Девочка летом

Катя Дериглазова, 2021

Женя проваливает вступительные экзамены. Она уверена, что ее жизнь кончена. Родители, парень и голос в голове пытаются навязать ей правильный жизненный сценарий. Женя уезжает в путешествие автостопом с первым встречным и пытается найти себя, попутно влипая во все возможные неприятности. Содержит нецензурную брань.

2

Поезд ползёт до Москвы восемь часов, останавливаясь у каждого столба. Привычные плацкартные пассажиры гоняют чаи и пиво, воняют жареной курицей, крутыми яйцами и холодной картошкой, мотаются в хвост вагона то с сигаретами, то с полотенцем, то с мусором, снова идут курить, громко хлопают дверями. Женщина завешивает полку напротив казённой простынёй как стеной и прячется переодеваться:

— Может, вы выйдете, молодой человек?

— Это плацкарт, а я читаю и на вас не смотрю, — невежливо гудит Алекс с верхней полки. — Пойдём, покурим, Жень.

Он всегда говорит «покурим», хотя курит только он. Потому что «покурим» — это поговорим без лишних ушей. В данном случае без ушей случайной тётеньки.

В тамбуре «плотность дыма в десять миллитопоров», как любит шутить некурящий Никоненко. Он всегда повторяет эту шутку и рассказывает про свою систему мер, когда Алекс курит на его балконе и не открывает окно. Сейчас Алекс затягивается, с удовольствием выпускает дым вверх.

— Завтра, значит, как? Ты, может, со мной поедешь, экзамен же только в девять? А то мне скучно одному.

— Слушай, я опоздать боюсь. Ориентируюсь ещё плохо, в этом метро чёрт ногу сломит. Может, ты со мной посидишь? На факультете знаешь красиво как? Там балюстрада такая, в три этажа. Смотришь сверху — дух захватывает! Хочется «Гаудеамус» запеть. Уютно. Как радостно, наверное, бегать по этим лестницам. Смотрю на студентов, на преподавателей — это как будто высшая каста какая-то. Даже не верится, что я документы уже подала и, возможно… эээх. Ну, поддержи меня хоть немного, я боюсь до трясучки! А часов в восемь киоск с чаем откроют. Мне мама пятьдесят рублей с собой дала, я отказывалась, а она: «Учись, студент».

— Не, — зевает Алекс. — У меня физика завтра, надо подготовиться, что ли, шутки ради. — Он любит зевать немного напоказ, широко открывая рот, и гордится, что может сунуть между зубами аудиокассету. Говорит, это помогает ему петь. Он учился полгода в университете на другом конце бывшего Союза и считает, что точно умнее и сообразительнее любого выпускника школы — потому что старше на год. И перед поступлением в «полиграф» он особо не заморачивался — да что там, не МИФИ же, а математика и физика на первом курсе у всех одинаковая. Алекс всегда смотрел исключительно вперёд, в своё блестящее будущее, и считал себя прагматичным умником.

— Не вижу смысла идти в это ваше МГУ. Любой язык программирования я и так выучу, если захочу. Технологи везде нарасхват. Поработаю годик на дядю, куплю «Макинтош» и свою мини-типографию открою: сам дизайню, сам печатаю, сам деньги считаю. А что, возле метро поставлю, там пять метров помещение надо. А тебя, Жень, возьму к себе секретуткой.

— Не гожусь я в секретутки. Нос длинный, зубы как забор, — подыгрываю я, шокируя других курильщиков.

— Ну ладно. Тогда я буду журнал издавать, как «Птюч», только ещё лучше. А ты будешь там главным редактором. — Алекс распахивает дверь между вагонами, ночной воздух разбивает дымную завесу, колёса оглушительно стучат. — Пойдём, что ли, спать. Как свет выключат, я лягу к тебе? Наверху у меня ноги в проход торчат. Надо же иметь совесть, не заставлять всех нюхать мои носки.

— Тогда в проход провалюсь я.

— Не свалишься, я тебя придержу, — шепчет он мне в ухо, сгребая в охапку. Мокрый язык тычется в ухо. Щекотно. Обнимаю его в ответ. Какой он всё же — ничего не боится. Каменная стена.

— Затейник! — шепчу я. Знаю, что ему нравится моя так называемая скромность. — А нас с поезда не ссадят?

— Под одеялом не заметит ни-и-икто, — говорит Алекс, отцепляет меня у и подталкивает на выход.

Конечно, выспалась я отвратительно. Мы ещё раза четыре «ходили курить», потом пили непроглядно-чёрный чай из подстаканников, потом выходили подышать на длинной станции. Там вдоль вагонов моталась шустрая бабулька, волочившая за собой сумку-тележку, и необыкновенно быстро и складно тараторила: «Кому пива, кому пива, пива, пива, пива, пива?» Выпили ещё и пива. Пьяненькие работяги с боковушки пытались вовлечь Алекса в дискуссию о политике, но отстали после угрозы проводницы вызвать патруль. Свет выключили, и Алекс тихо слез вниз, под моё одеяло, шепнул: «Джинсы расстегни», и у меня перехватило дыхание. Он заскользил по телу длинными шершавыми пальцами. Женщина на соседней полке тяжело вздохнула, потом цыкнула, потом кашлянула, но всё же отвернулась, не став скандалить. Мне как всегда было скорее лихо и забавно, чем приятно. Боковушные мужики продолжали бухтеть про советские времена и развал страны, ничего не замечая вокруг.

Поезд приходил в Москву ровно в шесть, и я едва успела почистить зубы противной железнодорожной водой. Мерзко на вкус, что бы там ни пел БГ. Договорились с Алексом встретиться на Арбатской в четыре, я выскочила на Площади Революции и пошла к факультету через пустынную Манежную. Дворники мели асфальт, у дверей «Националя» зевал нарядный, совершенно киношный швейцар в ливрее. Подъехал устрашающий чёрный джип, из него вышла, помахивая ключами, загорелая дева с белыми волосами до попы, швейцар приосанился и открыл дверь. Я очень старалась не пялиться ни на деву, ни на своё отражение в огромных окнах. Боже мой, неужели можно привыкнуть ко всему этому великолепию?

Спешить было некуда. Посидела около Ломоносова, полистала конспекты. Подёргала дверь. Время ползло медленно, очень хотелось спать. Чтобы поднять себе настроение, я решила сходить после экзамена в книжный на Тверской, а потом в Макдональдс и шикарно перекусить фишбургером с колой под новую книжку. А, может, ещё и с картошкой. Хотя это расточительно. Такой необыкновенно вкуснючей еды у нас в Орле не продают. Сестрёнки, которых часто возят в Москву с хореографической школой на разные сверхважные выступления, тоже очень любят Макдональдс, хотя балетным есть булки нельзя. Пока родителей нет дома, мы часто запекаем в духовке батон с сыром, майонезом, солёными огурцами, кетчупом и рыбой из банки. Но так вкусно всё равно не получается. В одиночку я по Москве ещё не гуляла, и предвкушение этого украденного удовольствия одновременно пугает и пьянит. В животе буркнуло: поесть, пожалуй, можно уже сейчас. В рюкзаке лежат два бутерброда с сыром в фольге и маленькая бутылка несладкой воды. Внезапно открылась дверь факультета, высунулся молодой охранник, зажмурился на ярком свете:

— Девушка, а что вы тут сидите? На экзамен? Хотите — заходите уже. Только ждать вам ещё два часа с лишним.

— Спасибо, — говорю. — Я знаю, долго ещё, просто поезд рано приходит. Хотите бутерброд?

— Не, мне б зажигалку. Куришь? Моя сдохла, зараза.

— Не курю, но зажигалка есть. А можно я внутри на лавочке прилягу? — спрашиваю я, офигевая от своей наглости. — Не выспалась ужасно.

— Заходи, там под лестницей справа стулья мягкие, не проспи только.

Я выставила три стула в ряд и забралась на них, сунув рюкзак под голову. Было неудобно, но тихо и темно. Ощущение кино вокруг не отпускало. Какой всё же классный город — Москва. Люди такие приветливые. Не поступлю — буду к Алексу в гости приезжать, гулять будем… «Ага, на какие шиши? — тут же встряла Госпожа Критик. — Давай, будь достойна своего парня! И родители как обрадуются, что ты не совсем дура!»

Не будем пессимистами, Женечка, не будем. Но и губу раскатывать тоже не станем. Запасной вариант в виде родного филфака на крайний случай тоже есть. Не забыть бы про поселение в общагу! Блиин, а ведь никаких книжных, пока ордер не дадут. Вот бы соседки были классные!

Мне чудом удалось вырубиться минут на сорок, но над головой загудели голоса, а часы на руке оглушительно затикали. До экзамена оставался час.

Вот тут у меня начался жуткий мандраж. Я даже пожалела, что не курю. Наверное, надо всё же начать — говорят, успокаивает. Я вышла на улицу, солнце уже жарило вовсю. У факультета толпились абитуриенты, кто-то болтал, кто-то пытался успокоить родителей, которые, кажется, волновались больше вчерашних школьников. Многие были постарше; пацаны, наверное, после армии.

— Привет! — окликнула меня невысокая, крепкая, короткостриженая девица в чёрных джинсах и футболке с портретом Кобейна. — О, наш человек! Будет зажигалка?

— Будет! А у тебя сигарета? — решилась я.

— Найдётся, будешь ментоловую? — она протянула мне пачку «Норд Стар», у нас вся редакция такие курит. И зачастила: — Я, кстати, Грин, по цивилу Октябрина, а Грин погоняло, Зеленько моя фамилия, смешная, да? Хорошо, не Синько!

Она засмеялась и решительно, как парень, протянула руку, крепко пожала.

— Я с Поволжья, деревенская, манеры простые! Ты на дневное поступаешь? И я! Говорят, проходной балл будет 13. Вот свезло, да? Я думала, с медалью попроще будет, но тут МГУ, все с медалями, со всей страны. Я, представляешь, вчера в общаге с девкой из Южно-Сахалинска познакомилась! Она говорит — а я без обратного билета прилетела, самолёт семь тыщ стоит! Родители сказали: поступишь-не поступишь — оставайся, работай. Денег только к Новому году вышлем. Жесть, да? А ты откуда? В общаге будешь жить? Вписалась уже?

Я еле успевала вставить слово, а Грин продолжала, размахивая руками и тараща глаза:

— Там очередь на поселение — вообще трындец, мне две пуговицы оторвали. Давай к нам в комнату? У тебя фенечки прикольные, сама плетёшь? Там пока только я и ещё одна девчонка, Ленка, цивильная такая, из Питера — да вон она стоит. Нормальная, не смотри, что на таких каблах. Ле-ен! Иди к нам! Это Женя, знакомьтесь. Ну как? Нашла ручку запасную?

Подошла невысокая фигуристая девчонка в гипюровой блузке. Двумя пальцами отправила в мусорку половину тонкой сигареты, вынула из крошечной сумочки на цепочке салфетку и промокнула розовую помаду. Её русые волосы были забраны в высокий хвост, глаза филигранно подведены тонкими стрелками. Переступила с ноги на ногу, окинула меня долгим взглядом.

— Привет, Женя. Скажи, ты водку пьёшь?

— Нееет, — хмыкнула я.

— Тогда по рукам, давай к нам. А то вчера девки из соседней комнаты такой бордельеро устроили, ужас. Орали до четырёх, мужики какие-то к ним по балконам лазили, дым коромыслом всю ночь. Не дай Бог кого подселят такого. Покурили? Пойдёмте, что ли. Тебе, Женя, надо потом в профком зайти, чтобы поселили. Там сегодня очереди нет. Ты в первый раз? А в творческом где жила?

— Ага, в первый. А жила с матерью в гостинице, она по делам в Москве была. Так что общагу ещё не видела.

— А я во второй раз поступаю. Всё уже тут знаю. В прошлом году срезалась на английском, одного балла не хватило, — медленно проговорила Лена. — Я вообще-то на вечернее иду. В агентство Зайцева работать устроилась. Знаешь такое?

— Слышала, круто как. Прямо манекенщицей?

— Менеджером. А там посмотрим, — загадочно улыбнулась моя новая знакомая. — Ну, вы докурили, наконец? Пойдёмте внутрь.

От сигареты закружилась голова. Я постаралась чаще дышать и отхлебнула минералки. Надо привыкнуть. Так проще найти друзей.

По лестнице спустилась строгая женщина в очках. Взмахнула рукой:

— Абитуриенты, с сотых по трёхсотые номера! Проходим в двести первую аудиторию! Родители, все на выход, приходите через три с половиной часа! Абитуриенты, в двести первую, второй этаж, с сотых по трёхсотые номера! Через 20 минут закрываю дверь! Рассаживаемся! Пишем только на экзаменационных листах! Черновики тоже на листах! Всё ручкой, — карандаши, фломастеры оставляем. Сумки, рюкзаки тоже оставляем у входа. Пейджеры чтобы я не слышала тут, один писк — выходите из аудитории навсегда.

Через высокие тяжёлые двери я зашла в двести первую, в одной руке паспорт, в другой три ручки и бутылка воды. Пахло нагретой пылью. Окна под потолком плотно занавешены, только с краю пробился толстый луч. Он указывает мне место: люблю знаки, а это, конечно же, знак. Октябрина плюхнулась по соседству и подмигнула. Лена неспешно осмотрела ступенчатую аудиторию и устроилась на первом ряду, сложив перед собой руки и красиво выпрямив спину.

Сердце опять колотилось где-то в горле.

— Внимание, тишина. Сейчас будут объявлены темы сочинений. Не галдим. Всё будет написано на доске!

Стук сердца нарастал, эх, не надо было сигарету эту, во рту противно!.. И тут как обухом упали слова:

–…и третий вариант, по литературе XX века: «Тема Родины в поэзии Блока и Ахматовой».

Я закрыла глаза. Величественная Ахматова медленно проплыла мимо в тёмно-синем платье и показала толстый розовый язык. Никогда я её не любила.

***

Лена знала, что всё хорошее себе она заработает сама. Стоит грамотно и своевременно приложить усилия — и всё будет по-твоему. Может, не с первого раза, но обязательно. Она считала, что упрямство досталось ей от отца, потомка то ли финнов, то ли эстонцев, большого сероглазого человека-глыбы с вислыми седыми усами. Лена видела его только на старых чёрно-белых фотографиях, которые мать прятала в обувной коробке за шапками в шкафу. Ленка всем врала, что петербурженка: жили они с матерью, отчимом и противным младшим братом Валеркой в сером окраинном районе Архангельска. Мать действительно родила Ленку в Питере, училась там чему-то чертёжно-строительному и очень боялась возвращаться беременной от одноразового стройотрядовского романа. Ленкин дед Витя мог за такое и костылём побить, и матом обложить всем соседям на радость. Тихая бабушка Тома голоса не имела, только по ночам утешала сначала бестолковую Ленкину мать, а потом и саму Ленку. «Ничего, доченька, всё как-нибудь. Бог не Ермошка, видит немножко». В четырнадцать Ленка перестала надеяться на Господа, нытьём и угрозами выпросила у матери отцовский адрес и даже телефон. Таинственный отец, исправно присылавший алименты, подарки и дорогие конфеты по праздникам, нравился ей больше простецкого отчима Виталика, который крутил гайки на судоремонтном и любил повторять присказку про экономную экономику. Ленку совершенно не смущало, что отец не рвался её навестить. «Деда боится. Или не хочет мешать маминому счастью с дядь Виталиком», — просто решила Ленка, насмотревшись хлынувших тогда бразильских сериалов. И села писать отцу красивую открытку, которую полчаса выбирала в киоске «Союзпечати».

«Дорогой папа, пишет тебе дочь Лена. Как ты живёшь? Я почти ничего о тебе не знаю, но хотела бы узнать, если ты не против. Спасибо тебе большое за подарки, которые ты прислал, и особенно за джинсы с вышитыми цветами, тут ни у кого таких нет. Я уже в девятый класс перешла и начала думать о дальнейшей учёбе. Мама и дядя Виталик советуют поступать в педагогический институт или в медучилище, потому что это хорошая и нужная профессия для женщины. А я хотела бы стать телеведущей, чтобы рассказывать людям про погоду и новости, и я уже хожу в кружок юных тележурналистов, как ты думаешь, это хорошая идея?»

К своему удивлению, уже через пять дней Лена обнаружила в почтовом ящике ответную открытку с видом Эрмитажа. Завязалась переписка с отцом.

О семье он говорил честно, но сухо: да, уже был женат, когда встретил Ленкину мать. Двое взрослых сыновей у него, трое внуков, а дочки не случилось, и он очень рад, что Леночка ему пишет, да ещё просит совета в таком важном деле как учёба. К себе отец не звал, но стал присылать ещё и книжки, чтобы Ленка готовилась на журфак в МГУ. В прошлом году Ленка приехала в Москву с матерью, жила на поступлении в дальнем Бирюлёве, у отцовой двоюродной тётки, угрюмой старухи в байковом халате, из-под которого виднелись тонкие ноги в чёрно-синих венах. По ночам баба Маня курила вонючие беломорины на кухне, сидя нога за ногу на трёхногом табурете, и названивала подругам. Ленка её побаивалась. Но как-то ночью старуха позвала шмыгнувшую в туалет абитуриентку на сизую от дыма кухню:

— Пойди, пойди сюда, деточка.

Лена вошла.

— Мать спит? Хорошо. Ты правда учиться хочешь или так, блажь, а сама замуж? Или в бляди?

Ленка решила, что ослышалась.

— У-учиться… Я в Архангельске на кабельном канале…

— Ну хорошо, если так. Иди спи. Случится что, всегда у меня переночевать можешь. В книжечку телефон запиши и не стесняйся. Вроде ты не дура, не в мать. Ну иди, иди.

В тот год Лена завалила английский и вернулась в Архангельск. Молча выслушала презрительные шуточки отчима про сверчков и шестки и год ишачила в программе «Поморский аграрий», разъезжая на редакционной буханке по колхозам и бодро рапортуя о привесах и надоях. На зарплату можно было прокормить только котёнка, и Ленка взялась ещё за ночную уборку в трёх цехах судоремонтного.

Ровно в восемь она мазала руки толстым слоем детского крема, надевала грубые резиновые перчатки и чёрный халат технички, убирала волосы под косынку, тащила из сортира мятое железное ведро с холодной водой. Ночные работяги кричали: — Привет, Ленка, что нового на селе?

Ленка молча, с нажимом, везла перед собой тяжёлую швабру. С утра надо было вставать на курсы английского. Благо, отец половину оплатил. И хвалил за упорство.

***

— Жень, Жень, ну успокойся, не плачь. Ты вон сколько настрочила! Может, валерьяночки, давай, а?.. Ну ничего же не известно ещё, ну, может, ты ни одной ошибочки не сделала, будет пять-три, восемь баллов, а английский подготовишься и на отлично сдашь, а, Жень? — Грин тараторила не переставая и прыгала вокруг меня как коза. — Ну даже если двенадцать баллов будет, тоже хорошо! Ты точно про Блока гениально написала! У тебя же творческий с отличием! Перекинешь документы на вечернее, всего-то делов. Пойдём, пойдём в приёмную комиссию. Вытирай нос, пойдём. Тебе ещё в общагу селиться.

— Да херово я написала, ууу, понимаете? — ревела я, скорчившись на полу перед массивными дверями какого-то кабинета.

— А ну прекращай, Женя, — строго сказала Лена. — Как написала, так написала. Ты что, думаешь, сейчас из деканата выйдет добрая тётя и за слёзы твои сразу тебя зачислит? Не будет такого. Ну-ка вставай, штаны отряхни, идём за ордером на поселение. Грин дело говорит, идёшь в приёмную, там рыдаешь и перекладываешь документы на вечернее. Лучше же так, чем никак, правда? Всё, успокаивайся. Главное, есть план.

— Мне ещё в четыре на Арбатскую надо…

— Тем более, вставай и не ной. Никто не любит нытиков. Октябрин, возьми её рюкзак.

Мировые всё же девки.***

Октябрина Зеленько очень злилась на родителей за своё дурацкое наименование. Ну неужели нельзя было назвать просто Катей, Олей, Светкой, чёрт с ним, даже Наташкой? Нет же, как же, последняя просьба деда-коммуниста. Повезло, что ещё не Сталиной назвали. Родилась она не в октябре, а в июле, но кому это помешало? Обычно она представлялась Риной, и люди с широким кругозором считали, что девочка названа в честь Рины Зелёной. Пацаны из деревенской школы пробовали дразнить и Синько, и Тортиллой — но тут же отведали Ринкиных крепких кулаков, спасибо папке, научил бить быстро и без разговоров. Разъярившись, боли она не чувствовала вовсе: даже когда здоровенный Вовка Косыгин заломил-таки руку за спину и тащил в сарай, Рина приложила скотину головой о каменный угол, сплюнула на поверженного врага, выругалась страшно и матерно и пошла, не оглядываясь, к дому фельдшерицы тёти Ани, лечить вывихнутое плечо. Только на полдороге прорвались злые и страшные, до икоты, слёзы.

За Октябриной в посёлке закрепилась слава «заучки, но ебанутой на всю голову». Училась она как не в себя, художественную литературу глотала тоннами. Классная руководительница вызвала родителей Ринки на серьёзный разговор: девочка способная, надо в городскую школу перевести, к университету готовиться.

— Денег нет, — отрезала мать. — Раз такая умная, пусть учится, но чтоб мать с отцом не позорила. Ездила к сеструхе моей в Ульяновск на каникулы — и чего? На кого похожа приехала? Косы состригла, штаны драные, дырок в ухе напрокалывала десять штук, на футболке наркоманы какие-то или сатанисты, кто их разбёрет. Крутая она, видите ли. Музыку врубает свою идиотскую с утра и башкой трясёт. Гитару теперь просит у отца, а он же, дурак, и купит. И ты мне, Галина Николаевна, предлагаешь её в город отправить? Куда, в интернат для недоразвитых? Если она тут у отца-матери на глазах такое себе позволяет? Знаешь что, тебе надо, ты и учи её. Пусть дурь из башки повыйдет, пусть заканчивает тут школу и тогда валит на все четыре стороны, раз родителей не жалко.

Через год случилось два чуда. Сначала Октябрина заняла второе место на областной Олимпиаде по литературе, потом отправила сочинение на всероссийский конкурс и получила путёвку в Артек, на смену юных журналистов.

После трёх восхитительных недель в шикарных черноморских декорациях с милыми, умными девчонками и весёлыми, вежливыми пацанами со всей России, с умницами-вожатыми и настоящими взрослыми журналистами-наставниками, после выпуска настоящей своими руками напечатанной газеты, после настоящей радиопередачи и настоящих телесъёмок на огромный бетакам Октябрина решила поступать на журфак.

Она взяла в библиотеке «Справочник для поступающих в вузы». В МГИМО было страшно даже пытаться, но Октябрина решила замахнуться на МГУ — подать ещё и в ближайший педагогический точно успеет. Немного придавала уверенности золотая медаль, вручённая хмурой директрисой безо всякой торжественной речи: Рина, тогда уже Грин, припёрлась на выпускной бал в неизменных джинсах и клетчатой отцовской рубахе, лихо завязанной под грудью. Особенно шокировала директрису огромная булавка в пупке: Рина сама себе сделала подарочный прокол к окончанию школы. С булавки свисал синий турецкий оберег-глаз, подмигивая опешившим одноклассникам в дискотечных огнях школьного спортзала.

Грин продала пацанам из десятого почти всю коллекцию кассет «Нирваны» и «Металлики», удачно обменяла наушники от плеера на большую спортивную сумку. До последнего берегла сам плеер, но без наушников в нём не было никакого смысла.

Потихоньку вытащила свои документы из материного шкафа. Перестирала и сложила в сумку пару футболок, куртку с подстёжкой, трусы и зимние ботинки. Подумала над гитарой и, вздохнув, оставила на стене: старший из братьев оценит, Ринка научила его играть кое-что из Цоя и ГО. За три дня до начала приёма документов Грин сбежала. Ночью тихо зашнуровала кеды, толкнула старшую сестру Лильку — закрой за мной. Подхватила сумку и вылезла из окна в огород.

До Москвы Грин добралась автостопом, на двух фурах — повезло! С тех пор уже трижды звонила матери с автомата на главпочтамте:

— Мам, я в Москве, документы подала.

— Знать тебя не хочу, паршивка! — отвечала мать и кидала трубку.

— Ма, я творческий конкурс прошла, с отличием!

— Совести у тебя нет, Ринка!

— Мам, я сегодня сочинение написала, послезавтра немецкий — и приеду…

— Ремнём по жопе сразу и получишь!

Но с каждым звонком голос теплел.

***

Общежитие выглядело круто. Огромный дом-корабль, два шестнадцатиэтажных корпуса, соединённых бетонно-стеклянным переходом, где располагались столовая, актовый зал и зимний сад. Я узнала этот переход — мимо него под грустную музыку шёл герой фильма «Ирония судьбы» в начале второй серии. Подозрительно быстро меня заселили, администраторша выдала ключ под расписку, временный пропуск на картонке и стопку белого хрустящего казённого белья с чёрным штампом в углу. Комната 810, восьмой, журфаковский этаж. Пропуск следовало предъявлять хмурым охранникам вместе с паспортом. Лифт где-то гудел, но не приходил. Под окнами звенели трамваи. Радио у вахтёров исторгало разухабистый шансон:

— Ах рынок, наш рынок,

И лето, и жара —

Крутые, словно яйца азера!

Прослушав припев трижды, девочки махнули на лифт рукой, и мы пошли к лестнице. За постом охраны были ячейки для почты с подписанными буквами. Лестница оказалась невероятно крутой, один пролёт вместо двух. На пятом этаже мне совсем поплохело.

— А знаешь, — неутомимая Грин подтягивалась за перила руками, — по легенде, ни один пьяный на этой лестнице не падал! Только трезвые! А на шестнадцатом знаешь кто живёт? Геофак! Чтобы сразу привыкали в горы ходить — лифт-то вечно не работает! Но они хитренькие: кидают жребий и одного чувака с во-от таким рюкзаком походным в магазин за пивом отправляют. Ну, чтоб не всем ухайдокаться, а только одному, поняла? А ещё, говорят, после диплома они прям в коридоре шашлык жарят, традиция такая. И у них на шестнадцатом вроде вот такенное прожжённое пятно на полу, они кастрюлю специальную туда ставят, или, может, ведро, насыпают угля — и понеслась душа в рай.

От лестницы и лифта в обе стороны тянулись длиннющие коридоры, по каждой стене множество дверей. Я уже знала: двадцать восемь блоков на этаже, в каждом от трёх до шести человек. Коридоры заканчиваются балконами в торце здания, ещё два сразу у лестницы. По летнему времени в коридорах тихо и пустынно, только две смутные фигуры курят за стеклом. Пахнет старым табачным дымом, какой-то простецкой едой и мелком от тараканов. Мы повернули налево, и я увидела дверь, на которой болтался клетчатый листок: «Абитура, приходите с пивом в целовальник в 9, знакомиться!». Ниже, на самой двери, была нарисована двойка, три улыбающихся смайлика с ножками и подпись: «Хуйнаны — проблема 2000».

— Что ещё за целовальник?

— Местный жаргон, — пояснила Лена. Вон, ниша в коридоре с окном. Там могла бы быть комната одноместная, а там ничего, просто место для курилки и тусовок.

— А хуйнаны?

— А это один чувак с пятого все стенки ими изрисовал. Потом сходим, покажу.

За дверью был малюсенький коридорчик, справа ванная и туалет, где от света тут же во все стороны брызнули десятки тараканов.

— Располагайся на этой кровати, Жень. В шкафу место есть, а в тумбочке какие-то конспекты набиты, дипломники не забрали, наверное. Твой стол можно к окну придвинуть. Тут я сплю, — Лена показала на кровать у второго окна, отгороженную шкафом. — Там Ринка. Теоретически, это четвёрка считается, четыре кровати должно быть, но пока никого не подселили. — Лена достала из-под своей подушки простенький электрочайник. — Грин, нальёшь водички? Вообще-то чайники нельзя, но коменда сказала — пользуйтесь, только прячьте, когда нет никого.

— Жрать-то будем, девки? — заорала громогласная Ринка. — У меня есть хлеба полбуханки и два сырка.

— И у меня ещё домашний бутер остался! — вспомнила я. — Только я недолго, мне надо на Арбатскую к четырём, край полпятого. Отсюда, значит, на 26-м до Шаболовки?

— Удобнее на любом до Духовского переулка, а там спиной к кладбищу и бегом два квартала по прямой, а там метро, увидишь. Сейчас я тебе на листочке нарисую. Пять минут идти. А что там, на Арбатской? — заинтересовалась Ринка. — Парень, да? Есть фотка?

***

Из Арбатской вылетаю в 16:10. Возле входа в метро на небольшой площади клубится народ, громко матерятся подвыпившие панки, худосочный парнишка, старательно вытягивая вперед нижнюю челюсть, поёт Цоя, вокруг него бегает девчонка-аскер, протягивает прохожим то джинсовую панамку, то пластиковый стакан, в который добрые люди периодически наливают то пива, то джин-тоник, то колу. Сидит на картонке нищенка, рядом продают лотерейные билеты, чуть дальше бородатый дед высвистывает популярные мелодийки на глиняной птичке, мужик в сером вытертом костюме торгует марионетками: в его руках ловко приплясывает на тонких лесках улыбчивый пёс из пенопластовых шаров и кусочков меха. Между торговцами колышется толпа. Я влезла на парапет и прищурилась, придерживая очки. Алекса не было видно. Надеюсь, что он тоже опаздывает, а не обиделся и не ушёл. С самого начала отношений мы договорились: во-первых, приходить на встречу всегда, даже если умер, воскрес, ногу сломал и не успел, во-вторых, ждать до последнего, хоть два часа, хоть три. Я достала из рюкзака тетрадь и книжку. Читать не хотелось. Я стала описывать всё, что вижу вокруг себя, как учила Ольга Павловна из редакции. Записывать надо сразу, а то потом впечатления протухнут. Надо будет предложить заметку «Как я поступала на журфак». И не поступила, ага. Позориться — так на весь город. Я выдернула двойной листок и села писать письмо Ворону. Письмо всегда меня успокаивает.

«Привет! Прости за опаздывающее письмо, сам знаешь, сколько всего происходит. Я всё же решилась! Пишу тебе из Москвы. Сижу сейчас на асфальте у метро Арбатская. Вокруг много очень прикольных людей гуляет, но ролевиков я пока не видела. Впрочем, я только сегодня приехала. Про экзамены я напишу потом, когда всё прояснится. Пока, честно говоря, всё не очень радужно. Скажу только, что было очень страшно и я в ужасном раздрае. Обязательно сделаю дыхательные упражнения, которые ты присылал. Поселилась в общагу, познакомилась с двумя девчонками, с ними и живу. Одна из них неформалка, любит гранж и хардрок! Как обещала, присылаю тебе маленький рассказик, я написала его ещё дома. На самом деле это скорее сон или видение. У меня бывают такие выпадения из реальности, как будто я вижу чужие жизни или что-то такое… не знаю. Вчера смотрела из окна на крышу соседней девятиэтажки и совершенно чётко увидела, как за лифтовой шахтой стоит на одном колене и куда-то целится лучник. Или буквально утром сегодня увидела на асфальте надпись через трафарет „Убегай!ˮ — и побежала. А если бы не побежала? Я верю в знаки и думаю, что всё не зря. Может быть, духи говорят со мной. Почти уверена, что с головой у меня всё в порядке, просто я живу в другом мире. Стихи совсем не пишутся. Пыталась переводить в рифму Blind Guardian ‘Nightfall in Middle Earth’, пока ужасно пафосная ерунда получается. Это я так к экзамену по английскому готовлюсь, хаха. Спасибо тебе, кстати, отдельное за распечатку их текстов: со слуха я понимаю примерно половину.

Ладно, засим прощаюсь, буквально через пару дней напишу ещё. Пиши мне пока на домашний адрес, но на конверте я напишу новый, московский, надеюсь не сглазить!

Надеюсь, мы ещё увидимся до того, как тебе придёт повестка (но ещё больше надеюсь, что она не придёт вовсе).

Добра и радости тебе,

Джиневра.

PS. Рассказик на отдельном листе, прости за мелкий почерк, писала наскоро».

Джиневра — это мое ролевушное имя, потому что я очень люблю все легенды об Артуре и рыцарях круглого стола. Сейчас я назвалась бы как-нибудь иначе, по-эльфийски. Но теперь все привыкли, к тому же имя похоже на моё цивильное, легко запомнить. Я достала из книги сложенный вчетверо лист из блокнота, перечитала:

«Первый раз она убежала из дома на ролевую игрушку по каким-то условно западнославянским реалиям. Он сказал: „Будь моей княгиней”. Волхв, которому было едва за 20, поженил их вокруг ракитового куста. Почему-то брак получился настоящим. Для обоих всё было внове, случайные прикосновения, крепкие объятия до костного хруста, разодранные спины. Утром дружина молодого князя хихикала при встрече: ну вы, блин, даёте. Она родила ему троих сероглазых сыновей, старшему скоро 18, он отрастил усы и хочет поступить в мореходку. Младшим близнецам 5, они ещё играют с деревянными лошадками и нянчат щенят большущей собаки Берты. Муж вдруг приезжает на вороном коне под окна их пятиэтажки, и седина не видна в русых волосах. Она вылезет к нему в окно. Безумцы, безумцы.

Скоро 38».

Немного поколебавшись, запихнула вместе с письмом в конверт с навощённой маркой (если повезёт, можно будет стереть штамп и использовать ещё раз) и заклеила. Рядом нашёлся почтовый ящик. Едва я опустила письмо, тихо подошедший Алекс гавкнул мне в ухо, подхватил за талию, закружил.

— Испугалась? Пойдём тусить!

Просачиваясь сквозь толпу, лавируя между деловыми тётками с начёсами, солидными мужиками с потными лысинами, бабульками с тележками, бездомными со стаканчиками для подаяния, торговцами цветами, свежей малиной, книгами, конфетами, магнитами, журналами «Семь дней», мы спустились в переход-«трубу». Там кто-то исхитрился подключить усилок, гудели басы, серьёзные ребята играли что-то из AC/DC. Поклонники в коже обступали музыкантов тройным кольцом, степенно кивая в такт.

— Держись за руку, потеряешься! Что ты говоришь? Я не слышу!

— Почему ты не спрашиваешь меня, как экзамен прошёл?..

— А что-то не так?

— Да нет… проехали.

Арбат для меня был праздником, карнавалом, выставкой, цирком и театром одновременно. Я всего во второй раз тут без родителей, только успеваю крутить головой во все стороны.

— Девушка, хотите портрет? Молодой человек, давайте я вам вашу даму нарисую!

Мы немного замедлились у художников, занявших начало улицы. Зазывали не меня — мы не выглядим платёжеспособно. Десятки пастельных портретов голубоглазых детей и фальшиво-мечтательных девушек были выставлены на этюдниках для образца, а на шаржах знаменитостей — кудлатой Пугачёвой и головастого Цоя с огромной челюстью и малюсенькой гитарой — были приклеены оранжевые ценники, как на сникерсах в ларьке.

— Интересуетесь? Возьмите на подарок!

Потянулись лотки с ушанками, матрёшками с изображением Горбачёва и Ельцина, советскими значками, хохломскими ложками, гжельскими вазами, сувенирными балалайками, медалями, фляжками, фенечками, бусами. Гроздья бисерных браслетов меня почему-то расстроили: все зимы я проводила, склонившись с леской над россыпями мелких бусинок, составляя всем друзьям особенные орнаменты, учитывая значения каждого символа, каждого цвета: Алексу тёмно-синий с рунической надписью, Ворону — широкий чёрный браслет с Белым деревом и семью звёздами, Нюсе — красно-белый орнамент, чтобы притянул любовь и свободу. У меня 15 браслетов на руках, и каждый сплетён подругами и подарен со значением. Плести самой себе фенечку просто пошло. Собственные поделки носят только до момента обмена подарками. А тут можно просто заплатить и увешаться оберегами с головы до пят. Лишних денег на фальшивые украшения всё равно нет, так что фиг с ними. Я с удовольствием пялилась на прохожих. Тусовка в родном городе была совсем крошечной, даже семейной — все полушутя называли друг друга сыном, дочкой, братом и даже внуком, образовывая кровосмесительный клан человек на 30: романы и «семейные» связи были скоротечны. Всех парней с длинными волосами в городе я знала если не лично, то по имени.

Здесь же толпа поражала. Двое помятых панков с ирокезами, громко ругаясь между собой, тормошили ещё более мятую лысую девицу в клетчатых штанах, сидевшую на земле с безразличным видом: «Жаба, мать твою, когда ты ужралась?» Девушка подняла на меня совершенно мутные глаза, громко рыгнула и завалилась набок.

— Народ, вам помочь?

— Да чё ей будет, жабе. Разве пять рублей дай! — вяло отозвались панки, взваливая девицу на плечи и волоча куда-то в переулок.

Где-то рядом должна быть «Стена мира». Я почему-то представляла себе, что около неё должны сидеть настоящие бродячие хиппаны, играть на гитарах что-нибудь из Jefferson Airplane. И, конечно, кто-то махнёт рукой — сестрёнка, иди к нам! Я очень старалась выглядеть так, чтобы сразу давать понять миру, кто я: волосы на прямой пробор перехвачены тесёмкой на лбу, самые круглые очки, которые можно было заказать под мои толстые линзы, на шее бисерные бусы и большой деревянный пацифик, витые индийские кольца в ушах, рукава рубашки подвёрнуты, чтобы видны были фенечки, клешёные джинсы я сама вышила мелкими цветами и бабочками, а через плечо перекинута узорная торба, сшитая из узбекского покрывала на старом «Зингере» Алексовой бабушки.

Но у стены никого не было, кроме шумной группы азиатских туристов: они позировали парами, щёлкали малюсенькими «кодаками» и беспрестанно улыбались. Я остановилась. Очень хотелось рассмотреть стену поближе. Маленький китаец в панамке и тёмных очках снял с шеи камеру и сунул мне в руки: сфотографируй нас всех! Алекс недовольно вздохнул. Туристы, смеясь, втянули его за руку в свою композицию, две совсем пожилые бабушки симметрично обняли его за талию: он был вдвое выше, что вызвало у всей группы новые улыбки и веселье. Я дождалась последней вспышки, улыбнулась и помахала туристам рукой. Под несколькими слоями корявых надписей вроде «Новосиб-1996» и «Спартак — чемпион» уже непросто было разглядеть антивоенные рисунки на кафельных плитках: перечёркнутое облако атомного взрыва, радуга, бабочка, пацифик, строчка из Beatles, яблоко, клубника, домик, Горбачёв и Буш.

— Жаль, меня тут не было! Ты знал, это одна американская художница придумала: каждый, кто был на Арбате в этот день, мог сделать рисунок. Хотя в девять лет я скорее всего собаку бы нарисовала. А ты бы что?

— Да я как не умел рисовать, так и не умею. А уродство плодить не хочу. Сейчас бы написал «Умри во славу Одина!» Маркер же есть, дай? Да не злись, я шучу. Вечно ты шуток не понимаешь. Нравится тебе Москва, не жалеешь уже, что со мной поехала? То-то же. Идём?

У театра Вахтангова худой парень с выразительным лицом громким, перекрывающим шум улицы голосом рассказывал анекдоты на заказ. Зрители подкидывали ему всё новые темы и покатывались от хохота. Деньги и сигареты в обувную коробку сыпали редко, но щедро.

Через несколько шагов кассетный магнитофон гудел что-то заунывно-восточное, а двое ребят с голыми торсами сыпали из мешков битое стекло на расстеленный ковёр.

— Сейчас мы произведём уникальный опыт! Хождение по осколкам! Практика йогов! На ваших глазах! — кричал один.

— При помощи самогипноза и такой-то матери любой зритель, внеся свою скромную лепту в пропитание бродячих артистов, сможет этот опыт повторить! — вторил другой, размешивая осколки ломом.

У стены Цоя клубился неформальный народ. Почти все пили или курили. Или и пили, и курили, и пели одновременно. Цивильная девушка в коротком платье, опасливо озираясь, позировала на фоне стены и удалых киноманов. Пузатый фотограф, согнувшись в три погибели, всё никак не мог поймать в кадр красавицу без чьей-нибудь чумазой рожи на заднем плане. А я думаю, это только добавило бы кадру привлекательности. Ну почему я не взяла свой «Зенит»? Вот бы потом ребятам на тусовке показать Арбат, и стену, и народ!

— Послушаем музыкантов?

— Если это хорошие музыканты.

— Да ладно тебе! — я решительно плюхнула сумку на асфальт и уселась по-турецки. — Дай мне, что ли, сигарету.

— Новая жизнь, новые привычки? — хмыкнул Алекс. — Последняя. Пойду сгоняю за пачкой и пивом, а ты никуда не уходи и будь умницей, я быстро.

Я знаю, моё дерево не проживет и недели.

Я знаю, моё дерево в этом городе обречено,

Но я всё своё время провожу рядом с ним.

Мне все другие дела надоели.

Мне кажется, что это мой дом.

Мне кажется, что это мой друг…

Неожиданно тихо и проникновенно зазвучал голос рядом. Эту вещь Цоя мало кто пел. Я не киноманка, но безумно люблю именно эту вещь — щемящую, грустную, прощальную, про смерть — так мне кажется. Как будто уже тогда он знал. Хотя про каждого смертного можно сказать…

Песня оборвалась гитарным перебором, сама гитара, изрядно потёртая, опустилась сверху прямо мне на колени.

— Привет, дитя цветов! Сыграешь? — Хозяин гитары уселся рядом. Тёмные тонкие волосы по плечи, острый нос, тельняшка. Взрослый, намного старше меня. — Я видел тебя у метро, но ты так сосредоточенно что-то строчила, что я постеснялся сказать, какое ты рыжее солнце. А что там было? Пишешь стихи? Песни? Роман в трёх томах?

— Спасибо за комплимент, но если это подкат, то он обречён на провал, — смущённо улыбнулась я. — Стихи пишу, но плохие. А ещё я тут не одна.

— Да я видел. И этот свирепый металлюга запрещает тебе разговаривать с незнакомцами? Это правильно, об этом ещё Булгаков писал — «никогда не разговаривай с неизвестным». Но я представлюсь и не буду незнакомцем, с которым страшно разговаривать воспитанным барышням. Зовут меня Додо, можно Михаил, — он протянул руку ладонью вверх.

— Джинни, можно Евгения Николаевна, — поддержала я салонный тон и хотела пожать руку, но Додо поймал её и поднёс к губам.

— Очень приятно.

— А у нас девушкам тоже руку жмут. Если близкие друзья, то потом целуются. Не жать руку — очень невежливо.

— У вас — это где?

— Я не местная. 400 кэмэ к югу.

— А скажи, знают ли у вас, за четырёхсотым кэмэ, что такое Rainbow?

— Вопрос с подвохом? Конечно, знают — это группа Ричи Блэкмора!

— И это правильный ответ, — голосом телеведущего провозгласил Миша-Додо. — Но не единственный. Вот тебе ещё один правильный ответ, — он вынул из рюкзака сложенный вдвое листок. — Держи, последний остался. Рэйнбоу, сударыня, а иначе собрание племён Радуги — это такое волшебное место, где всем рады. Но особенно таким как ты. Вроде хипповского лагеря в лесу. Без алкоголя, без наркотиков. Сигареты можно, — кивнул он на так и не зажжённую Мальборо. — Главный закон — никого не напрягать. И очень желательно молиться о мире. Так что читай, потом мужчину своего бери, детей бери, подруг бери, хлеба бери побольше и мёда! Завидую тебе — первая Радуга светит ярче. В этом году много народу будет, со всей Европы люди приедут. И ехать недалеко, под Питер, трасса — сказка. Да ты прочитаешь потом, там всё подробно рассказано. Ну, бывай, до встречи дома, ещё увидимся!

Он быстро поднялся, бесцеремонно потрепал меня по рыжим космам, закинул гитару за плечо и отошёл к кучке волосатого народа в глубине переулка. Я ошалело прочитала листовку раз, другой, третий.

Мы, братья и сёстры, дети Бога, члены семьи жизни на Земле, друзья природы и всех людей, дети человечества, называющие себя Племенем Семьи Радуги, смиренно приглашаем

Все расы, людей, племена, сообщества, мужчин, женщин, детей, личностей — из любви,

Все нации и национальных лидеров — из уважения,

Все религии и религиозных лидеров — из веры,

Всех политиков — из милосердия, — соединиться вместе с нами на Встрече Племён Радуги, чтобы выразить наше искреннее желание мира на Земле и согласия между всеми людьми.

Я изо всех сил ущипнула себя за руку. Секунду назад я даже представить себе не могла, что есть такое счастливое место. Где все такие как мы. Тут, рядом, в этом мире. Не бессовестные керуаковские битники, не весёлые проказники Кизи, не в книгах, не в кино! Есть, есть люди, у которых «неформальство» не заканчивается волосами на сантиметр длиннее уставных и фенечкой, смело надетой в субботу, пока суровый папаша не видит «бабские бусы на парне, которого вот-вот в армию призовут». Жить в лесу, в индейском типи, молиться о мире. Засыпать под звёздами. Жить в любви, без насилия и страха, жить, заботясь о природе и «не оставляя следов». Целый месяц каждый год. Они есть, живые люди! Пипл! Забылось слабенько написанное сочинение, забылась усталость, хотелось скорее собирать рюкзак — и в дорогу, в дорогу! Керуака, кстати, взять с собой, перечитать. Такая необыкновенная, газированная, щекочущая радость вскипала внутри, как будто мне сообщили, что можно сейчас, не сходя с этого места, провалиться к эльфам в Средиземье.

Рядом уселся Алекс.

— Уф, еле нашёл. Будешь пиво? Сигарету верни, если не куришь. Что это у тебя? Уже рекламы какой-то в руки насовали? Ко мне, прикинь, подходят двое таких страшных, прыщавых: «А вы верите в чистую любовь?» А я им: «Это что ли в душ ходить перед тем как потрахаться?», ахаха…

Я радостно протянула листовку и стала внимательно смотреть в лицо читающего Алекса. Скрестила пальцы: пожалуйста, пожалуйста, давай ты скажешь: «Супер, Женька, поехали хоть завтра». Ну препожалуйста!

— Да ну, херня какая-то. Или секта, — Алекс улыбнулся половиной рта и смял в ладони лист с картой. — Ты что, поверила? Это Москва, детка, тут никто никому ничего просто так не делает. Ну, Женёк. Ну что ты сразу в слёзы… Всё будет хорошо. Я узнавал.

***

За сочинение поставили 4/3, потому что по сути это была половина сочинения. Английский я сдала вроде неплохо, но без огонька. Вчера мы с Ленкой и Грин, скрестив пальцы и промолчав всю дорогу в суеверном ужасе, ездили смотреть на списки зачисленных.

Народ толпился у входа на факультет, на дверях только что прикрепили тёплые от принтера листы. Девчонки попытались с разбегу вклиниться в толпу, но все орали, шумели, пихались локтями и истерили. Наконец чья-то мама организовала какое-то подобие очереди и стала громко зачитывать фамилии.

— Зайцева, Забудько, Зырянов… Нет никакой Зеленько Октябрины. Да я два раза уже прочитала, нет. Мда, не так хорош был мой немецкий, как я думала.

— Лисовская Евгения… Нет, нет Лисовской. Конечно, нет. Тринадцать баллов проходной, а у меня двенадцать.

— Лихолетова Елена Константиновна! Есть! Ленка, смотри! Смотри же! Вот, ты! А-а-а! — Сильная Ринка, всего раз хлюпнув носом, оторвала офигевшую Лихолетову от земли и закружила.

— Девчонки, ну, девкии… — плакала Ленка, — я же не специально, я же во второй раз. Да вы тоже поступите в следующем году, будем дружить всё равно…

Вернулись в общагу. Я все слёзы выплакала по дороге и просто молчала, пила кофе, курила чужие сигареты в окно. Два раза сходила вымыть пепельницу и набрать воды. Один раз в душ, просидела голая под холодной водой пять минут, пока не начали стучать зубы. Выжала волосы, вымыла с мылом очки.

— Жень, смотри, вот Ринка нашла, что её как медалистку с одним экзаменом в РГГУ возьмут, а на заочку вообще без экзамена, только приходи! Можно на социологию, можно на педагога-психолога. Там экзамены позже, успеваете документы подать. Ты поспала? Гулять пойдём?

— Я с Алексом встречаюсь. Он же не знает ещё. В их универе тоже сегодня список вывесить должны. Договорились в шесть. Так что вы идите, потом найдёмся.

***

У Арбатской, как всегда, было полно народу. Кое-кого я уже узнавала: красивая кудрявая женщина лет сорока в футболке с Iron Maiden — хозяйка рок-магазина, всегда выходит покурить за угол. И всегда вокруг неё толпа волосатых парней с гитарами. Хмурая бабуся с клетчатой сумкой на колёсиках останавливается, молча, пристально и угрюмо смотрит на дующих пиво: обычно они ускоряются втрое и протягивают ей пустую тару. Тогда бабка отходит в сторону, нежно пакует бутылки в сумку, прикладывает руку козырьком ко лбу и высматривает следующих благодетелей. Фальшивая нищенка на картонке: вчера она издали заметила милиционеров и тут же скинула халат, платок и толстые, обмотанные изолентой очки, превратившись в жукастого мужичка в спортивном костюме. Мужичок шустро подобрал картонку, высыпал в карман подаяние из стаканчика, подмигнул и потерялся в толпе. Вот этого рыжего дядьку в кожаной жилетке и с тростью я тоже уже видела: он щурился на выходящих из метро, пытаясь кого-то рассмотреть, много курил, всегда дисциплинированно донося бычок до мусорки, а сейчас охлопывал себя по бокам, что-то искал в карманах.

— Извини, ты не прочитаешь мне, что на пейджере? Я лупу, кажется, потерял, — обратился он ко мне.

— Если покажешь, куда нажимать. Очкарики должны друг друга поддерживать! Ага: «Опаздываю на 20 мин. Инна».

— Это моя жена! Сегодня в университет поступила. Такая умная, потомственная программистка, представляешь? Ещё её бабуля программы для станков делала.

— Ничего себе, повезло вам! А я тоже парня жду, тоже сегодня известно станет, поступил или нет.

— Волнительно. Но даже если не поступил, это не конец жизни, я тебе как старый тридцатилетний пень говорю. Я в своё время в Бауманку как дурак три раза поступал, а потом ушёл со второго курса. А ты у нас кто, физик или лирик?

— Я Женя, — ответила я и спохватилась: — Будущая журналистка.

— А я Вит, Виктор. Хочешь джин с тоником? Оливку в бокал не предложу, есть обычный, очаковский. Только тёплый уже.

— Ужас как много пьют в Москве, — ухмыльнулась я, принимая маленькую синюю баночку. — Ещё ни вечера без пива, сидра или джин-тоника.

— Это анестезия от жизни, — высокопарно возгласил Вит.

Мы перешли в тень какого-то закрытого киоска и устроились на бордюре, среди мусора, окурков и мятых пивных банок, которые безуспешно выгребал маленький дворник в оранжевом жилете. Успели дважды покурить (похоже, пора покупать свою пачку!), поговорили о музыке и стихах — как ещё узнать своего в этом мире, как не перетерев все нежнейшие переливы настроений в новом альбоме «Калинова моста»? Оказалось, что Вит знает про Рэйнбоу и не раз там бывал:

— Это как раз для тебя место! Обязательно поезжай, не пожалеешь! Я в этом году пропущу, здоровье шалит, в гематологию того и гляди законопатят на месяц…

— Ага, распиваем! Пройдёмте, гражданочка!

Алекс, незаметно подошедший от метро, цапнул меня за локоть, изображая строгого товарища милиционера. Рядом стояла и хохотала высокая брюнетка, настоящая валькирия, широкоплечая, сероглазая, в простой белой майке, открывающей рельефные загорелые руки.

— Ну ничего себе совпаденьице! Я Инна, ты Женя, да? А это Вит, мой муж.

Алекс и Вит пожали руки.

— Представляешь, вот только познакомились!

— И уже распиваете? — прищурился Алекс. — Инна — моя однокурсница. Поступил! Ну и ты конечно, да? Когда у тебя заселение? У нас 25-го. Дядька, козлина, что-то передумал, чтоб я у него жил. Попросил сегодня общагу. Да и с универом рядом…

— Саш… я что-то перенервничала, — у меня моментально потекли слёзы, в горле застрял колючий бумажный комок.

— Ну что, ну что ты, маленькая… Всё хорошо, без крыши над головой не останемся, всё образуется. Давай сегодня отдыхать. Не надо пьяных слёз, — строго погрозил он пальцем, вытянул из моей ослабшей руки полупустую баночку, допил одним глотком и, смяв, швырнул в урну. — Ну что, ребят, пройдёмся туда-обратно по Арбату?

***

Обратный поезд уходил рано утром. Мы заняли места в конце плацкартного вагона, внезапно назначенного общим — а значит, на каждом сиденье будут ехать как минимум двое, как в электричке. Алекс стратегически закинул рюкзак на верхнюю полку, чтобы забраться спать. Мимо в утреннем мареве плыли платформы: Калитники, Текстильщики… Перерва… Царицыно. Невыспавшиеся дачники с вёдрами и корзинами смотрели вслед поезду. Я прижималась лбом к холодному стеклу, дышала на него. Выводила пальцем затейливые вензеля.

— У меня такое ощущение, что за меня ты вообще ни капельки не рада, — приглушённым голосом говорил Алекс. — Ну и что, что ты не поступила? Это же МГУ, не пед, что ты хотела. Ты думаешь о нашем будущем? Что значит «подала на заочку для подстраховки», а? Чего ты вдруг забоялась уезжать? В Орле же трясина, трясина, Жень, западня. Ну нахрена тебе филфак сраный? Зарплаточка учительская из бюджета, школа малокомплектная деревенская? Послушай взрослого умного человека. Тебя же даже в вашу областную газету в штат не берут, — ударил по больному Алекс. — Там партийные морды с шестидесятых сидят, левой ногой о высоких урожаях из года в год переписывают. А если возьмут, то только чтоб за жопу хватать. Ты наивная, Жень, невероятно. Ты ничего не изменишь там.

Я крутила в пальцах чёрную фенечку и смотрела на свои уродские отросшие ногти с чёрной траурной каёмкой. Надо руки помыть, что ли…

— Все люди делятся на две категории: терпилы и бойцы. Терпилы довольствуются тем, что дают в родном болоте, — Алекс снова сел на любимого конька. — А если я не хочу воевать, хочу плыть по течению и смотреть на облака?..

–…мы, Женя, должны зубами выгрызать своё. Не сдаваться. Мы же с тобой одни, одни против серой массы, разве нет? Решай сама, короче. Моё мнение ты знаешь. Я вижу два варианта. Первый — вали обратно в Орёл, учись в этом педе сраном. Ути-пути, ты же олимпиадница, гордость школы, Льва Толстого наизусть знаешь — все эту муть любят. Дальше вот что будет: знакомишься с Васей из Мухосранска, на втором курсе замуж, на третьем ребёночка, на четвёртом уже будешь картошку со свёкрами сажать и огурцы закатывать. И не мотай головой, я видел, так всегда бывает. А второй вариант, Женечка, это когда ты бросаешь всем этим обыкновенностям вызов и делаешь, как я говорю. Переезжаешь ко мне. Я выбью отдельную комнату в семейной общаге, на первое время. Дадут, куда денутся. Я тебя прокормлю. Захочешь — пойдёшь работать в нормальную редакцию какую-нибудь, вместе выберем. Мои предки от тебя не в восторге, кроме бабули, конечно. Но мне плевать, я взрослый и сам решу. Это ты же как дитятко малое.

Когда он говорит «есть два варианта» — это всегда значит: есть мой и неправильный. И не надо быть студенткой МГУ, чтобы отличить один от другого. Я слушала, опустив глаза, и прикусывала нижнюю губу, чтобы не разреветься. Алекс поджёг новую сигарету и заговорил быстрее, злясь от моего молчания.

— Знаешь, я не уверен, что это любовь такая. Давай, думай скорей. Если ты ещё не всё поняла. В отношения без совместной жизни я не верю. Хочу, видишь ли, иметь возможность спокойно потрахаться с любимой девушкой каждую ночь, а не раз в неделю. Может, тогда тоже сделаю по-своему? Даже по-твоему — у вас, хиппи, так ведь принято, люби всех подряд, тебя не убудет?.. Отличненько. Никакого целибата. Фрилав, да? У тебя в Орле Вася будет, у меня там куча девок, которые, кстати сказать, ещё на экзаменах у меня телефончик просили и на пиво звали. Это тебе так, к сведению. А то, может, Ворон твой драгоценный снова прискачет, утешит? Как только я отвернусь — он тут как тут? Отлично заживём, Жень. Просто чудесно. И не говори потом, что я тебя не предупреждал. Ну что ты ревёшь опять? Правда глаза колет? Всё, я за пивом к проводникам. Тебе не брать? Да, с утра, а что? Имею право.

Как же больно. Алекс прав, конечно… Говорил же папа, всё это блажь, но так и быть, прокатись до Москвы, посмотри, попробуй, сама убедись. «Высоковат уровень, Женя, — тут же возникла в голове Госпожа Критик. — Люди годами, годами поступают. Надо смотреть на вещи реально. Надо взрослеть. Для женщины на первом месте — её мужчина, а не собственный гонор. Ты должна выбрать, чья карьера важнее, его или твоя. Если ты не хочешь его потерять».

Большим ли грехом будет маленькое враньё? Ну правда, попробовать в следующем году? Или всё же на заочку… Ммм, как тупо, жить в Москве, на сессию ездить в Орёл. Папа не оценит. Понять, по-онять, что важнее. С работой что-то решать поскорее, у родителей стыдно деньги брать, и у Алекса стыдно. Что самое главное? Самое главное — любовь. All you need is love. Значит, надо к нему. Как-нибудь… всё образуется. Перемены всегда сначала пугают. Но потом-то всё будет хорошо. И тогда признаюсь. И мама точно скажет: «Ну, рыжуль, ну вы партизаны, ну, даёте!» Хотя она так занята сестрами и их великой танцевальной карьерой, что на тебя и времени особо нет, будем честны… Максимум, цыкнет и головой покачает, а потом пойдёт жаловаться подругам — вот какая старшая, хитрая как лиса, всё по-своему! С отцом сложнее… Будет молчать и игнорировать меня, обращаться через Алинку с Аринкой: «Скажите своей сестре…»

Алекс возвращается, на ходу прихлёбывает «Арсенальное». Я обнимаю его, кладу голову на колени. Я хочу, чтобы всё было как раньше.

— Ты прав. Лав из ол ю нид, — я смотрю ему в лицо снизу вверх. — Всегда вместе, друг за друга. Прости меня?

— Но чтоб в последний раз, — он наклоняется, целует мокрыми от пива губами, прижимает к животу.

— Подожди, у меня же подарочек к поступлению и началу новой жизни для тебя есть. Вот. Купила в магазине «Для душа, для души».

Я протянула ему маленькую, с грецкий орех, розовую свинку в пакетике.

— Немного помялась. Она пахнет розмарином. Помнишь, ты мне подарил кассету «Пинк Флойд»? Это в честь них. Как раз годовщина первого прослушивания ‘Pigs On The Wing’!

— Спасибо, роднуль, — он поцеловал меня в висок. — Что-то я спать всё же хочу. Полезешь на верхнюю?

— Я почитаю ещё. Мне теперь Ахматова в страшных снах является: «Читай меня, читай, — говорит, — не то пожалеешь!» Купила на книжной толкучке на Лубянке, последние гроши вытрясла.

Я скинула кеды, подтянула ноги и открыла синий томик на поэме «Реквием». Сильная всё же поэтесса, почему я её раньше не читала внимательно?.. Всё как будто слишком, нарочито женское, страдальное. Но ведь так и есть, сколько ни отрицай, эти завихрения в душе и составляют самую суть личности. Как же ей было больно. И как мне сейчас это отзывается…

А параллельно я прокручивала в голове правильные слова. Я всегда мечтала: своя семья, и, конечно, с ним, только с ним. Для этого нужно выйти из дома, уехать, он прав. Ходить к друг другу в гости — не семья. И ещё почти весь август впереди. Если я отдам ему этот год, он согласится на мою просьбу — это будет справедливо. Просто скажу: «Сделай для меня всего одну маленькую вещь. Давай поедем на Радугу. Там со всего мира будут люди, попрактикуешь английский, сам хотел. Там северная природа, почти тайга, как в Норвегии. Если будет плохо, уедем, честное слово», — вот именно так, быстро, чётко, по делу!

— Билеты, документы готовим, повторная выборочная проверка! Готовим билеты, готовим документы! — побежала по проходу кругленькая проводница. Следом вразвалочку шли два милиционера с дубинками и кобурами.

— Тормози, Игорь Михалыч. Вот этого вот нефера давай посмотрим, — первый мент ткнул пальцем в лежащего спиной Алекса и демонстративно разогнал перед лицом воздух, мол, невыносимо пахнет пивом. — Вставайте, гражданин.

— А-а? — недоумённо замотал головой Алекс, поворачиваясь мятым от сна на рюкзаке лицом. — В чём дело? Кого позвать?

— Старший сержант Смирнов, — отточенным жестом милиционер вынул из кармана раскрытое удостоверение, ощетиненное гербами и печатями, и так же быстро спрятал. — Вставайте, гражданин, личный досмотр.

— В смысле — обыск? — нехорошо улыбнулся Алекс углом рта. Мне стало страшно, что он по своему обыкновению будет цепляться к словам, занудствовать и высмеивать ментов, которых всегда считал дураками и дуболомами.

— Пока всё же досмотр, — не менее противно ухмыльнулся Смирнов в ответ. — Паспорт и билет для начала предъявите.

— А в чём разница? — не сдавался Алекс.

— А разница в том, молодой человек, — пояснил второй мент, — что при досмотре вы карманы выворачиваете, при обыске — мы, а вы тихо лицом к стеночке стоите и не строите из себя самых умных. Ваш рюкзачок?

Пассажиры вокруг перестали гомонить, с удовольствием глядя на спектакль. Алекс снял рюкзак с полки и поставил на стол. Я вытаращила глаза и старалась не упустить ни малейшего движения милиционеров: вся тусовка рассказывала страшные байки, как менты чисто из классовой ненависти подсовывают волосатым наркотики, и незадачливые хиппари надолго отправляются шить рукавицы в солнечной Мордовии.

— Выкладывайте всё на стол, гражданин… — тут мент заглянул в паспорт, — гражданин Раймер Александр Антонович. Иностранец, что ли?

— Русский немец, — Алекс с вызовом посмотрел в глаза Смирнову.

— Ну, тогда хенде хох. Это у тебя что?

— Записная книжка. Учебник по матанализу. Библиотечный. Художественная литература, Станислав Лем. Ручка. Карандаш. Транспортир. Носки запасные. Зубная щётка. Сигареты. Свитер. Плеер.

— Давай из карманов теперь.

— Носовой платок. Зажигалка. Ещё зажигалка.

— Не держи за идиота, из куртки.

Алекс стащил косуху с полки, расстегнул все карманы, высыпал на стол пригоршню монет.

— Деньги. Наши, русские, рублей десять. Ещё зажигалка. Ещё пачка сигарет.

Тут рука нащупала в глубине кармана ещё что-то, и Алекс выложил на стол маленький перевязанный ниткой пакетик, замаранный изнутри белым порошком, и недоумённо на него уставился.

— Оппаньки! — обрадовался Смирнов. — Игорь Михалыч, зафиксируй, зови понятых! — Это что, гражданин Раймер?

По лицу Алекса пробежала тень, пассажиры из их отсека, две солидные тётки, завороженно и с некоторым даже ужасом уставились на пакетик. Мужик с верхней боковушки вытянул шею и хмыкнул:

— Чего, правда, что ли, наркоманы, молодёжь?

— Гражданин Раймер, повторяю вопрос — что в пакете?

И тут настал мой звёздный час:

— А это, товарищ милиционер, мыльная свинья! Раскрошилась немножко. Понюхайте, розмарин и лимон, в магазине обещали «спасение для жирной кожи и стойкий аромат».

Когда посрамлённые милиционеры отправились искать новых жертв в следующих вагонах, а свинья была предъявлена всем желающим, мы снова «пошли курить» в тамбур. Я решила, что сейчас самый подходящий момент, чтобы всё прояснить.

— Саш, ты меня не перебивай, пожалуйста, мне тебе надо кое-что сказать, — начала я.

— Ты меня пугаешь, Женёк, когда начинаешь с моего цивильного имени, — лениво потянулся Алекс, широко зевнул и притянул меня к себе. — Ну, что такое?

Я тут же сбилась и почему-то продолжила про другое.

— Ты представляешь, какой скандал мой отец устроит, когда узнает, что мы вместе живём?

— Я не понимаю, почему не сходить в ЗАГС и просто его перед фактом не поставить? Своим я тоже не скажу. Предки ж начнут вот это всё — гости, салаты, бррр! И в церковь я не пойду, сама понимаешь. Мы сколько уже вместе, год? Пора б ему смириться. Не начинай, пожалуйста, про религию, про возраст, про вот это всё — это я уже от твоего бати слышал… Я сколько тебе повторяю, подумай, как будет лучше нам двоим, а не как папочке будет спокойнее. Я тебе сто раз это говорил, но похоже, мои слова для тебя на последнем месте.

— Слушай, я не про это сейчас, — настроение мгновенно рухнуло в бездну, подступила тоска. — Я… я хотела поговорить про то, как мы проведём остаток лета. Пожалуйста, дай мне договорить до конца, не перебивай, ладно?

Алекс начал целовать и покусывать меня за шею и ключицы, но я вывернулась из кольца его рук и посмотрела ему в глаза. Шит, я уже все испортила. Он раздражён. Момент упущен. Но остановиться я уже не могла.

— Я с тобой согласилась, ты учиться будешь, у тебя чёткий план на жизнь, а я… Мне очень страшно, если честно. Я всё равно Орёл люблю, я тут выросла, тут моя семья. Мне страшно уезжать. Но я всегда выбираю быть с тобой, — затараторила я.

Когда волнуюсь, язык совсем не успевает за мыслями. Это всех злит, а я даже не замечаю. Алекс чуть нахмурился — вертикальная морщинка между бровей. Стараюсь замедлиться, но не тормозить:

— И мне очень нужны силы, Саш. Силы даёт только природа, только лес. Я же чёртова эльфийка, — выдыхаю, крою грустную улыбку, зеркальную, углом рта. — Когда эту листовку, про Радугу, мне на Арбате дали, это было как чудо, как благословение, как исполнение самой невозможной мечты. Я очень, очень хочу это увидеть. Пожалуйста, давай поедем, а? Ну совсем ненадолго. У меня палатка есть хорошая, американская, маленькая, но теплее вдвоём будет. Я всё найду, одеяла, котелок. Тебе не трудно будет в лесу, честно-честно, я позабочусь об очаге и всём таком женском, как настоящая скво. Погоду обещают хорошую. Природа там — как в твоей любимой Норвегии: сосны, мох — просто земля из саг. Люди там будут разные, я уверена, найдётся с кем о твоей музыке поговорить. И ты так хотел нормально инглиш практиковать — там точно будет с кем. А если не найдёшь по интересам, будем просто вдвоём, у костра сидеть, книжки читать. Ну хотя бы дня на три, если тебе ну совсем-совсем не понравится — уедем, я обещаю. Кстати, поехать можем автостопом, и сэкономим прилично. А если тебе влом по трассе, на плацкарт наскребём, я думаю. Ну, что скажешь? Ну пожа-алуйста. Я так редко прошу.

Пауза. Пауза. Я как дворовая собачка Найда смотрю ему в глаза снизу вверх и сама за себя держу кулаки.

— Не так уж редко, Жень. В прошлый раз просила, и тоже говорила, что в последний раз, не заглядывать тебе через плечо, когда ты Ворону своему строчишь через день по три листа. И я согласился, хотя это, конечно, очень унизительно, когда твоя женщина другому чуваку…

— Я тебе говорила, что он мне как брат!

«О, опять эти плаксиво-оправдательные интонации в голосе, — отмечает госпожа Критик. Ну всё, считай, миссия провалена».

— Он тебе, может, и да, а ты ему — вот это ба-альшой вопрос. Ладно. Пропустим. У меня к тебе встречное предложение. Давай на Казантип? Ну это ж всё то же самое, только море и пить никто не запрещает, как в твоём пионерлагере. И публика прогрессивная, и, главное, музыка круглые сутки. Ты не чувствуешь разве, что мы на пороге совсем новой музыкальной эры? За электроникой будущее, и вот сейчас это в России начинается, и можно встать у самых истоков, — Алекс воодушевлённо махал руками, его глаза горели. — Даже металлюги норвежские начали электронные альбомы записывать. Это такие апокалиптические… аа, дам послушать, короч. Вот смотри, какие мои аргументы: море тёплое, можно жить в домике на берегу с нормальным душем и сортиром, а не лопухом под кустом подтираться. И люди вокруг красивые, а не эти твои с грязными ногами. Музыка разная, если ты так уж кривишься на рэйв. Там Tequilajazz, например, ещё альтернативщики всякие. И лови момент, пока там бесплатно всё. Ну и АЭС, конечно, когда ты ещё по недостроенному реактору полазишь? Это ж, блин, киберпанк в чистом виде! Блин, ну и без этого вашего всего: не кури, не пей, может, мне ещё и не трахаться, а? Вот такое моё встречное предложение. Дорогу тебе я оплачу, да и родители, наверняка, подкинут…

Я смотрела в окно. Отсчитывали метры вертикальные росчерки столбов — двадцать пять, пятьдесят, семьдесят пять, сто, сто двадцать пять… В воздухе уже сгущалось явное раздражение — он ужасно не любит мои «думательные» паузы, а я не люблю неточные слова. И тут я неожиданно для себя сказала:

— Нет.

Алекс поперхнулся дымом, потому что «нет» без объяснений и оправданий я не говорила никогда.

«Идиотка», — констатировала Госпожа Критик.

Но меня уже несло как на картонке по ледяной горке, после «нет» моментально придумался чёткий план и нашлись нужные слова.

— Мы с тобой любим друг друга. А если любишь, то доверяешь и отпускаешь, так? Езжай на свой Казантип, отдохни от моего нытья, тусани там хорошенько за нас двоих. Назначаю тебе встречу в шесть вечера 25 августа на выходе с Арбатской. Не бойся, я не натворю глупостей, не выскочу замуж за друга по переписке и не уеду навсегда в Питер, — я, как в детской «мирилочке», протянула ему мизинец.

— Ага, а я обещаю не ложиться в постель больше чем с двумя девушками за раз и беречься от пьянства и нежелательной беременности. Не очень-то верю я в такие истории, Женя.

Да он вообще не поверил, что я говорю всерьёз!

— Тебе не кажется, что я отдаю гораздо больше? Собираюсь врать собственным родителям, чтобы жить с тобой! Думаешь, это очень легко? Только не надо опять заводить шарманку, что это для меня. Для меня, Саш, это запереться в библиотеке на одиннадцать месяцев, чтобы никто не трогал, и под дверь блины и растворимый кофе в пакетиках просовывали. Потому что я не поступила! Не поступила, пролетела, провалилась, не хватило мне одного сраного балла, одного, понимаешь? — я почти кричала, давясь дымом и слезами. — А ты даже не спрашивал, даже не спрашивал, как у меня дела. Это я всё время должна на всех оглядываться! Добрая, славная Женечка, которая никого не хочет расстраивать! И знаешь, что? Я и дальше буду такой же удобной! Что мне остаётся, раз умом не блещу, как показывает практика… Потому что я правда тебя люблю и сделаю всё, как скажешь. Только дай мне время, пожалуйста. Я пока это не вывожу, совсем. Я не знаю, как родителям в глаза смотреть. И сам тоже хорошо подумай, прежде чем звать меня замуж. Всё, не говори мне сейчас ничего, пожалуйста. Особенно — что я истеричка. Сама знаю. Херовый сейчас из меня тусовщик. Не хочу я на Казантип, совсем не хочу. Если ты не придёшь двадцать пятого, я всё пойму правильно, — прооравшись, я тут же начала остывать и жалеть о своих словах. Но отступать уже некуда. — Захочешь — письма пиши… Даже из Крыма за неделю дойдут. Или телеграмму. Или открыточку с видом, а?

— Ну и глупость ты придумала, Женя. Не ожидал от тебя такого удара в спину. Но как скажешь, ты выбрала, ты решила. Если что — я предупреждал. Сама ты не придёшь никуда двадцать пятого. Это твой суперизящный эльфийский способ бросить меня.

Он выбросил окурок под ноги, яростно припечатал его ботинком и хлопнул дверью тамбура. Злясь так, что даже со спины было видно, забрался на верхнюю полку и не разговаривал со мной до самого вокзала. Я тихо и незаметно плакала за книгой, но в то же время в самой глубине сердца чувствовала малюсенькую колкую радость. Наверное, это была свобода.

На следующий день Алекс сел на южный поезд, снисходительно прихватив испечённую мной курицу в фольге. А я, краснея, наврала родителям про поступление на вечёрку и необходимость срочно искать работу в Москве. Два дня под визги сестрёнок я собирала сумку и отмахивалась от картошки и варенья, которые предлагала взять мама. На третий день ночной плацкарт увёз меня обратно в Москву.

3

На этот раз я в поезде выспалась. Во-первых, попались тихие соседи, во-вторых, сон был единственным временем, когда меня не терзали сомнения и муки совести. Я соврала — да, именно соврала! — первый раз в жизни, и ещё родителям, и ещё так по-крупному. Но Алекс явно дал понять: не будем жить вместе — не будет ничего. Никаких отношений на расстоянии, никаких встреч по выходным. Почему он так решил, я никогда не задумывалась, Алекс приучил верить безоговорочно и всегда-всегда оказывался прав, любишь — значит, уважаешь во всём. Рассказать всё по-честному — мама опять скажет: «Женя, он тебя не ценит, ты ещё ребенок, в первую очередь нужно подумать об учёбе, я запрещаю тебе уезжать, пойдёшь как миленькая в педагогический…» И начнёт вспоминать каждый его упрёк про мою немодную одежду, смешно изобразит, как я подливаю Алексу свежий чай и размешиваю сахар, припомнит ни разу не подаренные цветы, постоянные опоздания и прочие глупости. Приходится выбирать… Я делаю это ради любви. И на Казантип не еду. Чтобы мы как следует соскучились друг по другу и больше никогда не расставались. Я повторяю это как мантру, но Госпожа Критик пилит меня, не переставая.

Ещё родители дали денег, целую тысячу, «на еду и обустройство» и экстренную дорогу домой. Такой суммы я ещё в руках не держала. И чувствовала себя незаслуженно, преступно богатой. За это тоже грызла грязная крыса где-то внутри под рёбрами. Приглушить это настойчивое мерзостное шевеление невозможно. Только после капитуляции, позорного возвращения и неотвратимого наказания…

Третьим и не менее ужасным поводом лить слёзы в плоскую железнодорожную подушку было письмо Ворона, которое я обнаружила вчера в почтовом ящике.

«Привет, Женя, здравствуй и процветай, Джиневра! Как всегда, рад получить твоё письмо. Очень непривычно будет писать тебе на новый адрес. Надеюсь, ты хорошо устроишься на новом месте, хотя твой переезд меня немного расстраивает, не скрою. Хотя в километрах мы теперь даже немного ближе!

Ты спрашиваешь, что у меня нового. Закончил училище, получил красный диплом, всё по плану. Выпускного у нас не было, не школа, сходили с парнями пива попить — и всё. Как и планировал, подал документы в Институт правительственной связи, это хорошая военная специальность. Мать говорит, трата времени; если папа ниже майора, туда точно не попасть, а у меня отца, как ты знаешь, вовсе нет. Не возьмут — пойду по повестке в осенний призыв. Знаю, что ты не одобряешь армию, но отмазываться мне не на что и незачем. Всё равно смогу тебе писать из части, если ты не против, конечно.

Что ещё нового? Улайру исполнилось 718 лет, и по этому случаю в клубе был турнир небольшой на мечах. Я занял второе место, потому что имениннику нужно уступать. Надеюсь, вы продолжаете тренироваться с теми боккенами, что я привёз в прошлый раз. Мне кажется, у тебя хорошо получается, не бросай тренировки. Но я понимаю, что с поступлением у тебя не слишком много времени. Выезжали на полигон в Ревенёво в прошлые выходные, забыл рассказать. Готовимся к игре по той киберпанковской истории, что я присылал твоим в ФИДО. У тебя получилось прочитать? Если нет, то я найду возможность распечатать, пришлю. Всё ещё надеюсь, что вы приедете на игру в августе. Честно, приезжай, пожалуйста. Если хочешь, с Алексом я поговорю, чтобы он тебя отпустил, поручусь, что всё будет в порядке — позвони мне, я после 9 дома по будням. Как всё прошло? Ты же ничего не рассказываешь… Я уверен, что ты написала отлично и мечта твоя сбудется, ты же столько готовилась!

Вот уже второй листок заканчивается, а я никак не могу начать про тот рассказ, что ты прислала в прошлом письме. Джинни, я простой человек (полуэльф, хаха) и не понимаю, сигнал это или просто твоё видЕние, как ты сама пишешь. Если ты хотела бы, чтобы так случилось, почему не дала мне ни намёка, ни полслова? Я всё ещё надеюсь поступить в Орле, и если поступлю, мне будет вдвойне горько, что ты уезжаешь… Я уважаю тебя и нашу дружбу и не хочу её потерять, если я перешёл черту, забудь эти строчки и пусть всё будет как раньше, хотя бы письмо в неделю, хорошо?.. Давай так, если ты приедешь после экзаменов одна, буду считать это зелёным сигналом. Или забудь, забудь.

Искренне твой, Ворон».

Получается, ради красного словца не пожалела доброго молодца. Чёртов долбаный рассказ, писательница выискалась, мастерица изящной словесности, где была голова и о чём думала…

Я никогда не задумывалась о природе нашей длинной двухлетней переписки. Познакомились мы по объявлению в каком-то молодёжном журнале, где была статья об объединениях толкиенистов и реконструкторов. Мне было пятнадцать, и помню, как страшно тогда обрадовалась, потому что даже не подозревала о существовании таких клубов. Под статьёй было несколько адресов с остроумными предложениями о знакомстве: «Ищем добровольцев в гномий хирд для поездки на Хоббитские игры», «Одинокий рыцарь познакомится с печальной дамой, до 16 лет, для романтической переписки. Мне тоже 16, брюнет, увлекаюсь Крестовыми походами», «Ухожу в Средиземье, кто со мной?». На одно я и ответила. Писали о прочитанных книгах, прослушанных кассетах, слали друг другу собственноручные или переведённые через стекло иллюстрации к Толкиену, фотографии и довольно нескладные, но весьма высоким слогом написанные стихи. Ворон постоянно звал в гости, хотел показать город Калугу, который искренне любил. Но поездка за несколько сотен километров к незнакомому юноше не казалась моим родителям хорошей идеей. А Алексу, с которым я начала встречаться через год, тем более. Алекс живо интересовался, что я пишу в своих письмах, прочитал пару и внешне успокоился, хотя и всегда подкалывал, заставая меня, грызущую ручку, над очередным листком: «Ты снова изменяешь мне по переписке!»

В эти дни я много спала, спасалась от гнетущего чувства, что жизнь моя глупа, бессмысленна и вредна для окружающих. Но и во сне являлись то Алекс, то Ворон, то мама, то сестрёнки Алина и Арина — и все были недовольны, и все были обижены, и во всём была виновата я одна.

— Подъём, сдаём бельё! Подъём, бельё сдаём!

Я сползла с верхней полки, потёрла кулаками покрасневшие глаза и нащупала очки. Встала в умывальную очередь, на ходу продирая промытые пушащиеся космы щёткой с отломанной ручкой, на которой несмываемым маркером значилось: «Свинцовый ёжик». Эх, только вчера играли с сёстрами в волшебный зоомагазин. Поезд замедлялся, приближаясь к Москве. Через полчаса я стояла на платформе, с наслаждением вдыхая чуть пахнущий креозотом воздух. На асфальте чирикали воробьи, боком подходили клевать оброненный беляш толстые чумазые голуби, ничуть не страшились топочущих вокруг ног и дробного стука чемоданов на колесиках. До открытия метро оставалось десять минут, но я никуда не торопилась. Даже захотелось вслух сказать что-нибудь патетическое, вроде: «Теперь это мой город!». В киоске с газетами уже копошилась седенькая пенсионерка, открывая маленькое окошко. Я купила самую подробную карту Москвы.

Сегодня было воскресенье, но заявиться к Ленке в общагу в седьмом часу утра было бы невежливо. И я решила пойти до Тульской пешком. Купила пачку ментоловых сигарет и тульский пряник.

Идти было неблизко, но погода радовала, настроение само собой поднялось, нельзя же всё время плакать, устала я страдать, оказывается. Улицы были полупустыми, и я напевала, то вслух, то — завидев прохожих — про себя. Голос у меня был так себе, незначительный — в школе даже в хор не позвали, а там был вечный дефицит желающих. Но без слушателей мне неплохо удавалось что-нибудь народно-казачье или простецкое-митьковское. На пятом исполнении «Врагу не сдаётся наш гордый „Варяг”» пришлось всё же присесть передохнуть, сумка здорово оттягивала плечо. Идти всё равно было приятно — я представляла себя беспечным странником в начале прекрасного долгого пути, на котором обязательно будут приятные знакомства и ненапряжные весёлые приключения. Часа через два, пару раз немного заплутав во дворах, я дотащила гудящие ноги до общаги, сдала паспорт, получила пропуск со строгой синей печатью «Нахождение гостей в комнатах до 23:00» и поднялась на восьмой этаж.

На стук в крашеную дверь с полустёртым номером «815» открыла Ленка Лихолетова в ночной рубашке. Она теребила слабо заплетённую ночную косу, морщила нос, щурилась.

— Ой, Женя… Сколько времени? Заходи, дверь на крючок закрывай. Ого, что это за баул?

— Я с вещами, Лен. Переезжаю в Москву.

— Фига себе, — зевнула Лена. — Проходи, я пока одна тут. Еле выбила поселение, пришлось коменде сунуть… Слушай, я в душ, а ты чайник погрей, ладно? Я без кофе нифига не соображаю.

— Годится!

Чайник шумел водой внутри белого пластикового брюшка и испускал вместе с паром легчайший запах речной тины. Я слонялась по комнате. Это был не тот блок, в котором мы втроём жили «на абитуре». Пятикурсники, похоже, съехали, оставили и низкий толстостенный холодильник, угрюмо гудящий в нише, и пару треснутых чашек, и две полки книг — в основном учебников. На стене над холодильником были хаотично наклеены фигуры качков из журналов, наряженные искусством неведомого коллажиста в женские трусы и кружевные лифчики, болтался на кнопке довольно остроумный шарж на Зюганова с подписью «Папа Зю — главный панк!», а рядом у портрета Ельцина из головы торчала вырезанная из рекламы бутылка «Абсолюта», из-за которой выглядывала сисястая голая девка. Застелена была только одна кровать — Лена облюбовала себе лучшее место у дальнего окна и устраивала вокруг уют: стена заклеена новенькими обоями, на столе — вязаная салфетка, на ней мытая тарелка, сверкающая белизной кружка с кокетливой золотой ложечкой, банка «Нескафе» и тяжёлая хрустальная пепельница — тоже идеально чистая. Но самым ценным и притягательным предметом была белоснежная электрическая печатная машинка, шикарная, импортная, с двумя лентами — печатающей и корректирующей. Я всего пару раз видела такую в редакции.

«А ведь и ты могла бы здесь жить, — упрекнула меня Госпожа Критик, — если бы не была такой тупой и лучше готовилась к сочинению».

Лена, на ходу закручивая волосы в пучок, вышла из ванной переодетая в джинсы и футболку, завязанную на животе узлом. Бросила полотенце на спинку стула и плюхнулась на обиженно скрипнувшую кровать.

— Вообще не ожидала, Жень! Хорошо выглядишь без кругов под глазами! Ты не переживай, подруга, сюрприз приятный, так рада тебя видеть! — она порывисто вскочила и обняла меня за плечи. — Я знаешь что думаю — пойдём-ка лучше в столовку, а то у меня и нет ничего, только кофе и овсянка, а молоко кончилось.

— Я тебе тульский сувенир привезла, — улыбнулась я, доставая пряник.

— Всё равно пойдём. А то я тут одичала уже. Столько хочется рассказать!

Мы спустились в светлый и просторный переход между корпусами, где в огромных ящиках торчали несколько бледные финиковые пальмы, а у стеклянной наружней стены бодрым частоколом росли в горшках герани и «щучьи хвосты». В огромной полупустой столовой к нам подошёл упитанный кот и ткнулся в мою ногу лобастой башкой.

— Хороший знак, — сказала женщина за стойкой. — Лёвочка не к каждому подходит. Что хотите, красавицы? Кофе? Пирожное?

— И того, и другого!

Кофе, сваренный в джезве на электрическом поддоне с песком, был просто восхитительный. Корзиночка с кремовой розочкой — тоже, но растянуть удовольствие больше чем на десять минут не получилось. Лихолетова поставила на край стола отколотое блюдце и закурила, роняя пепел.

— Ну ты, Женя, конечно, храбрая, не ожидала, что ты от своего Алекса так вот уйдёшь.

— Да я не ухожу, почему ухожу-то? — я испугалась одной этой мысли. — Я ему доверяю, он мне. Уже скучаю, понимаешь? Отдыхаем отдельно, нам разный отдых нужен. Да что я оправдываюсь, Лен? Ты просто его не знаешь. Он… очень цельный, кремень и камень. Мне с ним спокойно, я как в броне всегда. Ну что ты кривишься! Между прочим, мы решили пожениться.

— Ну поздравляю, — скептически обронила Лихолетова. — Но тогда на его месте я бы тебя тем более не отпустила, не обижайся.

— Я сказала, что с тобой поехать хочу, и Алекс, между прочим, считает тебя разумной и способной на меня положительно влиять.

— Интересно, какие далеко идущие выводы на основании пятиминутного разговора. Мне должно польстить? — усмехнулась Лена. — Впрочем, я в любом случае с тобой не поеду. Во-первых, я вот этого всего — мокрых палаток, комаров, стёртых ног и невозможности, прости, нормально трусы постирать — наелась ещё в Архангельске. Наш физрук долбанутый и зимой, и летом весь класс в походы таскал, добровольно-принудительно. Так что фигушки, Жень, я теперь только в Крым или в Египет, чтоб всё включено, солнышко, коктейли с зонтиками и купальник каждый день новый. А во-вторых, я же на работу вышла, в модельное агентство.

— Уиии! Что ж ты молчала! Поздравляю!

— Ну, пока сложновато, зато перспективно. В модели я по росту немного не дотягиваю, и двадцать мне уже скоро. А так к нам приводят таких дылд, ты не представляешь! 15 лет и метр восемьдесят. Ну и моя работа — хорошо выглядеть и рассказывать их мамашам о перспективности обучения в нашей модельной школе, всего-то триста долларов — и научим деточку ходить по подиуму, сделаем портфолио и внесём в базу.

— Хорошо платят?

— Пока не знаю, обещают процент хороший… но я больше ради полезных контактов пошла. Там из всех глянцевых журналов люди тусуются. Артисты подтанцовку на клипы ищут… Вчера вот был, этот… ну, ты знаешь, «Лиза, Лиза… камон, камон» поёт… Я бы хотела в Vogue поработать или в Cosmopolitan, но туда без знакомств не попасть. А ещё лучше — на телеканале, — Ленка откинулась на спинку стула и мечтательно прикрыла глаза. — Я бы такое шоу придумала, закачаешься… Чтобы, знаешь, Жень, брали на улице девушку, завязывали ей глаза и переодевали во что-нибудь из последней коллекции. А она такая — вау, что же я как мымра всю жизнь ходила? Ну ещё макияж, и волосы бы красили и всё такое. Прикольно было б, а?

— Прикольно, я бы поржала над собой в платье…

— И зря, у тебя ноги красивые, тебе бы в леггинсах знаешь как хорошо бы было?.. Ладно, скажи, а ты вообще где остановилась-то? Раз Алекс на юга укатил?

Я слегка покраснела. Это было самое слабое место моего плана. Ночевать мне было решительно негде, но я почему-то надеялась, что уеду уже сегодня и проведу ночь в дороге. Теперь, после длинного утра, это казалось глупым. Я выдохнула и решилась:

— Можно, я у тебя большую сумку оставлю? Переночую, может, в зале ожидания на Курской, или впишусь у кого-нибудь с Арбата… А с утра зайду, умоюсь, вещи возьму и поеду всё же на Радугу.

— Не говори глупостей, дорогая моя. Деньги есть? Кладёшь денежку в паспорт, показываешь охраннику вместо пропуска. Он тебе так кивнёт слегка… За их постом тумбочка стоит, кладёшь туда деньги и ночуешь. Только смотри, чтоб вахтёрша тебя не запомнила, проходи быстро и уверенно, и хорошо б тебе одеться понеприметнее, а то у тебя то колокольчики звенят, то наряды такие, что Кунсткамера отдыхает. И ночуй себе у меня.

Теперь я бросилась обнимать Ленку. Как мне нравится её северное спокойствие, доброта и умение во всём неспешно разобраться! Покурили ещё, поднялись в блок и съели пряник с чаем. Потом Лена засобиралась в офис — работала даже по выходным, но начинала поздно, за полдень. Комната запахла утюгом, плойкой и духами. Я выложила из торбы всё лишнее, затолкала большую сумку под пустующую кровать и поехала на Арбат.