Потаенная девушка

Кен Лю, 2020

Премия Locus за лучший сборник рассказов года. Финалист премии Goodreads. Повести и рассказы номинировались на премии Locus, Ignotus, Grand Prix de l`Imaginarie, награды журналов Interzone и Bifrost. Сборник новелл Кена Лю – редактора и переводчика, открывшего миру Лю Цысиня. Твердая научная фантастика, футуризм, посткиберпанк и азиатское фэнтези в аниме-стиле. Лю – один из создателей сериала «Любовь, смерть и роботы». Рассказы об убийцах, путешествующих во времени, повести в стиле сериала «Черное зеркало» о влиянии криптовалют и интернет-троллинге, новеллы о искусственных интеллектах в облаках глобальной компьютерной сети, душераздирающие истории отношений между родителями и детьми. Кен Лю исследует актуальные темы настоящего человечества и с тревогой смотрит в его будущее. «Рассказы проникают глубоко в мозг, обнажая полную боли истину, срезая слой за слоем, чтобы найти песчинку в сердце жемчужины». – NPR «Откройте одну из звезд научной фантастики». – ЧАРЛИ ДЖЕЙН АНДЕРС «Блестяще. Самая важная фигура в фантастике за прошедшее десятилетие». – THE CHICAGO TRIBUNE «Необыкновенно. Лю исследует место, где обычное сталкивается с экстраординарным». – THE WASHINGTON POST «Захватывающе. Коллекция чудес и магических реальностей». – BuzzFeed «Когда я читал рассказы Кена Лю, то чувствовал, что он единственный талант своего поколения». – ДЖЕЙМИ ФОРД «Поражает прямо в сердце». – KIRKUS REVIEWS «На своем пути по книге вы словно попадаете в космическую бутылку Клейна». – WIRED «Самые запоминающиеся творения Кена Лю за всю литературную карьеру». – AV Club

Перерожденный

Каждому из нас кажется, что есть единственный «я», которому все подвластно. Однако на самом деле это иллюзия, которую с большим трудом создает головной мозг…

Стивен Пинкер^[15], «Чистый лист»

Я помню свое Перерождение. Полагаю, именно так чувствует себя рыба, брошенная обратно в море.

«Судный корабль» медленно проплывает над набережной Бостонской бухты, его металлический корпус-диск сливается с ночным небом, затянутым облаками, выпуклая верхняя часть похожа на живот беременной женщины.

Размерами корабль — со старинное здание Федерального суда на земле. Вокруг него — корабли сопровождения; меняющиеся огни на их корпусах временами образуют причудливые узоры, похожие на лица.

Зрители вокруг меня умолкают. Судный день, проходящий раз в четыре года, по-прежнему привлекает большие толпы народа. Я обвожу взглядом задранные вверх лица. Большинство равнодушны, на некоторых застыл благоговейный восторг. Кто-то со смехом перешептывается друг с другом. Я посматриваю на них, но без особого внимания. Нападений не было уже много лет.

— Летающая тарелка! — говорит один из зевак излишне громко. Остальные спешат отойти от него подальше. — Проклятая летающая тарелка!

Толпа оставила прямо под «Судным кораблем» свободное место. В середине стоят наблюдатели-таунинцы, готовые встретить Перерожденного. Но Кая, моего сожителя, среди них нет. Оно сказало мне, что в последнее время уже с лихвой насмотрелось на Перерождения.

Как-то Кай объяснило мне, что формы «Судного корабля» — это дань уважения местным традициям, воспроизведение наших былых представлений о маленьких зеленых человечках и «Плана 9 из открытого космоса»^[16].

«Это все равно как ваше старое здание суда было возведено с куполом на крыше, изображающим маяк, путеводный огонь правосудия, в качестве знака уважения морскому прошлому Бостона».

Обычно таунинцы не интересуются историей, однако Кай предпринимало определенные усилия, чтобы познакомиться с прошлым местного населения.

Я медленно прохожу сквозь толпу, приближаясь к перешептывающейся группе. Все они в длинных пальто из плотной ткани — идеальных для того, чтобы спрятать оружие.

Вершина «беременного» на вид «Судного корабля» открывается, и вертикально вверх вырывается яркий луч золотистого света, отражаясь на землю от черных туч мягким сиянием, не дающим теней.

По всему периметру «Судного корабля» открываются круглые люки, и из них выпадают, разматываясь, длинные скрученные канаты. Они вытягиваются, колышутся и извиваются подобно щупальцам. Теперь «Судный день» похож на медузу, плавающую в воздухе.

На конце каждого каната — надежно закрепленный за крючок, расположенный на спине между лопатками, человек, словно рыбина, попавшаяся за таунинским портом. Канаты медленно расправляются, приближаясь к земле, а фигурки на их концах неспешно шевелят руками и ногами, принимая изящные позы.

Я уже почти достиг небольшой группы перешептывающихся. Один из них — тот, который только что слишком громко высказался про летающую тарелку, — засунул руку за отворот толстого пальто. Я ускоряю шаг, расталкивая людей в стороны.

— Бедолаги, — бормочет мужчина с рукой за пазухой, глядя на Перерожденных, возвращающихся домой и приближающихся к свободному пространству в центре толпы. Я вижу, как у него на лице появляется решимость фанатика, ксенофоба, готового убить.

Перерожденные практически добрались до земли. Мой подопечный ждет, когда отсоединятся канаты, связывающие Перерожденных с «Судным кораблем», чтобы их больше нельзя было снова поднять наверх, пока они еще неуверенно держатся на ногах, не зная, кто они такие.

Все еще невинные.

Я очень хорошо помню это мгновение.

У моего подопечного поднимается правое плечо: он пытается что-то достать из-за пазухи пальто. Я отталкиваю в стороны двух стоящих передо мной женщин и прыгаю вперед с криком «Ни с места!».

И тут весь мир замедляется. Земля под Перерожденными взметается вверх, словно при извержении вулкана, и их вместе с наблюдателями-таунинцами швыряет в воздух; они беспомощно машут руками, будто марионетки, которым перерезали нити. Я налетаю на стоящего передо мной мужчину, и волна горячего света заслоняет все остальное.

* * *

На то, чтобы разобраться с задержанным мною подозреваемым и перебинтовать мои раны, уходит несколько часов. Когда мне наконец разрешают идти домой, уже за полночь.

Из-за только что введенного комендантского часа улицы Кембриджа тихи и пустынны. У Гарвард-сквер собралась флотилия полицейских машин, десяток мигалок пульсируют вразнобой. Я останавливаюсь, опускаю стекло и предъявляю свой значок.

Круглолицый молоденький полицейский шумно втягивает воздух. Возможно, имя Джошуа Реннон для него ничего не значит, но он видит черную точку в верхнем правом углу моего значка, точку, которая дает мне право входить в строго охраняемый таунинский жилой комплекс.

— Плохой сегодня день, — говорит полицейский. — Но не беспокойтесь, мы перекрыли все улицы, ведущие к вашему дому.

Он старается произнести «к вашему дому» как можно небрежнее, однако в его голосе сквозит возбуждение. «Он один из них. Он живет вместе с ними».

Полицейский не отходит от машины.

— Если можно, скажите, как продвигается расследование? — Он буквально пожирает меня глазами; его любопытство настолько сильно, что буквально осязаемо на ощупь.

Я понимаю, что на самом деле ему хочется спросить: «На что это похоже?»

Я устремляю взгляд прямо перед собой и поднимаю стекло.

Через какое-то мгновение полицейский отходит в сторону, и я нажимаю на газ с такой силой, что слышится визг покрышек. Машина срывается с места.

* * *

Обнесенный забором комплекс располагается на бывшей территории Рэдклиффского колледжа.

Я открываю дверь в нашу квартиру и вздрагиваю от мягкого золотистого света, который предпочитает Кай. Этот свет напоминает мне о событиях сегодняшнего дня.

Кай в гостиной, сидит на диване.

— Извини, что не позвонил.

Кай поднимается во весь рост в восемь с лишним футов и раскрывает свои объятия, его черные глаза смотрят на меня, словно глаза тех гигантских рыб, что плавают в огромном аквариуме Новой Англии. Я обнимаю его, вдыхаю его аромат, смесь цветов и ароматических специй, запах чужого мира и дома.

— Ты слышало?

Вместо ответа оно нежно раздевает меня, осторожно прикасаясь к бинтам. Я закрываю глаза и не сопротивляюсь, чувствуя, как слой за слоем спадает одежда.

Когда я остаюсь полностью раздетым, я поднимаю голову, и оно целует меня, запуская мне в рот свой теплый и соленый круглый язык. Я обнимаю его и нащупываю на затылке длинный шрам, чьей истории не знаю — и не пытаюсь ее узнать.

Затем Кай обхватывает мне голову первичными руками, прижимая мое лицо к своей мягкой груди, которая вся в пушку. Его третичные руки, сильные и ловкие, обвивают мою талию. Кончики его ловких и чувствительных вторичных рук нежно ласкают мне плечи, затем находят мой таунинский порт, аккуратно раздвигают кожу и проникают внутрь.

В момент контакта я ахаю. Я чувствую, как мои члены напрягаются, затем полностью расслабляются, позволяя сильным рукам Кая удерживать мой вес. Я закрываю глаза, чтобы насладиться тем, как мое тело воспринимается органами чувств Кая. Тем, как теплая кровь, разливающаяся по кровеносным сосудам, образует светящуюся карту пульсирующих красных и золотых прожилок на фоне более холодной синеватой кожи на спине и ягодицах; тем, как мои волосы щекочут чувствительную кожу его первичных рук; тем, как мои беспорядочные мысли постепенно смягчаются и становятся невнятными, откликаясь на его нежные, целенаправленные ласки. Теперь мы с Каем связаны так интимно близко, как только могут быть связаны два рассудка, два тела.

«Вот на что это похоже», — думаю я.

«Не обращай внимания на их невежество», — думает оно.

Я мысленно воспроизвожу события сегодняшнего дня: мое высокомерное и беспечное отношение к своим обязанностям, удивление от взрыва, горе и сожаление при виде погибших Перерожденных и таунинцев. Беспомощную ярость.

«Ты их найдешь», — думает оно.

«Обязательно найду!»

Затем я чувствую, как оно прижимается ко мне всем своим телом, шесть его рук и две ноги исследуют, ласкают, хватают, стискивают, проникают. И я откликаюсь на его движения, мои руки, губы, ноги мечутся по его холодной коже так, как, насколько я уже успел выяснить, ему нравится, его наслаждение такое же красноречивое и сильное, как и мое собственное.

Мысли становятся такими же ненужными, как и слова.

* * *

Крошечная комната для допросов в подвале здания Федерального суда навевает клаустрофобию. Это самая настоящая клетка.

Я закрываю за собой дверь и вешаю куртку. Я не боюсь повернуться к подозреваемому спиной. Адам Вудс сидит, поставив руки на стол из нержавеющей стали и закрыв лицо ладонями. В нем больше не осталось сил бороться.

— Я специальный агент Джошуа Реннон, Бюро защиты таунинцев. — Я по привычке предъявляю свой значок.

Вудс поднимает на меня пустые глаза, налитые кровью.

— Ваша прежняя жизнь закончена, как, уверен, вы сами прекрасно понимаете. — Я не зачитываю ему его права и не говорю, что он может пригласить адвоката: это все формальности менее цивилизованной эпохи. Никакие адвокаты больше не нужны — больше нет судебных процессов, нет никаких полицейских штучек.

Вудс смотрит на меня, и его взгляд наполнен ненавистью.

— На что это похоже? — едва слышно спрашивает он. — Когда тебя каждую ночь трахает один из них?

Я отвечаю не сразу. Вряд ли Вудс при таком беглом взгляде успел рассмотреть черную точку у меня на значке. Затем до меня доходит, что я, вешая куртку, повернулся к нему спиной и он мог разглядеть под рубашкой очертания таунинского порта. Он понял, что я один из Перерожденных, и разумно предположил (его догадка оказалась верной), что человек, у которого открыт порт, связан с кем-то из таунинцев.

Я не клюю на эту наживку. Я вдоволь насмотрелся на ксенофобию, которая толкает таких, как Вудс, убивать.

— После операции вы пройдете всестороннее обследование. Но если вы сознаетесь прямо сейчас и сообщите полезную информацию о своих сообщниках, после Перерождения вы получите хорошую работу, у вас будет полноценная жизнь и вы сохраните воспоминания о большинстве своих родственников и друзей. Однако если вы солжете или ничего не скажете, мы все равно узнаем то, что нам нужно, а вас отправят в Калифорнию убирать радиоактивные отходы, с абсолютно чистым сознанием. И все те, кому вы были дороги, забудут вас начисто. Выбирать вам.

— С чего вы взяли, что у меня были сообщники?

— Я видел вас в момент взрыва. Вы его ждали. Я считаю, ваша задача заключалась в том, чтобы, воспользовавшись последовавшим за взрывом смятением, убить как можно больше таунинцев.

Вудс с неутихающей ненавистью продолжает смотреть мне в лицо. Затем ему внезапно приходит в голову какая-то мысль.

— Вы ведь были Перерождены не один раз, правильно?

Я напрягаюсь.

— Как вы догадались?

— Чистое предположение, — улыбается Вудс. — Вы стоите и сидите чересчур прямо. Что вы совершили в последний раз?

Мне следовало быть готовым к этому вопросу, однако он застает меня врасплох. Через два месяца после Перерождения я по-прежнему еще сырой, не в своей тарелке.

— Вы знаете, что я не могу ответить на этот вопрос.

— Вы ничего не помните?

— Из меня вырезали гниль, — говорю я. — Точно так же, как она будет вырезана из вас. Джоша Реннона, который совершил тот проступок, неизвестно какой, больше не существует, и совершенно справедливо, что проступок его также забыт. Таунинцы — народ сострадательный и милосердный. Они удаляют из меня и вас только то, что действительно ответственно за преступления, — mens rea^[17], злую волю.

— «Народ сострадательный и милосердный», — повторяет Вудс. И я вижу у него в глазах кое-что новое: жалость.

Внезапно меня охватывает ярость. Это его нужно жалеть, а не меня! Прежде чем Вудс успевает поднять руки, я набрасываюсь на него и бью кулаком в лицо — один раз, два, три — со всей силы.

Из его разбитого носа течет кровь, руки у него дрожат. Он не произносит ни звука, но продолжает смотреть на меня — спокойно, с сожалением.

— Моего отца убили у меня на глазах, — говорит Вудс. Он отирает кровь с губ и трясет рукой, избавляясь от нее. Капельки крови попадают мне на рубашку — ярко-алые бисеринки на белой ткани. — Мне было тринадцать лет, я прятался в сарае во дворе. В щель в двери я увидел, как отец замахнулся на одного из них бейсбольной битой. Одной рукой существо отбило удар, другой парой рук схватило его за голову и буквально оторвало ее. Затем они сожгли мою мать. Я никогда не забуду запах паленой плоти.

Я стараюсь успокоить участившееся дыхание. Стараюсь видеть сидящего передо мной человека так, как это делают таунинцы: разделенным. Есть перепуганный ребенок, которого еще можно спасти, и есть озлобленный, разъяренный мужчина, которого спасти уже нельзя.

— Это произошло больше двадцати лет назад, — говорю я. — То было темное, ужасное, смутное время. С тех пор мир шагнул далеко вперед. Туанинцы принесли извинения и постарались искупить свою вину. Вам следовало обратиться к консультанту. Вам вживили бы порт, и все эти болезненные воспоминания были бы удалены. И ваша жизнь стала бы свободна от призраков прошлого.

— Я не хочу освобождаться от этих призраков! Вам такое не приходило в голову? Я не хочу забывать. Я солгал и сказал, что ничего не видел. Я не хотел, чтобы мне залезли в сознание и похитили мои воспоминания. Я хочу отмщения.

— Отмщения не будет. Таунинцев, совершивших это, больше нет. Они получили по заслугам, были наказаны забвением.

— «Наказаны», говорите вы, — смеется Вудс. — Таунинцы, совершившие все те преступления, — это те же самые таунинцы, которые сегодня расхаживают здесь, проповедуя всеобщую любовь и будущее, в котором таунинцы и люди живут в полной гармонии. Однако из того, что они способны так кстати забывать, еще не следует, что и мы тоже должны забывать.

— У таунинцев нет цельного сознания…

— Вы говорите так, словно не потеряли во время Завоевания никого из близких. — Вудс повышает голос, и сожаление переходит в нечто более черное. — Ты говоришь как коллаборационист! — Он плюет в меня, и я ощущаю на лице между губами кровь — теплую, сладковатую, с привкусом ржавчины. — Ты даже не знаешь, что они у тебя отняли!

Я выхожу из комнаты и закрываю за собой дверь, прерывая поток ругательств.

* * *

Я выхожу из здания суда, и на улице меня встречает Клэр из технического отдела. Ее люди вчера вечером уже обследовали место преступления и все зафиксировали, но мы все равно обходим вокруг воронки, выполняя старомодный визуальный осмотр, на тот маловероятный случай, если ее машины что-то упустили.

Что-то упустили. Чего-то не хватало.

— Сегодня около четырех часов утра один из раненых Перерожденных умер в больнице, — говорит Клэр. — Это доводит общее число погибших до десяти: шестеро таунинцев и четверо Перерожденных. Не так плохо, как то, что произошло в Нью-Йорке два года назад, но определенно самая кровавая бойня в Новой Англии.

Клэр — миниатюрная, с острыми чертами лица и быстрыми, порывистыми движениями, вызывающими у меня в памяти воробья. Как единственные сотрудники БЗТ бостонского отделения, состоящие в браке с таунинцами, мы сблизились друг с другом. Про нас шутят, что мы «супруги по работе».

Я никого не потерял во время Завоевания.

Кай стоит рядом со мной на похоронах моей матери. Ее лицо в гробу спокойное, умиротворенное.

Кай нежно прикасается к моему плечу, подбадривая меня. Я хочу сказать ему, чтобы оно не слишком переживало. Кай так старалось спасти мою мать (точно так же, как до того старалось спасти моего отца), однако человеческий организм такой хрупкий, и мы до сих пор не знаем, как эффективно использовать инновации, которым нас обучили таунинцы.

Мы обходим вокруг горы мусора, сцементированные расплавленным асфальтом. Я пытаюсь совладать со своими мыслями. Вудс вывел меня из себя.

— Что у тебя есть по взрывателю? — спрашиваю я.

— Довольно сложная штуковина, — говорит Клэр. — Если судить по уцелевшим частям, это был магнитометр, подсоединенный к цепи таймера. Насколько можно предположить, магнитометр сработал на присутствие поблизости большой массы железа, такой как «Судный корабль». А уже это запустило таймер, настроенный сработать в тот самый момент, когда Перерожденные коснутся земли. Тут нужны были достаточно точные данные о массе «Судного корабля»; в противном случае взрыватель сработал бы на другие яхты и грузовые корабли, проплывающие над Причалом.

— Также были нужны знания о том, как работает «Судный корабль», — добавляю я. — Необходимо было знать, сколько Перерожденных должны были быть там вчера, и рассчитать, сколько времени потребуется на то, чтобы провести церемонию и спустить их на землю.

— Определенно, это потребовало тщательного планирования, — соглашается Клэр. — Мы имеем дело не с одиночкой. Это разветвленная террористическая организация.

Она останавливает меня. С этого места дно воронки, оставленной взрывом, видно как на ладони. Воронка значительно меньше размером, чем я предполагал. Тот, кто это устроил, использовал направленную взрывчатку, энергия которой ушла вверх, — предположительно, чтобы минимизировать воздействие на толпу вокруг.

Толпа.

Непрошеным приходит детское воспоминание.

Осень, прохладный воздух, запах моря и чего-то горящего. Бурлящая многолюдная толпа, но все ведут себя тихо. Те, кто находится с краю, стараются протиснуться в середину, тогда как те, кто в центре, выбираются наружу, словно колония муравьев, копошащихся вокруг дохлой птицы. Наконец я проталкиваюсь в середину, где в нескольких бочках из-под бензина пылают яркие костры.

Я сую руку в карман куртки и достаю конверт. Открыв конверт, я протягиваю мужчине, стоящему у одной из бочек, пачку фотографий. Тот быстро просматривает фотографии, отбирает несколько, а остальные возвращает мне.

— Можешь оставить эти себе и встать в очередь на операцию, — говорит мужчина.

Я просматриваю фотографии в руке. Мама держит на руках меня-младенца. Я сижу у папы на плечах на ярмарке. Мы с мамой спим в одинаковых позах. Папа и мама играют со мной в настольную игру. Я в костюме ковбоя, мама стоит сзади и завязывает платок, закрывающий мне лицо.

Мужчина швыряет остальные фотографии в бочку, и я поворачиваюсь к ней, стараясь разглядеть, что на них, до того, как их охватит огонь…

— Все в порядке?

— Да, — рассеянно отвечаю я. — Последствия взрыва.

Клэр я могу доверять.

— Слушай, — говорю я, — ты когда-нибудь задумываешься о том, чем занималась до Перерождения?

Клэр пристально смотрит на меня. Не моргая.

— Джош, не сворачивай на эту дорожку. Подумай о Кае. Подумай о своей жизни, о той настоящей жизни, какая у тебя сейчас.

— Ты права, — соглашаюсь я. — Просто Вудс немного вывел меня из себя.

— Возможно, тебе следует отдохнуть несколько дней. От тебя не будет никакого толка, если ты не сможешь сосредоточиться.

— Все будет отлично.

Клэр бросает на меня скептический взгляд, но не настаивает. Она понимает, что я сейчас испытываю. Кай сможет прочитать у меня в сознании чувства вины и сожаления. Наши с ним отношения предельно откровенны, и спрятаться в них негде. Мне невыносима мысль, что я буду сидеть дома в безделье, а Кай будет пытаться меня утешить.

— Как я говорила, — продолжает Клэр, — месяц назад строительная компания «У. Г. Тернер» уложила здесь новое покрытие. Вероятно, именно тогда была установлена бомба; наверняка Вудс был одним из рабочих. Тебе нужно начать с этого.

* * *

Женщина оставляет на столе передо мной коробку с документами.

— Это список всех инженеров и рабочих, которые занимались укладкой нового покрытия на аллее, ведущей к зданию Федерального суда.

Она поспешно уходит прочь, словно я заразный, и готова обменяться с сотрудником БЗТ лишь абсолютным минимумом слов.

Полагаю, я действительно заразный в каком-то смысле. После того как я Переродился, всем тем, кто был близок со мной, кому было известно, что я сделал, чьи знания обо мне отчасти формировали личность Джошуа Реннона, также должны были вживить порт, а их воспоминания должны были удалить — в рамках моего Перерождения. Мои преступления, какими бы они ни были, инфицировали всех этих людей.

Я даже не знаю, кто они.

Напрасно я предаюсь подобным мыслям. Это вредно для здоровья — останавливаться на своей прошлой жизни, жизни мертвеца.

Я просматриваю списки один за другим и ввожу имена в телефон, чтобы алгоритмы Клэр проверили их по миллионам баз данных, просеяли антитаунинские форумы и ксенофобские сайты в поисках совпадений.

Однако я все равно внимательно читаю документы, строчку за строчкой. Иногда человеческий мозг может найти связь, которую пропустят компьютеры Клэр.

Компания «У. Г. Тернер» работала аккуратно. Все соискатели проходили тщательный отбор, и алгоритмы не нашли в их прошлом ничего подозрительного.

Через какое-то время имена сливаются в сплошное месиво: Келли Айкхофф, Хью Рейкер, София Ледей, Уокер Линкольн, Хулио Костас…

Уокер Линкольн.

Я возвращаюсь к анкете. На фотографии белый мужчина лет тридцати с небольшим. Узкие глаза, редеющие волосы, перед объективом не улыбается. Вроде бы ничего примечательного. Мужчина кажется мне совершенно незнакомым.

И все же есть в его имени что-то такое, отчего я колеблюсь.

Фотографии корчатся в пламени.

На самой верхней — мой отец, стоящий перед нашим домом. Он держит винтовку, лицо у него угрюмое. Когда пламя поглощает его, я успеваю заметить в углу фотографии знак, обозначающий пересечение двух улиц.

Уокер и Линкольн.

Я ловлю себя на том, что меня бьет озноб, хотя обогреватель в кабинете включен на максимум.

Я беру телефон и запрашиваю составленное компьютером досье на Уокера Линкольна. Данные по кредитным карточкам, распечатка телефонных звонков, история поисковых запросов, присутствие в интернете, характеристики с работы и учебы. Алгоритмы не обнаружили ничего необычного. Уокер Линкольн производит впечатление образцового «среднего гражданина».

Мне еще ни разу не приходилось встречать личное дело, в котором маниакально подозрительные алгоритмы Клэр не нашли бы никаких шероховатостей. Уокер Линкольн чересчур идеален.

Я изучаю распечатку покупок по его кредитной карточке: древесный уголь, жидкость для розжига, мангал.

Затем, примерно пару месяцев, ничего.

* * *

Пальцы Кая уже готовы проникнуть мне в порт, но я останавливаю его.

— Пожалуйста, не сегодня.

Вторичные руки Кая застывают, колеблются, затем нежно проводят по моей спине. Оно отступает. Его глаза смотрят на меня, в полумраке квартиры подобные двум бледным лунам.

— Извини, — говорю я. — У меня голова занята, неприятные мысли. Я не хочу тебя обременять.

Кай кивает — этот чисто человеческий жест кажется совершенно не к месту. Я признателен его стараниям улучшить мне настроение. Оно всегда относится ко мне с пониманием.

Кай уходит, оставляя меня обнаженным посреди комнаты.

* * *

Домохозяйка утверждает, что ей абсолютно ничего не известно о жизни Уокера Линкольна. Квартплата (в этой части Чарльзтауна отвратительно низкая) переводится прямо на счет первого числа каждого месяца, домохозяйка в глаза не видела Линкольна с тех пор, как он поселился у нее четыре месяца назад. Я предъявляю свой значок, и она дает мне ключ от его квартиры и молча провожает взглядом, пока я поднимаюсь по лестнице.

Я отпираю дверь и зажигаю свет; меня встречает картинка из каталога мебельного салона: белый диван, кожаный пуфик, стеклянный кофейный столик с аккуратной стопкой журналов, абстрактные картины на стенах. Везде полный порядок, все вещи на своих местах. Я принюхиваюсь: здесь не пахнет ни готовкой, ни моющими средствами, ни дезодорантом — обычной смесью запахов в помещении, где живут люди.

Квартира кажется одновременно знакомой и незнакомой, словно я переживаю дежавю.

Я прохожу по квартире, открывая двери. В шкафах и спальне такой же идеальный порядок, как и в гостиной. Абсолютно безликий, абсолютно нереальный.

Солнечный свет, проникающий в окна вдоль западной стены, образует на сером ковре четкие параллелограммы. Золотистый — любимый оттенок Кая.

Однако повсюду тонкий слой пыли, накопившейся за месяц, а то и за два.

Уокер Линкольн — призрак.

Наконец я оборачиваюсь и вижу то, что висит на входной двери, — маску.

Я беру ее, надеваю и захожу в ванную.

Мне хорошо знакомы такие маски. Они изготавливаются из мягких, податливых программируемых волокон на основе таунинских технологий; из этого же самого материала делают стропы, на которых Перерожденных спускают обратно в мир. Активируемая теплом человеческого тела маска принимает запрограммированную заранее форму. Какими бы ни были черты лица под ней, она создает внешнее подобие лица, заложенного в ее память. Использовать подобные маски имеют право только сотрудники правоохранительных органов. Мы иногда пользуемся такими, чтобы внедриться в ксенофобские ячейки.

В зеркале я вижу, как холодные волокна маски постепенно оживают, словно тело Кая от моего прикосновения, растягивая и сжимая мягкие ткани и мышцы у меня на лице. На какое-то мгновение мое лицо превращается в бесформенное месиво, напоминающее чудовище из кошмарного сновидения.

Затем бурлящее движение прекращается, и я вижу в зеркале лицо Уокера Линкольна.

* * *

После того как я Переродился, первым, что я увидел, было лицо Кая.

То было лицо с черными рыбьими глазами и кожей, пульсирующей так, словно под ней копошились крошечные черви. Сжавшись от страха, я попытался попятиться назад, но отступать было некуда. Подо мной была стальная доска.

Кожа вокруг глаз Кая сжалась и снова растянулась — я не мог понять эту чуждую гримасу. Оно отступило назад, оставляя мне свободное пространство.

Я медленно уселся и огляделся вокруг. Я находился на узкой стальной полке, закрепленной на стене крошечной камеры. Свет был слишком ярким. Меня захлестнула тошнота. Я закрыл глаза.

На меня накатило мощное цунами образов, обработать которые я не смог. Лица, голоса, события, стремительно сменяющие друг друга. Я открыл рот, чтобы закричать.

И Кай мгновенно бросилось на меня. Оно обхватило своими первичными руками мою голову, удерживая меня на месте. Меня обволокла смесь цветочных ароматов, и воспоминание об этом внезапно появилось из хаоса у меня в сознании. Запах дома. Я вцепился в него, словно потерпевший кораблекрушение в доску в бурном море.

Оно обвило меня своими вторичными руками, похлопывая по спине, ища порт. Я ощутил, как оно проникло в дыру у меня в спине, в рану, о существовании которой я не подозревал, и мне захотелось кричать от боли…

…И вдруг хаос у меня в сознании улегся. Я смотрел на окружающий мир глазами и сознанием Кая: я видел свое собственное тело, обнаженное, дрожащее.

«Позволь помочь тебе».

Я сопротивлялся, но недолго. Оно оказалось слишком сильным, и я сдался.

«Что произошло?»

«Ты на борту «Судного корабля». Прежний Джош Реннон совершил что-то очень плохое и был наказан».

Я попытался вспомнить, что такое я сделал, но не смог восстановить в памяти ничего.

«Его больше нет. Нам пришлось вырезать его из твоего тела, чтобы тебя спасти».

У меня в сознании всплыло еще одно воспоминание, под мягким руководством течения мыслей Кая.

Я сижу в классе, в первом ряду. В окна вдоль западной стены проникает солнечный свет, образующий на полу четкие параллелограммы. Кай медленно расхаживает взад и вперед перед нами.

— Каждый из нас состоит из множества объединений воспоминаний, множества личностей, множества связных мыслей. — Голос доносится из коробки, надетой Каю на шею. Он звучит несколько неестественно, но мелодично и отчетливо. — Разве вы не изменяете свое поведение, свои жесты и даже свою речь в обществе друзей детства из родного городка по сравнению с тем, как ведете себя со своими новыми друзьями из большого города? Разве вы не смеетесь иначе, не плачете иначе и даже не сердитесь иначе, когда вы со своими близкими родственниками, а не со мной?

При этих словах сидящие рядом ученики усмехаются, как и я. Кай проходит в противоположный конец класса и оборачивается, и мы с ним встречаемся взглядами. Кожа вокруг его глаз оттягивается назад, отчего они кажутся еще больше, а у меня горит лицо.

— Цельная личность — это заблуждение традиционной человеческой философии. Больше того, именно это заблуждение лежит в основе многих старых малообразованных обычаев. Так, например, преступник — это лишь одна личность, заключенная в общем теле вместе со многими другими. Убийца может при этом быть хорошим отцом, любящим мужем, братом, сыном; когда он лишает свою жертву жизни, он не тот, кто купает маленькую дочку, целует жену, утешает сестру и ухаживает за больной матерью. Однако прежняя человеческая система уголовного правосудия наказала бы всех этих людей вместе, без разбора, посадила бы их в тюрьму или даже убила бы. Коллективное наказание. Какое варварство! Какая жестокость!

Я представляю свое сознание таким, каким его описывает Кай: разделенным на части, принадлежащим разным личностям. Пожалуй, никакой другой человеческий институт таунинцы не презирают так сильно, как систему правосудия. И это презрение становится совершенно естественным в контексте их общения непосредственно от одного сознания к другому. У таунинцев нет друг от друга никаких секретов; между ними существует такая близость, о какой мы можем только мечтать. Концепция системы правосудия, настолько ограниченной непроницаемостью личности, что ей вместо прямого доступа к заключенной в рассудке правде приходится прибегать к ритуализированному соперничеству, должна казаться им самым настоящим варварством.

Кай смотрит на меня так, словно слышит мои мысли, хотя я знаю, что это невозможно без подключения к моему порту. Однако эта мысль доставляет мне радость. Я любимый ученик Кая.

Я заключил Кая в объятия.

«Мой учитель, мой возлюбленный, мой супруг! Я блуждал в потемках, но теперь я вернулся домой. Я начинаю вспоминать».

Я нащупал у него на затылке шрам. Оно вздрогнуло.

«Что с тобой произошло?»

«Я не помню. Не бери в голову».

Я осторожно погладил его, стараясь не задеть шрам.

«Перерождение — процесс сложный. Ваша биология развивалась не так, как наша, и разделить части вашего сознания, отделить друг от друга разные личности гораздо сложнее. Потребуется какое-то время на то, чтобы воспоминания улеглись. Тебе придется заново запоминать, заново учить пути, необходимые для того, чтобы опять в них разбираться, чтобы восстановить себя. Но теперь ты стал гораздо лучше, освободился от пораженных частей, которые нам пришлось удалить».

Я прильнул к Каю, и мы с ним стали собирать мои части вместе.

* * *

Я показываю Клэр маску и чересчур идеальный электронный профиль.

— Чтобы получить доступ к подобному оборудованию и создать вымышленного человека с таким убедительным следом всех необходимых электронных документов, необходимо занимать высокую должность и иметь необходимый допуск. Возможно, это даже кто-то из Бюро, поскольку нам приходится подчищать электронные базы данных, чтобы стирать данные на Перерожденных.

Кусая губу, Клэр скептически смотрит на экран моего телефона и разглядывает маску.

— Такое крайне маловероятно. Всем сотрудникам Бюро вживлены порты, и они регулярно проверяются. Не представляю, как кто-либо из нас смог бы скрываться.

— Однако это единственное объяснение.

— Скоро мы все узнаем, — говорит Клэр. — Адаму Вудсу вживили порт. В настоящий момент Тау его проверяет. Через полчаса все будет готово.

Я буквально падаю в соседнее кресло. Накопившаяся за последние два дня усталость накрывает меня плотным одеялом. Я избегал прикосновений Кая по причинам, которых и сам не смогу объяснить. Мне кажется, будто меня отделили от самого себя.

Я мысленно приказываю себе не засыпать, хотя бы еще чуть-чуть.

Мы с Каем сидим на кожаном диванчике. Мы едва втиснулись, поскольку оно такое массивное. Камин — позади нас, и я чувствую затылком приятное тепло. Левые руки Кая ласково гладят меня по спине. Я напрягаюсь.

Напротив нас на белом диване сидят мои родители.

— Я еще никогда не видела Джоша таким счастливым! — говорит моя мать. Ее улыбка для меня такое облегчение, что мне хочется стиснуть ее в объятиях.

— Я радо, что вы так считаете, — через свой черный голосовой ящик говорит Кай. — Думаю, Джош волновался о том, как вы отнесетесь ко мне, к нам.

— Ксенофобы будут всегда, — говорит мой отец. Он словно задыхается. Я знаю, что однажды признаю в этом начало его болезни. Мое счастливое воспоминание приправляется ноткой печали.

— Были совершены ужасные вещи, — продолжает Кай. — Все мы это знаем. Но мы хотим смотреть в будущее.

— Как и мы, — соглашается мой отец. — Однако есть люди, застрявшие в прошлом. И они не могут принять настоящее.

Я обвожу взглядом комнату и отмечаю, какой здесь порядок. Ковер безукоризненно чистый, столик не завален хламом. На белом диване, на котором сидят родители, — ни пятнышка. Стеклянный кофейный столик между нами пуст, если не считать искусно разложенных журналов.

Гостиная производит впечатление картинки из каталога мебельного магазина.

Вздрогнув, я просыпаюсь. Мои воспоминания стали такими же ненатуральными, как квартира Уокера Линкольна.

В дверях стоит Тау, супруг Клэр. Из изуродованных концов его вторичных рук сочится голубая кровь. Оно шатается.

Клэр мгновенно подбегает к нему.

— Что стряслось?

Вместо ответа Тау срывает с Клэр жакет и блузку, и их более толстые, менее деликатные первичные руки жадно, вслепую ищут у нее на спине таунинский порт. Найдя его, оно проникает наконец внутрь, и Клэр, ахнув, тотчас же обмякает.

Я отворачиваюсь от этой сцены интимной близости. Тау больно, и ему нужна Клэр.

— Мне пора идти, — говорю я, поднимаясь на ноги.

— Адам Вудс заминировал свою спину, — говорит через голосовую коробку Тау.

Я останавливаюсь.

— Когда я вживило ему порт, он, казалось, смирился с судьбой и был готов сотрудничать. Но как только я начало его проверять, сработало миниатюрное взрывное устройство, мгновенно его убив. Похоже, кое-кто из вас по-прежнему ненавидит нас так сильно, что предпочитает умереть, лишь бы не Перерождаться.

— Сожалею, — говорю я.

— А я-то как сожалею, — говорит Тау. Механический голос силится передать печаль, но мой настороженный слух улавливает в нем фальшь.

* * *

Таунинцам нет особого дела до истории, и теперь нас она также не интересует.

И еще — они не умирают от старости. Никто не знает, сколько им лет — сто, тысяча, целая вечность? Кай туманно говорит о путешествии, которое продолжалось больше, чем вся история человечества.

«На что это было похоже?» — однажды спросил я.

«Не помню», — подумало оно.

Подобное отношение объясняется их биологическим строением. Мозговое вещество таунинцев постоянно образуется в ядре, тогда как наружные слои периодически отбрасываются, словно змеиная кожа.

Обладая жизнью, которую по всем параметрам можно считать вечной, таунинцы оказывались бы переполнены бесконечным множеством накопленных воспоминаний. Неудивительно, что они мастерски овладели искусством забывать.

Воспоминания, которые таунинцы хотят сохранить, необходимо копировать в новые ткани: заново размечать, создавать, записывать. Но те воспоминания, которые они хотят оставить позади, при каждом новом цикле отбрасываются, словно оболочка куколки.

И таунинцы расстаются не только с воспоминаниями. Можно взять себе целую сформировавшуюся личность, выучить ее, как роль, а затем отбросить и забыть. Таунинец смотрит на себя до перемены и после перемены как на двух совершенно обособленных существ: разные личности, разные воспоминания, разные моральные обязательства. Они лишь последовательно владеют одним и тем же телом.

«И даже не одним и тем же телом», — мысленно поправило меня Кай.

«В смысле?»

«Приблизительно через год все до одного атомы твоего тела заменятся на другие, — подумало Кай. Это было еще тогда, когда мы только-только стали возлюбленными и на него частенько находило настроение читать нравоучительные лекции. — У нас это происходит еще быстрее».

«Подобно кораблю Тесея^[18], в котором со временем каждая доска была заменена на новую, так что он уже перестал быть тем же самым судном».

«Вечно ты ссылаешься на прошлое», — однако аромат его мысли был скорее снисходительным, чем критическим.

В ходе завоевания таунинцы вели себя крайне агрессивно, и мы отвечали им тем же. Подробности, разумеется, туманные. Таунинцы ничего не помнят, а большинство из нас помнить не хочет. По прошествии стольких лет Калифорния по-прежнему остается безлюдной.

Однако затем, после того как мы капитулировали, таунинцы отбросили агрессивные слои своего сознания — наказание за совершенные ими военные преступления — и стали самыми милосердными правителями. Теперь, убежденные пацифисты, они питают отвращение к насилию и с готовностью делятся с нами своими технологиями, лечат заболевания, творят волшебные чудеса. На Земле царит мир. Средняя продолжительность жизни людей значительно увеличилась, и дела у тех, кто готов работать на таунинцев, обстоят очень неплохо.

Таунинцы не испытывают чувства вины.

«Теперь мы другие, — подумало Кай. — Это также и наш дом. Однако кое-кто из вас вешает на нас грехи наших прежних личностей, которых больше нет в живых. Это все равно что считать сына ответственным за прегрешения отца».

«А что, если снова начнется война? — подумал я. — Что, если ксенофобы убедят остальных людей восстать против вас?»

«В таком случае мы, вероятно, снова изменимся — станем жестокими и беспощадными, какими были прежде. Для нас подобные перемены — физиологическая реакция на угрозу, неподвластная нашему контролю. Однако в таком случае эти будущие личности не будут иметь к нам никакого отношения. Отец не может отвечать за поступки своего сына».

Спорить с такой логикой трудно.

* * *

Лорен, подруга Адама Вудса, — молодая женщина с суровым лицом, которое нисколько не изменяется, когда я сообщаю ей, что, поскольку родителей Адама нет в живых, она считается его ближайшей родственницей и должна забрать тело из участка.

Мы сидим друг напротив друга, нас разделяет кухонный стол. В крохотной квартире царит полумрак. Многие лампочки перегорели и так и не были заменены.

— Мне вживят порт? — спрашивает Лорен.

Теперь, после смерти Вудса, первоочередная задача — определить, кому из его родственников и друзей следует вживить порт (с надлежащими мерами предосторожности на предмет других заминированных спин), чтобы выяснить истинные масштабы заговора.

— Пока что не знаю, — говорю я. — Все зависит от того, насколько активно, на мой взгляд, вы будете сотрудничать со следствием. Адам не общался ни с кем подозрительным? Кто казался вам ксенофобом?

— Я ничего не знаю, — отвечает Лорен. — Адам был нелюдимым… Он мне ничего не рассказывал. Если хотите, можете вживить мне порт, но это будет пустой тратой времени.

Обычно такие люди, как она, приходят в ужас при мысли о том, что их тело подвергнется насилию, что им вживят порт. Деланое равнодушие Лорен лишь укрепляет мою подозрительность.

Словно почувствовав мой скептицизм, она меняет тактику.

— Мы с Адамом иногда курили «забытье» или принимали «блеск».

Лорен поворачивается и смотрит на рабочий стол. Проследив за ее взглядом, я вижу перед горой грязной посуды в мойке массу всяких приспособлений для употребления наркотиков, похожих на расставленные на сцене декорации. Из подтекающего крана капает вода, обеспечивая фоновое ритмичное сопровождение.

«Забытье» и «блеск» обладают сильным галлюциногенным действием. Недвусмысленный намек: сознание Лорен переполнено ложными воспоминаниями, поэтому, даже когда к нему будет обеспечен прямой доступ через порт, положиться на ее показания будет нельзя. Максимум мы сможем ее Переродить, но нам так и не удастся узнать ничего такого, что можно будет использовать против других. Ход неплохой. Вот только ложь получилась у Лорен недостаточно убедительной.

«Вы, люди, думаете, что вас определяют ваши действия, — как-то раз подумало Кай. Я помню, как мы лежали вместе в каком-то парке на траве и мне доставляло наслаждение ощущение тепла солнечных лучей, согревающих его кожу, гораздо более чувствительную, чем моя. — Но на самом деле вас определяют ваши воспоминания».

«Разве это не одно и то же?» — подумал в ответ я.

«Разумеется, нет. Для того чтобы извлечь воспоминание, вы должны активировать цепочку нейронных связей, и этот процесс их изменит. Ваша биология такова, что при каждом таком извлечении вы также переписываете память. Ты никогда не обнаруживал, что какая-то деталь, которую ты так живо помнишь, на самом деле сфабрикована? Что на самом деле ты сам убедил себя в том, что события, привидевшиеся во сне, произошли в действительности? Что тебе рассказали какой-то вымысел, а ты поверил, будто это правда?»

«У тебя все получается таким непрочным».

«Скорее обманчивым. — Аромат у этой мысли Кая получился нежным. — Ты не можешь сказать, какие воспоминания реальные, а какие ложные, однако настаиваешь на том, что они важны, и в значительной степени строишь на них свою жизнь. Опора на историю не дала вашему виду ничего хорошего».

Лорен старательно не смотрит мне в глаза — вероятно, думая про Адама. Есть в ней нечто такое, что кажется мне знакомым, вроде полузабытого припева песни, которую я слышал в детстве. Мне нравится, как расслабляется ее лицо, когда она предается воспоминаниям. Я принимаю решение, что не буду вживлять ей порт.

Вместо этого я достаю из сумки маску и, пристально следя за лицом Лорен, надеваю ее. Маска согревается теплом моего тела, прилипает к лицу, придает форму мышцам и коже, и я ищу в глазах Лорен признаки того, что она ее узнала, а значит, Адам и Уокер были сообщниками.

Лицо Лорен снова становится напряженным и непроницаемым.

— Что вы делаете? Жутковатый какой-то вид!

— Так, обычная проверка, — разочарованно говорю я.

— Не возражаете, если я займусь подтекающим краном? Он меня жутко раздражает.

Я молча киваю и остаюсь сидеть, а Лорен встает и подходит к мойке. Еще один тупик. Неужели Вудс действительно провернул все это в одиночку? И кто такой Уокер Линкольн?

Меня пугает ответ, нечетко сформировавшийся в моем сознании.

Я замечаю, как что-то тяжелое стремительно приближается к моему затылку, но уже слишком поздно.

* * *

— Ты нас слышишь? — голос неестественный, искаженный каким-то электронным прибамбасом. Странно, но он напоминает мне таунинский голосовой ящик.

Я молча киваю. Я сижу в темноте, руки у меня связаны за спиной. Что-то мягкое, шарф или галстук, туго завязано у меня на голове, закрывая глаза.

— Извини, что приходится действовать так. Будет лучше, если ты нас не увидишь. В этом случае, когда твой таунинец к тебе подключится, ты не сможешь нас выдать.

Я пробую веревки на запястьях. Они завязаны очень надежно. Избавиться от них самостоятельно невозможно.

— Вы должны немедленно прекратить все это! — говорю я, стараясь придать своему голосу как можно больше властности. — Я знаю: вы полагаете, что схватили коллаборациониста, предателя человеческой расы. Вы считаете это правосудием, справедливым возмездием. Но задумайтесь. Если вы сделаете со мной что-нибудь плохое, вас рано или поздно схватят и все ваши воспоминания об этом событии будут стерты. Что хорошего в отмщении, если вы даже не будете ничего помнить? Для вас этого как бы и не будет вовсе.

Электронные голоса смеются в темноте. Я не могу определить, сколько их, какие они — старые, молодые, мужчины, женщины.

— Отпустите меня.

— Отпустим, — говорит первый голос, — после того как ты прослушаешь вот это.

Я слышу щелчок нажатой клавиши, и затем звучит бестелесный голос:

— Привет, Джош! Вижу, ты нашел ключ к решению загадки.

Голос — мой собственный.

* * *

–…Несмотря на обширные исследования, полностью стереть все воспоминания до сих пор никак не удается. Подобно старому жесткому диску, сознание Перерожденного по-прежнему хранит следы этих старых нервных путей, спящих, ждущих нужного толчка…

Угол Уокер и Линкольн, мой старый дом.

Внутри разгром, мои игрушки разбросаны повсюду. Дивана нет, только четыре плетеных кресла вокруг старого деревянного кофейного столика, на крышке которого полно круглых пятен.

Я прячусь под креслом. В доме тихо, царит полумрак — это или раннее утро, или поздний вечер.

Снаружи доносится крик.

Я выбираюсь из-под кресла, подбегаю к двери и распахиваю ее настежь. У меня на глазах таунинец своими первичными руками поднимает высоко вверх моего отца. Вторичные и третичные руки обвиты вокруг отцовских рук и ног, обездвиживая его.

Позади таунинца на земле распростерто тело моей матери, неподвижное.

Таунинец дергает руками, и мой отец снова пытается закричать, однако у него в горле скопилась кровь и изо рта вырывается лишь бульканье. Таунинец снова дергает руками, и я вижу, как моего отца медленно разрывают на части.

Таунинец опускает взгляд на меня. Кожа вокруг его глаз растягивается и снова сжимается. Запах неизвестных цветов и специй такой сильный, что меня рвет.

Это Кай.

–…Вместо настоящих воспоминаний они заполняют твой рассудок ложью. Состряпанными воспоминаниями, которые рассыпаются на части при ближайшем рассмотрении…

Кай подходит ко мне. Я сижу в клетке. Таких клеток много, и в каждой сидит человек. Сколько лет мы провели в темноте и изоляции, не имея возможности формировать осознанные воспоминания?

Никогда не было никакого ярко освещенного класса, философской лекции, косых солнечных лучей, проникающих в окна по западной стене, отбрасывая на полу ровные, четкие параллелограммы.

— Мы сожалеем о том, что так получилось, — говорит Кай. Его голос наконец реальный. Однако механические интонации опровергают смысл слов. — Мы уже давно это повторяем. Те, кто сделал все то, что, как ты утверждаешь, ты помнишь, — не мы. Какое-то время они были необходимы, но теперь они наказаны, устранены, забыты. Пора двигаться дальше.

Я плюю Каю в глаза.

Кай не вытирает мой плевок. Кожа вокруг его глаз сжимается, и оно отворачивается.

— Ты не оставляешь нам выбора. Мы должны сотворить тебя заново.

–…Они говорят тебе, что прошлое осталось позади, умерло, его больше нет. Что они стали новыми и не отвечают за то, кем были прежде. И в этих утверждениях есть доля правды. Совокупляясь с Каем, я заглядываю в его сознание, и там не осталось ничего от того Кая, которое убило моих родителей, того Кая, которое издевалось над детьми, заставляло нас сжигать свои старые фотографии, стирать все следы нашего прежнего существования, которые могли бы помешать тому, что таунинцы запланировали нам на будущее. Они действительно мастерски умеют забывать, как и утверждают, и это кровавое прошлое действительно кажется им чем-то бесконечно далеким и чуждым. У того Кая, который является моим возлюбленным, на самом деле другой рассудок: невинный, чистый, незапятнанный.

Но они продолжают ходить по костям твоих, моих, наших родителей. Продолжают жить в домах, отнятых у тех, кого убили. Продолжают осквернять правду отрицанием.

Кто-то из нас принял коллективную амнезию как плату за то, чтобы остаться в живых. Но не все. Я — это ты, и ты — это я. Прошлое не умирает — оно вытекает, просачивается, проступает, дожидаясь своего шанса хлынуть потоком. Ты — это твои воспоминания…

Первый поцелуй Кая — склизкий, грубый.

Первое проникновение Кая в меня. Первое вторжение его сознания в мое сознание. Ощущение полной беспомощности, когда со мной делают нечто такое, от чего я никогда не смогу избавиться и после чего я больше никогда не буду чистым.

Запах цветов и специй, запах, который я никогда не смогу забыть, от которого никогда не смогу избавиться, потому что он не просто проникает через мои ноздри — он укоренился глубоко у меня в сознании.

–…Хотя вначале я старался проникнуть в среду ксенофобов, в конечном счете это они проникли в меня. Их подпольные архивы Завоевания, показания очевидцев, общие воспоминания в конце концов пробудили меня от спячки, позволив восстановить свое прошлое.

Узнав правду, я тщательно спланировал свое отмщение. Я понимал, что сохранить все это в тайне от Кая будет непросто. Но я кое-что придумал. Поскольку я состою с Каем в браке, в отличие от других сотрудников БЗТ, я не подвергаюсь регулярным проверкам. Жалуясь на плохое самочувствие и избегая интимной близости с Каем, я мог полностью уклоняться от проверок, по крайней мере какое-то время.

Я создал другую личность, носил маску, поставляя ксенофобам то, что им требовалось для достижения своих целей. Все мы носили маски — на тот случай, если кого-нибудь из заговорщиков схватят, ведь так проверка его сознания не разоблачит остальных.

Маски, которые я ношу, чтобы проникнуть в среду ксенофобов, — это те маски, которые я раздаю своим собратьям-заговорщикам…

— Затем я приготовил в своем сознании неприступную крепость на случай своего неизбежного ареста и последующего Перерождения. Я в мельчайших подробностях вспоминал гибель своих родителей, снова и снова прокручивая события, до тех пор пока они не запечатлелись навечно у меня в памяти, до тех пор пока я не убедился в том, что Кай, которое наверняка вызовется готовить меня к Перерождению, вздрогнет от ярких, живых образов и, охваченное отвращением при виде крови и насилия, остановится и не станет проникать в мое сознание слишком глубоко. Оно уже давным-давно забыло то, что совершило, и нисколько не хотело, чтобы ему об этом напоминали.

Уверен ли я в том, что мои воспоминания верны во всех деталях? Нет, не уверен. Я восстановил их через неясный фильтр детского разума, и, несомненно, их подправили, окрасили воспоминания всех тех, кто остался в живых. Наши воспоминания перетекают от одного человека к другому, образуя коллективную ненависть. Таунинцы скажут, что эти воспоминания не более реальны, чем те, которые ввели нам они сами, но забыть — гораздо более тяжкий грех, чем помнить слишком хорошо.

Для того чтобы еще больше замести следы, я взял фрагменты ложных воспоминаний, внедренных таунинцами, и создал из них реальные, чтобы Кай, когда препарировало мое сознание, не смогло бы отличить свою собственную ложь от моей.

Эта лживая, чистая, до боли аккуратная гостиная моих родителей воссоздается и превращается в комнату, в которой я встречаюсь с Адамом и Лорен…

Солнечный свет проникает в окна по западной стене и образует на полу четкие параллелограммы…

«Ты не можешь сказать, какие воспоминания реальные, а какие ложные, однако настаиваешь на том, что они важны, и строишь на них свою жизнь».

— И вот сейчас, когда я уверен, что план приведен в действие, но не знаю достаточно подробностей, чтобы сорвать его, если меня подвергнут проверке, я собираюсь убить Кая. У меня крайне мало шансов на успех, да и Кай, вне всякого сомнения, захочет Переродить меня, чтобы стереть этого меня — не всего, но достаточно, чтобы продолжалась наша совместная жизнь. Моя жизнь защитит моих товарищей, поможет им одержать победу.

Однако что хорошего в возмездии, если я этого не увижу, если ты, Перерожденный я, не сможешь ничего вспомнить, не познаешь удовлетворение от успеха? Вот почему я спрятал улики, оставил следы, подобные дорожке из хлебных крошек, — чтобы ты шел по ней до тех пор, пока не вспомнишь и не поймешь, что ты сделал.

Адам Вудс, который, в конце концов, не так уж и отличался от меня… Его воспоминания послужили толчком, чтобы пробудить мои собственные…

Я покупаю вещи, чтобы когда-нибудь они во мне другом пробудили воспоминания о пожаре…

Маска, чтобы другие помнили меня…

Уокер Линкольн.

* * *

Когда я возвращаюсь к участку, Клэр ждет меня на улице. В тени позади нее стоят двое. А еще дальше громоздится неясная фигура Кая.

Я останавливаюсь и оборачиваюсь. У меня за спиной по улице идут еще двое, перекрывая путь к отступлению.

— Все плохо, Джош, — говорит Клэр. — Тебе следовало бы прислушаться ко мне насчет воспоминаний. Кай сказало нам, что у него возникли подозрения.

В темноте я не могу разглядеть глаза Кая. Я направляю свой взор на расплывчатую тень, возвышающуюся у Клэр за спиной.

— Кай, ты не хочешь сказать это само?

Тень замирает, затем в полумраке трещит механический голос, так сильно отличающийся от того голоса, ласкавшего мое сознание, к которому я так привык.

— Мне нечего тебе сказать. Моего Джоша, моего возлюбленного, больше не существует. Его забрали призраки, он уже утонул в памяти.

— Я по-прежнему здесь, но только теперь я цельный.

— Это твое упорное заблуждение, которое нам, похоже, так и не удалось исправить. Я не то Кай, которого ты ненавидишь, и ты не тот Джош, которого я люблю. Мы не являемся суммой нашего прошлого. — Какое-то время оно молчит. — Надеюсь, скоро я увижу моего Джоша.

Кай удаляется в участок, оставляя меня на суд и на казнь.

Полностью сознавая тщетность этого, я все равно пытаюсь поговорить с Клэр.

— Клэр, ты же понимаешь, что я должен помнить!

Лицо у нее грустное и усталое.

— Ты полагаешь, что ты единственный, кто потерял своих близких? Мне вживили порт всего пять лет назад. Когда-то у меня был муж. Похожий на тебя. Не мог смириться. Из-за него мне вживили порт, и я прошла Перерождение. Но, поскольку я сознательно предприняла усилия забыть, оставить прошлое в покое, мне позволили сохранить кое-какие воспоминания о бывшем муже. Ты же, напротив, упорно настаиваешь на том, чтобы продолжать борьбу. Тебе известно, сколько раз ты уже Перерождался? Только потому, что Кай тебя любит, любило тебя, хотело спасти большинство твоих частей, каждый раз от тебя отрезали лишь самую малость.

Я не знаю, почему Кай так истово старалось спасти меня от меня самого, очистить от призраков. Возможно, у него в сознании сохранились слабые отголоски прошлого, о которых оно даже не подозревает, и эти отголоски влекут его ко мне, побуждают стремиться заставить меня поверить в ложь, чтобы оно само также в нее поверило. Простить — значит забыть.

— Но и его терпение кончилось. После этого раза ты больше ничего не будешь помнить о своей жизни, и потому своим преступлением ты обрек на смерть бо́льшую часть себя, больше тех, кто, как ты утверждаешь, тебе дорог. Что хорошего в возмездии, которое ты ищешь, если никто и никогда о нем не вспомнит? Прошлое осталось позади, Джош. У ксенофобов нет будущего. Таунинцы пришли сюда, чтобы остаться навсегда.

Я киваю. Клэр говорит правду. Но из того, что это правда, еще не следует, что нужно прекратить бороться.

Я снова представляю себя на борту «Судного корабля». Представляю, как Кай радушно приветствует мое возвращение домой. Представляю наш первый поцелуй, невинный, чистый, — новое начало. Воспоминания об аромате цветов и специй.

Какая-то часть меня любит Кая, она видела его душу и жаждет его прикосновения. Другая часть меня хочет двигаться дальше, она верит в то, что предлагают таунинцы. И я-необъединенный, призрачный, переполнен жалостью к ним.

Я разворачиваюсь и бегу. Те двое, что стоят передо мной, терпеливо ждут. Бежать мне некуда.

Я нажимаю кнопку. Лорен дала мне это устройство при расставании.

Я мысленно представляю себе, как моя спина разрывается на миллион маленьких кусочков, за мгновение до того, как это происходит. Представляю, как все мои части, все атомы силятся хотя бы секунду сохранить свое взаимное расположение, создавая связную иллюзию.

Примечания

15

Пинкер, Стивен (род. 1954) — канадско-американский ученый и популяризатор науки, специализирующийся в области экспериментальной психологии, психолингвистики и когнитивных наук (прим. пер.).

16

«План 9 из открытого космоса» — американский низкобюджетный фантастический фильм ужасов 1959 года, многими критиками считается «худшей постановкой за всю историю кинематографа» (прим. пер.).

17

В переводе с лат. яз. «преступное намерение» (прим. пер.).

18

Корабль Тесея (парадокс Тесея) — парадокс, который можно сформулировать так: «Если все составные части исходного объекта были заменены, остается ли объект тем же объектом?»

Согласно греческому мифу, корабль, на котором герой Тесей вернулся с Крита в Афины, хранился афинянами и ежегодно отправлялся со священным посольством на остров Делос. Перед каждым плаванием осуществлялась починка корабля, при которой заменялась часть досок, в результате чего спустя некоторое время были заменены все доски; из-за этого среди философов возник спор о том, все ли это еще тот корабль или уже другой, новый? Кроме того, возникает вопрос: если бы все замененные доски были сохранены и из них был построен корабль, то какой из этих двух кораблей являлся бы настоящим? (Прим. пер.)