9 месяцев

Тамара Ким

Эта книга – про жизнь и про любовь. В ней – опыт женщины, позволившей себе провалиться туда, куда многие женщины падают прямо сейчас. Она про то, как вытащить себя за волосы из болота. Поговорите с Тамарой Ким. Выбирайтесь из трясины вместе с Инной Лай.

© Тамара Ким, 2016

© Диана Браткова, дизайн обложки, 2016

ISBN 978-5-4483-3123-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Девять месяцев

Пролог

Первый круг ада

И теперь не спрашивай, по ком звонит колокол. Он звонит по тебе.

Джон Донн

1

Она знала наверняка: в этом месте никакого болота быть не может. Это знал и каждый житель городка: здесь болот нет. Заплутавшая в лесу речушка, воспетая еще Лермонтовым, покорно несла сливки канализаций со всех прибрежных городов Кавминвод в ее городок, виновато обтекая его по-над окраиной.

Она стояла в глухом лесу в ста метрах от почти заброшенной тропинки на берегу Подкумка и упрямо твердила себе: «Здесь не может быть болота». И (пока еще с легким недоумением) смотрела на свои ноги, которые уже по щиколотку поглотила вязкая жижа. «Это не болото. Это просто глубокая лужа. Я сейчас переступлю и выберусь из нее». Она сделала привычное движение в попытке переставить ногу, но потеряла равновесие и упала на четвереньки, едва не уткнувшись носом в землю: жижа не отпустила ногу. Она быстро оторвала руки от влажной травы, вытерла о платье, привстала и (все еще) с недоумением внимательно посмотрела себе под ноги. То, что она увидела, заставило ее сердце слегка сжаться. На какую-то долю секунды дыхание ее отключилось, но она тут же заставила себя глубоко вдохнуть.

Инна стояла на пятачке земли диаметром с полметра. Точно по центру. Круг был абсолютно ровный. Словно его старательно очертил некто невидимый большим циркулем. Но мелкие волны панического страха захлестывали разум не от идеальности контура: трава в самом круге отсутствовала напрочь. Но ведь она была под ногами! Инна это помнила точно. Несколько часов назад она остановилась в этом месте именно потому, что здесь не было бурелома, а мягкая зеленая трава была не столь высока, чтобы мешать стоять. Она стояла очень долго, размышляя о своем решении уйти из жизни, а когда ее ноги затекли, и ей инстинктивно захотелось поменять позу, она обнаружила, что влипла. В буквальном смысле.

Мысли вихрем закружились в ней, над ней, вокруг нее. Она даже не могла сообразить, о чем думать. «Что думать? Что такое? Что случилось?.. Как? Почему?!.. Мама, мамочка…»

Мама?..

Инна на миг забыла о пугающем круге под ногами. Перед нею вдруг четко встал образ ее матери. Матери, к которой она всегда испытывала нежную любовь и жгучую ненависть одновременно.

2

Накануне Нового 1964 года 2 «а» класс бурно обсуждал предстоящий утренник в школе. Самой важной темой для девочек, естественно, были новогодние костюмы. Анжелочка (как и положено было быть самой красивой белокурой и голубоглазой девочке в классе) готовилась к роли Снегурочки. Азочка с удивительно огромными черными глазами и огненно-рыжими волосами с восторгом расписывала костюм лисички, которую шила ей мама, портниха-мастерица. Причем, хвост предполагался в костюме настоящий, от настоящей лисы («папа на охоте убил живую лису, а хвост отдал мне»). Галочка… Людочка… Еще одна Галочка… У всех мамы шили костюмы, и все они взахлеб расписывали мельчайшие детали. Взахлеб, перебивая друг друга, подскакивая с мест, изображая в лицах и позах своих «костюмочных» героев…

Я смотрела на них во все глаза. Живо представляла себе образы, сами костюмы. Я с восхищением только и успевала поворачиваться от одной девчонки к другой.

Со всех сторон неслось: «А моя мама… а мой папа…». Я знала абсолютно точно, что мне никакого костюма никто никогда не сошьет, но я настолько была захвачена общим ажиотажем и настолько прониклась атмосферой всеобщего праздника, что неожиданно для себя вскочила на парту и, перекрикивая всех, выпалила:

— Слушайте! Слушайте! А мне моя мама…

В мгновенно наступившей тишине меня оборвал презрительный голос Риты:

— А твоя мама — шлюха! И ничего она тебе не сошьет. И папы у тебя нет!

***

Я стояла на парте, когда услышала эти слова. И больше я ничего не видела и не слышала. Я очнулась от визга, вопля, топота ног и хлопанья двери. Кто-то тянул меня сзади. Я же сжимала в кулаках окровавленный клок волос Риты, которая почему-то с закрытыми глазами медленно сползала по стене вниз и тащила меня за собой. По ее лицу стекали струйки крови. Она была намного выше и крупнее меня. И ухоженнее. Намного. Но сейчас она была какой-то грязной, помятой, лохматой, и на месте уха у нее висели какие-то обрывки чего-то необъяснимо-непонятного, с которых тоже стекала кровь. С клочьями окровавленных волос в руках, с куском чего-то неприятного на вкус в зубах я начала озираться вокруг себя и, оттолкнув от себя уже окончательно свалившуюся на пол Риту, начала медленно подниматься. Одноклассники в ужасе шарахнулись от меня.

В истерике взвилась Олечка, пытаясь объяснить классной руководительнице ситуацию:

— Она на нее прыгнула прямо со стола… потом била головой об стену… и ухо откусила… она ее хотела убить… она сама сказала, что убьет ее… но она не виновата, она не виновата… ой, мамочка, я хочу к маме… это Рита дура, она сказала, что у Инки мама — шлюха…

***

Вой сирены «скорой», всхлипывания, рыдания девочек, окрики учителей…

Для меня все слилось в одно мутное на слух и зрение пятно. Меня почти волоком притащили в кабинет директора. Открылась дверь, и вошла моя мама, самая красивая и самая одинокая мама в мире. Она молча выслушала директора. Она ни слова не произнесла, пока говорила классная руководительница. Она ничего не сказала мне, когда, схватив меня за руку, вышла из кабинета директора. И, только переступив порог школьного двора, вырвала свою руку из моей и ударила меня по лицу. После этого она говорила долго и много. И всю дорогу домой (эту самую длинную дорогу в моей жизни) она то и дело била меня по лицу, по затылку и, вообще, — куда попадет. При этом подкрепляла свои удары словами: «Не доросла еще, чтобы лезть в дела взрослых, поняла меня?», «Не твое дело, как я живу, ты поняла меня?», «Никогда не лезь в мою жизнь, поняла меня!».

А дома нас ждал отчим. Он выслушал маму, потом снял ремень и начал стегать меня. Тоже — куда попадет. При этом он методично приговаривал: «Я давно говорил, что тебя придушить мало. Значит, мама твоя — шлюха? Ты это всем хочешь доказать? Я из тебя дурь выбью!»…

В этот день я не выдавила из себя ни слова. Хотя четыре слова сплошным набатом гудели в моей голове: «Мамаяжетебязащищала!».

***

Спустя несколько дней я возвращалась со школы домой. Я шла по узкому переулку и дошла почти до его середины, когда из-за угла вывернула мать Риты и стремительно ринулась мне навстречу. Бежать назад не было смысла. Я обреченно остановилась, предчувствуя боль. Она налетела на меня вихрем, схватила за волосы и начала бить головой о стену. Когда я медленно сползла на землю, она еще некоторое время пинала меня ногой по лицу, животу (как повелось у взрослых — куда попало), а потом встала на меня обеими ногами и потопталась, словно хотела утрамбовать, сравнять меня с землей. Боли я уже не чувствовала. Очнулась уже в темноте. С трудом добрела до дома. Вышедшая навстречу мне моя мама схватила меня за шиворот и втолкнула к отчиму:

— Полюбуйся на эту свинью! Только вчера постирала ей все. Опять вывалялась где-то.

Отчим с нескрываемым удовольствием начал раcстегивать свой ремень. Но мне уже было все равно. Я уже была одна большая сплошная боль. Я уже привыкла, что никто меня никогда не слушает. Я уже привыкла, что меня надо просто бить. Я уже привыкла, что всегда во всем виновата я.

А потому его удары, свист ремня, грязная ругань не воспринимались мною ни физически, ни психически. Я только смертельно хотела спать.

***

И, только добравшись до постели, я зажмуривала глаза и шептала про себя: «Ничего, вот скоро приедет МОЯМАМА, я ей все расскажу, и она тоже заступится за меня и вообще убьет эту Ритыну мать и этого отчима — тоже. И костюм сошьет тоже. Самый лучший. Скоро она приедет. Все равно она когда-нибудь приедет. Просто ее сейчас нет дома…».

3

…Мама умерла давно. Инна уже сама давно была мамой. Но долгими бессонными ночами ей снилась ее мама, ее самая прекрасная, самая одинокая мама на свете. И Инна по-прежнему ждала: вот скоро, уже совсем скоро к ней приедет ее мама, и она ей расскажет, как было на самом деле в те предновогодние дни такого далекого и такого близкого 1964 года…

Инна вздрогнула от шороха. Она всматривалась в лесную чащу и пыталась понять, показалось ей или на самом деле перед ней стояла женщина, которая только что скрылась за деревьями в кустарниках. И была ли эта женщина ее матерью? Боже, что все это значит? Почему так невыносимо болят ноги? Так хочется поменять позу. Или присесть. Да, именно, присесть. Как она раньше не догадалась?! Надо перестать пытаться выбраться из этого чертового круга. Надо просто присесть и отдохнуть. А потом…

Инна резко присела и опять на долю секунды потеряла сознание. Острая боль пронзила все ее тело. Она опять не могла понять, что произошло. Колени ее не согнулись! Колени не подчинились ей. Они не хотели сгибаться. Странное чувство охватило Инну. Какое-то состояние небытия. Она хотела сесть — и не могла сесть. Как такое вообще может быть? Она опять посмотрела на ноги, и истошный вопль ужаса вырвался из ее груди: жижа поглотила ее ноги ровно по колено. Она отчетливо чувствовала под ступнями твердую землю, и тем не менее она продолжала погружаться. Вместе с землей? Колени, колени… Эта невыносимая боль в суставах. Она уже испытывала когда-то эту боль… Или… нет, это была не ее боль. От боли кричал Аркашка, ее сын. А она… О, Боже, нет! нет! нет!.. Что он думал тогда? Что хотел ей сказать? Как он жил? Как он вообще мог жить?!!..

4

И с этого момента Аркаша решил молчать. Хотя нечленораздельные звуки, которыми он до сих пор изъяснялся с окружающими, едва ли можно было назвать его разговором, но — тем не менее. Он твердо решил молчать, а это означало, что с этого момента он больше не будет даже мычать. Да, именно так называла его разговорную речь она — Ма. Ма, на которой замыкалось все его познание о людях, ибо, кроме Ма, никто не заходил в его комнату. Весь остальной мир оставался для него лишь плодом его больного воображения, а образы людей, которые постоянно колготились за плотно закрытой, а в последнее время и запертой на ключ дверью его комнаты, были прообразом его Ма. А потому, когда однажды к нему заглянул незнакомый мужчина, Аркаша был настолько потрясен несхожестью его облика с образом Ма, что в буквальном смысле потерял сознание, не сумев объяснить себе, что же это было.

Это было так давно; на его окно уже несколько раз после этого осыпались кружева снежинок, а вслед за ними сквозь мутные оконные стекла много-много раз пытались заглянуть в его комнату нежно-зеленые листья деревьев, которые затем становились золотисто-желтыми и вместе со сверкающими на солнце серебристыми паутинками улетали ввысь, в бесконечно далекое изумрудно-синее небо.

После этого случая Ма вставила замок на его двери, и больше Аркаша никого не видел. Только голоса, только звуки.

О-о-о, эти звуки!.. Они повторялись с периодической последовательностью и сопровождались с ума сводящей агонией чувств, которые вызывали при этом. Испытывая эти чувства миллион и более раз, Аркаша научился классифицировать их по системе, доступной только его уровню мировосприятия.

Розовые всполохи за окном — быстрый цокот каблучков по дощатому полу, легкое позвякивание посуды, приглушенный шум воды в ванной и на кухне: Ма проснулась. Ей хорошо. Скоро она уйдет куда-то из дома. Это повторяется каждый день.

Малиновые всполохи или свинцово-багровые тучи за окном — клац-клац — и следом хлюпанье входной двери, размеренный, тяжелый перестук каблучков по дому: Ма устала. Она всегда приходит такая о т т у д а, куда уходит каждое утро. Спустя некоторое время — тяжелый грохот в коридоре, возбужденные голоса и — бах-ах! — входная дверь открывается и закрывается. После этого Ма бывает хорошо. А иногда, а может быть, даже чаще — плохо. После долгих разговоров, после звяканья посуды все уходят, и Ма ложится спать, и тогда до утра тишина прерывается лишь редкими сигналами автомобилей за окном. Но иногда к т о — т о остается, и тогда для Аркаши наступают самые тяжелые минуты жизни. Минуты, которые Аркаша переживает тяжелее, чем постоянное ощущение голода, которое лишь иногда Ма перебивает тарелкой супа или поджаренной котлетой с картофельным пюре.

Эти звуки… Из всех звуков, которые слышал Аркаша за свою бесконечно долгую жизнь, э т и з в у к и не поддавались никакому разумному объяснению его больного мозга и его плоти, истерзанной вечной болью по имени полиомиелит. Все начиналось с приглушенного стона Ма и невнятного бормотания чужого голоса, непохожего на голос Ма (этот голос почему-то напоминал Аркаше его собственное мычание). Затем этот голос начинал полувопросительно-полуутвердительно что-то восклицать, и Ма начинала вскрикивать, всхлипывать и что-то быстро-быстро приговаривать. Вскоре все эти всхлипывания, стоны и отдельные возгласы заглушались ритмичным скрипом деревянной кровати. И именно этот скрип загонял в душу Аркаши необъяснимое смятение, буйство чувств, которое пугало и заставляло ликовать его одновременно, ибо этот скрип был предвестником необъяснимого сладострастья, разливающегося по всему телу. Много раз Аркаша пытался удержать в себе это состояние, продлить или вызвать его самолично в долгие часы ожидания Ма, но оно не подчинялось его воле; никогда не приходило само без скрипа кровати и заканчивалось всегда одновременно с криком Ма упругим выплеском тепловато-липкой жидкости промеж ног. Иногда он ненавидел за это Ма. Но чаще он был ей благодарен за эти минуты физического блаженства, сопряженного с необъяснимым чувством страха и душевного терзания. Не понимая сути происходящего, он почему-то был уверен, Ма накажет его за это. И в те редкие минуты, когда она заходила к нему, Аркаша неимоверным усилием воли подавлял в себе желание задать ей один-единственный вопрос: «Ма! Скажи, что ЭТО было? Когда ЭТО происходит с тобой, тебе хорошо или плохо?», ибо, научившись определять по звукам состояние Ма, в этом случае он не мог сказать себе, хорошо или плохо ей от ЭТОГО.

***

В один из дней, когда Ма уже пришла, в дверь раздался стук, который заставил Аркашу напрячь внимание, ибо, обычно поговорив с теми, кто стучал в дверь, а не с шумом врывался, Ма чувствовала себя очень плохо. Обычно пришедшие говорили очень тихо, а Ма истерически кричала им что-то в ответ. И из общей какофонии звуков больной мозг и обостренный слух Аркаши выхватывал лишь отдельные слова и обрывки фраз, которые в течение разговора повторялись чаще всех других слов. «Постановлением суда…», «… а плевать я хотела!», «судебный пристав», «интернат», «не отдам!». В последней же беседе зазвучали два новых слова, которые были самыми часто повторяющимися — «милиция» и «принудительно», смысл которых так и остался недоступным пониманию Аркаши.

После их ухода (который едва ли можно было назвать добровольным, так как Ма, сопровождая свои действия грязным матом, вытолкала их за дверь) Ма надрывно-тонко завыла, причитая: «За что, Господи!!! За что ты меня так наказал?». Из всего произошедшего Аркаша сделал единственный вывод: Ма не принесет ему поесть и сегодня. Ма сегодня не до него.

Однако, спустя некоторое время, в дверь опять постучали, и Ма, открыв дверь, тут же захлопнула ее, истерически заверещав при этом: «Нет! Нет! О, Господи! Нет!!!». И почти сразу же кинулась в комнату Аркаши, заперев его дверь изнутри на ключ.

***

Грязные разводы на окнах. Тусклое солнце отражается в зеркале матовым пятном. Аркаша поворачивает голову к двери и сжимается весь. В радужных кругах смутным расплывчатым пятном движется к нему Ма. Аркаша закрывает глаза. Круги не исчезают, теперь они ярче, пронзительнее. Рука Аркаши невольно дергается, когда к ней прикасается рука Ма. И вслед за этим комната наполняется густым протяжным воем. Аркаша вздрагивает, он знает, что этот звук исходит из глубины его души. Время от времени из темноты сквозь светящиеся точки появляется лицо Ма. Она протягивает руки к его полусогнутой ноге, и Аркаша чувствует, как из его груди вырывается нечто почти материальное и тяжелым басом забивается в углы комнаты. Аркаша открывает глаза, смотрит на Ма и громко умоляет не трогать его. Но вместо слов раздается лишь приглушенное «м… мм… ммм…».

В дверь стучат чем-то тяжелым. Аркаша слышит, как Ма приговаривает, не переставая тянуть его за ногу:

— А вот я выпрямлю ему ноги, и вы увидите, что он такой же, как и все, и никакой интернат ему не нужен.

Стук не прекращается. Аркаша захлебывается, задыхается от боли, крика и слов, которые забились под язык и перекрывают горло.

Раздается оглушительный треск и грохот; что-то тяжелое и большое падает на пол, сотрясая при этом весь дом, и в это же мгновение Аркаша слышит, как из матери исходит протяжно-истерический вопль, и она всем телом бросается на него, крича: «Не отдам! Убью сама, но не отдам!!!»

Аркаша не успевает хлебнуть воздуха; боль от ноги и страх от непонимания происходящего заполоняют его, мощной волной вытесняя из него плоть и дух его.

Темнота проваливается куда-то вниз, а вместе с ней стремительно гаснут светящиеся круги и точки.

«Ну, вот и хорошо», — с облегчением подумал Аркаша.

***

Возможно всё — и даже невозможное. Храните молчание.

5

Инна судорожно вздохнула. Полуденное солнце, казалось, вонзилось своими лучами прямо в мозг, и думать, рассуждать и осознавать реальность становилось все более и более невозможным. Болело всё: каждая клеточка души и каждая клеточка тела. Болело отдельно и всё вместе одновременно. Инна уже не пыталась как-то осмыслить ситуацию. Воля к жизни, панический страх перед смертью отступили; ведь она и пришла-то на это место с единственной целью — уйти из жизни. Она просто отпустила свои мысли на самотек и безвольно плыла по волнам своей памяти, стараясь воспоминаниями хоть как-то заглушить боль в теле. Боль, которая резко обострялась в той части тела, до которой добиралась, поглощая, всасывая в себя, вязкая жижа. Добираясь до определенного уровня тела, эта жижа причиняла ей пронзительно острую боль, словно каким-то необъяснимым образом пыталась напомнить ей о тех эпизодах жизни, которые были связаны с болью именно в этой части тела. Словно НЕКТО предлагал ей заново пережить (переосмыслить?) те моменты жизни, которые, возможно, и предопределили ее судьбу, подвели к финишной черте под названием «суицид». А потому, когда жгучая боль медленно стала втекать, вползать в ее лоно, Инна уже знала, о чем поведет речь ее невидимый собеседник…

6

На третьем курсе медучилища производственную практику Инне пришлось проходить в маленькой сельской больнице в гинекологическом отделении. Вся ее практика заключалась в обычной работе уборщицы-санитарки: помыть, почистить крохотный абортарий с единственным скособочившимся креслом, сдать больничной прачке использованные простыни и пеленки (забрать чистые) и присутствовать на операциях по искусственному прерыванию беременности (абортах, то есть). И если первые женщины, идущие на аборт, вызывали у нее скрытый внутренний протест, то уже через неделю Инна просто с интересом наблюдала за процессом «чистки» (так называли аборт все женщины). Таким образом, очень скоро она в принципе знала весь процесс и, как ей казалось, самостоятельно могла бы избавить любую женщину от нежелательной беременности. Но Инна никак не могла предположить, что слово «самоаборт» обретет для нее особый, личностный смысл.

Признаки беременности полностью проявились к концу практики. Инна восприняла этот факт без особой паники, равно как и без радости. К перспективе иметь собственного ребенка она относилась резко отрицательно. Она просто знала: этого не должно быть. Пока. А потому она приняла единственно верное (по ее размышлению) решение: аборт. А поскольку не собиралась никому раскрывать свою тайну, которая касалась только ее, то она решила сделать несложную (как ей казалось) операцию самостоятельно и — в гордом одиночестве.

В этот день Инна, как и положено, осталась после ухода врачей, медсестер и принялась за привычную уборку. Затем, убедившись в том, что кроме дежурной медсестры никого не осталось, она заперлась в абортарии, плотно задернула шторы, приготовила инструменты и взобралась на кресло. Она много раз видела, как это делала врач-гинеколог, а потому запомнила каждое ее движение, каждую последовательность ее действий.

Первое. Расставить ноги, а точнее, подвесить их на две нелепые рогатины по краям кресла и привязать их к ним бинтами (чтобы не дергались). Наркоз, естественно, противопоказан, так как разум должен быть ясным. Боль? Да она родилась с этой вечной болью. Состояние боли — это самое обычное (нормальное) ее состояние. Так что, анестезия напрочь отменяется. Анестезия — для маменькиных дочек, а Инна… Инна…

Да, во-вторых, надо точно отобрать и держать в руках необходимые инструменты. Инна уверена, что от боли или от вида крови она не потеряет сознание, но все же, чтобы не терять лишнее время.

Ну, вот и можно начинать. Ведь значения никакого не имеет, от кого она беременна. Это такое противное состояние… Это уже во второй раз в ее жизни, а потому она точно знает: от кого бы то ни было, рожать ребенка она не будет. Пока.

Ну, вот и ввела гинекологическое зеркало во влагалище. Ничего страшного. А, может, его не надо было вводить? Ведь смотреть-то ТУДА все равно некому. Ну, да ладно, ввела, так ввела. По крайней мере, это совсем не больно, а, значит, не помешает. Да, точно, не помешает, а наоборот, — потому как проход к матке освобождает. Да, а дальше надо протыкать. Чем? и что?..

Инна почувствовала какое-то жжение в глазах и поняла, что вытаращенные в потолок глаза ее так и норовят выползти из орбит. «Боже, я же еще ничего не сделала, неужели я боюсь?! Надо просто проткнуть там внутри что-то и начать выскабливать внутренность матки. Я это видела сто раз. Я это запомнила. Я это знаю. Я это смогу».

Я ЭТО СДЕЛАЮ!!!

***

Ей все же пришлось сесть, чтобы дотянуться рукой до промежности. Подвязанные ноги мешали неимоверно. Инна развязала их, согнула в коленях и подобрала под себя. Она восседала в позе лотоса на гинекологическом кресле, словно готовилась совершить какой-то таинственный обряд. В одной руке она сжимала инструмент, который был миниатюрной копией столового черпачка. Вот только края его были заточены, словно лезвие ножа. Этим черпачком и производилась вся ручная чистка матки. Другой рукой она поддерживала край зеркала, который торчал у выхода во влагалище. Сидеть приходилось очень прямо, ибо трубка зеркала при малейшем движении тела причиняла боль. Вскоре Инна поняла, что просто физически не может наклониться и с отчаянием осмотрелась вокруг. Затем она враскарячку сползла с кресла, встала рядом, подставила между ног тазик и опять попыталась наклониться. Боль от зеркала опять не позволила ей сделать это. Тогда Инна быстро открутила крепление на зеркале и резким движением левой руки вырвала его из влагалища. И почти тут же, широко расставив ноги, почти присев на корточки, правой рукой она воткнула себе во влагалище черпачок и, почувствовав его металлическую поверхность всем нутром, начала делать соскребательные движения. Она помнила только одно: отодрав плод в полости матки, надо все месиво вытащить наружу, чтобы не было кровотечения или другого осложнения. Она знала, что будет больно, но!!!!!!!!! Г-О-С-П-О-Д-И-И-И-ИИИИИИ-иииииииии…

Инне казалось, что кипяток хлещет из всех дыр и отверстий не только в ней, но и во всем помещении, во всей Вселенной, и теперь вокруг нее сплошное бурлящее месиво из крови, плоти, мочи и кала, ибо все, что могло литься, полилось из нее одновременно. Еще и еще раз. Инна с тихим завыванием словно золотым ключиком проворачивала в себе непереносимо горячий черпачок и тут же вытаскивала его наружу, таща за собой все непотребное содержание своей матки, изнасилованной, изуродованной теперь уже собственной рукой. Теперь уже сухой огонь полыхал внутри нее. Треск огня, шипение, шкворчание, искры, всполохи… — нет, уже не больно. Совсем не больно. Совсем ничего… Вот только вытащить этот гребаный черпак из… из этой самой гребаной… чего им надо от меня, чего они все хотят… рожать нельзя… Нельзя… Ребенок не нужен… Первый был не нужен… и второй… пока… не нужен…

Уже в беспамятстве Инна свалилась на бочок рядом с тазиком, инстинктивно свернулась клубочком, уткнулась подбородком в колени и тихо-тихо, почти шепотом, почти про себя начала напевать: «А маленькая мама качает малыша…». Это было так давно. Господи, она была такая глупая… А теперь она такая самостоятельная. Она уже совсем взрослая… Ей уже почти двадцать. И она сама избавила себя и своего несуществующего ребенка от невозможной тяжести бытия. В первый раз ей это и в голову не пришло. В тот первый раз она верила, что ребенок имеет право на жизнь в этой жизни, а потому дала ему возможность появиться на свет…

***

Ей было четырнадцать лет. А ему — около пятидесяти. Он приезжал к маме, и мама сияла от счастья. Порхала по дому, доставая из стенки новую посуду и хрустальные фужеры, и выглядела при этом на все двадцать.

Они сидели вчетвером за уютным столиком на кухне и сердце Инны замирало, когда Он смотрел на нее. Это было очень редко — в основном Он смотрел на маму. А мама — на него. И оба при этом были счастливы. А Инна сгорала от угрызений совести, от любви к нему и от жалости к отчиму, который ни о чем не догадывался. Или не хотел догадываться?

Однажды Он пришел, когда мамы и отчима не было дома. И Инна засияла от счастья. Она порхала по дому, доставая из стенки новую посуду и хрустальные фужеры, и выглядела при этом на все… двадцать. Они сидели вдвоем за уютным столиком на кухне, и сердце Инны замерло, когда он посмотрел на нее…

…Он ушел очень быстро. Инна даже не успела одеться.

С блуждающей улыбкой она убрала посуду в стенку, тщательно заправила постель и включила телевизор.

***

Прошла весна. Закончилось безмятежное лето.

Они встречались каждый день и приезжали домой поздно вечером. Мама еще больше сияла от счастья и радовалась, то он подвез Инну «с дискотеки», «от подруги», «из библиотеки»…

Они опять садились все вчетвером за уютный столик на кухне: мама, отчим, Инна и Он — друг отчима. И вновь сердце Инны замирало. Но уже не от любви к нему и жалости к отчиму. Она уже почти ненавидела «своих тупых» родителей и лицемерного, подлого друга отчима.

Она ненавидела всех. И себя — тоже. Ей было четырнадцать лет.

***

В конце первой четверти Инна неожиданно для себя упала в обморок на уроке физкультуры. А когда поднялась, почувствовала неодолимую тошноту и выбежала из зала. Ее вырвало, но облегчения она не почувствовала. Наоборот. Смутная тревога подползла к горлу и перехватила дыхание. Она вспомнила своих одноклассниц, корчивших из себя взрослых и «опытных» и смотревших на нее с чувством превосходства: «Смотри, таких тихушниц, как ты, трахают без предупреждения. „Залетишь“ с первого раза».

После недельных мучений она попалась матери с «поличным». Сидя в обнимку с унитазом, Инна умывалась горькими слезами. Мама только спросила: «Кто?». И Инна коротко ответила: «Он».

***

Врач лишь покачал головой: «Поздно. Никакого аборта».

Мама отправила Инну в другой город к своей дальней родственнице, пообещав той забрать Инну из роддома. Отчиму было достаточно простого объяснения, что родственница нуждается в уходе после болезни.

Роды прошли на удивление всем врачам легко. Малыш открыл одновременно глаза и рот и громко заплакал. Сердце Инны в очередной раз замерло…

На седьмые сутки мать приехала в роддом за ней. Инна долго молчала и хмуро смотрела на нее. Потом медленно произнесла:

— Я пацана не оставлю в больнице. Если ты будешь возражать, я скажу отчиму, кто отец ребенка. И про тебя — тоже. А так — я скажу, что была в компании и не знаю, от кого залетела. Мы поедем не к тетке, а домой. Я начну работать и сама прокормлю и себя, и пацана. Если будешь мне мешать…

***

С тяжелым сердцем мать забрала Инну с сыном из роддома и привезла домой.

К их большой неожиданности отчим был уже дома, и мать уговорила Инну посидеть в сарае, пока она «морально подготовит» отчима.

Инна устроилась на сеновале. Малыш мирно посапывал. Инна уткнулась носом в одеяльце и неожиданно начала про себя напевать: «А маленькая мама теперь совсем одна»…

Она очнулась от недовольного кряхтения малыша. Открыла глаза и… ничего не увидела. В сарае была абсолютная тьма. Мрачный зимний вечер стремительно перешел в темную ночь, и Инна забеспокоилась: почему так долго не мамы? Нестерпимо хотелось есть, а окоченевшие руки почти не слушались ее.

Она осторожно положила малыша на сено и вышла из сарая. Крадучись обошла угол дома и заглянула в окно кухни. В первый миг ей показалось, что ей мерещится несусветная чушь. Но, справившись с липкой, вязкой волной обморока, она подошла вплотную к окну.

Они сидели втроем за уютным столиком на кухне: мама, отчим и Он. Он смотрел на маму любящими глазами, а мама сияла от счастья. А отчим… а отчим…

Инна вздрогнула, услышав крик младенца. Она никак не могла оторвать взгляд от счастливого лица матери. Затем медленно обогнула угол дома, вошла в сарай, взяла малыша на руки и начала сосредоточенно укачивать его. Малыш не унимался. «Тихо-тихо-тихо…», — пробормотала она и стала разворачивать его. От холода малыш закричал еще сильнее. Инна внимательно оглянулась вокруг, но, ничего, кроме сена и сырых стен не увидев, взяла малыша за обе ножки и подошла к стене. Малыш на секунду захлебнулся в крике и вдруг истошно завопил, словно поняв намерения своей маленькой мамы. Инна размахнулась и ударила младенца головой об стену. Еще и еще раз. Плач оборвался и чудовищным лоскутом воздуха почти зримо, ощутимо повис в углу сарая.

***

…Когда раздался стук входной двери, все трое разом повернули головы в немом ожидании. Вопрос отчима: «Кто там?» повис в воздухе, как и последний крик младенца.

На пороге стояла Инна в окровавленной курточке с окровавленным лицом и, одной рукой держась за голову, другой волочила за собой кровавый кусок мяса, очень отдаленно напоминавший растерзанную детскую куклу…

7

Инна открыла глаза. Нет, она не спала. Просто какое-то состояние небытия. Просто откат по времени. Она вспомнила, как в тот далекий день, упав в обморок в абортарии, она очнулась в реанимационной палате. Суда ей удалось избежать по милости врача-гинеколога (ее вызвала дежурная медсестра), которая взяла всю вину на себя и представила ситуацию как неудачную свою работу, за что была уволена с работы. Инна была ей очень благодарна и дала себе клятву: если после всего случившегося Бог все же помилует ей еще раз ребенка, она родит его при любых обстоятельствах и сделает все, чтобы воспитать его. Таким образом, через несколько лет родился Аркашка, который прожил на этом свете всего девять лет. Она очень переживала его смерть, поскольку Аркашка, по сути, был ее первым ребенком (настоящим? живым?). Первым — и последним. И любила она его по-своему, осознавая, что он для нее — и награда, и кара за ее собственную жизнь. Ведь, говорят, что за все грехи родителей наказание получают их дети.

После смерти Аркашки в ее жизнь ворвался Ян. Она думала — это СЧАСТЬЕ. Но спустя десять лет жизни рядом с ним (параллельно с ним) поняла, что это логический неизбежный смертный ПРИГОВОР ей свыше.

Ян был женат уже тринадцать лет. После опыта общения с отцом своего первого малыша (да, она была тогда еще совсем ребенком, но все же…) Инна избегала женатых, семейных мужчин. Перспектива любовницы (вечный опыт матери, который был всегда перед ее глазами и который она поклялась не перенимать) изначально убивала в ней волю к жизни. Но Ян сумел убедить ее в том, что семьи у него фактически давно уже нет, а живет он с женой исключительно из-за несовершеннолетних детей. «Как только Денис (младший сын) закончит школу и уедет поступать, я порога дома не переступлю, где будет эта тупость ходячая (жена). Потерпи пять лет, и мы будем вместе. Ты же умница», — вдохновенно говорил Ян.

Однако шли годы. Старшая дочь Лера уехала из дома, уехал и Денис… Вот уже Лера вышла замуж, а Денис уже заканчивал военную академию, а Ян находил новые причины (сверхубедительные), которые не позволяли ему уйти от жены. В год окончания школы сыном Ян получил новое назначение в другой город. Инна рыдала, предчувствуя расставание. Он обнимал ее, целовал в мокрые от слез глаза и клялся: «Я даю тебе слово офицера — на новое место я перееду только с тобой».

Через год, получив новую квартиру, он увез туда жену. И вновь рыдающей Инне он обещал: «Я буду приезжать к тебе. Это же ерунда. Я люблю тебя. Здесь по городу к тебе десять минут езды, а оттуда — всего двадцать минут. Это не расстояние. Мы будем вместе все время…»

И опять шли годы. И он по-прежнему приезжал к Инне через день-каждый день. На час. На два. Проведя их в любовной агонии, удовлетворенный, он начинал озабоченно собираться:

— Зайка, поехаю я. Надо. Так надо. Ты же умница, Ты же понимаешь меня? А завтра я опять приеду…

— Я не хочу, чтобы ты уезжал! Я хочу, чтобы мы жили вместе…

— Это невозможно, рыбка. Пока.

— А когда?!..

— Не лезь, я сам знаю. Очень много обстоятельств, которые мы должны учитывать. Ты же доверяешь мне? Я скажу тебе, когда подойдет время…

Но после десяти лет их тайной связи Ян перестал добавлять это обнадеживающее слово «пока». Более того. Во время очередной ссоры из-за его уезда на прямой вопрос Инны: «Мы будем мужем и женой?» он ответил: «Нет».

Инна только и сумела выдавить из себя:

— Почему?

— Потому, — насколько лаконично, настолько и цинично ответил Ян.

— Но ты же обещал… — просто потому, что надо было хоть что-то сказать, произнесла Инна, хотя отчетливо осознавала, что этой фразой бесконечно унижает, оскорбляет себя (в который раз?).

— Я тебе ничего никогда не обещал, — отрезал Ян. — Фантазия у тебя буйная, тебе вечно слышится то, чего не было сказано. Не говорил я тебе, что женюсь на тебе. Я, что, похож на дурака, обещать такие вещи? О женитьбе никогда речи не было и быть не могло! Так что ты свои фантазии и желания укроти и не навязывай никому. Не устраивает тебя, чтобы я приезжал, значит, давай поставим на этом точку. Расстанемся раз и навсегда! А приезжать к тебе, чтобы поскорбеть, пострадать с тобой… Оно мне надо? У меня проблем и без тебя хватает! Море проблем.

— Но ведь я — тоже твоя проблема? — Инна уже не плакала.

— Нет уж, дорогая, ты как-нибудь давай сама справляйся со своим характером и своими проблемами. Без меня. А я уже сыт по горло. Хватит, наелся — дальше некуда. И вообще, пора остепениться. Посмотри, я уже седой, лысый. Хватит, нагулялся, пора и честь знать. Я скоро уже дедом стану. Однозначно. Дочку замуж отдал…

— Так, значит, ты все это время просто гулял со мной?.. Как кобель? С сучкой? Ты это хотел сказать?

— Да не прикидывайся ты наивной дурой. И не переиначивай мои слова. Я сказал только то, что сказал. Ты что, всерьез можешь допустить себе мысль, что я ради тебя брошу семью?! Короче, хватит сопли на кулак наматывать. У меня свои проблемы. У тебя — свои. Все.

— Нет.

— Что — нет?!

Инна не смотрела на него. Она вообще никуда не смотрела. Она сидела как изваяние, и казавшиеся пустыми глазницы ее словно только что лишились глазных яблок. Бесцветным голосом, без интонации она прошептала:

— Мои проблемы — это твои проблемы. А еще точнее: я — твоя проблема. Больше у тебя проблем нет.

— Что ты мелешь?! — почти сорвался на фальцет Ян.

— Я думала,.. я верила,.. что ты любишь меня. Я думала, это — ЛЮБОВЬ. Ты меня неправильно понял. Ты меня вообще неправильно воспринимал все эти годы. Я думала, это — ЛЮБОВЬ. Ты совсем меня не знаешь. Я — твоя ПРОБЛЕМА.

— Да о чем ты?!..

— Ты, правда, не понимаешь, о чем я? — Инна внимательно рассматривала Яна, словно видела его в первый раз. Теперь уже она смотрела на него вполне осмысленным взглядом. Ни слез, ни боли, ни озлобленности не было ни в голосе, ни в выражении ее лица. Она вышла из машины, аккуратно захлопнула дверь и уже на ходу пробормотала:

— Если я уйду из твоей жизни, ты уйдешь из жизни вообще.

8

Лизу били все

Особенно изощрялся и преуспевал в этом доморощенном виде боевого искусства Славик. Лиза молча переносила побои. Молча вытирала горючие слезы, смешанные с кровью, судорожно хватала ртом воздух и почти с благоговением заглядывала Славику в глаза. Лиза твердо знала, что скоро она выйдет замуж и станет женой, а все жены для того существуют, чтобы мужья их били. В умении достойно переносить физическую боль она видела свое предназначение.

Правда, Славик не был ее мужем, но ведь и он когда-нибудь женится, и у него будет жена, которую надо будет бить. А как же он будет ее бить, если не научится делать это до женитьбы?

Лиза была дура. А Славик был ее брат.

***

Лиза всегда все знала наперед. Вот только окружающие все смеялись над ее даром предвидения и никогда не воспринимали ее пророчества всерьез. А Лиза просто сочувствовала им всем и молча страдала, так как знала: если бы они прислушивались к ее словам, многие беды и несчастья наверняка можно было предотвратить. Лишь однажды соседская бабка, похоронив свою трагически погибшую внучку, вспомнила, что за несколько дней до трагедии Лиза просила не отпускать девочку на речку. Однако хуторяне сделали однозначный вывод: накаркала! Наказать!

И Лизу снова били. Долго, методично, всем хутором; чтобы беду не кликала.

Лиза плакала и, прикрывая лицо худыми руками, продолжала жалеть этих людей, которым она всегда желала добра.

***

В один из теплых солнечных дней на хутор приехал важный господин. Все называли его дядей Висей. Лиза знала, что приехал он вовсе не к своим родственникам, как все предполагали. Родственники были в данном случае лишь завесой. И, возможно, даже сам господин был уверен, что приехал проведать свою больную тетушку. Но Лиза знала, что приехал он с одной-единственной целью: он приехал за Лизой. А потому уедет он не один. Вместе с ним из хутора уедет она, Лиза. Навсегда.

Так оно и случилось.

Прошла неделя, и весь хутор вышел провожать дядю Висю. Лиза стояла в толпе с маленькой котомочкой своих пожитков и волновалась как никогда; ведь ей предстояло уехать с ним, а никто даже и не догадывался. Дядя Вися растроганно обнимался и пожимал всем руки. Наконец он подошел к Лизе и на какое-то мгновение замер, словно пытался что-то вспомнить. Затем он обернулся ко всем и, не столь вопрошая, сколь прося помощи, произнес:

— Кто это?!..

— Да это наша дура, — почти с гордостью ответили хуторяне, всячески демонстрируя при этом свое превосходство над ней; кто-то скорчил рожу, изображая, насколько она дура, кто-то презрительно сплюнул ей под ноги. Но основная масса начала незамедлительно награждать ее тумаками да тычками — для пущей убедительности.

— Кто твои родители? — спросил дядя Вися.

Польщенные столь особым вниманием к своей персоне родители выступили вперед. Разговор между ними состоялся короткий. Дядя Вися сказал, что Лиза уже взрослая и вполне может зарабатывать деньги для семьи. И если родители отпустят ее в город, то он, дядя Вися, позаботится о ней.

— Но самое главное, — подвел черту дядя Вися, — есть у меня хороший парень, работящий. Но дурак. Я так думаю, они друг другу понравятся. Девка ваша, видать, трудолюбивая тоже. Лучшей пары ей не сыскать. Пусть не только работают, но и людьми себя почувствуют.

И Лиза покинула хутор. Навсегда.

***

На рассвете второго дня подвода с Лизой и дядей Висей подъехала к воротам добротно сложенного из самана дома. Почти сразу же из ворот выглянул огромный верзила с блаженной улыбкой на лице.

— Афанасий, — крикнул господин, — ну-ка, посмотри, какую я тебе жену-красавицу привез!

Ликующий возглас вырвался из груди верзилы, когда он подошел к Лизе. Протянув огромную ручищу, он нежно, словно ребенка, погладил смущенно-растерянную девушку по голове и ласково спросил:

— Ты, правда, моя жена?

— Да, — просто ответила Лиза и всем телом потянулась к нему. — Теперь ТЫ будешь бить меня, да?

Афанасий подхватил ее на руки и бережно опустил на землю. При последних же словах Лизы он отчаянно замотал головой и, размахивая руками, словно отгоняя от себя невидимый образ врага, решительно произнес:

— Никогда! Никогда тебя не буду бить. И никто тебя не будет бить!

— А как же мы с тобой тогда будем мужем и женой? — озабоченно спросила Лиза. Ей очень понравился этот парень, ей понравилось, как он взял ее на руки и снял с повозки. Ее никогда не брал на руки ни один мужчина, и она забеспокоилась, что он передумает стать ее мужем.

Афанасий подошел к ней вплотную, взял ее за обе руки и, глядя сверху вниз, радостно заключил:

— Мы будем жить дружно. Ты же любишь меня?

— Люблю, — эхом отозвалась Лиза.

— Тогда обними меня.

Лиза встала на цыпочки и крепко обхватила руками Афанасия за шею.

Молча наблюдавший за ними дядя Вися изумленно-снисходительно покачал головой и пробормотал:

— Я же сказал, они понравятся друг другу. Чудеса. Вот тебе и дураки…

***

Весть о том, что дурак Афоня женился, мигом облетела весь город. Особенно ликовала по этому поводу местная шпана. Инна с пацанами залезала на деревья, чтобы заглянуть к ним в окно, и с визгом и диким хохотом комментировала для тех, кто остался внизу, сцену, когда Афоня бережно, как ребенка, купал в огромной оцинкованной ванне Лизу, или, сидя за столом, усадив к себе на колени Лизу, заботливо кормил ее с ложечки. Время от времени он отрывался от своего занятия, чтобы отогнать от окон особо назойливых.

Позабавиться семейной жизнью «двух дурачков» приходили не только дети. Нередко у их дома собиралась возбужденная толпа взрослых, и какая-нибудь исключительно умная и красивая девушка нарочито-демонстративно хватала Афоню за руку и говорила:

— Лиза, я заберу у тебя Афоню!

Лиза в совершенной панике начинала метаться в поисках веника и, искренне веря в намерения девушки, начинала плеваться и, размахивая веником, гонялась за соперницей. Афоня удовлетворенно смеялся вместе со всеми:

— Лиза меня очень любит. Она меня никому не отдаст.

Он обнимал Лизу огромными ручищами и успокаивающе шептал:

— Не бойся, я не уйду к ней. Ты же видишь, они все дураки. А ты у меня умница.

Лиза прижималась к Афоне и продолжала грозить кулачком толпе.

***

Прошло два года.

Возвращаясь через железнодорожные пути с заготовки леса на зиму, Афанасий попал под идущий состав. Расчлененное надвое тело уложили в гроб. Проводить Афоню пришел весь город. И трудно было понять, то ли им всем хотелось посмотреть на реакцию Лизы, то ли они действительно скорбели по поводу кончины Афанасия. Он был дурак. Но за всю свою короткую жизнь он никому не сказал ни одного плохого слова. Он только говорил: «Люди просто дураки, они ничего не понимают».

Лиза не плакала. Она сосредоточенно всматривалась в лицо Афанасия и время от времени деловито отгоняла от него назойливых мух.

После похорон Афанасия Лиза каждый день приходила на железнодорожную насыпь. Дождавшись какого-нибудь состава, она подскакивала и начинала яростно размахивать кулаками и швырять камнями в окна вагонов. Местная шпана по-прежнему сопровождала ее. Но только теперь почему-то никому не хотелось хохотать и дурачиться. Так продолжалось около месяца. А однажды, отсалютовав камнями двум составам, Лиза удивительно проворно вскарабкалась на насыпь и с победным кличем кинулась прямо навстречу мчавшемуся паровозу.

Пацаны стояли в оцепенении, а когда очнулись, бросились в город. Взрослые, выслушав их рассказ, осуждающе покачали головами:

— Вот дура…

***

Да, Лиза была дура. А Афоня был ее мужем.

***

Женщина — это вдох. Мужчина — выдох

9

Черный ворон.

Он сосредоточенно бил клювом о землю.

Тук-тук-тук… Черные бусинки глаз. А точнее, одна бусинка. Одного глаза. Не блестящего, но глянцевого, сверкающего в лучах закатного солнца. Ворон сидел напротив нее, но, когда смотрел на нее, демонстративно поворачивал голову и косил на нее одним глазом.

Он клевал землю под ногами и время от времени внимательно рассматривал Инну. Словно спрашивал у нее: «Ну, как? Здорово я это делаю, а? Еще?». И, не дожидаясь ответа, опять принимался за свое. Тук. Тук-тук.

Черный-пречерный ворон. «Что ему от меня надо?».

Инна протерла глаза и вдруг четко увидела в грязных шершавых лапах ворона грецкий орех, наполовину разбитый крепким клювом его. И почти тут же совершенно отчетливо услышала:

— Хочешь?

Инна вздрогнула. Ворон вперил в нее свой глаз-бусинку. Смотрел пристально и не мигая.

— Ну, хочешь? — повторил он, нетерпеливо переминаясь с лапки на лапку.

— Хочу, — невольно сглотнула слюну Инна.

— Знаю, что хочешь, — пробурчал Черный Ворон.

— А зачем тогда спрашиваешь?

— Да хотел услышать голос твой. Думал, уже и говорить разучилась. Молчишь и молчишь.

— А с кем говорить-то было? Я же не знала, что вороны умеют говорить.

— Ну, вот теперь будешь знать. Мы не только это умеем. И вообще, чтоб ты знала, всё, что умеют люди, мы умеем лучше.

Черный Ворон в три скачка добрался до Инны. Он остановился на самом пятачке, почти касаясь рук Инны. И тут она с ужасом обнаружила, что стоит уже по пояс в вязкой трясине. Черный Ворон стоял в этой же жиже совершенно спокойно, не утопая, словно под его лапками была твердая почва.

— Почему тебя не затягивает? — спросила изумленная Инна. — Ты просто легче меня, да?

— Нет. Просто это не МОЙ круг. Это ТВОЙ круг. Это ТВОЯ жизнь. И кроме тебя никто не увязнет в нем.

— Почему?

— Потому что никакого круга на самом деле нет. Это ты его создала. Для себя.

— Но ведь я тону, ты что, не видишь?! Я не могу выбраться. Я скоро вся исчезну, ты что, не понимаешь? Я НА САМОМ ДЕЛЕ поглощаюсь этим чертовым кругом! Я же это вижу!

— Вот и я о том же. Это видишь только ты.

Черный Ворон передернул плечами, словно от холода, слегка нахохлился:

— Ты, давай, ешь, я уже расколол орех.

Инна, не наклоняясь, взяла орех, который лежал на уровне ее талии, прямо под рукой. Самый обычный грецкий орех. Она часто видела, как вороны таскали по городу орехи, но никогда не думала, что когда-нибудь ей придется есть орех из рук, то есть из лап ворона.

— А, может быть, тогда и тебя нет, и я все это придумала, или мне все это кажется? — спросила Инна, с жадностью проглатывая ядрышко.

— Э, нет. Я есть. Был. И буду всегда. Потому что мы, вороны, вне времени и пространства. Мы — понятие объективное. Мы есть независимо от чьего-то желания. Как снег. Или дождь. Идет, — хочет того кто-то или нет.

— А если я не захочу видеть то, что вижу, тогда этого круга не будет?

— Повторяю. Дело не в круге. А в тебе. Ты такая есть. Ты зачем сюда пришла?

— Хотела умереть.

— Плохо жила?

— Угу…

— А как хотела?

— Хорошо.

— А хорошо — это как?

— Не знаю.

— Ну, вот тебе и ответ. Сама не знаешь, чего хочешь.

— Знаю. — Инна гневно стрельнула глазами в сторону Черного Ворона. — Знаю! И всегда знала. Я всегда хотела быть женой.

— Чьей?

— Чьей-нибудь.

— Ну, вот еще один ответ. «Кто-нибудь» — это «никто».

— Ну, хорошо. Я хотела быть женой Яна.

— А ты знала, что у Яна уже была жена?

— Да.

— А ты знала, что его жена тоже больше всего на свете хотела быть его женой?

— Нннет…

— А ты знаешь, как умер Ян?

— Да. Ночью у него был сердечный приступ…

— Это жена так всем сказала. А на самом деле… На самом деле у них все было по-другому. И с тобой-то Ян стал встречаться, потому что не мог ее простить.

— За что?

— Это долгая история. Ты точно уверена, что хочешь знать правду?

— Да.

10

Очередной скандал разразился как обычно из-за пустяка. К концу ссоры они перебрали все этапы совместной жизни, перебрали все оскорбительно-унизительные эпитеты и метафоры применительно друг к другу и спать легли (как всегда после ссор) в разных постелях. С той только разницей, что на этот раз Галина постелила себе вообще в летней кухне.

Она долго еще не могла заснуть, перебирая в памяти обидные обвинения мужа. За тринадцать лет семейной жизни она даже легкого флирта себе не позволяла с другими мужчинами, не то что близости, а он постоянно подозревает и оскорбляет ее. За что?! Ревнует? Любит? Боится потерять?

Однако спустя некоторое время, Галина все же успокоилась и заснула с мыслью: «Пройдет. Не первая ссора, и не последняя. Утром сам же первый и заговорит».

…Когда скрипнула входная дверь, Галина сквозь сон облегченно вздохнула и даже улыбнулась: «Ну, я же говорила. Даже до утра не дождался». Не открывая глаз, она демонстративно отвернулась к стене, одновременно отодвигаясь, освобождая место рядом с собой для мужа.

Дверь тихо закрылась, и наступила тишина. «Иди, иди, я уже все забыла, мало ли что бывает, дурила, я же только тебя и люблю», — мысленно произнесла Галина и вдруг оцепенела от внезапного ужаса. У двери слышалось учащенное дыхание мужчины. Но это был не муж. Это был не Ян! Она подскочила в мгновение ока, но незнакомец был уже у ее кровати, навалился на нее всем телом, зажал ей рот рукой и хрипло проговорил: «Тихо-тихо, будешь молчать — все будет хорошо». Галина молча закивала головой.

Она много слышала о насильниках, читала в книгах, смотрела в кино. Она всегда переживала за свою дочь, всячески оберегала ее от предполагаемой опасности. Но она никогда не думала об этом применительно к себе. А уж тем более, в сорок лет, в своем доме, в своей постели оказаться жертвой насильника… Галина напрочь забыла все рекомендации, которые она давала своей дочери на этот случай. Тело ее парализовало. Мозг отключился, и она потеряла сознание…

Очнулась она опять от скрипа двери. Опять же подскочила, и опять ужас сковал ее сознание. «Господи! Что же это было?! Что же это было, Господи?!». Слабая надежда, что ей все это приснилось, улетучилась, когда она увидела на полу подушку и свои разорванные плавки. Смятая постель со сползшей наполовину простыней обреченно свисала с края кровати. Первой мыслью было: «Умереть. Как же теперь в глаза детям смотреть? Как вообще жить после этого?». Галина медленно встала. Неприятная теплая жидкость потекла по ногам. Она подумала, что это кровь, но, включив свет, убедилась, что это была далеко не кровь. Чужая (во всех смыслах) сперма. Отвращение подкатило к горлу. Она тут же вырвала. Боли нигде не ощущалось.

И крови нигде не было. Она побрела к двери, вышла во двор. Наткнулась на собаку, которая безмятежно развалилась у порога. Галина вошла в дом, прошла в спальню, подошла к спящему мужу и молча присела на край постели. Ян тут же перестал храпеть, приподнялся на локте:

— Слышь, хватит выпендриваться, ложись спать, мне рано вставать, ты же знаешь. Все будет хорошо.

— Нет, — прошептала Галина.

— Ну, ты опять начинаешь…

— Нет, не начинаю. Меня изнасиловали…

Муж подскочил в полный рост:

— Где? Когда? Кто?

— Не знаю. Я его не знаю. Я спала. Думала, это ты зашел…

Ян включил свет и уставился на Галину. Он не мог сдвинуться с места.

— Почему ты не кричала? Ты же знала, что я дома, почему ты не звала меня?

— Не знаю. Я сильно испугалась…

Галина вдруг ощутила вселенскую усталость и какое-то необъяснимое (в данной ситуации) непреодолимое желание спать и ни о чем ни с кем не говорить.

— Да на тебе даже крови нет! Кто же это так нежно тебя изнасиловал?!

Галина посмотрела на него и неожиданно для себя свернулась калачиком и, положив голову на теплую еще подушку мужа, почти мгновенно заснула. Это была всего лишь защитная реакция организма, сработал инстинкт самосохранения от непосильного шока, но Ян расценил это по-своему; после близости с ним Галина обычно моментально засыпала. Она не помнила, сколько проспала, но проснулась от удара в лицо. Разъяренный Ян бил ее в истерике и приговаривал:

— На тебе даже синяков нет! И прическа даже не помята! Да ты просто трахалась с кем-то в моем присутствии, в моем доме и теперь рассказываешь мне сказки. Ты хотела отомстить мне за скандал, да?! Почему собака даже не лаяла? Это был наш знакомый? Я его знаю? Кто это был? Скажи, кто?!

Такого поворота событий даже в самом страшном сне нельзя было придумать. Галина даже не прикрывалась от ударов. Она просто поняла, что в дом пришла беда.

***

После этой ночи жизнь обрела совсем иной смысл. Все стало по-другому. Галина с Яном почти не общались. А точнее сказать, Ян почти перестал бывать дома. О близости вообще речи не было. Скандалов тоже не стало. Галина догадывалась, где проводит все свободное от работы время Ян, но ни протестовать, ни препятствовать этому у нее не было ни сил, ни желания. Она не знала, судачат ли о них любители сплетен, однако прилагала все усилия к тому, чтобы сохранить внешнюю видимость благополучной семьи. Исправно появлялась с ним на всех свадьбах, юбилеях и других торжествах друзей и родственников, выкипячивала до ослепительной белизны его рубашки, следила за тем, чтобы его деловые костюмы были всегда в идеальном состоянии, а галстуки и носки соответствовали веяниям моды. На работе и в любой другой компании всегда говорила о муже только в восторженно-доброжелательном тоне.

Однако нависшая над семьей тень беды не исчезала. Галина шестым чувством чуяла, что самое страшное впереди. Постоянные оргии в саунах, где Ян был далеко не безучастным наблюдателем, беспокоили ее не столько в морально-нравственном плане, сколько в плане его здоровья. Раскаленная сауна вкупе с сексуальными излишествами была категорически противопоказана его прогрессирующему тромбофлебиту.

И это произошло. И произошло это все же неожиданно для Галины.

Уже привыкшая к тому, что муж часто приезжает домой под утро, Галина управилась с домашними делами и ближе к полуночи легла спать, не дожидаясь его. Во втором часу ночи ее разбудил телефонный звонок. Явно пьяный, но как-то странно трезво-очумелый голос незнакомого мужчины произнес:

— Галина? Если Вы Галина, то за Вами уже послали машину, Ваш муж просил привезти Вас. Пожалуйста, приезжайте. Это не розыгрыш.

Она не успела ничего переспросить, но поняла, что это действительно не розыгрыш. Таким голосом не разыгрывают. Она просто мучилась единственным вопросом: «Почему он сам не позвонил?». Но спрашивать уже было не у кого, Галина не знала, откуда ей звонили. Определитель номера безучастно показывал: номер не определен. Допустить мысль, что Ян уже просто НЕ МОГ говорить… Нет, нет, только не это!

Галина быстро оделась, вышла во двор, замкнула калитку и стала прохаживаться по тротуару в ожидании машины. Вскоре темноту ночи прорезали два снопа света, и темная иномарка остановилась возле нее. Ничего не спрашивая, Галина села рядом с водителем и за всю дорогу не проронила ни слова. Ей не о чем было спрашивать. Она уже почти наверняка все знала и теперь лихорадочно соображала, что делать.

Водитель ошалело молчал.

…Она вошла в жаркий, душный предбанник, прошла мимо заставленного остатками трапезы стола и вышла в неожиданно просторный зал с бассейном. В углу, словно нимфы, сбились в кучку обнаженные девушки (или девочки?) с одинаково перекошенными от страха личиками. Мужчины (все уже одетые) курили, кто сидя, кто нервно прохаживаясь. Ян недавно получил назначение в этот город, а потому Галина никого из них не знала. На краю бассейна лежал Ян, прикрытый простыней. Галина опустилась перед ним на колени и взяла его руку в свою. Пульса не было. Приоткрыла веки. Поздно. Конечно же, поздно. Она знала об этом еще в машине. К ней подошел незнакомый мужчина:

— Он плавал в бассейне, все было нормально. А потом лег на дно…

— С кем? — перебила его Галина.

Мужчина смутился. Галина мрачно повторила свой вопрос.

— С девушкой…

— Ясно. Это произошло в момент акта или после?

Тот непонимающе посмотрел на нее. Галина перехватила его взгляд:

— Я врач. Мне нужна клиническая картина, а не ваши…

Мужчина с пониманием воодушевился и начал вспоминать детали.

— Сначала мы удивились, как это,.. ну, как он может ЭТО делать под водой. А потом девушка начала вырываться, а он ее не отпускал и сам не двигался. Тогда мы прыгнули в бассейн и вытащили их обоих. Наверное, захлебнулся. Мы сделали им обоим искусственное дыхание. Девушка отошла, а вот он… Но вы не думайте, мы им одновременно начали. Нас же здесь много…

— Да, я это вижу, вас тут много, — горько усмехнулась Галина. — Но ему ваша откачка в любом случае не помогла бы. Это тромб.

— Мы не стали пока никого вызывать… Он ведь уже все равно… А нам всем…

— Понятно, задницы прикрыть надо, — машинально перебила его Галина, сосредоточенно размышляя. Затем, глядя прямо ему в глаза, жестко произнесла:

— Как ни странно вам может это показаться, но мне огласка не нужна больше, чем вам. Я — ЖЕНА. Если вам это слово вообще о чем-нибудь говорит, понятно? А он — мой муж. Достойный муж. Достойный человек. Жил достойно. И… умер… достойно. Ночью. В своей спальне. В своей постели. Это мое условие.

Галина говорила почти речитативом. Мужчина автоматически кивал головой.

— Кто еще знает, что мой муж сегодня был здесь?

— Все здесь. Мы никого поэтому и не отпустили. А на стороне больше никто не знает о том, кто здесь был. Все заинтересованы молчать.

Галина резко поднялась с колен:

— Значит, договорились. Где его одежда?

Она методично одела Яна сама, никому не позволив дотронуться до его обнаженного тела. Затем его положили на заднее сиденье той же машины, на которой она приехала сюда. Подъехав к дому, она велела остановиться перед воротами, распахнула их и дала команду заехать во двор. Закрыла ворота и только тогда открыла заднюю дверь автомобиля. В полном молчании Яна занесли в спальню, положили на разобранную постель. Галина выпроводила машину. Закрыла ворота. Калитку. Вошла в дом. Разделась. Надела ночную сорочку, сверху накинула халат, подошла к мужу и начала раздевать его. Оставив на нем только трусы и майку, она укрыла его одеялом и осмотрелась вокруг. Собрала его одежду, вынесла в ванную, кинула в корзину для грязного белья. Вернулась опять в спальню. Выключила верхний свет, включила бра. В полумраке опять подошла к мужу, присела на корточки и уткнулась ему в лицо…

Через полчаса подошла к телефону и вызвала «скорую помощь».

11

Изумленная Инна молча смотрела на Черного Ворона. Тот важно прохаживался перед ней, заложив руки, то есть, крылья за спину.

— Теперь ты знаешь, КАК он умер. А ты знаешь, ПОЧЕМУ он умер?

— Нет.

— Знаешь. Вспомни последнюю свою ссору с ним. Что ты ему сказала, когда выходила из машины? Какие слова?

— Не будет меня в его жизни — не будет его вообще, — машинально произнесла Инна.

— Иными словами, ты не только мысленно, но и вслух пожелала ему смерти, так?

Инна обалдело уставилась на Черного Ворона:

— Какое это имеет отношение? На момент его смерти меня там не было! Мы уже месяц не виделись.

— Вот именно. Не виделись. А, иными словами, ты ушла из его жизни. А вторая часть мысли твоей, высказанной вслух, сбылась сама собой. Для этого тебе не надо было быть обязательно где-то рядом или даже исполнителем. Мудрость жизни заключается в том, что наши мысли формируют действительность. Люди любят повторять эту фразу, но почти всегда они наивно думают, что к ним это не относится. Так и ты. Сила мысли, высказанная вслух в момент эмоционального срыва, усиленная состоянием стресса, подобна выстрелу из пистолета и в ста случаях из ста бьет без промаха.

— Выходит, он никогда не любил меня?

— Любил.

— А Галину?

— Любил.

–???

Черный Ворон по-прежнему важно прохаживался перед ней. Похоже, ему самому нравилось, что Инна с жадностью впитывает каждое его слово. Он откровенно любовался собой, своим голосом, своими умными мыслями и своим всеобъемлющим знанием жизни. Время от времени он останавливался, чтобы тщательно почистить свои заскорузлые когти. Затем энергично встряхивал всем телом, словно отряхивал от многовековой пыли свой черный сюртучок, и продолжал:

— Почему вы, женщины, признаете, что любовь бывает разная: к Родине, к матери, к детям, к работе. Но почему вы никогда не можете предположить, что мужчина может любить и нескольких женщин одновременно? Каждую по-своему? Тебя он любил как, скажем так, сексуально талантливую женщину, её — как жену, мать своих детей. Чего нет у нее, ей уже никто не добавит, но чего нет у тебя, тебе тоже никто не добавит. Ты никогда ни физиологически, ни генетически не смогла бы стать матерью его уже имеющихся детей, это неподвластно никому. Ты заняла свою нишу в его жизни, она — свою. Зачем ты пыталась забить все ниши ОДНОВРЕМЕННО? Ведь это физически невозможно. Нельзя ОДНОВРЕМЕННО находиться в нескольких местах.

— А в нескольких постелях — можно?

— Если ты имеешь в виду его, то он делал это в разное время. Поочередно, скажем так. Сегодня с тобой. Завтра с ней. Послезавтра с другими. Или в обратной последовательности. Если бы ты последовала его примеру, ты могла бы тоже бывать в разных нишах. Кому-то жена, кому-то любовница, а с кем-то просто случайная связь. Но — в разное время и с разными мужчинами. Это главное условие. Но ты хотела все сразу и одновременно. И с одним мужчиной. Вот в чем твоя проблема. Отсюда все твои беды. Ты сформулировала это в одну удобную для себя фразу: хочу быть женой, а ту непреложную истину жизни, что жена — понятие растяжимое и во времени и в пространстве, ты и сейчас не хочешь принять. Ты не учитываешь фактор времени. С Яном ты разминулась во времени уже в самом начале, то есть перед знакомством. Ты же хочешь заполнить собой ту часть его жизни, которую он прожил без тебя, до тебя. Это невозможно. Научись обходить проблемы, которые не в твоих силах решить. Как вода. Ты когда-нибудь обращала внимание, как вода обтекает каменные глыбы или просто валуны на своем пути, которые не может сдвинуть потоком? Когда ты сталкиваешься с ситуацией, с которой не можешь справиться, представь себе, что ты — вода. И обтекай. Не трать напрасно силы и энергию на то, что ты не можешь изменить. Только так ты сможешь двигаться дальше, не торчать на одном месте. Ибо даже та же самая вода, что не пытается обтекать препятствия, становится застойной, и вскоре на том месте образуется болото.

— В любом случае теперь уже поздно что-либо менять.

— Никогда не говори «никогда». Пока человек живой, все можно изменить и начать сначала. Только смерть ставит точку на всем.

— Но ведь я уже по пояс… — тут Инна с ужасом обнаружила, что жижа поглотила ее уже выше уровня талии, и она стояла, инстинктивно приподняв руки над кругом.

— Мне уже не выбраться, — истерически завизжала она.

— Ты так ничего и не поняла. Еще раз повторяю. Мысль формирует действительность. Усвой это. Это очень просто. Только надо захотеть.

12

Инна уставилась в пространство невидящим взором. Она пыталась усвоить всю информацию, которую получила от Черного Ворона. Все это не было, конечно же, открытием для нее. Она знала все это давно. Или всегда? Но как-то не воспринимала все сказанное как что-то личное, или хотя бы имеющее отношение к себе, к своей жизни. Просто — как общие, банальные истины, которые ее не касаются. Мы ведь часто так думаем. И так живем. Да, так и живем. А когда все же находит озарение или просветление, считаем, что уже поздно что-либо менять. Или (такая спасительная мысль!) — это не для нас.

Инна сложила руки на груди, чтобы не касаться пальцами смердящей плоти земли, которая, разлагаясь на ее глазах, подобралась уже к груди. Отчаяния не было — лишь тошнотворное отвращение от запаха гнили, исходящей от круга. Боли уже практически тоже не было. Нигде. Черный Ворон по-прежнему испытывающе наблюдал за ней, но у Инны уже пропало желание выслушивать его умные мысли. Она чувствовала, что в его словах и реальной действительности идет какая-то нестыковка. В душе ее нарастал протест.

13

Она вспомнила свою первую командировку в Чечню в составе медицинской бригады. Тот пожилой полковник милиции, которого она сопровождала в психиатрическую лечебницу в Ставрополь… Он не хотел верить, что эта война надолго. Он вообще не хотел верить, что это — ВОЙНА. Привыкший разводить уличные беспорядки, он считал, что через неделю-другую власти наведут порядок в республике. Он был уверен в этом, но события разворачивались не по его сценарию. Почему? Ведь он ВЕРИЛ…

— Осетины вывозят свои семьи. Уезжай и ты. Через неделю будет поздно. — Шоген не поднимал глаз от дымящейся сигареты.

С Ефимом они дружили с детства. Сидели за одной партой в школе. Вместе решили поступать в Астраханскую школу милиции, а по окончании вернулись в Грозный и работали в одном отделе.

— Думай, что говоришь. Я здесь родился. Здесь родились мои родители. Здесь мой дом. Это моя Родина. Куда ты мне предлагаешь уехать?!

— У тебя еще есть возможность продать дом. Ты уедешь с деньгами. Россия большая. Купишь где-нибудь жилье, устроишься на работу; с твоей характеристикой, послужным списком тебя возьмут в любой отдел. Тем более, ты — русский… Человек ко всему привыкает. Уезжай. Через неделю будет поздно. Ты итак уже слишком затянул с отъездом. Ты это сам понимаешь.

— А ты?

Шоген наконец поднял глаза и посмотрел на Ефима:

— Что — я?! Я остаюсь. Ты видишь какой-то другой выход для меня? Кому нужен чеченский мент в России? После всего случившегося кто будет воспринимать меня нормально ТАМ? Ты?

— Ты прекрасно понимаешь, что в случившемся нет твоей вины. Мы все прекрасно понимаем, что всё это игры властей.

— Не говори: мы. Это ТЫ понимаешь. А для всех я — чеченец. И уже в этом моя вина. Вспомни последнюю мировую. Немец — значит, фашист, убийца. Сейчас происходит то же самое. Чеченец в сознании масс — террорист, убийца.

— Тебе просто так удобнее думать. Ты просто трусишь уехать и пытаешься в этом обвинить всех. Ты можешь уехать вместе со мной. Тебя возьмут на работу с еще большим удовольствием, чем меня. И именно потому, что ты — чеченец. Потому, что ОТТУДА ты сможешь с большей пользой для государства поработать.

При этих словах Шоген вздрогнул. Он пристально посмотрел на друга:

— Ефим, ты меня знаешь. Против своего народа я не пойду. Я — чеченец. А это означает, что воля чеченского народа для меня — закон. Ты — русский. Работай на русских. Или, может, ты хочешь остаться здесь и с «большей пользой для государства поработать»? Не советую. Я тебя сдам. Самолично. Потому что государства у нас с тобой отныне разные. И Родина тоже. Чечня — это моя Родина. Запомни это.

Ефим обалдело уставился на Шогена:

— Ты что, сдвинулся?! Ты что мелешь?!

Шоген решительно встал:

— Я тебе все сказал. Уезжай. Отныне враг моего народа — мой враг.

Не взглянув на Ефима, Шоген вышел из его кабинета.

***

Спустя неделю во двор соседнего дома упал снаряд гранатомета. Взрывом снесло угол дома, где жил Ефим. Людмила прибежала на работу к Ефиму и решительно потребовала:

— Если не уедешь с нами, я уеду одна с детьми. Ты хочешь, чтобы нас всех здесь закопали живьем? Что тебя здесь держит? Это не люди! Это звери!

— Стреляли не чеченцы.

— А я плевать хотела, чеченцы или не чеченцы! Мне без разницы, кто убьет меня. Я хочу жить и хочу, чтобы дети мои жили. А если тебе наплевать на нас, то оставайся здесь. Кому ты хочешь что-то доказать? Для чего? Как ты не понимаешь, это уже не ТВОЯ Родина! От тебя уже ничего не зависит!

— Зависит. От каждого из нас зависит. От тебя, от меня, от Шогена… Это МОЯ Родина.

Людмила яростно взмахнула рукой:

— Оставайся со своей философией здесь, а я уезжаю. Прямо сейчас.

Она выбежала на улицу. Ефим не сдвинулся с места. Он даже не спросил жену, куда она собирается ехать. Придя вечером домой, Ефим принялся за тщательную уборку. Затем вышел во двор и в темноте начал расчищать двор от останков обвалившегося днем угла дома. Достал в подвале полиэтилен и затянул зияющую дыру в прихожей. Приготовив ужин, сосредоточенно поел, помыл посуду и в непривычной тишине лег спать.

***

Отдел милиции в Грозном не расформировывали, а потому Ефим методично продолжал ходить на работу. С Шогеном после той беседы они практически не общались. И вообще, кроме чисто служебных бесед, Ефим теперь почти не поддерживал никаких разговоров. Ни с кем. События, разворачивавшиеся в Грозном с быстротой падающей кометы, нагнетали на него состояние, близкое к прострации. Ефим часами бродил по знакомым с детства улицам, всматривался к призрачным остовам домов и зданий, от которых остались груды строительного мусора, и, испытывая чувство беспредельной безысходности, возвращался домой и принимался за ужин.

В один из серых дней осени его командировали в отдаленное селение, которое особенно часто подвергалось артналетам с обеих сторон ввиду того, что через него проходила трасса, ведущая в Россию и обратно. Руины домов, смердящие трупы собак, домашних животных и согбенные фигурки местных стариков, медленно стаскивавших из села на окраину полуразложившиеся трупы людей, потрясли Ефима до потери сознания. Он видел подобные сцены в фильмах о вьетнамской и афганской войнах, но с Россией, с Чечней это никак не увязывалось в его уже полубольном мозгу.

Он подошел к старикам, которые бережно уложили в бесконечно длинном ряду еще один труп. Когда старики разогнулись, Ефим обратил внимание на их руки, трясущиеся то ли от усталости, то ли от старости. Целую вечность смотрели они молча друг на друга: представитель власти, призванный охранять жизнь народа, и немощные представители народа, то ли не сумевшие уехать из этого ада, то ли решившие до конца дней своих разделить со своим селом его трагическую участь. Наконец старики молча побрели в село за очередным трупом, а Ефим побрел вдоль ряда, пристально всматриваясь в полуистлевшие лица, продолжавшие хранить на себе весь ужас предсмертного апокалипсиса. Он прошел почти половину пути, обозначенного на земле пунктиром мертвых тел, как в его сознании вдруг вспыхнуло непостижимое для его нынешнего сознания воспоминание: красное пальто его десятилетней дочери на черной земле среди ржавой травы и палой листвы. Где он это видел? Кадр из какого-то фильма… Ну, да, вспомнил. Они смотрели его всей семьей. Дочура была еще совсем маленькой и без конца капризничала; то тянула их на кухню, на улицу, а то и вовсе требовала почему-то выключить видеомагнитофон. Она не хотела смотреть сама и не хотела, чтобы они смотрели… это. Да, вспомнил. Ничего страшного. Это был просто фильм. Стивен Спилберг. «Список Шиндлера». «Кто спас одну жизнь, тот спас целый народ»… Ефим зажмурился, присел и свистящим шепотом отчеканил: «Я просто вспомнил кино. Ко мне это не имеет никакого отношения». Затем резко поднялся и быстрым шагом вернулся назад, к началу новоявленной аллеи смерти…

Пятая точка в пунктирной линии смерти… Четвертая… Третья… Дочь.

Ефим стоял не в силах наклониться. Единственная мысль завладела всем его сознанием: «Почему? Как случилось, что он не заметил ее сразу, прошел мимо нее почти до середины ряда?». Ему казалось, что, найдя ответ на этот вопрос, он сумеет что-то изменить в этой чудовищной даже для его уже больного мозга ситуации. Он рухнул к телу дочери и взял ее окаменевшую ручку в свою. Ни слез, ни паники, ни отчаяния. «Почему я прошел мимо тебя?». Ни печали. Ни боли. Он поднялся и вновь начал свой прерванный путь по аллее смерти: «Где остальные?».

***

Поздно вечером он привез тела жены, сына и дочери домой. Бережно перенес каждого на середину сада во дворе дома и, сходив за лопатой в сарай, начал копать могилу. Одну на всех. Затем, постелив на земле одеяло, он тщательно обмыл каждый труп из шланга, методично отмывая от волос, плоти и костей все кроваво-гнилостные наслоения, разворачивая тела к свету переносной лампы. А когда тугая струя выбила из орбит правый глаз сына, он бережно подобрал его, осторожно обмыл и аккуратно вставил на место. После омовения Ефим принес из дома чистую одежду, одел всех и, завернув каждого в сухие одеяла, опустил в могилу. Жену посередине, сына и дочь по бокам. Покончив с погребением, он тут же обмылся из того же шланга, не замечая холода, переоделся и отправился на кухню готовить ужин.

Утром Ефим пришел на работу в отдел. Посидев немного, он встал и вышел в коридор. Выкурив сигарету, он подошел к кабинету Шогена, открыл дверь и, пристально глядя в глаза Шогену, произнес:

— Знаешь, Шоген, ты был неправ. Это все-таки МОЯ Родина.

Шоген попытался что-то сказать, но в этот момент Ефим нажал на курок наставленного на него пистолета. Затем он вернулся в свой кабинет и, достав папку с бумагами, начал писать отчет о работе, проделанной накануне в командировке…

14

«Я хочу спать. Да, именно так: ни печали, ни боли. Только смертельная усталость. Я просто хочу спать. Заснуть и не просыпаться. Может быть, мне все это просто снится. Может быть, мне, вообще снится, что я есть. И если то, что я пережила, — это и есть жизнь, — я не хочу больше жить. Значит, в любом случае я приняла правильное решение оборвать этот страшный сон…».

Инна взглянула вниз и уперлась взглядом в серовато-вязкую жижу. Голова уже не поворачивалась. Инна непроизвольно вскрикнула. Но крик ужаса и безысходности потонул в грязи. Рот не повиновался ей: он был замурован оскверненной плотью земли.

«Господи! Кто-нибудь, позовите кого-нибудь!».

Жижа теперь уже стремительно быстро надвигалась на глаза. Инна почувствовала резь в глазах; так бывало от дыма костра или… да, когда лак для волос при распылении попадал в глаза. Волосы. Они уже затягивались трясиной в бездну небытия. Инна судорожно вдохнула воздух. Но… воздуха не было. А точнее — доступа воздуха в легкие не было. Это было последнее, что осознала Инна…

…Сна нет. Усталости тоже нет. Безмятежное тепло и безграничный покой разливаются по всему телу, и Инна закрывает глаза. И почти в ту же минуту земная плоть накрывает собой все ее лицо.

***

…По лесной просеке вприпрыжку бежал мальчуган лет пяти-шести. Сбивая палкой макушки кустарников, он отступил от тропинки в сторону и остановился, озадаченно всматриваясь в дымящееся черное пятно земли под ногами.

— Па, иди сюда, па! — крикнул он, оборачиваясь назад.

Из чащи вышел мужчина.

— Смотри, па, земля кипит. Как каша.

Мужчина присел на корточки и веточкой потрогал центр круга. Булькающие звуки исчезли, но несколько пузырьков с шипящим звуком лопнули и миниатюрными воронками втянулись вовнутрь. Почти сразу же поверхность круга затянулась сухой коркой земли.

Сын с отцом изумленно переглянулись.

— А ну, пошли отсюда!

Отец резко встал и потянул сына за руку.

***

На рассвете следующего дня два лесника стояли над черным пятном земли и вели неспешный разговор.

— Может быть, все-таки сообщим? Что-то участились они, — молодой лесник кивнул на круг.

Пожилой молча покачал головой:

— Нет. Это бесполезно. И ты это знаешь. Пока будут женщины, которые проживают свою жизнь именно так, — будут круги. И им никто не поможет. И не помешает. Потому, что это их первый круг ада. А точнее — это первый круг ИХ ада.

— Но ведь ад находится внутри сознания человека?

— Да, ад находится внутри сознания каждого человека. Но начинается он на земле.

— Но если ад находится внутри сознания, — не унимался молодой, — значит, все можно изменить?

— Можно. Если захотеть. Беда этих женщин в том, что они не хотят ничего изменять.