Все оттенки черного

Кирилл Берендеев

Мертвые встали из могил и требуют равноправия. Колдуны проводят тайные обряды, чтоб получить налоговые вычеты. Терапевты со всей страны собрались на свой шабаш… Эти и другие страшные и смешные истории вы найдете на страницах нашего сборника.

Все оттенки черного

Андрей Царёв. Хранитель мира

В далекой-далекой стране жил-был человек. Каждые пять часов поднимал он гирю старых ходиков, дабы те не остановились. «Если ходики остановятся, — сказал ему когда-то дядя, — этого мира больше не будет».

Дядя завещал человеку большой дом, солидный счет в самом надежном банке и эту самую миссию — каждые пять часов поднимать гирю старых ходиков.

Так прошли долгие годы и десятилетия. В перерывах между поднятием гири человек спал, ходил в магазин, иногда в банк, и еще реже принимал гостей. У человека не было друзей. Родственники тоже редко наведывались к нему. Да и как могло быть иначе у господина со столь ответственной миссией?

Ходики немножко спешили. Человек не подводил их. Три раза в год круг замыкался, ходики вновь показывали точное время, и тогда человек устраивал себе небольшой праздник, и даже пропускал стаканчик-другой виски. Но не больше. Потому что ровно через пять часов ему предстояло поднимать гирю.

Но однажды человек проспал. Просто проспал. Упало ли атмосферное давление, разыгрались ли магнитные бури на Солнце, не суть важно, но гиря ходиков опустилась на пол, и они остановились.

Проснувшись человек не знал, что и думать. Он попытался вновь завести ходики, но что-то сломалось в старом механизме, и они больше не хотели идти.

С горя человек опустошил бутылку виски и уснул. Во сне к нему явился призрак дяди.

«Тот мир, который надо было хранить, — сказал призрак, — больше не существует. Но природа не терпит пустоты, и теперь ты живешь в другом мире. И в этом другом мире ты уже не хранитель, а просто старый дурак, бездарно потративший жизнь, поверив в бредни другого старого дурака».

Игорь Книга. Сила веры

Хвала и слава Господу нашему, не покинувшему в беде детей своих.

Не оставившему милостью и не отдавшему на растерзание чудовищу.

Олав «Напутственная молитва»

Погожим августовским утром в лето от Рождества Христова 13**, когда крестьяне только-только привезли на рынок Арториуса сыр и свежее молоко, во дворе замка толпился пёстрый военный люд. Лучшие рыцари, копейщики и лучники откликнулись на зов Всемилостивейшего герцога нашего Уильяма Торстейна, чтобы поймать и посадить на цепь Чёрного дракона, наводящего ужас на деревни, пожирающего скот и сжигающего пламенем из чрева своего посевы ячменя и пшеницы. До сегодняшнего дня Его Светлость не мог заняться этим важнейшим походом, потому как дела вынуждали ездить в столицу по монаршему зову. Мне, Альву, шестнадцати лет от роду, выпала честь увековечить славный поход на пергаменте, дабы потомки узнали о делах милорда.

Сын пекаря, я с ранних лет овладел грамотой и преуспел в каллиграфическом письме. Имя мне дали за чуть заостренные уши, которые могли стать для меня роковыми, ибо невежественные соседи не раз отправляли доносы, будто бы я навожу порчу на людей и скот. Но в судьбу мою вмешался Его Светлость герцог Торстейн, и уже второй год служу при нём летописцем. Ранее я ни в каких военных походах не участвовал, но именно мне выпала честь поставить точку в истории о драконе.

Чёрное чудовище часто видели рядом со Змеиными скалами, о которые разбивались холодные морские волны и нападения северных врагов герцогства нашего. Немало грозных норманнов, идущих войной, нашли здесь смерть свою, попав в пасть Великого морского змея или разбившись о каменную твердь. Море не раз выбрасывало на берег обломки мачт, куски парусов и трупы свирепых воителей. Лишь самые отчаянные рыбаки рисковали отправляться на промысел, не забывая воздать молитвы Господу нашему.

Учёнейший брат епископ Олав благословил поход наш, но не примкнул к нему, сославшись на пошатнувшееся здоровье. Мне же он дал серебряное распятие и большой пучок священной травы лавии — общепризнанного и одобренного Церковью средства для отпугивания нечисти. Герцог не стал уговаривать епископа идти с нами, ибо отношения в последнее время между ними сильно испортились. Причина этого мне была не ведома. Ни герцог, ни епископ ничего об этом не сказывали. Лишь выражение лица Его Светлости свидетельствовало о крайнем недовольстве при появлении епископа. Его Святейшество при этом молчал и натянуто улыбался.

Осмотрев воинов, герцог вскочил на вороного коня, подаренного королем по случаю недавней годовщины свадьбы. Всемилостивейшая леди Анна помахала из окна алым шелковым платочком, посылая нам удачу и везение в трудном походе. Герцог выхватил из ножен сверкающий меч и поднял его над головой.

— Слава Торстейнам! — прокричали воины.

— Слава, слава, слава! — повторили слуги и жители.

Его Святейшество трижды осенил воинство крестным знамением, укрепив дух наш. Несмотря на неприязнь герцога к епископу, у меня с Его Преосвященством были дружеские отношения. Не раз Олав давал дельные советы как друг, наставник и старший брат. И врачеватель он был отменный, приправляя лекарства молитвами Господу нашему.

Олав едва заметно подмигнул мне и показал взглядом на пучок чудодейственной травы, намекая, чтобы я не потерял грозное оружие против нечисти. Мог ли я тогда представить, что эта созданная самим Господом трава послужит ключом в борьбе против сил зла? Дух воинский, укреплённый молитвами и непререкаемым авторитетом герцога нашего многократно усилился.

Под крики толпы, стройные ряды воинов выплывали из ворот замка. Герцог сердито глянул на меня, и я поспешил последовать за солдатами. Мне, как самому молодому участнику славного похода, Его Светлость приказал следовать за солдатами, и ни при каких обстоятельствах не высовываться. В тот миг лишь один Господь ведал, вернусь ли я с честью, иль сгину в пасти кровожадного чудовища.

Август выдался необычайно засушливый, дожди не размыли дороги, и наш отряд быстро продвигался вперед, распевая победные песни о богатой добыче и славе, ждущей впереди. Его Светлость предпочитал молчать, предаваясь размышлениям. Ещё никогда наше славное воинство не сражалось со столь грозным противником, парящем высоко в небе, не ведающем речи людской, одним дуновением сжигающим отряд конницы. Накануне похода я сумел выпросить на день у Олава священную книгу «О всепобеждающей силе веры в Господа против чудовищ огненных». И ночь просидел у свечи, прерывая чтение лишь на молитвы, уповая на везение и силу веры в Господа всемогущего.

Прохлада с моря взбодрила моё тело, лишь чудодейственная трава мешала просветлению мысли. Запах лавии вскоре стал совершенно невыносимым, у меня слезились глаза, а горло запершило кашлем. Уповая на военную мудрость герцога и невозможность чудовища застать нас врасплох, я спрятал чудо траву в дорожную сумку, болтавшуюся на моем худом плече.

— Альв, — обратился ко мне рыжеволосый здоровила копейщик Галахад, известный своим дебоширством в городских тавернах и жульничеством при игре в кости.

Я дружески кивнул в ответ, пытаясь сообразить, что пройдоха затеял на этот раз. Не раз Его Светлости приходилось «вытаскивать» копейщика из цепких лап разъярённых собутыльников, которых тот обманул. Лишь безграничная преданность герцогу, высокое ратное мастерство в битвах спасали Галахада от позорного наказания и изгнания со службы. Копейщик протянул мне мех, сильно пахнущий элем, но герцог как раз смотрел в нашу сторону.

— Галахад! — грозный окрик милорда заставил копейщика вздрогнуть. Лицо солдата мгновенно приняло ангельское выражение, а мех с элем вернулся на свое место, повиснув на широком плече.

— Мне не нужна пьяная армия, — назидательно произнес Торстейн. — Мне нужны победители.

Галахад смиренно вернулся в строй и дальше шёл молча, глядя только себе под ноги, пиная изредка попадавшиеся камни и сердито поглядывая в мою сторону, чего я старательно не замечал.

Чтобы добраться засветло, мы, по команде герцога, свернули с дороги и ускорили шаг. Порывистый ветер с моря задул вновь и на этот раз пригнал свинцовые тучи. Впервые за много дней в воздухе запахло крепким английским дождём. Чтобы подбодриться, солдаты затянули песню, а я принялся повторять два дня назад выученную молитву о прощении заблудшей души, покаявшейся в грехах своих.

До Змеиных скал мы добрались только к вечеру. Предстояло разбить лагерь и подкрепиться плотным ужином. Заходящее багровое солнце словно намекнуло на страшную опасность, уготованную нам в каменной гряде. Несколько раз сверкнула молния, закапал мелкий дождь. Прикрывшись плащом, я достал пергамент и стал подробно описывать начало похода, не забывая прославлять Господа нашего и Его Светлость, всемилостивейшего герцога Торстейна.

— Молодец, — дружески хлопнул меня по плечу неслышно подошедший герцог. — Наши потомки должны знать всё об этом великом походе. Время стирает из памяти события, и только пергамент хранит их дольше наших жизней. Когда вернёмся, передашь летопись Олаву, и пусть его бездельники монахи размножат твоё творение. А ты получишь от меня вознаграждение.

Несмотря на грубые манеры и жёсткость, а временами даже жестокость, у Его Милости была светлая голова. Природный ум его и сообразительность с лихвой компенсировали нехватку образования. Не зря король приглашал его на самые важные военные советы, предшествующие великим походам английской армии.

Похвала милорда вдохновила меня на дела литературные, хотя к стыду своему вынужден признаться, что ни одной книги я ещё не написал. Но как успокоил меня Олав, у всякого писателя свой литературный возраст. Сидя у костра, я и не заметил, как на землю опустилась ночь. Перед самым походом, Его Святейшество вручил мне книгу, над которой он трудился последний год, намекнув, чтобы я не показывал её герцогу. Пробежав глазами начало, я понял, что это история о двух братьях. Читать у костра её я не решился, но по возвращении обязательно ею займусь.

Герцог дал команду затушить все костры, и отряд двинулся к большой пещере, где, по рассказам крестьян мог прятаться дракон. Его Светлость спешился и шёл рядом со мной, поручив коня оруженосцу. Подъём в гору участил мое дыхание, каждым следующий шаг давался труднее предыдущего. При звуках из темноты сердце замирало от страха, а воображение рисовало огромное чудовище, извергающее пламя на нас. Вдобавок явилась багрово-красная луна, осветившая скалы и не предвещавшая ничего хорошего.

Пещера вынырнула совершенно неожиданно, дохнув дымным воздухом своей огромной чёрной пасти. Герцог отправил двух разведчиков внутрь, а мы тем временем начали разворачивать большую сеть, сплетённую из самых крепких веревок. Предстояло накинуть её на дракона, лишив чудовище возможности двигаться и пустить в ход свой длинный хвост и когтистые лапы. Никто и не предположил, что дракон, как и мы, не спит в эту ночь. Ни у кого и мысли не возникло, что именно сейчас он может вернуться в свое логово. Поэтому никто не смотрел в противоположную от пещеры сторону.

Лишь громкий кашель за спиной заставил меня вздрогнуть. Стоявший передо мной лучник обернулся, лицо его исказилось страхом. Солдаты бросили сеть и быстро образовали строй, закрывшись щитами и выставив вперед копья. Наверное, мне уже надо было бежать, но страх сковал ноги и я продолжал стоять неподвижно. Вместо холодного ветра затылок мой обожгло горячее дыхание, я почувствовал запах, словно из огромной конюшни. Кляня себя за трусость, я всё же повернул голову и встретился взглядом с большими янтарно-жёлтыми глазами.

Вы когда-нибудь смотрели в глаза дракону? С трудом сгибая непослушные ноги, я стал пятиться к пещере. Видимо дракон в тот вечер плотно поужинал, иначе проглотил бы хлипкое тело моё, как мушку. Чудище разинуло страшную пасть и сладко зевнуло, после чего остатки моего боевого духа ушли в пятки, и я помчался, как быстрый весенний ветер, чуть касаясь ногами земли. И едва я забежал за строй солдат, как герцог взмахнул рукой, а лучники дали первый залп по чудовищу. Стрелы ударялись о толстую шкуру дракона и отскакивали, словно от скалы, издавая цокающие звуки. Даже брошенное Галахадом копье не произвело на чудище впечатления. Дракон понюхал древко и легко, словно соломинку, сломал лапой.

Строй солдат отступал к пещере, лучники сыпали стрелами. Наши зажжённые факелы осветили вход в логово чудовища.

— Альв, хватай свои свитки и двигай вглубь, — прокричал мне на ухо Его Светлость.

Разъярённый дракон, переваливая тяжёлое тело, пошёл на нас, разинув ужасную пасть.

— Сомкнуть строй! — скомандовал герцог, ожидая извержение огня.

Чудовище громко заревело, подняв голову к небу. Медлить было нельзя, и мы быстро побежали по скальному коридору, ведомые теми самыми двумя разведчиками. Кто бы мог подумать, что логово такое огромное! Проход заметно сузился, наша армия перешла на шаг. Откуда-то повеяло запахом дыма, но в тот момент мы не придали этому значения. А зря! Олав всегда учил меня замечать мелкие детали и находить их взаимосвязь с событиями вокруг.

Каменный коридор неожиданно начал расширяться и вскоре, мы очутились внутри огромной ниши. При тусклом свете факелов нашему взору предстали многочисленные раздробленные и обглоданные кости, разбросанные по полу. Жуткий смрад поверг меня в ужас, разум помутился, и я, покачнувшись, присел на большой камень. Ждёт ли нас участь этих несчастных, или нам суждено найти выход из смертельной западни?

Герцог толкнул сапогом одну из костей и громко рассмеялся.

— Испугались? Вот они пропавшие коровы!

Мысленно я от всей души поблагодарил Его Светлость за шутку в столь страшную минуту, разум мой начал выходить из оцепенения. Повсюду действительно валялись кости скота, преимущественно коров, но в некоторых угадывались бараньи.

— Как такой огромный дракон прошёл по узкому коридору?

На этот раз Его Светлость обращался непосредственно ко мне.

— Он использует магию и колдовство, милорд, — предположил я, уже справившись с волнением.

— Может быть, может быть, — задумчиво произнёс герцог.

Ответом стал пронзительный рёв дракона.

— А если он не один? — предположил Его Светлость.

Значение этих слов мы поняли позже, а сейчас все думали только об одном: как выбраться из пещеры. Знакомый запах эля вывел меня из оцепенения. Даже в такой страшный для нас час пройдоха Галахад успел приложиться к меху и сидел с довольным видом, прислонившись спиной к камню. Герцог не обратил на него ни малейшего внимания, нервно меряя шагами каменный пол.

— Будешь? — тихо спросил копейщик.

Я сделал большой глоток.

— Не стесняйся, тут все свои, — подбодрил меня рыжеволосый.

Во второй раз я приложился к меху как следует, и действительно стало лучше. Страх и беспомощность против грозной драконьей магии ушли, наступило время осмысления нашей тяжёлой участи.

— Что же делать? — спросил я.

— А ничего, — ответил копейщик, сделав большой глоток. — Нужно просто подождать — может, он заснёт или улетит. Вот тогда мы и покажем, что умеют настоящие англичане!

Каждая следующая порция целебного напитка уменьшала страх, и придавала храбрости, мне стало жарко, словно от огромного костра. Серебряное распятие на груди заиграло отблеском факелов, подсказывая решение. И я понял: слово, слово божье! Вот то, что поможет нам победить огромное чудовище. Осмелев, взял в одну руку пучок лавии, в другую распятие, и двинулся по коридору пещеры. Поначалу никто не обратил на меня внимания.

Чудовище мирно дремало у входа, но, услышав шаги, подняло голову. Два огромных жёлтых глаза загорелись во мраке, изучая странное приближающееся существо с пучком травы и серебряным крестом. Несокрушимая вера в Господа придала сил, и я подошел к дракону вплотную.

— Изыди мерзкое чудовище! Вернись назад в свой мир тьмы и проклятия. Славен и всемогущ Господь наш, не бросит он в беде детей своих. И да поможет победить врагов наших. Аминь! — я трижды перекрестил дракона серебряным распятием.

После такого знамения любой демон просто обязан был с воплем испариться. Но не этот. Чудовище несколько раз моргнуло, вытянуло шею, принюхалось и приблизило голову к моей руке. Огромный шершавый язык выхватил из ладони пучок лавии, мгновенно исчезнувший в большой пасти. Дракон сочно прожевал волшебную траву и довольно хрюкнул, легонько потёршись головой о мое плечо. В этот момент вся предыдущая храбрость выветрилась вместе с элем, я боялся пошевелиться.

— Так я и думал! — прозвучал позади возглас герцога.

Солдаты изумлённо смотрели на дракона, спокойно лежавшего рядом со мной и не проявлявшего ни малейших признаков враждебности.

Торстейн подошёл к дракону и провёл ладонью по костяному гребню на шее:

— Этот зверь совсем не опасен, а вот…

Не успел Его Светлость договорить, как снаружи пещеры прошуршали крадущиеся шаги. По команде герцога солдаты погасили факелы, и мы притаились за большими камнями по обе стороны пещеры. Осторожно ступая, вошёл человек в монашеской рясе с опущенным капюшоном. Дракон вытянул шею и принялся обнюхивать незнакомца.

— Проголодался, Магнус? — вошедший погладил чудовище и бросил на пол большой мешок. По знаку герцога двое солдат выскочили из-за камня и схватили незнакомца. При свете вновь зажжённых факелов мы увидели лицо чужака, заросшее щетиной, изъеденное глубокими шрамами. А на лбу «красовалось» клеймо каторжанина. Милорд вынул меч и приставил острие к горлу разбойника:

— Это ты угонял скот и жёг посевы? Отвечай!

Незнакомец испуганно заморгал глазами и упал на колени.

— Ваша Милость, пощадите!

Лицо каторжанина исказилось от страха, из глаз закапали слёзы.

— Вздёрнуть его, — коротко приказал герцог.

Солдаты потащили разбойника к выходу.

— Ва-а-а-ша Ми-и-и-лость! Я не мог иначе, меня вынудили! — донёсся жалобный всхлип. Герцог сделал солдатам знак остановиться и подошёл к разбойнику.

— Кто?

— А вы сохраните мне жизнь? — жалобно проскулил незнакомец.

— Слово Торстейна, но ты вернешься назад на каторгу.

— Я не знаю этого человека, — начала рассказ разбойник. — Он нашёл моё укрытие и под страхом выдачи властям заставил выполнять эту грязную работу. А ведь мне совсем этого не хотелось. Ваша Милость — поверьте!

Герцог дал мне знак записывать, всё, что скажет разбойник. Я достал чистый пергамент и весь обратился в слух.

Чем больше каторжник говорил, чем больше выкладывал подробностей о таинственном человеке в чёрном, тем страшнее мне становилось. Черты его оказались слишком узнаваемы, вёл он себя, будто… Взгляд мой встретился с взглядом герцога: глаза Его Светлости говорили то же самое.

После такого признания, я не мог произнести ни слова, будто на голову вылили воды с кусками льда. Вся моя вера, всё то доброе и хорошее, что я получил от наставника, в один миг пошатнулись, и с грохотом обрушились. Поверить в такое невозможно, изнутри меня приготовился вырваться голос протеста лживому обвинению.

Словно в доказательство моих мыслей, небеса разгневались и разверзлись бурей с ливнем и шквальным ветром. Поэтому ночь наше войско провело в пещере, пережидая разбушевавшуюся непогоду. Пересиливая страх, солдаты подходили к чудовищу, касались его толстенной шкуры, не веря глазам своим — ведь не каждый день удаётся видеть настоящего дракона, да ещё и такого миролюбивого. И у многих эти воспоминания останутся на всю жизнь, будут передаваться из поколения в поколение, как чудесная сказка.

Всё это время я сидел рядышком, прислонившись спиной к тёплому боку Магнуса, записывая детали похода, чему помогала цепкая память. Душа обливалась кровью, в голове никак не укладывалось, что Его Святейшество мог ступить на преступный путь, очернив светлое имя служителя Церкви. Теперь лишь архиепископ и сам Господь смогут определить его вину и дальнейшую участь, что страшило меня ещё больше. Так в тяжких раздумьях и воспоминаниях, я провёл ночь, изредка подбрасывая сучья в костёр, слушая тихий храп дракона. Благо, каторжник запасся топливом на всю зиму, которую ему придётся провести совсем в другом месте.

Поутру чудовище покорно дало застегнуть на себе кожаный ошейник с гербом Торстейнов, искусно сшитый ночью слугой герцога. Дракон с удовольствием пожевал лавии, но половину чудо травы я приберёг — впереди долгая дорога, неизвестно как поведёт себя чудовище в пути. И едва солнце позолотило скалы, наш отряд выступил. За колонной солдат вели разбойника с крепко связанными за спиной руками. Следом, переступая огромными когтистыми лапами, лениво шагал дракон, ведомый мною за толстую веревку.

Я усердно гнал мысль, что чудище одним неосторожным движением головы может зашвырнуть меня до самого моря, моля Господа укрепить дух мой и тело, дабы я смог привести дракона в Арториус. Трудно было поверить, что дракон оказался не опаснее коровы, никого не проглотил и никакого огня не извергал. Даже стрелы и копья не вынудили его показать свою коварную сущность, что ставило под сомнение все прочтённые мною книги о драконах. Может Магнус один такой, а остальные драконы действительно коварные и кровожадные? О том мне ведомо не было и приходилось верить лишь глазам своим, уповать на силу молитв, серебряного распятия и магического действие лавии.

При подходе к Арториусу жители выбежали нам навстречу с громким ликованием. Дети хихикали, показывали на Магнуса пальчиками, но пугливо прятались за спинами матерей. Мужчины потрясли кулаками и благодарили герцога за избавление от чудовища. Собаки истошно лаяли, пытаясь укусить Магнуса, солдатам приходилось отгонять их копьями. Но особенно эффектно смотрелся я, ведущий на поводке чёрное чудище, мерившее огромными глазами пёструю толпу горожан. В тот день отец мой как никогда гордился мной, а мать устроила вечером праздничный ужин, зажарив утку с яблоками.

У самого замка нас встретила Всемилостивейшая леди Анна, чуть ранее получившая добрую весть от гонца. Солдаты выстроились рядами, рыцари развернули алые стяги с перекрещивающимися мечами — герб славного рода Торстейнов. И под приветственные крики собравшейся толпы горожан мы с Магнусом вошли во двор замка. Дракон спокойно слушал громкий глас народа и даже, как мне показалось, пытался что-то прореветь в ответ. Но тёплая погода и долгий путь, проделанный нами, утомили крылатого путника. Он несколько раз зевнул, разглядывая двор замка и явно ища место, где бы прилечь. Тотчас по приказу милорда была выделена одна из больших конюшен, ныне пустовавшая. Магнусу быстро подготовили большой стог сена, чему он несказанно обрадовался. Поев и выпив несколько вёдер воды, дракон прилёг и уснул.

Но в тот момент меня больше беспокоило другое: как Олав оправдается за свершённые злодеяния и свершал ли он их? Похоже, переживал не я один, слуги герцога уже искали Его Святейшество. Но тщетно. Монахи сообщили, что с вечера епископ седлал коня, взял запас провизии и ускакал, не сообщив, куда поехал и когда вернётся. Поговаривали, что епископ отправился далеко на север, где не распространялась власть короля нашего Эдуарда.

По прошествии трёх дней после описанных мною событий нам прислали нового священника по имени Томас. Большой и грузный, с вечной улыбкой, любитель эля и хорошо приготовленной телятины, святой отец быстро нашёл общий язык с герцогом, чего не получилось со мной. Томаса мало интересовали науки и ремёсла, к которым имел тягу я и мой прежний наставник Олав. Временами мне даже казалось, что у епископа проглядывает откровенная неприязнь к простолюдинам.

А по окрестным селениям прошел слух, что один взгляд Чёрного дракона даёт силу воина новорождённым. Многие матери захотели укрепить боевой дух чад своих, ибо нет англичанина, не мечтающего о воинской славе. Ведь это у нас со времён доблестного короля Арториуса, чьим именем нарекли город. Люд шёл к нам с рассвета и до заката, что сильно утомляло Магнуса и не давало мне возможности заниматься другими делами. Поэтому Его Светлость своим указом определил лишь один день — воскресенье, чему я весьма обрадовался. А чтобы дракон не был нахлебником, герцог установил плату с каждого, кто его касался.

Ранним воскресным утром я выводил Магнуса во двор, заполненный женщинами с маленькими детьми на руках. Томас благословлял всех, говоря, что дракон такая же божья тварь, как и мы. Магнус внимательно слушал его, словно внимал каждому слову, и моргал огромными жёлтыми глазами, с аппетитом пережёвывая лавию. Для засева чудо травой Его Светлость выделил из своих угодий большое поле, дабы наш дракон не испытывал нужды в любимом лакомстве.

Вскоре в замке побывали сам король и архиепископ. После некоторых раздумий, с согласия Его Величества, Его Святейшество разрешил крестить Магнуса. Мне в этом показалось мудрое стратегическое решение: враги наши сильно призадумаются, прежде чем напасть на славную Англию. И да убоятся враждебные силы мощи войска нашего, укреплённого молитвами и силой Чёрного дракона!

Крещение Магнуса не могло остаться незамеченным в терзаемой набегами кочевников Европе. В Арториус прибыло много посланцев, попутно надеясь решить некоторые вопросы военного союза с герцогом. Даже воинственные норманны поспешили заключить перемирие.

А Чёрный дракон получил новое имя — Якоб, что не мешало мне продолжать называть его Магнусом. Герцог Торстейн добавил изображение дракона на свой фамильный герб, а меня, в качестве обещанной награды, назначили смотрителем крылатого чудовища и личным советником Его Светлости. По правде сказать, я, как и многие арторианцы, мечтал совсем о другом, но хорошо усвоил наставление Олава: носить меч может каждый, но не каждый способен стать рыцарем.

По прошествии двух недель после описанных событий я вспомнил о книге Олава. Начав читать вечером, не смог оторваться и просидел до восхода солнца. События, описанные в книге, всколыхнули моё сознание, а герои произведения имели примечательное сходство с ныне живущими в Арториусе.

Их было двое. Два брата, один из которых незаконнорождённый. Старшему досталось всё: герцогский титул, замок, земли, воинство. И едва достигнув совершеннолетия, он отослал младшего в одну из отдалённых деревень владений. Но тот не стал засиживаться в тесной крестьянской избе, а отправился путешествовать. После множества опасных приключений, долгих скитаний по Европе, он попал в монастырь, где получил образование и посвятил себя служению Господу нашему. А вернувшись через много лет, стал епископом.

Вот почему Его Святейшество просил, чтобы я не показывал книгу герцогу. Уж очень сильно схожи герои этой истории с Уильямом и Олавом, хотя у Его Светлости есть ещё двоюродный брат, входящий в Военный Совет герцогства. Притеснения и унижения, испытанные младшим в детстве и юности, прорвались через много лет наружу, превратившись в злобу. Не смог бывший изгнанник победить в себе низменное, встав на путь мщения. Но почему он сделал это с помощью Чёрного дракона? Мне этого уже не понять, как и многих деяний человеческих, несовместимых с божественным.

Зато я в полной мере осознал, что добро и вера в Господа нашего является всепобеждающим и самым сильным оружием в борьбе со злом. Ведь где-то, в какой-то момент любой человек может свернуть с пути истинного и поддаться подлой жажде мести. Лишь твёрдость духа и вера истинная способны остановить его, не дать тьме возобладать на светом в душе. И я всегда буду чтить Олава как своего первого и потому самого лучшего учителя и наставника. А книгу буду бережно хранить и завещаю потомкам своим, дабы помнили они, как велика сила тьмы, как легко сбиться с пути истинного. Пусть это послужит им хорошим уроком, а вера в Господа нашего укрепит их тело и дух.

Аминь.

Юрий Табашников. Падший

Бывает, что попадаешь неожиданно — возможно, раз в жизни — в такие ситуации, из которых просто нет никакого выхода. До сих пор никто, ни один учёный или выдающий себя за такого, ни один алхимик или волшебник так и не смог внятно объяснить, кто же и зачем ткёт хитрую паутину из случаев и событий, в которую так легко угодить, а выбраться из неё уже нет никакой возможности.

Клаус, крепкий высокий парняга с взъерошенной каштанового цвета шевелюрой и разодранной в недавней свалке одеждой, с типично крупным швабским носом и вдобавок с петлёй на шее стоял над смертельной ловушкой. Деревянные створки колодца эшафота обозначились под ногами строгими, отполированными многочисленными смертями линиями. Устало и уже без всякого страха смотрел он на толпу горожан, собравшуюся на площади недавно отстроенного после погрома, что учинили солдаты Валленштейна, небольшого городка.

О-о-о, сколько же их набежало на представление! Шумно, радостно и весело приветствовали они неожиданный праздник, разряженные в лучшие одежды, что у них были. Мужчины — в шляпы и камзолы. Женщины красовались в разноцветных чепцах, корсетах, широких юбках и туфельках опять же разных цветов. А дети… Им хватало для счастья рваных курточек и штанов…

Народ восторженно ревел, оттиснутый от помоста жидким строем стражников в металлических касках и с алебардами. Ведь сегодня казнили не кого-то, а самого Клауса Бернштайна, грозу ночных улиц и дорог! Даже священник в сутане и магистратор, зачитавший приговор, остались вопреки обычному и тоже ждали продолжения представления, холодно смотря на него и переговариваясь с улыбками о чём-то, что совсем уж не касалось казни.

Приговорённый к смерти давно перестал увёртываться от всего того, что швыряли в него горожане. На теле не осталось живого места, оно превратилось под одеждой в сплошной синяк. Ладно бы в такую лёгкую цель летели лишь гнилые фрукты и навоз, так нет же, изредка попадался метко пущенный кусок кирпича или камень, выковырянный из мостовой. И ведь удивительное дело: по крайней мере треть собравшихся Клаус хорошо знал, а многих считал своими приятелями и близкими знакомыми.

В первых рядах подпрыгивал от переполнявшего восторга мальчишка Эдигера, в своих сто раз заплатанных сереньких штанишках. Радостный, как в новогоднюю ночь. А ведь он, Клаус, столько раз помогал ему, делясь с ним последней едой или выковыривая из кармана невесть как сохранившуюся там монету.

Или вон старик Гордон, лентяй, какого свет не видывал, рот открыл от предвкушения того, как его бескорыстного покровителя и многолетнего защитника на его глазах вздёрнут на виселице. И ведь в глазах-то не заметно и капли сострадания.

Чуть в стороне от остальных собрались дамы с вполне известной репутацией. Со многими из них он был, да притом не раз, и оказывался настолько хорош при этом, что они клялись ему в любви в страстные минуты тёмных ночей, в те времена, когда попадался хороший улов. А теперь — вот же незадача — все смеялись и показывали на него пальцами.

— Пора, пора, ведь приговор зачитали! Господа палачи, давайте скорее, приступайте, сколько же можно ждать! Я хочу посмотреть, как у него встанет. Говорят, у висельников он встаёт сам собой. А у Клауса дубина ещё та! — закричала, едва не сорвав голос, белокурая красавица Грета, вдова патера. В свои двадцать пять она, как говорили злые языки, уже не удовлетворялась жителями собственно самого городка, и переспала на ярмарках, опять же по мнению более зрелых кумушек, со всей округой.

— Вздёрните его! — весело и звонко поддержали её товарки. — Мы тоже хотим посмотреть!

— Поторопись, палач! — заревела, завыла и загоготала толпа.

— Смерть Клаусу! — в восторге заныл и заплакал от счастья захваченный общим настроением сын Эдигера и снова что-то бросил в пойманного разбойника.

— Пора, Клаус, пора. Народ требует. Передай подружке с косой привет от меня. Скажи Смерти, что я успею порадовать её ещё не одним прохвостом, — ухмыльнулся небольшого роста рыжий с веснушками Петер. Он даже капюшон не постарался накинуть, а ведь они не раз выпивали вместе и не один раз сносил тот на своей толстой шкуре проказы приговорённого. Ухмыльнулся же напоследок старый приятель широко и зло, показав в улыбке гнилые зубы, и дёрнул за рычаг.

— О-о-о-о-х, — простонала толпа.

— О-о-о-о-ох, — шумно взлетела над черепичными крышами большая стая голубей.

А под ногами Клауса разверзлась бездна, куда он тяжело и грузно ухнул всем весом.

Так как руки за спиной у мужчины были связаны, у охваченного паникой тела и мозга вся надежда оставалась на ноги. Клаус засучил ими и замолотил по пустоте. Он словно принялся танцевать дикий и никому не известный танец, исполненный в капле воды, где все движения ограничены и стенки кругом до того крепкие и скользкие, что Клауса неизменно отбрасывало назад с каждого с таким трудом отвоёванного сантиметра.

И ещё. У танца был запах. Запах танца.

Язык казнённого вывалился наружу, глаза выкатились из орбит. Клаус захрипел, ведь ему очень не хватало воздуха. А воздух был так ему нужен. Он так хотел вдохнуть хоть немного его внутрь себя!

Пока он отплясывал, в глазах всё больше и больше темнело.

И вдруг Клаус понял, что его член без всяких там эротических фантазий поднялся. От головы отхлынула кровь, и вся она устремилась вниз тела. Его естество так набухло, напитанное притоком перенаправленной крови, что едва не разорвало штанину.

— Ого! — восторженно закричала Грета. — Вы только посмотрите на него!

А Клаус провалился в темноту. И через секунду ощутил, что руки снова стали свободными. Открыл глаза и обнаружил, что стоит где-то в неизвестной точке бесконечного пространства, наполненного светом.

Там, куда он попал, не было больше ничего и никого, кроме него самого и ещё… кого-то.

Неизвестный, огромный и величественный, восседал на гигантском троне. Всё тело незнакомца закрывал яркий свет, из которого по краям вытягивались длинные перья. С одной стороны они оказались на удивление белоснежными, но с другой чёрными как сажа.

— Привет, Клаус, — произнёсло существо на троне вроде как негромко, но так, что слова проникли глубоко в сознание. Невольно человек ощутил неведомый раньше трепет в душе.

— Привет, — прохрипел в ответ преступник и вдруг с удивлением обнаружил, что и верёвки, только что сжимавшей шею, тоже нет.

— Как там горожане? — почему-то первым делом поинтересовался Свет с крыльями.

— Беснуются, — честно ответил Клаус. — Радуются, совсем как дети. Так радуются, как я никогда не видел. Как будто попали на праздник.

— Их можно понять, — заметил Свет. — У них ведь совершенно нет никаких развлечений. Жизнь трудна, тяжела и быстро заканчивается. Нужно же как-то снимать стресс.

Разбойник совершенно не знал, что означает слово «стресс», но поспешил согласиться:

— Конечно, надо иногда и расслабиться. Мне и не жалко совсем, пусть смотрят.

— Я много слышал о тебе, Клаус. И много знаю о тебе, — строго произнесло неведомое создание.

— И? — замер Клаус.

— Очень много всего. Больше плохого, чем хорошего.

— Меня могли оговорить. Все люди такие. И потом не всё, что мы считаем злом, может оказаться таковым при более близком рассмотрении. Иногда зло и есть добро.

— Что ты имеешь в виду? — с заметным удивлением спросил судья.

— Ну вот, например, если я граблю заезжего богатея, не нашего, и раздаю большую часть денег для семей нуждающихся — этот поступок засчитывается как недобрый?

— Кхм… Но он же жалуется нам на тебя через тех, кто представляет нас на Земле. Впрочем, засчитывается. А как насчёт убийств?

— Во всех случаях, монсеньор, на меня нападали первыми и мне приходилось защищать жизнь. Поэтому всё выходило… как бы случайно. Ведь так должен действовать любой христианин, если он находится в здравом уме, не так ли?

На некоторое время высшее создание задумалось. А потом громогласно объявило:

— Признаю, что благодаря найденным тобой аргументам возникла дилемма. Попробуем, Клаус из Шомбурга, разобраться в ситуации при помощи весов.

Внезапно перед человеком возникли большие золотые весы. Ничто их не удерживало, они ни на что не опирались, но, тем не менее, без всякой опоры висели в воздухе напротив его груди. Обе чашечки застыли в одном положении, одна напротив другой. Ни одна не перевешивала другую.

Они показались Клаусу настолько красивыми, покрытые волшебной изящной резьбой, что попадись они ему внизу, среди людей, он ни на секунду не задумался бы перед тем, чтобы украсть их.

— Вот видишь, о чём я тебе и говорил, — продолжил его могущественный судья. — В одной чашечке находятся твои добрые поступки, в другой то, чего ты не должен был делать. И на данный момент они совершенно одинаковы по весу.

Вдруг чашечки весов закачались и один край немного опустился, а другой поднялся. Что перевесило — зло или добро?

Ангел так и сказал:

— Что же перевесило? Клаус, знаешь, что перевесило?

— Что, монсеньор?

— Не поверишь. Твоя мученическая смерть. Получается, что тебе пока рано уходить.

Он щёлкнул где-то внутри своего светового круга пальцами. Хоп!

Верёвка на шее повешенного лопнула, и тело мешком повалилось на землю. Ничто не мешало увидеть собравшимся на площади горожанам, как упал с виселицы вор Клаус, ведь страшный помост был снизу открытым для обзора и держался на толстых деревянных квадратных опорах, потемневшим от времени и крови.

С другой стороны, ничто теперь не мешало и Клаусу увидеть лица окружающих. Он с трудом встал на колени и обвёл взглядом толпу.

Стражники смотрели на него и только на него, не в силах вымолвить ни слова. Молчали и остальные, и их лица выдавали ту бурю эмоций, что бушевала внутри — страх, изумление, ужас.

— Меня помиловали. Там, на небесах, — с трудом, словно оправдывая своё возвращение, прохрипел Клаус.

— Смерть Клаусу-преступнику, — глядя в лицо вернувшемуся с того света человеку неуверенно прошептал сын Эдигера, явно рассчитывая на поддержку в этом вопросе окруживших его взрослых горожан.

Кто-то в толпе услышал Клауса и поддержал его:

— Его помиловали на небесах! Повешенному, вернувшемуся к нам с того света — помилование! Так сказано в древних летописях!

— Решение городского совета должно быть выполнено при любых условиях, — тихо и неуверенно произнёс толстый, маленький и лысый магистратор, тот, что недавно зачитывал приговор.

Кто-то грубо схватил Клауса за шиворот и потащил вверх на эшафот по ступенькам.

Петер не терял времени даром. Как только понял, что произошла накладка, закрыл створки, а через балку перебросил новую верёвку с петлёй. Лицо его перекосилось:

— Никто ещё не уходил от меня живым, Клаус! И тебе не судьба. Скажи мне только… Какой на вкус поцелуй смерти?

— Отпусти его, Петер, — нерешительно сказала какая-то совершенно невзрачная сухонькая старушка, одетая в ворох выцветших лохмотьев. — Его же помиловал сам Бог!

— Никто не уходил из моих рук, и этот мошенник не уйдёт! — неожиданно, совсем как разъярённый бык, заревел палач, да ещё так громко, как никто не мог ожидать от него, такого невысокого и неказистого.

Клаус захотел ударить его в лицо, но руки-то его по-прежнему были связаны за спиной.

— Но он может купить себе целую минуту жизни! Я всегда хотел узнать. Я всегда хотел узнать. Скажи мне, какой на вкус поцелуй смерти. Ведь ты единственный, кто ходил на ту сторону и вернулся назад.

— Ты сам когда-либо узнаешь, без моей помощи, — улыбнулся ему Клаус, и тут же палач в гневе дёрнул за рычаг.

Створки снова открылись, и разбойник повис на верёвке. Сил у него оставалось мало, поэтому и танцевал он в воздухе ногами совсем недолго. Клаус только успел услышать, как тихо, среди полной тишины произнесла Грета:

— Смотрите, у него опять встал. Да ещё как…

И тут же умер.

А мигом позже перенёсся в уже знакомое место. Он снова стоял перед троном и весами.

— Опять ты, Клаус? — удивилось всемогущее создание на троне. — Я ведь отпустил тебя, смертный!

— Но они снова меня повесили, монсеньор.

— Кхм… Понятно. Свобода, значит, выбора. Зря мы её вам дали… А зрители? Как отнеслись к этому те люди, что собрались на площади? Ведь они видели чудо. Чудо, что сотворил не ты, а я.

— На этот раз они разделились во мнении: одни говорили, что я должен умереть, другие же засомневались в правильности содеянного и просили подарить мне жизнь.

— Весьма любопытно, Клаус, весьма любопытно. А ты сказал, что это именно я тебя отпустил?

— Конечно. Разве в таких случаях станешь молчать?

Та чаша, что уже перевешивала другую, с грехами, дрогнула и опустилась ещё ниже.

— Я недоволен, Клаус. И по-прежнему считаю, что твоё время ещё не пришло.

Он снова щёлкнул пальцами в своём круге света, куда не мог проникнуть взор человека, и несчастный опять переместился на Землю. На то самое место.

Он хрипел и плевался, пытаясь встать. На груди висело уже две оборванные верёвки, а шею захлёстывали две петли.

Теперь зрители смотрели на него не с растерянностью и изумлением, а с самым настоящим страхом и ужасом.

— Он вернулся. Клаус снова вернулся, — прошептал магистратор.

— Он вернулся!

— Отпустите Клауса!

— Отпустите Клауса, как велит Бог!

Толпа зашумела, заволновалась и начала напирать на стражников. Они пытались сдержать ее, хотя уже и сами не испытывали никакого желания ввязаться в столь пугающую историю. А люди кричали и всё больше теснили их:

— Отпустите Клауса!

— Никогда, — поднял рывком на ноги Клауса рыжий палач.

— Бог отпустил меня! Он помиловал меня и сказал, что я должен жить! — громко закричал человек с двумя петлями на шее, и его клич тут же подхватили многие из тех, кто собрались, уже нисколько не скрываясь:

— Бог простил Клауса!

— Бог помиловал его!

Петер схватил Клауса за волосы и потащил его по ступеням. То, что он сделал, было очень больно. Никогда раньше коротышка, всю жизнь боявшийся его, Клауса, не осмеливался на такую дерзость. Эх, были бы только у него сейчас развязаны руки, он бы ему показал!

— Ты не уйдёшь от меня, — палач заставил выпрямиться приговорённого и сорвал с шеи остатки от прежних попыток — куски верёвок, переходящие в петли. На местах удушении, на коже остались кроваво-синие рубцы.

Петер накинул на шею Клауса новую петлю.

— Ты нигде не скроешься от наказания! Скажи мне, скажи мне, Клаус, какой вкус у поцелуя смерти? Ты же это знаешь, ты должен знать!

— Я знаю, Петер, один на всём белом свете, — устало признался вор и разбойник.

— Так скажи же!

— Никогда!

— Будь ты проклят, Клаус, будь ты проклят! — взревел в ярости палач, и створки в третий раз опять разошлись.

Клаусу удалось зацепиться за них ногой, но палач больно ударил по ней, и казненный тяжело обвис на верёвке.

— У него всё время стоит! Посмотрите! Всё время стоит! Он так хочет жить! Помилуйте же Клауса, и я подарю ему свою любовь! Подарю настолько сладкую ночь, что он ее никогда не забудет! — услышал он крик Греты.

И опять умер.

— Как? Это ты? В какой раз? — с заметным раздражением поинтересовался ангел.

— А что я могу поделать? Они снова повесили меня, монсеньор.

— А моя воля?

— У них оказалось слишком много своей.

— Ну а народ? Народ, что там был?

— Народ изменился, милорд. Неистовствует и требует, чтобы меня отпустили.

— Клаус… — с непередаваемым теплом и состраданием произнесло светящееся существо и встало. Оно оказалось таким огромным, что приходилось задирать голову, чтобы смотреть на него хотя бы снизу вверх. Оно было таким широким, что закрыло собой весь остальной мир. — Клаус, хочешь, я немедленно пошлю камнепад, и все они погибнут.

— Не надо, не надо, монсеньор.

— Тогда я вышлю ужасающий мор, и никто не выживет.

— Прошу тебя не делать этого.

— У тебя такое доброе сердце, Клаус… — Гигантские невидимые руки обняли бывшего вора и разбойника и прижали к чему-то тёплому и мягкому, совсем такому же, как тело матери, когда он в нём нуждался, будучи младенцем. От небесного создания исходило такое сострадание и любовь, что Клаус хотел прижаться к нему всё сильнее и сильнее.

Но объятия почему-то разжались.

— Я люблю тебя, Клаус, — мягко сказал ангел, — и открываю для тебя путь на небо. Нарекаю иным именем. Теперь ты не Клаус, теперь тебя зовут Амаил.

Клаус вдруг почувствовал приятный зуд между лопатками: в том месте, откуда появились и начали расти крылья.

— Ты слишком много страдал, Амаил, и все предали тебя. Путь наверх для тебя открыт.

За троном неожиданно образовалась самая настоящая светящаяся дорога, уходящая далеко-далеко ввысь.

— Одну минуточку! — сказал Клаус.

Он отвернулся и легко перешагнул через невидимый барьер, разделявший мир людей и то место, где он только что побывал.

Он снова лежал и хрипел под подмостками эшафота.

— Клаус опять вернулся… — едва слышно, с ужасом прошептал кто-то в полной тишине. — Четвёртый раз.

Люди вокруг оцепенели. А Клаус, он же Амаил, встал и принялся расти. Когда вымахал больше трёх метров, то обратился в красивого юношу в белых ниспадающих одеждах и с большими белыми, развёрнутыми за спиной крыльями. Неторопливо поднялся по ступеням и подошёл к палачу:

— Ты хотел, Петер, узнать, что чувствуешь, когда смерть целует тебя? Вдохни запах танца с ней!

Палач, не в силах вымолвить ни слова, лишь кивнул головой. А Клаус обхватил его голову обеими руками.

— Она у меня на губах, — прошептал он так, что его услышали все, кто находился на площади. А потом приблизился к своему убийце и поцеловал его в губы.

От жаркого поцелуя его кожа и кожа Петера посыпалась вниз золотым дождём. Лицо Клауса, по мере того как поцелуй затягивался, всё вытягивалось и вытягивалось, превращаясь в хищную демоническую морду. Руки обратились в лапы, тело покрыла чешуя, а за спиной белые крылья изменили свой цвет на чёрный.

Клаус ещё немного подержал в руках череп палача — всё, что осталось после того от поцелуя — и отбросил его прочь.

Со стуком упал тот на верхнюю ступеньку и запрыгал по остальным, пока не докатился до ног ближайшего стражника, что в ужасе отпрыгнул от него.

Толпа в едином стоне выдохнула из себя совершенно дикий страх. Может, так и должно происходить с теми мужчинами, кто, попирая все заповеди, вздумают прикасаться к подобным себе с греховными мыслями?

А Амаил повернул голову, ища кого-то горящими адским огнём красными выпученными глазами. То, что осталось от Клауса, ощутило, как невероятно огромное естество между ног налилось кровью и вздыбилось, раздвигая ниспадающие створки теперь уже чёрной хламиды.

Он нашёл ту, что искал, и улыбнулся красивой блондинке, застывшей в ужасе среди подруг:

— Грета, детка моя, как я мог забыть про тебя и твоё обещание?

Александр Гуляев. Холмс против Потрошителя

— Итак, Ватсон перед нами… труп. Он, вне всякого сомнения, умер насильственной смертью. Кроме того, он — это явно она. А она по роду деятельности в недалёком прошлом работала проституткой.

И Холмс, как всегда, с явным превосходством посмотрел на меня. Признаться, «дедукция» моего друга сегодня уже начинала чертовски раздражать. Кто бы мог подумать, что труп убитой проститутки — на самом деле, труп убитой проститутки?! Видимо, наш гений ещё не пришёл в себя после падения в водопад. Ну, или он опять перебрал с кокаином. Не знаю, как уж там эта белая дрянь просветляет мозг. Похоже, что наоборот.

— Вы, как всегда, правы, Шерлок, — ответил я, с трудом сдерживая зевоту.

— Судя по всему, здесь опять поработал наш неуловимый Джек. — Эту фразу мы с великим сыщиком произнесли в унисон.

Убийства уличных проституток стали настоящим бичом Лондона в последние несколько месяцев. Причём, зацепок не было как у полиции (хотя, кто бы сомневался), так и у моего компаньона с Бейкер-стрит. Создавалось впечатление, что Джек-Потрошитель (именно так прозвали убийцу в народе) хорошо знал методы работы Холмса и не оставлял лучшему детективу всех времён шансов докопаться до истины. Впрочем, Шерлок не унывал. Ну, или это был всё тот же кокаин.

Одно было известно наверняка. Убийца в прошлом (а возможно, и в настоящее время) был врачом. Раны на теле жертв были нанесены с анатомической точностью и, судя по следам от разрезов, орудовал Потрошитель набором хирургических ланцетов. Ими же он удалял селезёнку жертвы, которую, видимо, забирал в качестве трофея. Что, собственно говоря, сужало круг поисков, но не слишком.

Была во всех этих убийствах и ещё одна странность, не дававшая покоя пытливому уму моего друга. Тела жертв были практически обескровлены. В то же время, на месте преступления обнаруживались лишь следы крови. Как умудрялся убийца выкачать всю кровь? Зачем она ему? Слишком много вопросов.

— А что это у нас здесь?! — вдруг воскликнул Холмс, разглядывая перерезанное в обычной для Потрошителя манере горло жертвы. Я насторожился.

— Смотрите, Ватсон! Это же, судя по всему, след от прокола!

Честно говоря, я не смог разглядеть в том участке раны, куда восторженно тыкал пальцем великий сыщик, чего-то выходящего за рамки, но мой друг был абсолютно уверен. Я хорошо знал его подобное состояние, и нет, это был не кокаин. Шерлок нашёл зацепку.

— Ну, смотрите же, Ватсон! Неужели вы не видите?! Вот здесь, вот этот маленькое полукруглое искривление по линии раны! Как раз над артерией! Так он и забирает кровь! Она не вытекает из ран! Он выкачивает кровь каким-то инструментом, а уже потом перерезает шлюхе горло!

Возбужденный Холмс вытащил из кармана трубку и начал нетерпеливо её раскуривать. Судя по запаху, знакомому мне ещё с Вест-Индии, в трубке был совсем не табак, а то, что аборигены на местном наречии называли «ганжубас».

Итак, гениальный сыщик в очередной раз явил миру свой гений. Вопрос в том, что он дальше будет делать с новоприобретённым знанием. Но что-то точно будет. Иначе он не Шерлок Холмс.

— Друг мой, вы собираетесь сообщить о находке инспектору Лестрейду?

Холмс посмотрел на меня, как на внезапно очутившегося на воле душевнобольного.

— Ватсон, вы в своём уме? Сообщить о чём? О том, что так и не рассмотрели даже вы своим многоопытным взглядом? Не тушуйтесь, я всё вижу. Бессмысленная трата времени. Поверьте, я поставлю лондонскую полицию в известность, когда мне будет, что сказать им.

Закончив осмотр места преступления, мы отправились назад на Бейкер-стрит. На протяжении всего оставшегося дня Холмс был непривычно молчалив, много курил и терзал бедную скрипку, полагая, что играет. Я не разубеждал моего друга. Хотя бы потому, что это было бесполезно.

Через несколько дней произошло очередное убийство. Уже начинало темнеть, когда мы прибыли на место трагедии. Прежний сценарий. Проститутка, перерезанное горло, хирургические разрезы, обескровленное тело, удалённая селезёнка.

— Скажите, Ватсон, — внезапно произнёс великий сыщик, не прекращая осмотра. — Форма наших служак в Вест-Индии была фисташкового оттенка или малахитового?

Вопрос моего друга меня несколько обескуражил, но я не стал раздумывать над его смыслом, а сказал, то, что Шерлоку вдруг понадобилось узнать.

— Нефритового, мой друг, она была нефритового оттенка.

— Да, — воскликнул он. — Так я и предполагал!

И с этим его раздражающе превосходящим видом обернулся ко мне, держа что-то кончиками большого и указательного пальцев правой руки.

— Ватсон, наш убийца — военный хирург! Он совершил очередной просчёт! Под ногтями жертвы я обнаружил вот эту нитку. Судя по текстуре, это та самая устойчивая к влаге ткань, идущая на нужды армии. А сколько в Лондоне бывших военных хирургов? А? Джон (Холмс редко называл меня по имени, это означало крайнюю степень возбуждения), нам нужны ваши связи в Военном Министерстве!

Едва ли не приплясывая, гениальный детектив набил трубку очередной порцией «ганжубаса» и с видимым удовольствием затянулся.

На самом деле, я примерно представлял, сколько военных хирургов может быть в Лондоне в настоящее время, но счёл нужным пока промолчать.

— Завтра, друг мой, завтра мы будем гораздо ближе к чёртову Потрошителю! А сейчас мы едем на Бейкер-стрит к чудесному пудингу миссис Хадсон. Мне нужно ещё кое о чём подумать.

И Холмс помахал рукой проезжавшему кэбмену.

Ужин прошёл в полной тишине. Шерлок что-то еле слышно бубнил себе под нос. В таком состоянии его лучше было не отвлекать.

В час ночи я спустился по лестнице в гостиную. Холмс сидел за столом в той же позе и продолжал бормотать.

Я подошёл к моему другу и положил руку ему на плечо.

— Вы всё никак не можете заснуть, друг мой? Что именно вас так беспокоит?

— Один вопрос, Ватсон, только один вопрос. Почему же всё-таки селезёнка?

— Это элементарно, Холмс. Вирус. Вирус размножается в селезёнке, а потом уже атакует клетки.

— Вирус?..

— Да, Шерлок. Вирус вампиризма. Скоро Вы всё поймёте.

Я сжал его плечо крепче и вонзил клыки в шею над сонной артерией.

Василиса Павлова. Мэри и Мадлен

— Какая ты неловкая, Мадлен! Руки-крюки — это про тебя! — прокаркала Мэри, оценивая вырытую вкривь и вкось яму. — Чего расселась? Копай дальше, нам еще ужин готовить.

— Я сейчас, сейчас, — покорно отозвалась Мадлен и взялась за лопату. Спорить с Мэри она не любила, себе дороже.

— Вот, сейчас молодец, стало гораздо лучше. Только заступ ставь ровнее и нажимай, нажимай… Всему тебя учить. Поэтому и не замужем до сих пор, неумеха, — продолжила ворчать Мэри, но уже более мирно.

Мадлен старательно копала. Потом, когда яма была готова, принесла кусты роз, только сегодня купленных у местного садовода.

— Что за сорт?

— Чайные, без названия, — Мадлен подумала, что ей придется оправдываться еще и за это, поэтому поспешно добавила: — Но мы ведь можем назвать их сами, правда?

— Конечно, — уверенно подтвердила Мэри, — и я даже знаю, чье имя они буду носить.

— Мистера Саймона, да? — улыбнулась Мадлен.

— Безусловно! — улыбнулась в ответ Мэри, окончательно смягчаясь. — А еще мы сегодня приготовим в честь него ужин. Помнишь, он любил баранью лопатку с чесноком и душистым перцем?

— Прекрасная идея, — просияла Мадлен. — А еще пиво! Думаю, в честь мистера Саймона мы должны обязательно выпить по бутылочке. Кажется, в холодильнике что-то осталось.

Между тем мистеру Саймону не было никакого дела до этой оживленной беседы, он даже не мог икнуть, когда его упоминали, хотя находился совсем рядом. Мистер Саймон лежал холодным трупом на краю вырытой Мадлен ямы и готовился стать удобрением для чайных роз, названных в его честь.

Когда яма была вырыта на достаточную глубину, Мадлен сбегала в дом и принесла льняную простынь, старенькую, которую было не жалко, но чистую. Постелив ее на дно ямы и аккуратно расправив, Мадлен уступила место Мэри. Та спихнула тело мистера Саймона вниз, легко спрыгнула сама, укутала труп краями простыни, подоткнула, соорудив подобие мумии, и, выбравшись на поверхность, с чувством выполненного долга скомандовала:

— Закапывай!

Пока Мадлен закапывала яму, а потом рассаживала розовые кусты, соблюдая необходимую для роста дистанцию, Мэри с удовольствием оглядывала их уютный двор, надежно скрытый от глаз соседей глухим забором. Двор благоухал. Розовых кустов в нем насчитывалось уже несколько десятков, и рядом с каждой группой из трех-четырех растений стояла табличка с названием, на память. Мэри и Мадлен могли рассказать целую историю о каждом высаженном сорте и о тех, кто покоился под шипастыми ветвями и теперь делился с цветами всем, что имел, но, разумеется, этого не делали. Благоразумие подсказывало им хранить свою тайну подальше от претензий лицемерной человеческой морали.

***

Мэри и Мадлен были неразлучны, сколько себя помнили, хоть и трудно было представить пару более непохожих характеров. С раннего детства Мэри проявляла решительность и демонстрировала крутой нрав. Мадлен, напротив, всегда была мягкой, спокойной и податливой. Наверное, в этом и заключался главный секрет их долгого союза. Мэри командовала, Мадлен подчинялась. Мэри принимала решения, Мадлен исполняла. И обе они, как ни странно, находили в этом разделении обязанностей смысл и были почти счастливы. Почти.

Личная жизнь у обеих не складывалась. Мэри отталкивала мужчин скверным характером, а Мадлен считали скучной серой мышью. Даже ценители монашеской скромности на первом же свидании отводили глаза и благополучно исчезали из ее жизни навсегда. Конечно, сказывалось и отсутствие финансов, которые добавили бы привлекательности и скверному характеру, и скромности серой мыши, поэтому, трезво оценив свои шансы на замужество, Мэри и Мадлен смирились и продолжили жить, довольствуясь обществом друг друга.

Все изменилось в одночасье. В один прекрасный день Мадлен разыскал адвокат и сообщил о наследстве, которое оставил ей дальний родственник. Наследство было не бог весть, но его хватило на покупку уютного домика в провинциальном городке и на относительно безбедное существование, без особой, правда, роскоши.

Мэри увидела в этом второй шанс и решила возобновить попытки выдать Мадлен замуж.

— Кому же, если не тебе, должно повезти? Возраст, милая, годы уходят. Да и дому нужна мужская рука. Не смогу же я вечно чинить сломавшуюся раковину и поправлять ступени крыльца?

— А как же ты, Мэри?

— Я буду рядом, если не прогонишь. И вообще, неужели ты думаешь, что я отдам тебя первому встречному? Нам еще предстоит долгая работа по отбору женихов.

Вскоре был разработан стратегический план. В газету дали объявление о сдаче комнаты с полным пансионом. В тексте уточнялось, что в качестве квартирантов рассматриваются одинокие мужчины без вредных привычек. Таким образом, из потенциальных кандидатов сразу отсеивались женщины, а также мужчины, обремененные семейными обязательствами. В том, что квартиранты появятся, сомнений не было. Маленький город, в котором проживали Мэри и Мадлен, находился между двумя крупными, являлся предместьем, а так как цены на жилье здесь были на порядок ниже, а с городами его связывало удобное транспортное сообщение, заезжие коммерсанты, охотившиеся за толстыми кошельками состоятельных граждан, предпочитали селиться именно тут.

Мэри (конечно, Мэри!) все продумала до мелочей. Молодым мужчинам отказывали под предлогом того, что комната сдана: «Извините, вы опоздали всего на полчаса! Ах, как жаль!» Мужчины возраста от сорока до пятидесяти пяти подвергались первичному допросу, и, в случае одобрения Мэри и молчаливого согласия Мадлен, постояльцу торжественно вручался ключ.

Следующий этап Мэри называла «жених под микроскопом». Пока Мадлен очаровывала потенциального кандидата в мужья домашними обедами, развлекала задушевными беседами за вечерним чаем, окружала заботой и уютом и неизбежно увлекалась женихом сама, Мэри бдила и наблюдала, сопоставляла и докапывалась, в общем, была самым пристрастным следователем, какого только видел свет. На этом этапе большинство кандидатов постигал полный крах, недостатки и пороки выявлялись почти у всех. Один постоянно запирал свою комнату на ключ (неслыханная дерзость!), другой каждый вечер прикладывался к бутылке и отправлялся на покой в полусвинском состоянии, разве что не хрюкал по дороге. Третий оказывался плаксой и постоянно жаловался Мадлен на отсутствие достойных для жизни условий. Все они при этом вели себя с Мадлен любезно и, скорее всего, были бы не против поселиться в домике навсегда. На робкие попытки Мадлен смягчить приговор провинившемуся кандидату Мэри непреклонно отвечала отказом:

— Муж, который запирает дверь комнаты и прячет скелеты в шкафах? Ну нет, дорогая, не хватало нам еще впутаться в темные делишки.

— Зачем тебе муж-алкоголик? Завтра он начнет поднимать на тебя руку…

— Очнись, Мадлен. Он же оберет тебя до нитки, а потом найдет другую дурочку и будет ей жаловаться на бедность!

Первых кандидатов просто отпускали. Мадлен, краснея и смущаясь, заявляла, что обстоятельства не позволяют дальше сдавать комнату и она вынуждена просить… и ей очень жаль! Нет-нет, остаток можно не оплачивать, она и так чувствует свою вину! Квартирант собирал чемодан и покидал уютный дом. Но однажды терпение Мэри лопнуло:

— Ты унижаешься перед этими ничтожествами, а почему? В чем твоя вина? В том, что они не могут вести себя как джентльмены, а не как скот на ранчо? Так это их проблемы, в конце концов! А тебе за труды еще и компенсацию нужно брать. Мало ты перед ними стелешься?!

Мадлен кивала, соглашалась и тихонько себя жалела. Да, она глупая, доверчивая, Мэри права. Но что же делать?

— Как что делать? Конечно, получать, то, что тебе положено, — деньги, имущество. А лишнее выбрасывать! — с обычной решительностью заявила Мэри.

— Но как же быть с «лишним»? — робко намекнула Мадлен, понимая, к чему склоняется беседа.

— Проще простого. Берешь из шкафа пузырек с экстрактом белладонны — помнишь, тебе врач выписывал для глаз? — и делаешь вечерний чай любимого квартиранта еще вкуснее.

— А дальше?

Обе ненадолго задумались. Мадлен понравилась идея с компенсацией, и она с несвойственной ей горячностью предложила:

— А потом можно растворить труп в кислоте. Или подбросить его на ферму, в загон к свиньям. Я читала, они съедают все без остатка. А еще можно…

— О, я смотрю, у тебя открылся новый талант! — иронично произнесла Мэри. — Но не все так просто, крошка. Во-первых, человека будут искать, поэтому надо обставить все так, чтобы соседи думали, что он уехал. А во-вторых, где-то добывать бочку с кислотой или тащить труп куда-то… На садовой тачке или на моем горбу? Нет, тут нужно делать все с наименьшими затратами и риском. Надо подумать…

План по избавлению от бракованного кандидата был окончательно утвержден как раз в тот момент, когда седовласый квартирант со скандинавским именем Аксель был застигнут Мэри за подбором комбинации к сейфу в гостиной. Мадлен была расстроена, но не повергнута в шок. Аксель был неплох, но не идеален, чтобы она смогла к нему основательно привязаться. Поэтому дальнейшие действия были предприняты четко и деловито.

К традиционному вечернему чаю был подан кекс с изюмом, который Мадлен и Мэри с удовольствием поедали, пока постоялец, свалившись в корчах на пол, боролся с агонией.

— И так будет с каждым! — назидательно произнесла Мэри, с презрением глядя на остывающее тело.

— Ну все-таки не с каждым, надеюсь, — со вздохом сказала Мадлен, убирая со стола. — Вдруг повезет?

Примерно через час труп Акселя был зарыт во дворе. Мадлен пришло в голову посадить сверху цветы, чтобы придать ритуалу красоту и завершенность. Так появились первые кустовые розы, и табличка рядом с ними. Далее Мэри надела одежду Акселя, натянула поглубже дорожную шляпу, взяла саквояж и тросточку и твердым шагом направилась к станции, стараясь попасть на глаза соседям. Билет «Аксель» взял до соседнего города, но Мэри тихонько покинула вагон уже через две станции и вернулась домой задворками, уже по темноте. За ужином Мэри и Мадлен помянули усопшего вишневой настойкой, а заодно поздравили себя с успешно проведенной операцией. Их финансы пополнились долларами и облигациями, компенсацией от почившего Акселя. Остальные вещи постояльца было решено сжечь в камине.

***

Шло время, двор пополнялся новыми цветами, а достойный кандидат все не появлялся. И вот наконец в дом Мэри и Мадлен постучалась удача. Так им, во всяком случае, показалось. Мистер Саймон лучился обаянием, был холост, состоятелен, мастеровит — платил за комнату исправно, покупал Мадлен пирожные, с удовольствием возился в саду. Однажды за ужином признался, что всегда мечтал о своем доме и о такой хозяйке, как Мадлен. Сердце Мадлен наполнилось радостью и надеждой, и даже Мэри не нашла что сказать поперек. Тут же состоялась помолвка.

Все шло хорошо. Жених настаивал на скорой свадьбе, невеста не возражала, оставалось только утрясти вопрос с местным священником. Со стороны жениха никого не ожидалось, мистер Саймон уверял, что совершенно одинок, дальние родственники в счет не шли. Со стороны невесты также никого приглашать не планировалось, с соседями Мэри и Мадлен не общались, не считая приветственных кивков издалека, а родня давно забыла об их существовании.

Гром грянул, как всегда, среди ясного неба. Однажды Мэри, повинуясь, скорее привычке, нежели руководствуясь какими-то подозрениями, вскрыла потайной ящик комода, в котором жених Мадлен хранил документы, и обнаружила там странное письмо. Это был ответ, адресованный мистеру Саймону какой-то Ирен. В нем было написано, что она одобряет его план, надеется на скорый брак и готова ждать, пока «бодливый козленок отправит старуху в сумасшедший дом» и получит доступ к деньгам, чтобы они смогли зажить припеваючи.

— Старуха? Сумасшедший дом? — растерянно повторяла Мадлен, утирая слезы.

— Не реви. Бодливый козленок скоро заплатит за эти слова, — скрипнула зубами Мэри.

Вечером того же дня Мадлен испекла яблочный пирог и пригласила жениха к чаю. Он заметил припухшие веки невесты и не преминул заботливо поинтересоваться причиной слез. Мадлен заставила себя улыбнуться — это, пусть показное участие ее тронуло. «Пусть он умрет быстро, не мучаясь», — подумала она и влила в чашку двойную дозу атропина. Когда все было кончено, Мадлен вздохнула с облегчением.

— Все-таки он был лучше остальных, — сказала она, берясь за лопату.

— Каждому свое, — рассудительно заметила Мэри. — Во всяком случае, он заслужил ровную могилу и красивые цветы. Копай!

После «уезда» мистера Саймона было решено некоторое время выждать. Если остальных квартирантов, в случае чего, было трудно привязать к месту поселения, то сейчас сообщница по имени Ирен серьезно путала карты. Недели через две в дом к Мадлен и Мэри заявился шериф Фрэнк.

Он сообщил, что невеста их недавнего постояльца (невеста!) беспокоится об исчезновении жениха и даже подала заявление в полицию. Мадлен, нисколько не смущаясь, рассказала шерифу о том, что некоторое время назад мистер Саймон получил письмо, сильно разволновался и тем же вечером уехал. Соседи могли видеть, как он с чемоданчиком шел на станцию. Шериф кивнул, действительно, старуха Вандлер, живущая через два дома, видела его через окно идущим к станции.

— Что могло быть в письме? — допытывался шериф, надеясь на женское любопытство.

— Не могу вам сказать, — искренне сокрушалась Мадлен, прижимая руки к груди. — Могу только предположить, — осторожно добавила она, — что его напугали угрозы какой-то женщины по имени Ирен. Однажды в доверительной беседе, — она понизила голос и оглянулась, — он рассказал мне, что ужасно ее боится! Она постоянно требует денег, придумывает невероятные истории, ревнует и, вообще, грозит подстеречь и пырнуть его ножом. Возможно, он неосторожно дал ей наш адрес, а получив письмо, раскаялся и решил сбежать? Бедный, бедный мистер Саймон!

Шериф записал каждое слово и пообещал рассказать, если история получит продолжение. После его ухода Мэри воскликнула:

— Браво, крошка! Ты наконец-то взрослеешь. Куда, скажите, подевалась моя мямля, раскисавшая от одного вида птенца со свернутой шеей? Гладишь, ты так скоро научишься обходиться без меня.

Мадлен польщенно зарделась. Да, жизнь заставила ее характер окрепнуть. Спасибо мистеру Саймону за своевременный урок.

***

Во время паузы перед поисками очередного жениха Мэри и Мадлен съездили в город и хорошенько покутили там в дорогом ресторане. Под конец вечера к ним за столик подсел импозантный мужчина лет пятидесяти, попросивший называть себя Мефисто, и оставшееся время ужина прошло под аккомпанемент его искрометных шуток. Прекрасный собеседник, он не только сразу расположил к себе Мадлен (что неудивительно), но и заслужил одобрение Мэри, так как сразу произвел впечатление джентльмена, несмотря на внешнюю легкомысленность. Они расстались на дружеской ноте, и Мадлен записала на салфетке адрес, так как выяснилось, что мистер Мефисто в настоящий момент озабочен поисками недорогого жилья с хорошей домашней кухней. Так дом Мэри и Мадлен обрел нового постояльца.

Ах, если бы Мадлен не была твердо уверена, что безупречных мужчин не бывает, она бы с радостью поверила, что Мефисто — тот самый идеал, который встречается лишь на страницах любовных романов! Он был прекрасен во всем, за что только ни брался: готовил невероятно вкусные блюда, пел приятным баритоном, был интересным собеседником, замечательным партнером в карточных играх и, как выяснилось, великолепным лицедеем. Однажды, скучным дождливым вечером, он устроил целое представление. Попросив у Мадлен одежду и грим, он в одночасье преобразился в хозяйку дома, скопировав даже ее интонации. Мадлен изумленно смотрела на себя со стороны — старомодный кружевной чепец, который она носила дома, частично скрывал лицо, но походка, манеры, голос — все было как в зеркале.

Затем Мефисто обратился к Мэри и попросил разрешения скопировать ее. Мэри также не смогла удержаться от восторженных аплодисментов. Лукавый постоялец точно изобразил ее твердую поступь, решительные жесты, хрипловатый голос.

— Вы волшебник! Это было совершенно очаровательно! — говорила Мадлен, подкладывая на тарелку Мефисто лучшие куски жаркого. Постоялец скромно улыбался, но в глазах его искрились лучики признательности.

Мэри, помня о недавнем фиаско, не теряла бдительности. В отсутствие квартиранта она тщательно обыскала его комнату (плюс к репутации, он ее не запирал), но не нашла ничего компрометирующего. Она применяла самые изощренные методы проверки «жениха под микроскопом» и лишь убеждалась в безупречности потенциального кандидата. Больше того, Мэри, давно махнувшая на себя рукой, с удивлением обнаружила, что ей тоже приятно внимание Мефисто.

— Он душка, душка! — пританцовывала Мадлен, не скрывая своей радости.

— Он очень неплох, дорогая, — осторожничала Мэри, пряча свои чувства поглубже. — Давай дождемся откровенного разговора, а уже после решим, радоваться нам или точить лопату.

***

Разговор по душам спровоцировал, как ни странно, внезапный визит шерифа. Фрэнк Дуглас не забыл о своем обещании и постучался в дом в четверг после обеда. Заметив его на крыльце, Мефисто резво ретировался в свою комнату и предпочел не показываться на глаза. Мэри это заметила, но предпочла отложить разбирательства на потом.

Мадлен поздоровалась с шерифом и вежливо поинтересовалась, с чем тот пожаловал.

— Я обещал рассказать вам о продолжении истории с пропавшим мистером Саймоном, — начал шериф. — Нет, его пока не нашли, но меня известили о том, что Ирен, та самая невеста, заявившая о пропаже, арестована. Полицейские сразу взяли ее на заметку, уж больно она волновалась, несла какую-то околесицу о фиктивной женитьбе. Дама явно небольшого ума, раз проболталась об афере. Еще выяснилось, что этот Саймон проходил подозреваемым по нескольким делам о мошенничестве и кражах, но был отпущен за недоказанностью. Местный капитан получил ордер на обыск и обнаружил в доме Ирен десятки золотых украшений, которые были похищены у богатых леди из разных штатов в течение последних месяцев. Их, без сомнения, украл тот самый Саймон, бывавший в этих домах по торговым вопросам. Ирен была его сообщницей, она уже во всем призналась. Ей предъявили обвинение в соучастии и хранении краденого, а теперь, возможно, предъявят обвинение в убийстве. Мистер Саймон действительно пропал, а при таких делах она вполне могла пристукнуть жениха при дележке добычи или в припадке ревности. Представьте себе, когда ее уводили, она укусила полицейского!

Мадлен слушала, открыв рот. Фрэнк, довольный произведенным эффектом, предостерег:

— Будьте осторожны, мисс Делейн! Вы пускаете в свой дом постояльцев и по доброте душевной даже не думаете о том, насколько опасны могут быть люди. Как говорят у меня на родине, за мягкой шерсткой и павлиньими перьями может прятаться хищный зверь. Кстати, что вы можете сказать о новом квартиранте?

— Только самое хорошее, — гордо вскинув голову, ответила Мадлен. — Уверяю вас, шериф, вам не о чем беспокоиться. Этот человек безупречен во всех отношениях.

Проводив шерифа и вернувшись в дом, Мадлен тут же наткнулась на обеспокоенного жильца. Разговор начала Мэри, без обиняков заявившая Мефисто, что заметила его испуг при появлении представителя власти.

— Извольте дать объяснения! — потребовала она. — У вас проблемы с законом?

Мефисто покаянно опустил голову и скорбно произнес:

— Я чудовищно виноват перед вами, милые леди, но надеюсь, вы сможете понять. Я заметил, вы сильно отличаетесь от тех человеческих особей, с которыми мне пришлось столкнуться по жизни. Мое настоящее имя Том Бенди. Вероятно, вы слышали обо мне?

Мадлен ахнула. Несколько недель назад все газеты только и писали об ограблении Королевского музея с убийством охранника. Преступник был задержан с поличным. Пару дней спустя те же газеты пестрили заголовками «Убийца сбежал из-под стражи».

— Так вы тот самый грабитель и убийца?!

— Тот самый, — все с той же обаятельной улыбкой подтвердил Мефисто. — Но вы не должны бояться. Убийство произошло случайно, поверьте. Я вовсе не злодей, каким выставили меня в газетах, просто мне не повезло. Моей целью была изумрудная диадема, красивая безделушка стоимостью почти миллион долларов. Кто же знал, что сигнализация сработает раньше, чем я перережу провод?

В его позе и взгляде не было раскаяния, только легкая грусть о несбывшихся надеждах.

Мэри вдруг спросила:

— Что вы почувствовали, убивая охранника?

Мефисто посмотрел на нее в упор, в его теплых карих глазах мелькнуло что-то звериное.

— Досаду. Мне не хотелось отнимать жизнь у человека, который не сделал мне ничего плохого. Но в то же время я ощутил восторг, свободу от предрассудков, собственную значимость. По-вашему, мне должно быть стыдно за эти чувства?

Мэри и Мадлен молчали. Каждая думала о том, насколько они схожи с этим странным человеком в его беспощадной откровенности.

***

Жизнь продолжалась. Конечно, ни Мэри, ни тем более Мадлен и не подумали заявлять о Мефисто властям. Наоборот, после того разговора они еще больше сдружились и в один прекрасный день рассказали ему о себе всю правду, без утайки. Откровенность за откровенность. Мефисто был ошарашен и даже не пытался этого скрыть. Он стремительно вышел во двор, обвел глазами розовые кусты, закрыл лицо ладонями, затряс плечами. Мэри и Мадлен застыли на пороге в тревожном ожидании. Постоялец обернулся и разразился громовым хохотом. Глаза его сияли.

— Как жаль, что я лишь сейчас познакомился с такими удивительными женщинами! Передо мной теперь чудовищно сложная, невыполнимая задача — выбрать одну из вас. Нет, не могу… Я с удовольствием женился бы на вас обеих, если бы правила приличия это позволяли.

Мадлен была готова растаять от нежности, а сердце Мэри в одночасье пронзило ядовитое жало ревности. «Если бы не Мадлен, — с болью подумала она, — этот мужчина принадлежал бы только мне!»

После того как личины были сброшены, их тройственный союз стал еще прочнее. Мефисто продолжал готовить их любимые блюда, рассказывал Мадлен о парижской опере, спорил с Мэри о преимуществах того или иного вида холодного оружия, но о женитьбе больше не заикался даже в шутку. Мадлен ждала, понимая, что у нее больше шансов заполучить идеального мужа, чем у Мэри. Но в то же время холодок сомнения потихоньку заползал ей в душу — а вдруг Мэри привлекает его больше? Вдруг однажды Мефисто объявит ее своей невестой?

Прошло еще несколько недель, напряжение между Мэри и Мадлен нарастало. Они уже не могли безгранично доверять друг другу, как раньше, некогда единый организм развалился на два соперничающих стана. Мефисто же будто ничего не замечал, был по-прежнему весел и беспечен.

Развязка наступила внезапно. Однажды за вечерним чаем постоялец увидел, как женщина, сидевшая напротив него, побледнела, схватилась за горло, упала на пол и забилась в конвульсиях. Силясь что-то сказать, она с ненавистью прохрипела: «Мадлен!». А через секунду, уже затихая навсегда, прошептала: «Мэри…» Мефисто опустился на колени, взял женщину за кисть, пощупал пульс. Все было кончено. Перед ним на полу кухни собственного дома лежала бездыханная Мэри-Мадлен Делейн.

Он раскусил ее еще тогда, в ресторане. Одинокая женщина за соседним столиком вела непрерывную беседу сама с собой, разговаривая на два голоса. Она хрипло произносила «Мадлен», и тут же мягко и звонко говорила «Мэри», обращаясь к невидимой собеседнице. «Раздвоение личности — штука не такая уж и редкая, — подумал он тогда, — но присутствие обеих одновременно — это действительно интересно». Мефисто здраво предположил, что у такой женщины вряд ли есть муж и друзья, скорее, одиночество, которое ей хочется развеять, иначе не сидела бы она здесь, в ресторане, среди людей.

Узнав о прошлых квартирантах, ныне покоящихся во дворе под розовыми кустами, Мефисто ощутил подлинный восторг. Они были идеальной парой, точнее, идеальным трио, намертво скованным личными криминальными тайнами. И вот теперь, стоя на коленях перед остывающим телом, он ощущал не только горечь потери, но и непонимание происходящего. Все же было хорошо! Они пили чай, перед Мэри-Мадлен, как обычно, стояли две чашки: серая однотонная с отколотым краем и белая с ярким васильком. Как всегда, Мэри-Мадлен отпивала то из одной, то из другой чашки, за Мадлен и за Мэри. Что же, черт побери, произошло?

Разгадку подсказал выкатившийся из кармана мертвой женщины пузырек. «Экстракт белладонны», прочитал Мефисто на этикетке, «Осторожно, яд!». Его вдруг обожгла догадка — кто-то из них подлил яд в чашку сопернице? А может быть, обе, одновременно? Как бы то ни было, финал однозначен — Мэри-Мадлен не оставила себе ни единого шанса. Какая нелепость!

Мысль о том, как все это глупо и неправильно, не отпускала Мефисто все время, пока он рыл яму во дворе, переносил тело, закапывал, ровнял, утрамбовывал. Но эта мысль плавно перетекла в практическую плоскость — что же ему делать дальше? Прежде всего нужно снова примерить одежду Мадлен, вспомнить ее манеры и голос. Хорошо, что на улицу она всегда надевала шляпку и бесформенный балахон. Затем найти документы, чтобы скопировать подпись, это он умел делать почти безупречно. Далее, завтра вечером нужно будет надеть собственный дорожный плащ, взять саквояж и отправиться на станцию, обязательно попав на глаза соседям. Вернуться в темноте и с нового дня начать жить под именем Мэри-Мадлен Делейн. Да, еще нужно обязательно купить пару розовых кустов, чтобы свежий холмик не привлекал лишнего внимания.

Мефисто вздохнул. План был хорош, но, к сожалению, годен лишь на время. Не собирается же он остаток жизни провести за глухим забором в образе сумасшедшей? Нужна новая личность с чистыми документами, мужская, примерно его возраста. Что там Мэри-Мадлен говорила про объявление? «Сдам комнату с полным пансионом квартиранту без вредных привычек…»

Алла Кречмер. В Москву!

60-е годы.

— А почему бы нам с тобой не поехать в Москву? — спросила Танька мужа Володю.

Тот, отработав целый день на тракторе, не был расположен фантазировать, но тем не менее пробормотал:

— Чего вдруг?

— Как чего? — воскликнула Танька, — Столицу посмотреть. А то поем песни про «дорогую мою столицу» и «звезды кремлевские», а в Москве и не были.

Володя подумал, что он прекрасно проживет и без путешествий, но спорить с женой не решился.

— И чего ей не хватает? Избу новую поставил, пятистенок. Полы крашеные, скоблить не надо. Корова дойная, поросенок, угодья. Мамане колхозную пенсию дали, двенадцать рублей. — размышлял он. — С его заработком на тракторе, да Танькиной зарплатой почтальона они в деревне считались чуть ли не богачами.

— Тань, билеты дорогие до Москвы, — Володя знал, что цена для Татьяны, ежедневно объезжающей на велосипеде пять деревень с тяжелой сумкой, имеет значение.

— Деньги-то тяжело достаются, — добавил он.

Танька замолчала и принялась собирать ужин. Радиоточка бубнила про виды на урожай, и это было так знакомо, что уже надоело.

За окнами послышался шум проходящего поезда: дом Васильевых стоял неподалеку от старого, разбомбленного в войну вокзала, поэтому Володя и свекровь определяли время по поездам.

— Девятичасовой, мариупольский, — сказал Володя. — Чего-то мы с ужином припозднились.

Танька вытащила из печки картошку в чугунке и сняла с плиты сковородку с рыбой.

— Володь, ну люди-то ездят везде. Посмотри, поезда полны. В окно глянешь — лампа в купе красивая горит, люди нарядные из стаканов в подстаканниках чай пьют. А мы дальше Дно и Дедовичей не бывали.

Володя собрался с духом и выдал:

— Зато вокзал в Дно на Кремль похож.

Наутро Танька пришла на работу рано. Солнце залило светом комнату, где сидели операторы. Пахло горячим сургучом, яблоками и медом.

В зале для посетителей две женщины заколачивали гвоздиками посылочные ящики.

— Опять фруктовая посылка, — сказала, поздоровавшись, сидевшая за кассой Зина. — Баба Дуня и Маня из Горок загодя пришли, а к обеду народ набежит.

— А куда посылают яблоки? — спросила Танька.

Зина удивленно посмотрела на нее.

— Да куда угодно, — ответила она, — Где родные живут в городах, туда и посылают

— А в Москву?

— И в Москву.

Танька зажмурилась от удовольствия:

— Представляете, наши яблоки и в Москве.

И тут же загрустила:

— Если бы меня кто послал в посылке прямо в Москву.

Зина покрутила пальцем у виска:

— Умалишенная ты Танька! Люди к нам на лето приезжают, загодя договариваются, у кого родных нет. Чего там хорошего-то, в городе? Пыль, шум, да толкотня. Иди-ка ты лучше почту забери да отправляйся. И вот еще тебе на продажу детские книжки-раскраски и толстая книга.

— Какая? Кто написал?

— А я почем знаю? А вот «Кукла госпожи Барк». Раскраску предложи Ксене — она возьмет для внучки. А «Куклу» эту для Федора Дмитриевича, он читать любит.

Танька вздохнула и отправилась за свой стол собирать сумку.

Велосипед у Таньки был добротный, мужской, с крепкой рамой и надежным багажником. Не то, что женский, на котором приезжала на работу Зина. Только и красоты, что радужная сетка на заднем колесе, а так ни рамы, ни багажника. Почту на таком не повезешь!

Танька ехала по деревенской улице. Она начинала с дальних деревень и лишь потом прибывала в свою. Стояли сушь и жара. Деревни, как будто вымерли — молодые на работе, пожилые возились на своих огородах, а ребятишки убежали на речку, и оттуда со стороны купальни доносились их веселые крики и визг.

Даже собаки ленились лаять, только Жучка Шлыковых заливалась лаем, грозя вцепиться зубами в край Танькиного платья.

— Тю, брысь отсюда, оглашенная! — закричала почтальонша. — Ириш, держи ты Жучку-то, а то газету не получишь.

Старая баба Ириша то ли не услышала, то ли поленилась выйти: вместо нее выскочила Лялька, младшая внучка.

Лялька рано осталась круглой сиротой: родители уехали на север за длинным рублем, да и сгинули оба в какой-то аварии. К семи годам Лялька, оставшаяся с бабкой и теткой, стала совершенно самостоятельной. Теткина загруженность на работе и бабкина немочь способствовали тому, что девочка стала вести хозяйство. На старших внуков нечего было рассчитывать: во-первых, мальчишки не слишком утруждали себя уборкой и мытьем посуды; во-вторых, они и в каникулы подрабатывали в колхозе.

Лялька легко прогнала Жучку, поздоровалась с Танькой и взяла газету.

— Чего ж ты купаться не пошла? Вона ребятишки ваши как кричат! — спросила Танька.

— Да некогда, тетя Тань. Бабушка масло взбивает в кринке, а я картошку чищу. Да она все ругается, что много срезаю.

— Картошка-то прошлогодняя или уже подкапывали?

— Да прошлогодняя. Есть еще в погребе.

Лялька говорила деловито, и почтальонше казалось, что она беседует не с семилеткой, а со взрослой крестьянкой.

Внезапно личико девочки озарилось улыбкой.

— Ой, тетя Таня, погодите! Что я Вам сейчас покажу! — воскликнула она и стрелой помчалась на веранду.

Через минуту она вернулась, держа в руках коробку карандашей, и протянула Татьяне.

— Видите, какие хорошие карандаши, сколько цветов! И два розовых, и даже белый! Я и прочитать могу — карандаши называются «Искусство», а вот что такое «Сакко» и «Ванцетти»?

Лялькино восхищение карандашами заглушало даже смущение от незнания, кто такие эти Сакко и Ванцетти.

Впрочем, Танька и сама не знала.

— Да революционеры какие-нибудь, — сказала она. — А откуда у тебя, Лялечка, такие карандаши?

— Да тетя Нина Нюшкина привезла из Москвы.

— Из Москвы? — оживилась Таня, — Мы же с ней учились в одном классе.

Она попрощалась с Лялькой и повернула велосипед в сторону дома Нюшки.

Наскоро раздав газеты, Танька добралась до знакомого двора и уже на крыльце увидела одноклассницу Нину. За два года, что они не виделись, школьная подруга изменилась до неузнаваемости. Где косы? Их сменили локоны перманента. Где вечное серое платье — сейчас Нина щеголяла в пестром сарафане с юбкой колоколом. И не косынка покрывала ее голову, а кокетливая шляпка с шелковыми лентами. Ниночка издали заметила Танькин велосипед и приветливо замахала руками. Не вытерпев, она вылетела навстречу подруге и повисла у нее на плечах.

— Танька! Танька, подружка! Здравствуй, сердце мое! Как я соскучилась! — воскликнула она и обняла Таньку, а та от полноты чувств уронила слезу.

Нюшка стояла здесь же поодаль.

— Чего вы на дороге обнимаетесь? Зайдите в избу, подруги, да и поговорите спокойно, а не у всей деревни на виду.

— И то правда, — спохватилась Нина. — Идем, Тань, а велосипед во дворе поставь

— Да непривычны мы рассиживаться, — пробормотала Танька, но двинулась следом за подругой.

В избе пахло свежеиспеченным хлебом и цветочными духами.

— «Нинка привезла,» — подумала Татьяна.

— Мам, самовар-то не остыл? — крикнула Нина замешкавшейся в сенях Нюшке.

— Остыл маленько, — отозвалась та. — Но вам попить тепла хватит.

Ах, какие дивные лакомства привезла подруга из Москвы! Зефир, пастилу, никогда не виданное Таней шоколадное масло и ароматную копченую колбасу. Нюшка разрезала батон и пододвинула к гостье аппетитные куски.

— Ешь, — прикрикнула она. — Чай, намаялась, почту разносивши. Да и вкусноту такую не пробовала, поди. Вона в магазине фабрики-кухни тоже копченую продают, так ее в рот не взять.

— Мама колбасу любит, а сыр на дух не переносит, — добавила Нина.

— А Вы, тетя Нюша, собираетесь Нину навестить? — поинтересовалась Танька, намазывая шоколадным маслом кусок булки.

Нюша, собиравшаяся на обеденную дойку, вымыла подойник, обвязала его чистой марлицей, положила в карман фартука вазелин для коровьих сосков и кусок хлеба с солью — лакомство любимой корове.

— Ты думаешь, мама корову на чужих людей бросит? — спросила Нина, наблюдая за материнскими хлопотами.

— Да билет до Москвы девяносто четыре рубля стоит, — поддакнула Нюша.

Нина всплеснула руками.

— Мама, хватит! Вы опять все старыми деньгами меряете! Девять сорок стоит билет — запомните уже.

Нюшка подвязала светлый с каймой платок, взяла подойник и вышла в сени.

— Ушла, наконец, — обрадовалась Нина, едва за матерью захлопнулась дверь, — Хочешь посмотреть мои обновы?

— Хочу! — так же весело, в тон ей ответила Танька.

Нина потащила подругу в горницу и там началось действо.

Она распахнула стоящий на скамейке чемодан так, что его содержимое вывалилось наружу.

Чего здесь только ни было: и прозрачная кофточка из материала, называемого газ;

и широкая юбка фасона «солнце — клеш», и светлый джемпер машинной вязки.

Нинка примеряла на себя эти вещи и бросала Таньке, но у той от волнения даже голос изменился, и она хриплым шепотом спрашивала разрешения потрогать.

— Меряй и ты! — предложила Нинка и бросила подруге пресловутый «солнце-клеш».

Татьяна надела на себя широченное чудо в бесконечных складках и замерла у зеркала.

Юбка шла ей необыкновенно, делая талию тоньше, а фигуру стройней..

И даже выцветшая ситцевая кофточка, в которой она ежедневно разносила почту, не портила ее.

Нина оглядела ее критически.

— Сюда бы гипюровую блузочку. Или на, переоденься в мою белую, а к ней бусики подберем.

Татьяна покидала дом Нюшки абсолютно счастливой, ведь ей досталась от щедрот подруги та самая юбка с дивным названием «солнце-клеш».

Урожай по осени собран, из белого налива и штрифеля сварено повидло на зиму, картошка выкопана и сложена в погребе.

Володя вставлял в окна вторые зимние рамы, а между ними прокладывал белую тряпицу с выложенными елочными игрушками из серебряной бумаги.

Октябрь перевалил за середину, и вместе с падением последних листьев стал сильнее чувствоваться холод. По утрам Танька вывозила велосипед прямо на прозрачный ледок подмерзших луж, а ближе к обеду тащила свой транспорт по растаявшей грязи. Темнело рано, и только радио спасало от скуки.

В клуб привезли фильм «Здравствуй, Москва!»

Танька смотрела, не отрываясь, пока Володя несколько раз выходил на крыльцо покурить и переброситься парой слов с мужиками.

Рядом с Танькой сидела Васильчиха и грызла семечки, швыряя лузгу во все стороны. Танька брезгливо отодвинулась.

— Небось, в Москве не стала бы плеваться, вывели бы ее из кино за милую душу, — подумала она.

Снова пробудились в ней мечты о столице. Увидеть Кремль, сходить в театр, да и по магазинам, торгующим диковинными вещами и невиданными яствами — превратилось у нее в голове в навязчивость.

Дома Танька пересчитала отложенные на поездку рубли — должно было хватить на билет туда-обратно и на гостинцы. О том, сколько платить за питание и проживание, она не подумала, а это выходило еще рублей тридцать.

Володя строго-настрого запретил снимать деньги с книжки.

— Я на мотоцикл коплю, — заявил он. — Вон Мишане уже открытка пришла, а я следующий на очереди. А вдруг дадут с коляской? Тогда у братовьев занимать придется. И вообще, гаси-ка ты электричество и давай спать. Мне рано в МТС ехать.

Утром лил дождь. Бесконечные серые тучи скрыли горизонт — ни одного просвета, ни одного луча солнца не пробивалось и не оживляло тоскливые будни.

И настроение Таньки соответствовало: она стряхнула дождевик в сенях и с кислой физиономией появилась в комнате, где сидели почтальоны перед тем, как выйти с полными сумками.

Зинка с ходу похвасталась новой авторучкой.

— Глянь, Танюша, какая прелесть! И цвет бордовый. А старую чернильницу я в зал поставила — пускай бабки телеграммы пишут.

Таня едва взглянула на авторучку — предмет Зинкиной гордости — и вдруг заплакала.

Зинка оторопела.

— Ты чего, подруга? Володька обидел? — спросила она.

Танька покачала головой.

— Свекровь? Может, и ты такую ручку хочешь? Так в сельмаге полно.

Танька опять помотала головой.

Зинка развела руками.

— Ну, я не знаю. Может, опять по Москве страдаешь? — предположила она, и Танька кивнула, продолжая всхлипывать.

— Мне тридцати рублей не хватает. На билеты и гостинцы набрала, а ведь и где-то жить надо, — пожаловалась она. — Нина в общежитии, а других знакомых у меня нет.

— Не знаю, что тебе и посоветовать, — вздохнула Зинаида. — Наши-то либо в Дно, либо в Ленинград едут устраиваться. А может, ты на один день съездишь? Ночным туда, ночным обратно. А днем Кремль посмотришь, да и по магазинам?

Ежели так, тебе денег хватит.

— Пожить бы там, по чистому асфальту походить, — снова всхлипнула Танька и неожиданно успокоилась. — А ведь ты права, Зин. Кремль, магазины, и домой ночным, а то, как тут Володька один без меня? Да и начальник не отпустит надолго. Не сам же он отправится почту разносить.

Вот уже три часа Татьяна стояла в очереди за билетами в кассу дальнего следования. Поезд на Москву прибывал в Дно через час, а кассирша все еще продавала билеты на проходящий мариупольский.

Толпа пассажиров, жаждущих как можно скорее уехать этим поездом в Ленинград, с боем продвигалась к окошечку.

— «Словно Зимний штурмуют,» — подумала Танька.

Она принадлежала другой очереди — «на Москву».

Подойдя в первый раз к толпе, показавшейся ей неуправляемой, она испугалась. Видя, как бьются у кассы раскрасневшиеся мужики в тулупах, она уже хотела повернуть обратно в деревню, однако новая людская волна подхватила ее и потащила в эпицентр схватки.

— Куда ты лезешь, деваха? — оттолкнул ее мужик с мешком. — Ты не занимала.

Со всех сторон ее стиснули, а какой-то чернявый незнакомец прильнул к ней, словно банный лист. Впрочем, скоро касса закрылась, и ожидающие билетов на Ленинград отошли в сторону, а на первый план выдвинулись те, кто ехал в Москву.

— Держись меня, — сказала потрепанной Таньке старуха в теплом платке. — И чего ты не в свою очередь полезла?

— Да я в буфет за лимонадом отошла, а тут мариупольский подошел.

— Мариупольский, — передразнила старуха. — Стой и не бегай, а то очередь упустишь.

Подумав немного, милостиво разрешила:

— Ну разве только в туалет.

Таньку охватила сонная одурь: думать не хотелось, а от усталости слипались глаза. Она уже начала жалеть себя за муки, которые претерпевает в очереди за билетом. Может быть, прав был Володя, утверждая, что ехать в Москву — излишняя роскошь, а башенка со шпилем на здании дновского вокзала напоминает Спасскую башню Кремля?

Ох, и досталось ему тогда от жены за подобное сравнение!

Нет, не может быть, чтобы была похожа. Да и жизнь в Москве, наверное, светлей и чище, чем у них на окраине. И дело не только в набитых всевозможными товарами магазинах, а и в культуре.

— «Небось, там так в очередях не толкаются, а, может, и очередей в Москве нет?» — размышляла она.

По радио объявили прибытие московского поезда. Очередь приосанилась, а кассирша открыла окошечко, возле которого насмерть стояли бабка и Танька.

— Пять плацкартных, два общих, — крикнула кассирша. — По броне» два взяли, ну и остатки вам. Да не орите, не орите — знаю, что всем ехать надо, тока где ж я на всех билетов наберусь?

Кассирша казалась Таньке значительной величиной, чуть ли не небожительницей, от которой зависело исполнение ее заветной мечты. Правда, небожительница кашляла и куталась в такой же платок, как у стоящей впереди бабки, но эти детали отнюдь не принижали ее, низводя до уровня простых смертных.

Какой-то мужик из очереди отсчитал семерых и встал сбоку, раскинув руки.

— «Это чтобы никто чужой не влез,» — сообразила Танька, неотступно следуя за бабкой.

А та уже взяла билет в плацкартный вагон и пробиралась сквозь толпу обратно, прижимая к груди выстраданный коричневый картонный прямоугольник.

Следующая очередь была Танькина. Она, не помня себя от счастья, вцепилась в край окошечка и громко выкрикнула прямо в лицо кассирше:

— Один до Москвы плацкартный пожалуйста.

— Девять сорок, — равнодушно бросила та, и Танька полезла в карман за кошельком.

Надо ли говорить, какой ужас объял ее, когда ее ладонь опустилась в пустоту.

— Девять сорок, — повторила кассирша с некоторым напором. — Берите или отходите в сторону, девушка. Гляньте, сколько желающих на Москву.

— Щас, он, наверное, в другом кармане, — прошептала потрясенная Танька, но и в другом кармане денег не было.

Татьяна подняла глаза на кассиршу — в них читалось отчаяние.

— Украли! — ахнула кассирша, тут же перейдя на деловой тон, — Ну, делать нечего, отойди в сторонку. А ну, кто следующий на Москву?

Танька выбиралась из очереди несолоно хлебавши. Она шла, словно сквозь строй, а любопытные взгляды буравили ее со всех сторон.

Выбравшись из очереди, она доползла до ближайшей скамейки и горько зарыдала.

Сколько просидела Татьяна на вокзале, неизвестно. Прибывали и отправлялись поезда, давно уехал московский, правда, с небольшим опозданием, а она все рыдала и не могла успокоиться.

Люди подходили, спрашивали, в чем дело, но голос ее срывался, когда она пыталась рассказать о своей беде.

На помощь пришла уборщица — она уже кое-как подмела в вестибюле, а теперь в оставшиеся часы рабочей смены стояла возле Таньки и рассказывала всем желающим о происшествии с «этой тетехой».

Уборщица уже обкатала свой рассказ. И подошедшему милиционеру Петрухе доложила довольно связно, однако тот поспешил уйти, чтобы, не дай Бог, пострадавшей девахе не пришло в голову писать заявление. Еще не хватало открывать заведомо гиблое дело, так и премию к ноябрьским не получишь!

Откровенно говоря, Танька уже поднадоела уборщице, и она уже поглядывала на часы в ожидании конца смены, как вдруг увидела, что к ним приближается очень важная персона — это был директор местного привокзального ресторана Владимир Иванович.

Вероятно, ему уже поведали о случившемся, потому что он не стал слушать уборщицу, а наклонился к плачущей Таньке и спросил:

— Денег много пропало?

Танька подняла мокрое от слез лицо — прямо перед ней стоял невысокий дядечка лет пятидесяти в хорошем драповом пальто и шапке-«москвичке».

— Много, — разжала она губы. — На билеты в Москву туда-обратно и на гостинцы.

— Что ж ты кошелек в кармане держала, дурочка? Разве ты не знаешь, что на железной дороге такие деятели попадаются… — по его тону нельзя было понять, сочувствует он ей или сердится. — А сама ты откуда?

— С Вязовки, — снова всхлипнула Танька.

— А Петруха-милиционер даже заявление не взял, — наябедничала уборщица.

— А Петруха себе не враг. Кто же хочет к празднику вешать на себя глухое дело? Ай, да ладно, — махнул рукой Владимир Иванович. — Как же ты, болезная, домой доберешься, если у тебя ни гроша в кармане? Отсюда до Вязовки десять километров, пешком не пойдешь.

— Пойду, делать-то нечего.

Она обреченно замолчала и хотела встать со скамейки, но Владимир Иванович остановил ее.

— Погоди-ка, как тебя зовут? Таня? Вот что, Таня, я тут к ноябрьским комиссию жду в ресторан, так хочу его и к праздникам, и к комиссии вымыть, выдраить. Могла бы ты поработать — окна помыть в обеденном зале и в подсобных? А я тебе денег дам — будет чем за билет заплатить.

Татьяна оглянулась: окна были громадные, выше человеческого роста.

— Лестницу дадите? — спросила она, вытерев слезы.

— Конечно, — встряла уборщица. — Знамо дело, как же без лестницы? Правда, Владимир Иванович?

Директор не снизошел до ответа, полагая наличие лестницы само собой разумеющимся.

Три дня Танька мыла окна в ресторане. Работы она не боялась, и в конце третьего дня стекла сверкали первозданной чистотой, а сама она стучалась в директорский кабинет за расчетом.

Ночевала она в подсобке на старом топчане, там же прятала старенький чемодан с нарядами, которые ей так и не пригодились для покорения столицы.

Владимир Иванович, довольный работой девушки, не обманул. Денег, правда, он дал немного, но протянул Таньке мешок, в каких перевозили по железной дороге почту.

Танька раскрыла мешок и обомлела — копченая колбаса, сыр, московские конфеты, какие-то непонятные консервы с непонятным содержимым. А завершал праздник чревоугодия виданный только на картинках ананас.

Окрыленная Танька едва не забыла поблагодарить директора и выскочила в вестибюль, рассчитывая успеть на рабочий поезд до Вязовки.

Дома свекровь и Володя, обрадованные Танькиному возвращению, а больше всего московским гостинцам, не спешили расспрашивать ее о поездке.

Лишь Володька задал вопрос о Кремле, на что Танька, стараясь изобразить равнодушие, спокойно ответила:

— А ведь ты был прав, Володя. Спасская башня в самом деле похожа на наш дновский вокзал…

Илья Криштул. Картинка на шкафчике

Жизнь Лепёшкина была предопределена картинкой на его шкафчике в детском саду.

Что бы он не делал, куда бы он не стремился — он всегда утыкался в этот яркий наклеенный рисунок. На занятиях по мелкой моторике дети лепили из пластилина то, что было нарисовано на их шкафчиках, и Лепёшкин с ненавистью ваял свой дурацкий овощ, который воспитательница потом отдавала умилённым родителям. Сок из него он с отвращением пил дома и на полдниках, на детсадовских грядках маленькому Лепёшкину всегда доставалась грядочка с ним, а про праздники и говорить нечего — на всех маскарадах и Новых годах Лепёшкин красовался в уже очень поддержанном костюмчике картинки cо шкафчика. Лепёшкин пытался бунтовать — там, в садике, он ещё не знал, что с судьбой спорить бесполезно. Однажды, перед прогулкой, он подошёл к шкафчику с наклеенным фиником, где лежали вещи Леночки Кругловой и нагло надел на себя её платье, колготки и туфельки. Был скандал, стояние в углу и потом Лепёшкина ещё долго водили к детскому психологу, опасаясь за его ориентацию. Психолог отклонений не нашёл, но посоветовал развесить дома такие же картинки, как и на шкафчике — «что б мальчик не путался в овощах и фруктах». И Лепёшкин смирился…

Все школьные годы он сидел на задней парте, в учебники не заглядывал, с одноклассниками не дружил, а постоянно и задумчиво глядел в окно на «Гастроном» по соседству со школой. «Куда ты всё смотришь, Лепёшкин?» — иногда спрашивали учителя, и Лепёшкин отвечал: «Вон, в «Гастроном» овощи привезли, разгружают…». «Хоть бы книжку какую прочитал, так и вырастешь овощем…» — пророчили учителя, ставя ему тройку. И прозвище в школе у Лепёшкина было соответствующее.

После школы Лепёшкин не стал никуда поступать, отслужил в армии и, вернувшись, устроился в «Гастроном» грузчиком. Там он познакомился с будущей женой, продавщицей из овощного отдела Наташей. Искра между ними пробежала за бутылочкой вина, когда оказалось, что Наташа ходила в тот же садик, что и Лепёшкин. И шкафчик у неё был тот же, с овощем. Они поженились, Лепёшкин даже предпринял попытку вырваться из овощного круга и решил пойти учится на какого-нибудь машиниста, но проспал собеседование. Он не расстроился, он уже знал, что всё в его жизни предопределено.

Иногда, после смены, они с женой брали семечки, пару бутылок недорого вина, приходили к своему детскому садику и садились на лавочку неподалёку. Им нравилось мечтать, что бы было, если бы картинка на их шкафчике была другой. «Вот у Ленки Кругловой был финик нарисован и она в Израиль уехала, к евреям и пальмам… Вот дура… Был бы у меня на шкафчике финик, я бы тоже у евреев жил…» — говорил Лепёшкин. «А у нас у Ольги у Ивановой две дыни были нарисованы и у неё грудь пятого размера выросла. Её депутат замуж взял, сучку такую. Я так хотела с ней шкафчиками поменяться, как чувствовала!» — отвечала Наташа. И Лепёшкин наливал вина.

А потом «Гастроном» превратился в сетевой супермаркет, в него пришли грузчики из далёких стран, а Наташу повысили до менеджера торгового зала. Но Лепёшкина не выгнали. Ему выдали костюм овоща и он ещё долго раздавал в этом костюме всякие бумажки про акции.

Он и умер там, внутри этого костюма.

Так что это был за овощ?

«Сидит девица в темнице, а коса на улице, что это, дети?» — спрашивала воспитательница. «Морковка!» — хором кричали дети и на сцену выходил трёхлетний Ванечка Лепёшкин в костюме морковки. С этой сцены, не снимая костюма, он и шагнул в свою длинную сумрачную жизнь…

Интересно, а какая картинка была на моём шкафчике в садике? Мама говорит, что белоснежный морской парусник с полными весёлого ветра парусами, а тёща — что серое и унылое здание Бутырской тюрьмы.

Я больше верю маме…

Дарья Странник. Нирвана с побочными действиями

Моя тётя всегда говорила — все беды не из-за проблем, а из-за нашего отношения к этим проблемам.

— Ну бросил он тебя, и чёрт с кобелем, чего реветь? Держи… — Тётя порылась в сумочке, достала упаковку с маленькими белыми таблетками и протянула её маме. — Это от нервов, одну перед сном, остальные — по надобности, но не больше трёх в день.

Моя энергичная и жизнерадостная тётя работала в аптеке и всегда имела при себе целый арсенал пилюлей, мазей и капель.

И действительно, с белыми таблетками мама стала поспокойнее. Пока в один прекрасный день, правда, таковым он мне сначала не показался, не успокоилась насовсем.

— Передозировка, — сказал врач.

— Самоубийство, — сказал полицейский.

— Не реви, — сказала тётя и капнула в мою чашку что-то розовое.

Тут-то я и заметил, как красиво играет солнечный луч с подвеской хрустальной люстры. Кажется, я несколько часов наслаждался этим зрелищем. А потом ещё несколько дней ходил под впечатлением.

Соседи и родственники печально качали головами и шептались:

— У мальчика шок.

Сделанная после похорон фотография сохранила наши с тётей умиротворённо улыбающиеся счастливые лица на фоне скорбной и удивлённой толпы.

Тётя усыновила меня, и мы зажили хорошо, счастливо. Когда я отказывался делать уроки или наводить порядок в своей комнате, тётя принимала таблетку и улыбалась. Против страха перед контрольной, тётя давала мне капли, и я с радостью шёл в школу и так же радостно несколькими днями позже приносил домой двойку. К счастью, у тёти были лекарства и для учителей! Чем только не болеют педагоги: тут весь алфавит от «а» как адипозитас, через «г» как геморрой да «и» как импотенция, до «я» как язва.

В общем, слава фармацевтике, я спокойно и счастливо закончил школу, не менее спокойно и счастливо выучился на повара и нашёл прекрасную работу в заводской столовой. Появились, правда, побочные действия: после капель подёргивалось левое веко, мази вызывали зуд и сыпь, а из-за таблеток в голове был туман, но эти мелочи не мешали великолепно себя чувствовать. Комплексы, стресс, любовные переживания, страхи и печали, всё то, что мучало и изводило одноклассников и сокурсников, меня, благодаря тёте и её каплям, не касалось!

Я не был самым богатым, успешным или популярным, но однозначно самым счастливым человеком из всех знакомых. Конечно, не считая тёти, достигшей последней ступени дзен-буддизма, когда догадалась смешивать розовые капли с половинкой синей продолговатой таблетки.

Даже приближающаяся электричка не смогла вывести эту необыкновенную женщину из состояния умиротворённости и спокойствия.

На похоронах я с тёплым смешком попрощался с улыбающейся даже в гробу тётей. Остальные, как всегда, куксились. Что тоже было по-своему весьма забавно.

С тех пор прошло много лет, я женился и развёлся, был уволен и нашёл новую работу. Случались в моей жизни и болезни и мордобой с кражей. Начали выпадать волосы и побаливать печень, но ничто не могло поколебать счастья, формулу которого мне завещала запасливая тётя.

Я часто и с благодарностью вспоминаю эту необычную женщину, она подготовила меня к настоящей жизни.

Я принимаю розовые капли и с улыбкой смотрю новости, глотаю синенькую пилюлю и не боюсь выходить на улицу, кроме того синенькая побочным действием подавляет голод. Половинка белой таблетки помогает сохранять спокойствие: не вздрагивать при звуках выстрелов и не пугаться валяющихся здесь и там трупов. Ещё аскорбинку за щеку — и я, непроизвольно подмигивая, почёсывая сыпь на лысине и не помня, куда и зачем вообще-то иду, счастливо смотрю на перепуганные и измождённые лица прохожих.

Верно подметила тётя: беды не из-за проблем, а из-за нашего к ним отношения.

Александр Грубиноски. Оз

Синяя малолитражка неслась по шоссе, бодро шелестела по асфальту резина. В машине сидело двое. Усатый мужик за рулем без конца поправлял торчащие лацканы черного фрака, накинутого прямо на застиранную майку, и беспощадно давил на акселератор. Приятель, что ерзал на заднем диване, тоже был одет несколько странно, пестрый веселенький «леотар» обтягивал худое тело, а красный шутовской колпак был сдвинут на затылок.

Усатый опустил стекло и втянул ноздрями воздух.

— Чуешь пряный запах моря, Бим? — обернулся он. — Это запах свободы, дорогих женщин и сигар «Cohiba Behike».

— А ты, правда, уверен, что мы сумеем проскочить пост в этом наряде? — Бим утер лицо колпаком. — И откуда, ты, кстати, взял это дурацкое имя?

— Почему дурацкое, — пожал плечами усатый. — Нормальное цирковое имя. Был когда-то такой дуэт… Бим и этот, как его… Боб.

— Так ты, значит Боб, а я вот, всего-навсего, Бим?

— Да, все верно.

— Давай тогда, лучше я буду Боб.

— Хорошо, пусть ты будешь Бобом, — хмыкнул усатый.

Мужичок в «леоатаре» о чем-то задумался и еще раз промокнул лицо колпаком.

— Нет, давай все-таки, я буду Бим, — потом присвистнул и добавил. — Ну и вид у нас с тобой, Боб.

— Все, что было в машине… Не думай о колпаке, думай о мешке денег в багажнике, ради шелеста целого вороха бумажек можно и голыми проскочить… Ты же не голый?

— Не голый, но в промежности жмет, сижу, как раскоряка… сдается клоун этот или акробат был лилипутом. Себе вон, смотрю, фрак отхватил.

— Послушай, Бим. Если бы ты не завалил этого барыгу, ушли бы по-тихому… Ты какого черта вообще «пулять» начал?

— Показалось, что у него «ствол» в пиджаке, — Бим погрустнел и уставился в окно.

— То-то, показалось, — усатый сплюнул себе под ноги. — Своей пальбой всю полицию на уши поставил… Барыга с пулей в животе, а это тебе ни кошелек на «рывке» подрезать, статья-то совсем другая, два минойских алабастрона вдребезги, а могли бы с собой прихватить, зеркало расколотил, пистолет потерял… и теперь еще рассуждаешь, кем тебе быть Бимом или Бобом.

— Послушай, Боб, — Бим почесал грудь и скривился. — А ты, точно знаешь, что тот балаган с площади поехал именно этой дорогой?

— А куда им еще ехать, — хмыкнул Боб. — Дорога к морю, а море это свобода… Так что, не причитай. Остановят, скажем, что от своих отстали, чем мы не цирковые… Ты, главное, не забудь, что Бим это ты… Вон, твою мать, похоже на ловца и зверь бежит…

…Рыжий полицейский офицер поправил ремень на огромном животе, что-то буркнул в рацию и вразвалочку подошел к машине. Заглянув в салон, приветливо улыбнулся.

— Антре… — хихикнул он. — Неужели циркачи?.. Надо же, стоишь здесь себе, жаришься под солнцем, жалеешь, что не попал на представление с этой службой и тут хвала провидению… вот так вот запросто…

Боб кивнул:

— Да, лейтенант, своих догоняем… Даже переодеться вчера не успели, ох и сладкие девки у вас в городе, почти гуттаперчевые.

— Может и так, — рассеянно промычал полицейский и расстегнул еще одну пуговицу на рубашке. — Ну и пекло, уже две бутылки минералки осилил, — сообщил он и задумался. — А как у нас с документами?

— Плохо, — развел руками Боб. — Все у хозяина… суета сует и всяческая суета, как говорил один великий человек, не помню кто.

— Надо бы помнить, — усмехнулся полицейский. — Сказал это третий еврейский царь… У нас его называют Соломон, или же Иедидиа, а еще болтают, что ему поклонялись джинны, а держать в узде джиннов это уже серьезно, это вам не «кабриоль» отработать… Вы бы, все-таки, вышли из машины, господа артисты.

Подельники переглянулись. Боб кивнул, вылез первым и запахнул фрак:

— Позвольте представиться… Сегодня на манеже Бим и Боб. Боб это я.

Бим почесал промежность, широко расставил ноги и где-то на самой зыбкой грани наличия слуха затянул «Выход гладиаторов».

— Ну да… напарник говорил, что пару часов назад шапито вытянулось в сторону моря, точно змея, — полицейский сдвинул фуражку на затылок и запустил пятерню в свои огненные вихры. — Как называется?

— Что называется? — Боб глянул куда-то в сторону.

— Ну, цирк, как называется? — лейтенант прищурился.

Боб уставился в небо, а Бим пожевал губами и вдруг отчаянно ляпнул:

— Оз!

— Оз? — переспросил полицейский. — А не слишком громко для балагана?

— Хозяин так решил, — пожал плечами Бим. — А нам разницы нет, лишь бы сборы были хорошие.

— А вы кто у хозяина? Ну, клоуны там… акробаты, — не успокоился полицейский. — Я цирк страсть, как люблю… помню в детстве проезжал через наш городок балаган, вместе с ними и рванул…

— Я жонглер, — чуть замешкался Бим. — А вот он фокусы показывает, — и ткнул пальцем в Боба.

— Жонглер… здорово, — лейтенант цокнул языком. — Может, что-нибудь изобразишь?

— Да я бы с удовольствием, — улыбнулся Бим. — Только весь реквизит уже к морю уехал.

— Жаль, — вздохнул полицейский. — Хотя, постой…

Он подошел к патрульной машине, нырнул в багажник и вытащил целлулоидную упаковку с мячами для тенниса.

— Сколько мячей удержишь? — глаза полицейского весело заблестели.

Бим хмыкнул, вскрыл упаковку и со знанием дела принялся ощупывать мячики лимонного цвета, тряс их и зачем-то подносил к уху.

— Дерьмо тебе продали, — скривился он и оставил себе только три.

Мячики заплясали в воздухе, но через пару мгновений один плюхнулся на асфальт и закатился под машину.

— На репетиции руку вывихнул, — Бим поморщился. — Еще не зажила.

— Эх… — протянул лейтенант. — А у меня уже с шестью получается… Ну тогда, может фокус какой-нибудь, — не унимался он.

— А у тебя и карты есть? — усмехнулся Боб.

— Есть, — кивнул полицейский и достал из кармана колоду. — Пальцы тренирую, пытаюсь отточить «вольт» до блеска.

Боб крякнул, закатал рукава и несколько раз тщательно перетасовал карты.

— Пороли, когда поймали? — участливо спросил он.

— Неделю сидеть не мог, — усмехнулся полицейский.

— Ладно, сейчас из колоды я на твоих глазах достану четыре милые дамы, если, конечно, ты мне поможешь… Называй любое число от десяти до двадцати.

— Ну, это я знаю, — огорченно сказал лейтенант. — Пальцы, смотрю, у тебя работают шустро, ну а дальше простая математика… Дамы свои места уже заняли… девятая, десятая, одиннадцатая и двенадцатая в первых двадцати картах, а эти карты ты положил поверх колоды, двадцать, кстати, число статичное и означает покой… только не уверен, как ты распределил масти… Затем, будешь отсчитывать то число карт, какое я тебе назову, причем счет начнешь сверху. Сложишь цифры моего числа… Все верно?

— Есть у меня один номер, когда публика тяжелая… думаю понравится, — ухмыльнулся Боб и разложил колоду «веером». — Ты про Вильгельма Телля слышал?

— Яблоко на голове?

— Так вот, беру я это самое яблоко, ставлю на голову Бима и прошу, чтобы самый недоверчивый «знайка» завязал мне глаза, — Боб сложил карты и сунул в карман лейтенанту. — Далее… барабанная дробь, истошные бабьи крики, кому-то несут нашатырь… затем выстрел, яблоко вдрызг, лучше, конечно, выставить красное и сочное… валторна просыпается и оркестр, как врежет туш.

— И что… прямо сейчас можешь показать? — лейтенант с сомнением посмотрел на Боба. — Только пистолет я тебе не дам.

— Свой имеется для таких случаев, — раздраженно ответил Боб.

Бим поперхнулся и ошарашено посмотрел на подельника.

— Надеюсь, зарегистрированный? — полицейский облизнул губы.

— Конечно, — Боб деловито потер ладони. — Давай так. Я снимаю яблоко с головы Бима… и мы без всяких там «копфшпрунгов» и лишних вопросов догоняем наш балаган… Ну как, идет? Кстати, у тебя яблоко есть?

— Яблоко? — задумчиво переспросил лейтенант. — Нет, яблока нет… — пробормотал он, затем, все-таки, что-то решил для себя и выпалил. — Давай… Яблока нет, мячик на голову поставим.

— Мячик, так мячик, — кивнул Боб.

Он подошел к Биму, как-то чересчур театрально обнял его и зло зашептал приятелю в ухо:

— Да не трясись ты.

— А ты это… уверен, что попадешь? — как-то тоскливо спросил Бим.

— Идиот… мне главное «ствол» достать, вряд ли промахнусь в эту жирную скотину, я белочке в глаз попадаю.

— Понял, — облегченно выдохнул Бим.

— Двадцать шагов! — крикнул Боб в пустоту и раскланялся воображаемой публике.

Затем натянул подельнику колпак по самые уши и аккуратно водрузил на голову приятеля мячик.

— Платок, шарф… Что есть в наличии, господин полицейский? — Боб еще раз поправил на фраке оттопыренные лацканы, отсчитал шаги, и, встав напротив приятеля, несколько раз поднял руку с воображаемым пистолетом, точно прицеливался.

Лейтенант почесал затылок и расстегнул кобуру. В машине нашлась какая-то тряпка, лейтенант глянул сквозь нее на солнце и улыбнулся.

— Кстати, «пушку» достанешь только по моей команде… думаю, она у тебя в левом «профонде», — кивнул он на фрак и завязал Бобу глаза, дважды проверив узел.

Боб сплюнул, а Бим принялся что-то скучно высвистывать себе под нос.

— Послушай, родной, если «плетка» сдвинется в мою сторону, хоть на сантиметр, стреляю сразу, — усмехнулся полицейский, вытащил пистолет и щелкнул предохранителем. — Знаю, я вас, цирковых, с вашими шутками… то гирю в зал швырнете, то ведром воды окатите для пущего куражу… Ну, поехали.

«Бульдог» в руке Боба появился из ниоткуда. Раздался громкий щелчок, точно где-то за кулисой отчаянно взмахнули арапником и сейчас на манеже радостно запляшет белоснежная кобылица.

…Пуля вошла Биму точно в глаз. Он икнул, постоял еще пару секунд, затем как-то медленно и неуклюже решил прилечь на шоссе.

— Ну да, — поперхнулся лейтенант. — Такого я в цирке не видел.

Боб проворно сорвал с глаз тряпку и наставил револьвер на полицейского. Выстрелы прозвучали одновременно. Боб шлепнулся лицом вниз, а лейтенант, падая, рукой зацепил упаковку с мячами.

«Надо же, промазал, сука», — осознал Бим перед тем, как нырнул в темноту, словно в голове перегорели лампочки.

«М-да… скомкано все получилось», — хмыкнул Боб и отчего-то понял, что это его последняя мысль.

Лейтенант смотрел в небо, видел, как парит над ним волшебница Глинда из Южных земель… волшебница сладко пела, что стоит только трижды стукнуть пяткой о пятку и хрустальные башмачки перенесут тебя в любую точку… Лейтенант вытянулся, щелкнул каблуками и закрыл глаза.

Мячики лимонного цвета весело прыгали по шоссе в сторону моря, куда пару часов назад укатил балаган.

Дмитрий Иванов. Куда уходят клоуны?

Ираклий Шапиро служил в цирке-шапито шпрехшталмейстером лет тридцать пять, а до того выступал и в качестве артиста. Недолго и в детстве: его таскали за собой на гастроли старшие родственники и задействовали в номере «Фараон охотится на царя зверей» в качестве мальчика с опахалом.

Потом была армия, попытка поступить в цирковое училище, разочарование и, наконец, появление своего очага, или по-другому — пристани, в том самом цирке, в котором вечно сопливый Ираклик превратился сначала в брюнетистого Аполлона с очаровательным баритоном…

…а далее — в довольно упитанного мужчину-мачо с чуть седоватыми бачками… Потом же, незаметно для себя и окружающих его цирковых женщин, метафизическим манером изменил свой образ на тот тип культурного еврея из артистической среды, каковым полны современные салоны «тусовочного» толка, то есть попросту стал престарелым бонвиваном с волнистой гривой табачно-сизой седины.

Общество окружающих Шапиро цирковых красавиц тоже претерпело немалые изменения, после чего было немедленно отправлено в отставку: к своим благоверным, как говорится, в стойло. Но молодая, юная поросль, не знакомая с искусством циркового конферанса, старательно избегала немолодого шпрехшталмейстера, и тому стоило невероятных усилий и изрядных средств — затащить приглянувшуюся особу в своё холостяцкое логово, где горделиво высился старорежимный диван с кое-где вытертой эротичным узором чёрной кожей.

Иногда в сферу сердечной деятельности Шапиро попадались одетые в фирменные юбки язвительные особы, воспитанные в мифических английских школах для стервозных леди. Они издевались над Ираклием Моисеевичем, не бросая совсем, но и не давая ему уйти самому, всякий раз, когда дело доходило до разрыва, одаривая престарелого ловеласа новыми надеждами. Что ими двигало, этими коварными «кошечками»? Скорее всего, скука и желание ущемить самолюбие бывшего сердцееда и жуира.

По крайней мере, с такого рода «глянцевыми штучками» дальше скромных целований ручек со стороны Шапиро дело не заходило. И вовсе не потому, что Ираклий Моисеевич попал в полноценную революционную ситуацию, когда «верхи уже не могут», верхи-то как раз могли, но «низы» не только отказывались хотеть, но и попросту водили его за нос.

У шпрехшталмейстера появилась масса свободного времени, которое раньше тратилось на дам. Впору было заняться самообразованием. С возрастом Шапиро вовсе не потерял интереса к получению новых знаний, хотя данная черта натуры не слишком свойственна для большинства стареющих мужчин. В минуты меланхолии и скуки, поселившейся в пустоте гулкой души от очередной неудачной попытки обнаружить тургеневскую девушку в разнузданной особе осьмнадцати годков, он ударился в изучение мистики, восточной её разновидности. И на этой почве подружился с циничным и грубым, не меняющим исподнее по месяцу кряду, ковёрным клоуном Теодором Бардо.

«Наверное, какой-нибудь Фёдор Краснов», — думал Ираклий Моисеевич, рассуждая об ономастической составляющей происхождения фамилии клоуна.

Науки, связанные с мистицизмом, увлекли Шапиро в Тибетские морозные пустыни на большой высоте, где обитают лишь просветлённые буддийские монахи. Его заинтересовала так называемая «тибетская книга мёртвых», также известная под названием «Бардо Тодол». Странное созвучие мистической книги с именем Теодора Бардо и привели однажды вечером, после представления, шпрехшталмейстера Шапиро в вагончик к ковёрному.

Ираклий Моисеевич не успел постучать в дверь. Та сама распахнулась. Ему навстречу вылетела полуодетая дама с сигаретой где-то в районе левого глаза. Ею будто выстрелили из пращи: настолько быстро дымящаяся фемина перемещалась по цирковому городку, извергая на свет божий непроизносимые в приличном обществе проклятия. Шапиро повернул голову в сторону вагончика, всмотрелся. Над ним нависал почти двухметровый клоун Бардо, румяный и лысый, напоминающий колёром и статью перезревший редис.

— Я ей говорю, мол, иди себе, красотка. Сейчас должен приличный человек пожаловать, шпрехшталмейстер, не тебе, дуре, чета. Не понимает. Думает, нашему брату, интеллигенту цирковому, слаще её субпродуктового набора второй категории ничего и нету. Вот и пришлось слегка шлёпнуть, — нараспев пробасил клоун.

«Ничего себе шлёпнул!» — подумал Ираклий Моисеевич, а вслух спросил:

— Откуда вы догадались, КТО должен прийти? Полчаса назад я ещё и сам не знал, решусь ли на подобный шаг.

Теодор неопределённо показал рукой в пространство, видимо, обозначая сферу деятельности Мирового Разума, и ответил:

— Пустяки, мой милый Шапиро. Это пустяки. А фамилия и имя мои — самые, что ни на есть, настоящие. Папа с мамой, французы по происхождению, родили меня в Шанхае, где с цирком на гастролях выступали. Мама-то, конечно, про себя тогда не могла такое сказать… относительно работы на манеже, разумеется. Не выходила она вольтижировать на проволоке по причине того, что Я УЖЕ ВЫБРАЛ себе чрево… Она просто за папой всегда следовала. Не доверяла ему вполне… Большой по молодости был гулёна, словно кот мартовский. Но вот после моего рождения остепенился родитель, за ум взялся… Вы же о моём происхождении хотели узнать, не правда ли, Ираклий Моисеевич? Вот теперь узнали…

— Вы мысли читаете?

— Ну, что вы, что вы. Я их не читаю. Просто могу доставить свой разум в сферу действия Законов. Оттуда всё видно хорошо…

— Законов? Выбор чрева? Вы тоже знаете про Бардо Тодол — вон как ловко «тибетскими» терминами оперируете?

— И не только знаю, мой славный Шапиро, но и активно пользуюсь, как вы изволили заметить. Проходите, чего в предбаннике топтаться? Вот сюда, пожалуйста…

Ираклий Моисеевич вошёл. Помещение вагончика представляло собой лишённую мебели комнату, застеленную циновками и обкуриваемую благовониями по углам. В самом центре этой странной площадки стоял огромный кальян с гибким длинным шлангом, позволяющим без труда дотянуться до самых отдалённых уголков необычного жилища.

Рука Бардо указывала на яркий палас рядом с тем местом, где он постоянно сидел сам, если судить по вытертости рисунка и засаленности в форме увесистых ягодиц — клоун явно приглашал присесть. Шапиро опустился на подстилку, всё ещё ошарашенный неожиданными откровениями Теодора — от ковёрного, казалось, нельзя скрыть ничего. Абсолютно.

Бардо молчал. Потом втянул в рукава халата руки, извлёк оттуда две фарфоровые чашечки и бутылку экспортной «Столичной», настоящей — из старинных времён господства умозрительного над очевидным.

Ираклий не помнил, настаивал ли клоун на созревшем к тому моменту брудершафте, но вот что отложилось в памяти точно — дружеское приглашение приникнуть к кальяну. Шапиро всю жизнь не курил, но тут не смог отказать хозяину, хотя выпил граммов сто, не больше… Ну, что это за доза для опытного старого шпрехшталмейстера, если ему доводилось загружаться «каплями Менделеева» по самую ватерлинию? А тут каких-то полстакана.

Тем не менее, Ираклий Моисеевич, потеряв маломальский самоконтроль, потянулся к дразнящему его воображение мундштуку и сделал затяжку… Он успел увидеть внутри колбы кальяна пузыри взбешённого воздуха, напоминающие маневренные дирижабли, которые заполняли его сознание и уносили туда… в мир Законов, где начиналось Откровение…

В себя Шапиро пришёл только следующим утром, голова звенела от упругих колебаний совершенно неведомых ранее знаний…

Так состоялось их знакомство. Знакомство шпрехшталмейстера Шапиро и ковёрного клоуна Теодора Бардо.

Дальше было странное общение; в результате него Ираклий Моисеевич Шапиро постигал науку, занесённую из заснеженной горной системы, называемой в некоторых источниках Шамбалой. Науку, часть которой конспективно изложена в тибетской книге мёртвых. Бардо Тодол, если быть точнее.

В моменты причудливых и довольно странных бесед шпрехшталмейстера Шапиро со своим поверенным в делах эзотерики клоуном Теодором Бардо, их физические сущности не двигались совершенно. И даже слова, коими они изредка обменивались, жили сами по себе, расставаясь со своими хозяевами, как наивные осенние листья расстаются с умудрёнными опытом деревьями.

Цирк уезжал…

…и только на центральной площади, в высохшем накануне Большой Перестройки фонтане лежал забытый клоун Теодор Бардо.

В остекленевших глазах опытный иридодиагностик сумел бы различить туманный силуэт видного господина яркой иудейской наружности с сединой вьющихся волос на правильной формы черепе. Отражение — стоп-кадр, последнее, что видел покойный. Температура падала. Физическое тело гаера и шута лежало на дне мраморной чаши, внутри же его оболочки, наподобие матрёшки, просыпа'лось тело астральное, готовое устремиться в третью сферу, предписанную Тибетским кодексом мёртвых. Туда, где существовали законы, управляющие разумом физических сущностей.

Клоун Теодор или, правильнее будет сказать, бывший клоун Теодор, ещё не осознал сего факта (рассудок сопротивлялся очевидному) и пытался купить билет в кассе железнодорожного вокзала, хотя в нирвану билетов там не бывало со дня основания железных дорог в России. Его никто не слышал и не видел, от этого Теодор Бардо ярился, вызывая беспричинную головную боль и немотивированную депрессию у случайных свидетелей незначительных колебаний биосферы в районе зала ожидания.

Цирк уехал…

…и остывало под вечер набродившееся за долгий июльский день солнце. И распахивались окна, впускающие в тесноту душных квартир обволакивающее желе северной ночи, которая хоть и перестала быть «белой», но всё ещё не могла похвастаться радикальной чернотой, взбодрённой лишь зеленоватой мистической луной Архипа Куинджи. И становилось тихо и покойно… И почти никто не заметил, цирка-то уже нет.

…цирк уехал.

И клоуны тоже оставили город, покинув в нём счастливых на своём третьем дне беременности оптимистичных матерей-одиночек (в ближайшей перспективе) и заместителя мэра по культуре с больной от многодневного запоя головой, с крутящейся в ней странной фразой: «…нечутко вопиющее словосмешение с присовокуплением в городской быт ценностей современной мировой культуры…»

Господин шпрехшталмейстер подождал, пока пассажиры улягутся спать, вышел в тамбур, распахнул двери, соединяющие вагоны, и выбросил на рельсы стакан и табакерку с сильнодействующим наркотическим порошком — к чёрту улики! Тибет мог быть спокоен: Шапиро уже не нуждался в бесконечных подтверждениях истинности странного учения о мёртвых. Оно жило в нём. И в голове продолжало пульсировать нечто диковинное, сорвавшееся на гулкое дно памяти, как мелкая монетка проваливается за подкладку пальто в прореху кармана: «…Оглядев себя и сосредоточившись на подробностях руки или ладони, мы обнаружим, что стали прозрачными, а наше новое тело — всего лишь игра света, бликов. Стоит распознать это и не испугаться — вмиг придет Спасение. Откроется Тайная Тропа!»

Ираклий Моисеевич ощущал странное облегчение. Именно он дал возможность ковёрному клоуну Теодору войти в царство Теней и выбрать, выбрать себе новую физическую сущность. Как они уговорились дня два назад, так Шапиро и сделал. Развести смертельную дозу в пластиковом стаканчике — чего уж проще.

Теперь… нужно немного подождать. Совсем немного. Сначала девять дней, а потом ещё сорок, итого — сорок девять, а не так, как думают православные… Бардо сделает знак ОТТУДА, и он, шпрехшталмейстер Шапиро, добровольно отдаст ему своё физическое тело. Всё должно получиться… эксперимент, равных которому, никто никогда не проводил…

А на крыше вагона сидели три ангела в запотевших от ночной прохлады латах и играли в слова на арамейском языке. Они готовились забрать остывающую нематериальную сущность умершего, как говаривали в старину, в результате апоплексического удара, Ираклия Моисеевича Шапиро. Его физическое тело лежало между вагонами, а тело астральное перемещалось в сторону своего купе, и перевозимая без справки ветеринара (за взятку) сучка породы левретка злобно щерила маленькие острые зубки в его сторону — собаки чувствуют перемещение душ.

Он ещё не понял… Он пока ничего не понял… В голове крутилась странная фраза про негра преклонных годов… про нечеловеческой силы любовь к вождизму, о чём-то ещё, впрочем, совсем неважном. Но вскоре всё изменится. Тибетская книга мёртвых напомнит ему содержимое своего нетленного похотливого чрева…

Каков тогда будет… ЕГО… выбор? О выборе же Теодора Бардо говорить, увы, не приходится. Если верить тибетской книге мёртвых.

Дарья Странник. Берёзка

Если дойти до предпоследнего дома на нашей улице, а потом свернуть направо, можно увидеть странный объект, напоминающий груду металлолома. Некто водрузил эдакую конструкцию на бетонное возвышение и объявил искусством. Но ни у кого с нашей улицы при виде этой хреновины чувства прекрасного не появлялось. Да и знакомые с соседней восторгов не высказывали, я специально выведал.

С одной стороны — ну и фиг с этим металлоломом. Будь такая штука искусства настоящей Моной Лизой, то давным-давно понаехали бы сюда разные японо-немцы с фотоаппаратами.

А с другой стороны… Идёшь, бывало, мимо, смотришь — гора ржавого железа. Зайдешь с другой стороны — металлолом покорёженный. И так обидно остановится, так стыдно за тёмность свою. Вроде уже объяснили глупым: это искусство, поставили повыше, чтобы, значит, лучше видно было. Но не принимает, не понимает душа прекрасного. И чувствуешь себя потом весь день беспросветным дураком.

Понятно, что мимо ходить перестали, направо у предпоследнего дома улицы не сворачивали, а шли некоторое время прямо, чтобы обогнуть укоризненное место.

Путь этот пересекала оживлённая дорога — без светофора, «слепой» поворот в придачу. И берёзка красивая. По-человечески, понятно так красивая. Весной и летом белый ствол изумрудные листики оттеняет, осенью от золотистой кроны глаз не оторвать, даже зимой ветви леденеют и блестят на солнце, словно хрустальные.

Конец ознакомительного фрагмента.