Окно в доме напротив

Кирилл Берендеев

Таинственные сооружения, воздвигнутые неведомыми создателями. Корабли, столетиями бороздящие моря. Неведомые существа, приходящие из ниоткуда в наш мир и уходящие в неведомое, но уже не одни. Колдуны и ведьмы, творцы и боги, лешие и шишиги, и еще много таинственного, непостижимого, невероятного – в сборнике «Окно в доме напротив».

Рукопись молодого человека

Он пришел ко мне около пяти; я как раз начал собираться уходить. Допивал остывший чай и, между делом, правил текст, повествующий о разделах Польши — для исторической странички нашего журнала.

Вид его был обыкновенен, даже зауряден: потертая, засалившаяся от времени кожаная куртка, прозрачно-голубые джинсы, стоптанные замшевые полуботинки. С выбором возраста я затруднился, всегда теряюсь в подобных оценках, где-то от двадцати семи до тридцати пяти по прикидкам. Слишком уж незапоминающимся, лишенным характерных черт было его лицо, глазу просто не за что зацепиться. Разве за прямой пробор коротких каштановых волос и тонкие, совершенно неуместные на узком смуглом лице усики и бородка, скорее не бородка даже, а сантиметровая щетина.

Перед тем, как войти, он робко постучал и, не дождавшись моего «войдите!», заглянул в дверь.

— Простите, пожалуйста, вы — редактор отдела поэзии? — голос молодого человека был удивительно хрупок, казалось, он физически не в состоянии говорить громко из опасения сорвать его.

— Да, — жестом я пригласил его войти и присесть в кресло, стоящее перед моим столом. Чашку с недопитым чаем я на время отставил в сторону. — Чем порадуете?

Молодой человек уселся на самый краешек кресла, папку, что он принес с собой, потертую из «крокодилового» кожзаменителя, положил на колени. Присев, робко осмотрелся. Я повторил вопрос, он вздрогнул.

— Да-да, — взвизгнула «молния», из папки была извлечена кипа листов примерно в палец толщиной. — Я написал тут кое-что, хотел с вами посоветоваться.

— Так это вы звонили днем?

— Я, — он покраснел. — Видите ли, мне пришлось задержаться на работе и… я вас не слишком обременяю?

— Нет-нет, у меня официально еще час рабочего времени. Давайте ваше творение.

Он неохотно протянул мне листы, но неожиданно отдернул руку. Я задержал свою над столом, не понимая, в чем причина заминки.

— Я вам не сказал… не предупредил по телефону. Видите ли, все это не совсем обычно…. Одним словом, — не в силах подобрать нужные слова, он снова протянул мне рукопись. На этот раз я оказался проворнее и мгновенно выхватил ее из рук молодого человека.

Сперва я подумал, что держу ее вверх тормашками, но ощущение это длилось всего несколько мгновений. Я дернул рукой, положил рукопись перед собой и быстро пролистал. После чего поднял глаза на молодого человека. Взгляд мой был достаточно красноречив, собеседник хотел что-то сказать, но так и не решился.

— Это поэма, я назвал ее «Бар-Рекуб и дева из Самаля». Писать пришлось от руки, — посетовал он, — извините, я не каллиграф…. Словом, покорпел. В компьютере таких шрифтов нет и быть не может, посему вынужден был писать так.

Кажется, он разговаривал сам с собой. Я еще раз взглянул на страницы, густо усыпанные значками, непонятными моему разумению.

— Послушайте, объясните мне, что это такое, и какое имею я ко всему этому отношение.

Он резко поднял голову.

— Это поэма…

— Я понимаю. Даже могу догадаться, что она о любви. Известного героя и писаной красавицы, любовь которой ему и предстоит завоевать.

Молодой человек радостно кивнул, широко улыбнувшись.

— Вы действительно хорошо знаете древнеарамейский, мои знакомые не ошиблись, порекомендовав обратиться по этому поводу именно к вам.

Я встретился с ним глазами. Кроме выражения незаслуженной признательности, ничего в них не прочел.

— Кажется, вы приписываете мне чужие заслуги. Я понятия не имею, ни что это за язык, ни, уж тем более, что написано в вашей рукописи.

Он изумленно воззрился на меня.

— Вы шутите?

Я покачал головой.

— Да, но как же вы сумели тогда догадаться о содержании моей поэмы? — выбросил он последний свой козырь. Я только рукой махнул.

— Оставьте. Поработаете с мое в редакции…. Лучше скажите, как вам удалось зашифровать текст.

Молодой человек посмотрел с удивлением. Ни с того, ни с чего, у меня появилось желание враз прервать наш странный разговор, выпихать литератора из кабинета и не вспоминать о нем более.

— Это древнеарамейский, примерно десятый-одиннадцатый век до нашей эры. В этот период еще не выработался, верно, знакомый вам алфавит, здесь еще присутствуют символы угаритского и финикийского письма. Вот, к примеру, этот знак, — он перегнулся через стол и ткнул пальцем в середину первой же страницы, — имеет происхождение от финикийского…

— Подождите минутку!

— Дело в том, что моя поэма написана на языке, который еще не был так распространен на Востоке, — договорил молодой человек и тяжело опустился в кресло, точно из него враз выпустили воздух.

Я взглянул на него повнимательнее. Теперь юноша смотрел в стол, избегая моего взгляда, он еще больше ссутулился, как бы ушел в кресло, видимо, чувствовал себя далеко не лучшим образом. Я помолчал. Нет, в сущности, самый обыкновенный с виду парень.

— Арамейский, — медленно произнес я вслух. Мой собеседник резко поднял голову, и тут же вновь опустил глаза. Мне как бесспорному, среди всей редколлегии, знатоку русского языка приходилось порой, пару лет назад точно, править многие из статей, выходящие в нашем журнале, а, поскольку основным направлением нашей деятельности считается история, понахватался я прилично. Правда, в такую древность залезать не приходилось. — Впоследствии стал государственным в Ассирии, если не ошибаюсь?

— Да, вы правы. Он встречался в Элефантине, Дамаске, Лагеше, Хамате и других государствах Передней Азии того времени. Позднее он распространился и в Междуречье среди ассирийцев, вавилонян…. Позднее его переняли евреи, ранние диалоги Талмуда были написаны именно на нем, я уж не говорю о том, что на него была переведена сама Тора, о книгах Эзры, Даниила. Как-никак, это был язык межплеменного общения всего региона. Да, — спохватился он, — позднее к ним добавилась книга Есфири…

Мне снова пришлось прервать его.

— Очень хорошо. Значит, вы перевели свою поэму на арамейский. А оригинал…

— На древнеарамейском, — поправил меня он. — Не перевел, написал. У меня нет оригиналов, нет и переводов на другие языки. Мне кажется, это было бы несправедливо.

Последнее замечание меня немало удивило.

— По отношению к кому? К арамейцам?

— Хотя бы и к ним. Понимаете, еще в школе я заинтересовался культурой Передней Азии. Той, что существовала до завоевания ее Вавилоном. Сперва мифологией…

— Легенда о Гильгамеше?

— Нет, ну что вы. Это же двадцать восьмой век до нашей эры, а я говорю об одиннадцатом.

Как я ни напрягал свою память, но ничего путного вспомнить мне не удалось.

— Каюсь, не знаю. Вы говорите, до вавилонского или ассирийского завоевания?

— Да. Мне самому был очень интересен своей загадочностью этот период. Понимаете, сохранилось очень мало документов, каких-либо литературных, исторических памятников. Вавилоняне, ассирийцы, персы, а затем и арабы камня на камне не оставили. Мне пришлось, чтобы досконально во всем разобраться, самому ехать в Сирию и Ливан — сирийский язык ближе всех находится к арамейскому, да и большая часть государств, народ которых говорил на праязыке, находилась именно в границах этих государств. Мне просто необходимо было свершить подобное паломничество.

— И вы выучили язык, написали эту поэму.

— Да, но я рассчитывал…

— На что, если не секрет?

Он надолго замолчал. Сперва разглядывал книжные шкафы, занимавшие большую часть помещения, затем перевел взгляд на меня. Я воспользовался представившейся возможностью.

— Сколько человек, по-вашему, сейчас говорит на арамейском… на древнеарамейском, я хотел сказать?

— Видите ли, — и снова пауза. — За этим я, собственно, к вам и пришел. Я рассчитывал, что вы сможете, но так получилось, что мои знакомые ошибались, называя вашу фамилию…. Я даже не знаю, как на нем говорить. Только приблизительно. Понимаете, я не в состоянии прочесть собственную поэму.

Мой взгляд, коим я одарил молодого человека, привел последнего в состояние полнейшего замешательства.

— Вы мне не верите.

— Знаете, после вашего появления, я готов верить всему, что вы не скажете. Так что не обращайте внимания на мои вытаращенные глаза и вставшие дыбом волосы.

Шутка оказалась неудачной. Молодой человек снова замкнулся в себе; вывести его из прострации мне удалось лишь через несколько томительных минут.

— Я ее закончил полгода назад, — наконец произнес собеседник. — А начал, наверное, года три с лишним назад, еще, будучи в Сирии.

— И вы еще знаете сирийский?

— Да, местные мне даже говорили, что неплохо, а так же иврит. Это довольно близкие друг другу языки, может, как польский и чешский. В конце концов, у всех них один корень. А, кроме того….

Я его не прерывал еще минут десять. Мне самому стало интересно то, о чем рассказывает мой собеседник. Потом все же решил встрять с новым вопросом.

— Извините, вы мне так и не сказали, почему вы не можете….

Молодой человек торопливо кивнул.

— Простите, увлекся. Просто для меня это очень животрепещущая тема, я могу говорить о ней часами. Еще раз извините, что я так отвлекся, — он взглянул на часы, — потратил драгоценное для вас время на, в общем-то, не столь важное дело, — и стремительно переключился с одного предмета на другой, не давая мне встрять с натужными «да что там, бросьте», — Дело в том, что квадратичное письмо, — а именно к нему относится арамейская азбука — принадлежит к так называемым консонансным. То есть, в алфавите отсутствуют гласные буквы. Дело в том, что эта традиция идет еще с финикийской азбуки, она и повлияла на все существовавшие языки региона. Весь алфавит, за малым исключением, представляет из себя упорядоченный набор согласных букв, к которым присоединяется некая, заранее оговоренная гласная, не указываемая при письме. В каждом случае своя, но бывают и исключения, как же без них. Они-то, на протяжении веков, совершенно запутали все подобные алфавиты. Интересно, что в том же иврите только в нашем веке была окончательно установлены и систематизированы все огласовочные знаки, а так же более четко разведены гласные и согласные…

— Подождите, давайте перейдем к вашей поэме. Так, значит, говоря грубо, прочитать вы не можете оттого, что понятия не имеете о правилах тогдашней огласовки? — молодой человек пискнул: «почти не знаю», — Однако же, поэму вы написали. Основываясь на чем, хотелось бы знать?

— Дело не в огласовке, — тотчас же возразил он. — Как и любой другой мертвый язык, древнеарамейский вполне достаточно изучен для того, чтобы определить почти со стопроцентной вероятностью, чему соответствует тот или иной символ, то или иное слово или понятие. Вовсе не обязательно знать, как они читаются, чтобы составлять из букв слова, а из слов — предложения. Вместо этого необходимо знать историю языка, его культуру, традиции и так далее. Моя поэма основана на языковых особенностях литературы того времени, где главное выдержанный ритм, а не слаженные окончания.

— Я уже заметил. Мне только интересно, каким образом вы можете понимать этот набор букв.

Молодой человек улыбнулся.

— Сила привычки. Так же, как и вы читаете текст на русском, я понимаю его на древнеарамейском. Не имеет значения, что абзацных отступов, запятых и точек пока еще нет. Существуют традиции в построении предложений, определенные синтаксические конструкции, штампы, обороты и так далее. Кроме того, некоторые знаки при написании в конце, середине или начале слова имеют различный вид, вот как этот, например, — он перегнулся через стол и ткнул пальцем в середину рукописи. — Это тоже облегчает понимание. А вообще, когда привыкаешь писать, перестаешь обращать внимания на такие мелочи. Я изучал этот язык больше десяти лет, кое-чего в нем достиг, раз уж смог написать «Бар-Решуба», — не без гордости закончил молодой человек.

Тысячи вопросов теснились в моей голове. Но мой собеседник вновь опередил меня.

— И, знаете, что бы мне хотелось больше всего? Не смейтесь, пожалуйста, просто услышать, как звучит моя поэма в устах хранителя этого языка, человека, думающего, разговаривающего и слушающего только его. Подарить ему это произведение, услышать его замечания и комментарии к написанному и услышать, наконец, язык, который мертв почти две тысячи лет.

— У вас единственная возможность, — широко улыбнувшись, заметил я, — отправиться туда, в ваш Самаль века эдак восьмого-десятого до рождества Христова и услышать.

Он кивнул в ответ.

— Разумеется, вы правы. Именно для этого первый вариант рукописи я начертал на пергаменте. Вам же предоставлен вариант на бумаге, пускай и мелованной.

Тон его слов показался мне чересчур уверенным, мысли, которые я гнал в течение всей нашей беседы, вновь заняли главенствующее место в голове.

— И что же вы сделаете с первым вариантом? — пытаясь все так же широко улыбаться, спросил я.

— Кажется, вы начинаете сомневаться в моем душевном равновесии, — мрачно изрек молодой человек, — Но на самом же деле, — нет, не надо оправдываться я все вижу! — на самом деле существует такая возможность. Более того, не далее как сегодня, я воспользовался ей, дабы попасть к вам.

Я ожидал, что он извлечет откуда-нибудь хитроумный приборчик, какую-то машинку, которая, по его словам, и позволила встретиться со мной, преодолев разницу во времени, в прямом смысле этого слова, но молодой человек ничего не показал, только широко улыбнулся.

— Вы ждете чуда, — промолвил он. — Вы всегда ждете чуда, всегда и везде, но не хотите просто верить словам, доводам, сколь бы не были они убедительны. В самом деле, что может измениться за столь короткий срок в человеке? Ничего.

— Нет, — попытался возразить я. — Отчего вы так…

Но молодой человек прервал меня взмахом руки.

— Я согласен, нет смысла верить всему, что говорят. Слова порой бездоказательны. Порой бессмысленны. Знаете, тогда, раз уж на то дело пошло, я хочу вам кое в чем довериться. Это связано с моим путешествием в Переднюю Азию. Только прежде обещайте сделать кое-что взамен.

— Если это будет в моих силах, — осторожно ответил я.

— Да. Разумеется, в ваших, иначе я никогда бы не осмелился потревожить вас своей просьбой.

— Так я вас слушаю.

— Видите ли, — молодой человек склонился ко мне, его невыразительное лицо оказалось буквально в нескольких сантиметрах от моего, — я хочу услышать имя бога.

— Какого бога? — не понял я.

— Того самого, единственного. Бога иудеев. Только не говорите, что знаете его настоящее имя. Яхве, Саваоф, Иегова, Шаддай — это все производные, имена имен, а настоящее имя произносилось только в запретной комнате Храма, и только первосвященник имел право обратиться с его настоящим именем раз в году, в день искупления, наступающий после «десяти дней страха», в Йом-Кипур. Остальным не дозволялось знать имя, лишь начертание и имя имени, которое следует произносить, когда встречается это начертание. То, что позднее греки назовут тетраграмматоном.

Он схватил ручку с моего стола и быстро начертал в углу своей рукописи четыре латинских буквы YHVH.

— Приблизительно тетраграмматон означает то, что обладатель этого имени был, есть и пребудет вечно, — быстро произнес он. — Именно эти буквы стояли в библейских текстах или в литургических песнопениях. И дабы не осквернять священное имя частым произнесением, было придумано имя имени — «адонай». Когда в тексте встречалось обращение к богу, правоверные иудеи восклицали: «адонай элохим!», то есть «Господь бог!». Правда, «элохим» множественное число, по традиции перешедшее из вавилонского пленения…

На некоторое время воцарилось молчание. Я медленно переводил взгляд с латинских букв на молодого человека, сгорбившегося в кресле напротив; он теребил пустую папку, не желая ничего добавить к своим словам. Наконец, я решился.

— Так что же я…

— Просьба очень простая, — тут же откликнулся молодой человек. — Я прошу вас сохранить эту рукопись до моего возвращения. И все. Положите ее в сейф, пускай она полежит там некоторое время. А когда я вернусь… я позвоню вам…. Ну, например, по этому телефону, — и он показал на черный дисковый аппарат. — Только, пожалуйста, дождитесь меня, обещайте. Я вам прочту эту рукопись.

— Хорошо, обещаю. Но вы же не знаете его номер. Да и к тому же это — «вертушка».

— Ничего страшного, это не так важно. Для меня куда важнее сделать две вещи: услышать свою поэму из уст песнопевца и узнать имя бога, надо только попасть в еврейское поселение во время Йом-Кипура. Иврит, кстати, очень много перенял от арамейского, особенных проблем у меня быть не должно.… Да, прошу вас, уберите рукопись.

Я повернулся к сейфу, открыл его, развернулся за рукописью и уже не обнаружил в кресле молодого человека. Он решил исчезнуть, должно быть, что бы оградить себя от моих новых вопросов. Рукопись я немедленно положил в сейф, теперь, согласно уговору, мне осталось только дождаться возвращения молодого человека.

Трудно сказать, сколько времени прошло с той поры. Много, очень много. Здание редакции снесли, сам журнал так же перестал существовать; изменился язык, на котором я говорил и говорю, наряды и обычаи, архитектура и культура, стала иной наука и религия, сменился и народ и город. А я все так же храню в своем проржавленном сейфе заламинированную рукопись на древнеарамейском и тот старый дисковый телефон, по которому мне должен позвонить молодой человек. Пускай аппарат и лишен шнура и штекера, это не имеет значения. Для посланца того, кто хочет найти свое имя, не нужно никаких средств связи, чтобы связаться со мной.