Привычка ненавидеть

Катя Саммер, 2023

Она Видеть Бессонова каждый день, всегда быть рядом. Раньше я мечтала об этом, теперь стараюсь быть тенью, чтобы он меня не замечал. Он Я ее сосед и ее враг. Звезда регби, универа и вожак стаи гиен, что портят ей жизнь после аварии, из-за которой моя мать прикована к больничной койке. Он + она В какой момент привычка ненавидеть дает сбой? В какой момент презрение превращается в нежность? А чувство вины – в страсть?

Глава 3

Ян

— Отпусти, — повторяет, дерзко вскинув подбородок. Скалится, рычит, как дикий зверек, которого поймали в капкан, и выдыхает с отчаянием.

И вот разве это девчонка? Раньше хотя бы в платьях бегала, а теперь, в этих широких, безразмерных балахонах, от пацана не отличишь. Ни прически на голове, не накрашена вообще, и я отчетливо вижу дурацкие бледные веснушки, рассыпанные по ее лицу. Еще и губы искусанные, сухие. Она ловит мой взгляд, когда я как раз на них смотрю. Что-то бормочет, двигая ими, а я злюсь и сильнее стискиваю ее запястье. Желание сломать Ланскую, оставить на ней отметины растет до одурения — я его не контролирую. Кожа под моими пальцами белеет, чтобы потом покраснеть.

— Больно, — бормочет так тихо, что я почти читаю это по ее губам, которые она снова кусает.

— Да ладно? — закипаю я.

Она дергается, пытается вырваться и, свирепо глядя на меня, замахивается свободной рукой.

— Совсем страх потеряла? — Я заламываю обе ее руки за спину, и Ланская врезается в меня грудью, которую, как мне кажется, она все же где-то посеяла.

Девчонка оказывается слишком близко, и я с удивлением отмечаю, что от нее не пахнет. Совсем ничем. Ни модными вонючими духами с феромонами, ни всякой косметикой с отдушкой, ни по́том, ни едой, ни фруктовой жвачкой. Разве что чистой одеждой и свежестью, и это кажется странным. Я пальцами ощущаю, как под тонкой кожей бешено бьется пульс, хоть Ланская и старается изображать вселенское спокойствие. Я, черт возьми, с наслаждением наблюдаю, как у нее от боли дергаются уголки рта, как она пытается сдержать шипение и раздувает ноздри, а на лбу выступает вена. Но молчит. Почему она молчит? Обещала ведь кричать!

— МНЕ. БОЛЬНО. ТУПОЙ ТЫ ПРИДУРОК! — слетает с ее губ негромко, но каждый слог как пощечина.

— Врешь, — ухмыляюсь я в ответ легко, будто мы здесь шутим, а сам лишь сильнее сжимаю пальцы. Я ненавижу ее всей душой, особенно сейчас, когда она не сдается, хоть и проигрывает. — Но ты в этом профи, да?

Вспышка в колючем взгляде и вмиг расширившиеся зрачки говорят о том, что все она понимает, пусть и продолжает, нахмурившись, делать вид, что нет.

— Если у тебя есть какие-то претензии, то можешь изложить их официально в заявлении в полицию. — Она трепыхается, словно агонизирующий кролик, вокруг тельца которого одно за другим сжимаются кольца удава, ломая ему кости.

— Смотрю, язык у тебя на месте, — сощурившись и склонив голову набок, произношу я. — В универе не совала бы его в задницу, может, и не казалась бы такой жалкой.

Это контрольный, после которого срабатывает детонатор, и ее рвет на части. Ланская краснеет, надувает щеки, рычит не своим голосом, а я, ведомый какой-то черной магией, отвлекаюсь и пропускаю запрещенный лоу-кик.

Адская боль в один миг сводит все ниже пояса. До скрипа стиснув зубы, я с рваным выдохом складываюсь пополам и упираюсь ладонями в колени, чтобы тупо не сдохнуть. Челюсть сводит — так сильно сжимаю зубы, сердце бьется навылет, будто ставил рекорд на стометровке, а это всего-навсего зарядивший мне между ног красный «конверс». Быть слабым я, правда, позволяю себе не дольше пары секунд. И стерву, что пытается проскользнуть мимо, не упускаю — перехватываю под локоть на две ступени ниже меня.

— Не смей больше появляться здесь. Увижу — убью.

Уверен, мой взгляд напрямую транслирует кипящую ненависть, которая распирает грудь. И Ланская вроде бы даже пугается, но это не мешает ей плюнуть в меня — в прямом, мать ее, смысле — и пуститься наутек. Чтобы потом, на безопасном, по ее мнению, расстоянии длиною в лестничный пролет, остановиться, задрать кудрявую голову и крикнуть:

— Я Наташу тоже люблю! Она, в отличие от тебя, потрясающий человек. — А затем добавляет тише, будто бы для себя: — Она пекла мне черничные пироги, когда мама ушла.

И сбегает трусливо, пока я, корчась, стою, точно оглушенный. И не потому, что знаю теперь, куда откочевывала мамина кондитерка, которую та готовила якобы для коллег из детского сада, где работала няней, а потому, что Ланская, наверное, единственная, кто в последнее время говорил о маме в настоящем времени.

«Тетя Наташа была клевой. Жаль, что с ней такое дерьмо произошло», — сказал недавно Дэн.

«Печально, что я не успела ближе познакомиться с твоей мамой», — несколько недель подряд болтала Софа без остановки.

«И че, дом-то теперь весь тебе достанется? Или папаша объявится?» — перед тем как отхватить по морде, спросил Остроумов.

Меня от их слов выворачивает наизнанку. Все ее будто заживо похоронили, хотя ее сердце по-прежнему стучит!

И все из-за этого жалкого урода, великого писаки Ланского, который после случившегося едва ли не рыдал у скорой с криками, как ему жаль. Зато, когда примчался его адвокатишка, сразу заткнулся и по итогу не подписал ни одного признания. Он заявил, что, выпив коньяка, крепко спал дома, в то время как его тачка, которую он забыл поставить на ручной тормоз, медленно скатилась по склону и сотворила весь этот ад. И не нашлось ни одной годной записи с камер, чтобы опровергнуть его слова! Черт бы его… И без ста граммов понятно, что тема с машиной-убийцей — это хрень на постном масле, но я ничего не сумел доказать. Пробовал. Не раз. Ни денег, ни сил жалко не было. Не вышло.

Как итог: мать в коме, урод на свободе. И он, и его дочурка, которая каждый вечер лет с тринадцати моталась по району на роликах, — знаю, потому что часто в это время возвращался домой после тренировок, — а конкретно в момент икс, блин, охраняла папочкин сон.

Ложь. Ложь. И еще раз ложь.

С размаху вписав кулак в бетонную стену, я матерюсь себе под нос. Слышу, как звонит телефон в заднем кармане. Отец. Что ему надо? Приходится выдохнуть несколько раз, чтобы с ходу не послать его на хрен.

— Чем ты занят таким, что ответить не можешь? — вместо того чтобы спросить, как дела, он нападает на меня. По-другому и не бывает.

Разговор выходит коротким, впрочем, как и всегда. Я уже даже не огрызаюсь — просто не трачу силы на это. Деньги, выплаченные Ланским по постановлению суда, закончились слишком быстро. Хорошую палату для мамы, сменных сиделок и круглосуточный уход я не потянул, поэтому пришлось просить о помощи отца, который перевел ее в другую больницу, к какому-то знакомому именитому врачу.

И я ненавижу это.

Я уже очень давно не притрагиваюсь к его подачкам, перебиваясь разными шабашками. На машину, пусть и не новую, сам накопил, хотя все вокруг считают, что с таким отцом, как у меня, не нужно напрягаться. Я ни с кем не спорю. Они могут думать что хотят, но изменять своим принципам я не буду. Отец ушел от нас десять лет назад, и с тех пор я его не видел. Мама в коме — все еще недостаточный повод, чтобы приехать.

Когда я ловлю в коридоре врача и слышу от него очередной набор сухих терминов, желание убиться в хлам становится нестерпимым. Спустившись на парковку, я несколько минут смотрю на стесанный бампер с вмятиной, которую придется выдувать и полировать. Звоню Виталику, двоюродному брату Саввы, в детейлинг-центр, где частенько пропадаю в последнее время: за пару ночных выходов в неделю там можно поиметь тысяч двадцать-тридцать. Беру заказ на сегодня и прошу помочь с моей тачкой, а то негоже светить таким видом. Лишь после этого сажусь за руль, правда, все еще выпав из реальности: подвисаю и не завожу мотор. Адски хочется курить, но я обещал матери, что брошу. Открываю окно, терплю, дышу. И лишь тянусь к ключам, как слышу знакомый писк:

— Да отвали ты!

Дьявол! Ланская! Опять она!

Меня едва ли не выворачивает от одной ее тени, и все же я не могу развидеть то, что уже маячит перед глазами. Из ушей вот-вот повалит пар, но я поджимаю губы, глядя, как ее задирает какой-то левый тип. Как он толкает ее, бодается с ней, а Ланская верещит, будто ее ревностно хранимой девственности сейчас что-то угрожает. По-любому же у нее никого не было. Уверен, что, при всей ее мнимой храбрости, она краснеет от слова «секс».

Я моргаю, но Ланская никуда не исчезает, как бы я этого ни желал. И, черт возьми, я ненавижу ее всей душой, но всеобщая одержимость сделать ей больно уже до дрожи меня раздражает. Почему всем вообще есть до нее дело?

Да, у нас небольшой город, и новости разлетаются быстро. Да, многим тупо заняться нечем, кроме сплетен, вот и плодят дерьмо без остановки. Но это, блин, моя мать и моя ненависть. И меня жутко бесят даже мои друзья, которые считают, что имеют право ненавидеть Ланскую.

Не имеют. Как и этот урод, который откровенно домогается ее. Хотя тут ненавистью и не пахнет, тупая похоть.

Злость заполняет легкие, и я выдыхаю ее паром на лобовое. Башню рвет. До сих пор не могу забыть, как еле успел отбить маму, которая ждала меня после работы в парке, когда к ней те ублюдки прикопались. За малым не проехался по ним. Пару раз. Но ногу одному все-таки отдавил.

— Отвали от нее. — Еще на полпути я повышаю голос, потому что ладони мудака лежат на здоровой заднице Ланской в мешковатых джинсах, а от дерзости, с которой она плевалась в меня, не осталось и следа.

Тип лениво оборачивается и смотрит на меня как на мусор, но грабли свои убирает:

— А тебе какое дело? Иди куда шел, чувак.

— Села в машину! — не глядя на него, рявкаю нарывающейся на неприятности дуре, и та куда-то мигом испаряется. Хорошо, повторять дважды не приходится, потому что она явно путает берега. Не понимает, с кем можно шутить, а с кем нет, и если я по-серьезному не трону, то другие… хотя мне порой кажется, что она своей тупостью и меня до греха доведет.

— Слушай, чувак, — вмазать бы ему за это его «чувак», — я знаю тебя. — Он шагает ко мне, понижает голос, будто собирается по-дружески шепнуть какой-то секрет. — И знаю, что натворил ее папаша. Я могу поиграть, — он выделяет это слово особенно липко и противно, и я почти чувствую запах гнили, — с ней, но, если ты хотел бы сам… — Он подмигивает. Он мне, блин, подмигивает! — Я постою на стреме.

— Правильно я понимаю, — сжимая кулаки в карманах, я пытаюсь хотя бы внешне оставаться спокойным, — что ты предлагаешь мне поиметь девчонку?

В ожидании ответа напрягается каждый мускул в теле. Нервы звенят, виски пульсируют, кожа зудит. Я способен на многое в этой жизни, но есть разумные — и не очень — пределы. А это за гранью. Далеко, очень далеко за чертовыми границами.

— Да ну. — Он тихо ржет, поворачивает бейсболку козырьком вперед, потому что начинается дождь. — Вариантов много, чтобы она не смогла ничего доказать.

Прямой ему в челюсть летит вместе с последним слогом, сорвавшимся с его языка. Один удар, второй, третий, и кровь — не знаю, моя или чужая, — смешивается с усиливающимся дождем. Ее железный запах проникает мне в ноздри и разносится с адреналином по венам, заводя и одновременно успокаивая меня. С недавних пор я нахожу покой в хаосе.

После пятой встречи с моим кулаком чувак перестает сопротивляться и заваливается на мокрый асфальт. Только меня это не останавливает. Вспышка. Уроды, толкающие мою мать. Вспышка. Отец, который вместо встреч присылал маме деньги на мой шмот. Вспышка. Пацаны, что каждым тупорылым словом или действием делают только хуже. Вспышка. Софа, от нытья и тупых проблем которой уже тошнит. Вспышка. Перед глазами опять намертво застыла сцена из той самой темной ночи, когда я теряю единственного человека, которого люблю.

Яблоки, зеленые яблоки по всей дороге.

Она была похожа на мертвую. Там, на земле, в луже крови, мама была похожа на мертвую как никогда. Мне снится это каждый день: она умирает, лежа в палате, а никто этого даже не замечает. Потому что она уже…

Мысль прерывается, я внезапно падаю, больно приложившись спиной об асфальт, и затем перекатываюсь на бок. Вспышка. И я оказываюсь на больничной парковке — лежу в луже, а надо мной стоит нечто с глазами по пять копеек. Как у совенка.

Когда я понимаю, что это Ланская смотрит на меня сверху вниз, уперев руки в бока и хмуря брови, мне становится смешно. Я впечатываюсь затылком в бетон и хохочу изо всех сил.

— Откуда ты вообще взялась? Больная, что ли? Зачем ты полезла, а?

В мыслях я трясу ее за плечи, чтобы выбить душу вместе с трухой, которой у нее забита башка, но…

— Когда бык разъярен и теряет контроль, на арену выпускают специально обученных коров, которые уводят неадекватного быка в стойло.

Чего? Я даже не моргаю, пытаясь понять, что она несет.

— Ты вообще о чем?

— Это коррида. — Она пожимает плечами так просто, будто ничего необычного и не сказала. — Правила корриды.

Я пытаюсь найти на ее лице хотя бы какие-то намеки на сарказм или юмор, но тщетно. Она точно поехавшая на всю голову.

— Ты до жути странная.

Но ей, кажется, плевать, что я думаю о ней. По крайней мере, вместо того чтобы слушать меня, она толкает ногой валяющееся рядом тело и шумно выдыхает, когда оно подает признаки жизни. Я же поднимаюсь и тщетно пытаюсь отряхнуть промокшие джинсы от грязи. На мудака даже не смотрю, он заслужил каждый удар, и плевал я, если он вдруг обратится в ментовку. Хотя не обратится. После того, что предлагал, — нет.

— Эй, больная. — Я не знаю, зачем зову ее. Просто она поднимает на меня взгляд, и я вновь подвисаю на одну лишнюю секунду. Глаза у нее бешеные. Раньше не замечал, наверное.

— У вас все в порядке? — раздается за спиной.

— Ян, ты, что ли? — Я узнаю голос знакомого парня из универа.

И пока отвлекаюсь на миг, Ланская накидывает капюшон на голову и, как Черный Плащ, исчезает в сумерках.