Awakers. Пробудители. Том 1

Катерина Томина, 2012

История о начинающей рок-группе, которая очень желает войти в историю. Однако, не так легко донести свою музыку до людей в мире, где "все что-нибудь играют, все что-нибудь поют". Еще сложнее не потерять себя в процессе. История про людей, функция которых пробуждать тех, кто даже не знает, что спит, пока не проснется по-настоящему. Про людей, которые горят, чтобы другим было тепло. #ПроAwakers Содержит нецензурную брань.

Часть 1. О том, как все начиналось

(где много цитат из песен)

Глава 1. Про начало жизни после школы

Когда я в первый раз встретил Троя, в руках у него был грейпфрут. Было бы у него хотя бы яблоко, я бы подумал, что это довольно символично. Но грейпфрут кажется безобидным, разве что брызжет соком во все четыре стороны, когда Трой сдирает с него шкурку, пытаясь добраться до мякоти. Впрочем, вскоре это дело ему наскучило, и несчастный фрукт полетел в мусорку. Уже после того, как нас выперли из музыкального магазина, где рядом с вывеской красуется вполне читаемый знак «С едой и напитками не входить». Трой пытался убедить продавца, что грейпфрут — это не еда и не напиток, а фрукт. Но нас все равно выперли.

Трой вытирает руки о джинсы, достает пачку сигарет и еще раз уточняет таким голосом, будто мультик озвучивает:

— На барабанах играешь, значит?

А потом мы уже едем знакомиться с его друзьями.

* * *

— Он огромный.

— Да.

— Ты уверен, что он должен быть такой…

— Абсолютно.

–…как хрен моржовый.

— Да пошел ты!

Парень тщетно пытается прикрыть ладонью предмет гордости, но одной ладони тут явно недостаточно.

— Что за мобилка?

— «Нокиа». Одна из первых.

— Майк Эллиот — наша гитара, — наконец представляет Трой.

Помнится, давным-давно был такой фильм, где пацан дружил с инопланетянином. Кажется, без этого не обошлось. Впрочем, в футболке с огромными пайетками и красных узких джинсах этот субъект и сам как гость из далеких миров. А мелкие блестки в темных растрепанных волосах как нельзя лучше дополняют картину. Хотя дело скорее во взгляде, который явно говорит о том, что парень лишь процентов на десять находится здесь, а на остальные девяносто зависает неизвестно где.

— Он странный, не обращай внимания, — поясняет Трой, — Из этих… — и добавляет шепотом: — Из англичан.

— Э-э-эллиот, — мои попытки изобразить того самого безобидного пришельца натыкаются на его непонимающий взгляд. Зато он тщательно изучает мою протянутую руку — от кожаного браслета до ультрамаринового лака на ногтях — и делает вывод:

— Ты барабанщик? Трой, он барабанщик?

Тот победоносно разводит руками.

— Не-е-ет, он не просто барабанщик. Он — внимание! — наш новый барабанщик!

— Сказал кто? — гитарист прижимает к груди свою «нокию», подозрительно косясь в мою сторону.

— Папа Римский! Я сказал, кто же еще?

* * *

Я до сих пор удивляюсь тому, как мне удалось внедриться в группу, потому что с первого взгляда было ясно, что ребята смотрят на Троя как на местного шута, а на меня — как на самозванца.

— Ральф Доэрти, — представляет тем временем Трой басиста. — Но мы зовем его просто Дороти.

Судя по акценту басист тоже из «этих странных», а хмурый вид намекает, что прозвищу он рад не очень.

— Ты не можешь вот так просто кого-то привести и взять в группу, — шепот Ральфа отчетливо разносится по всему гаражу, хотя я стараюсь не вслушиваться.

— Нет, это ты не можешь! А я могу! И буду!

— Не повышай голос на старших.

Трой нервничает, взъерошивает залакированный затылок и переходит на шепот.

В это время на другом конце гаража Майк с робким упоением рассказывает мне о том, что первые модели мобильных телефонов — раритет. Они настолько древние, что новые технологии на них не распространяются.

— Новые мобилки — вредные. К тому же с их помощью кто угодно может отследить твое местоположение. Первые модели — классика, — он трясет аппаратом величиной с кирпич. — Чем проще модель, тем сложнее ее сломать. Когда все поймут, цены на этот хлам взлетят до небес. Я купил с десяток. Тебе надо?

— Они работают?

— Не совсем. Пока.

А еще через пару дней я старательно стучу в чужие барабаны. Шампанское льется рекой, Трой заставляет меня встать на колени, берет барабанные палочки и касается одного плеча, другого, а потом торжественно объявляет:

— Вставай, сэр Саймон П., нарекаю тебя Барабанщиком Группы Будущего — «Ануннаки».

Курить я, конечно, так и не бросил.

Глава 2. О том, как все ненормальные семьи ненормальны по-своему

«Берегите братьев наших меньших» — так гласит один из этических законов или что-то в этом роде. И я берег. Более или менее. Какое-то время. Хотя вообще-то речь идет совсем не о младших братьях, а о беззащитных зверушках. И все же когда я смотрел на него, в голове крутился именно этот лозунг. Сделать это своим девизом — на футболку! на кружку! татуировку!

Мы как-то гуляли с братом, случайно вышло. Я засек Монти, когда он закупался энергетиками. Хорошо знакомые банки, я часто нахожу их в мусорке. В смысле не в мусорке дома, а в той, что на улице; лежат там, заботливо прикрытые какими-нибудь отбросами. Он складывает банки в рюкзак — штук шесть, не меньше; видит меня. Я ничего не спрашиваю, он ничего не врет.

Потом он упился в хлам через пару дней — нормального бухла, а не этой энергетической ерунды. Напился и вел себя как сопливый дурак. А он ведь умный мальчишка, мой брат. Но я думаю, это все же лучше его шипучки, которая заменяет ему еду и сон. Чем банальнее дурная привычка, тем проще от нее избавиться. Ничего личного.

Но как бы я ни пытался убедить себя, что я ему не нужен, чувство вины меня не покидало. Наверное, мы просто не из тех эпических братьев, которые готовы друг за друга в лепешку расшибиться.

— Я уезжаю, — сказал я. Просто взял и сказал без всяких вокруг да около. Монти был первым, кому я сообщил. Я полагал, что мама будет лезть на стену, но отступать не собирался. Устал искать оправдания, почему я занимаюсь чем угодно, кроме того, что мне по-настоящему интересно.

— С ребятами на гастроли, — еще одно краткое пояснение. С «ребятами» он знаком не был — ни с этими, ни с предыдущими. А «гастроли» звучали вычурно. Но как ребус ни крути, ответ остается прежним. Я уезжаю. Как можно дальше из этого хренова города. Куда-нибудь, где просыпаться каждый день — не наказание.

* * *

Скажу по секрету: когда Трой молчит и улыбается, он в высшей степени обаятелен, даже несмотря на вызывающе торчащие космы и непристойные надписи на футболках. Возможно, он не похож на славного парня, который переводит бабушек через дорогу и уступает место в метро, но дело в том, что Трой не умеет улыбаться неискренне, и вы верите, что он в самом деле рад вас видеть.

Как ни странно, у Троя напрочь отсутствует фантазия. Может, не напрочь, но развита она так себе. Он копирует других, но не способен придумать что-то свое. Пожалуй, это единственный его тормоз. Единственное спасение для творческой натуры, потому что в Трое бурлит потрясающее количество энергии, которой он не умеет распоряжаться. До смешного не умеет. То есть четыре раза он прыгает выше собственной головы, а на пятый не может оторвать ног от земли. Я чувствую, что когда-нибудь это станет моей погибелью.

— Хочу быть высоким, — признается Трой, в котором росту ненамного меньше моих шести футов. — В смысле, охеренно длиннющим, с вот такенными ногами от ушей. Как в этих японских мультах.

— Аниме? — предполагает Майк.

— Точно!

— Тебе на фига? — Он снова ковыряется в своем айфоне, посылает сплетни в твиттер.

— Я бы тогда к тебе подошел вот так, — Трой крадется к его креслу, задрав обе руки над головой. — И как схватил!

Это выглядит так же тупо, как и звучит. Он сгребает Майка в охапку, тот визжит как девчонка, айфон летит на пол. Вообще Майк — не девчонка, но визжит как китайская оперная певица. Зато отмахивается как настоящий английский гопник. Удар у парня мощный, хоть сам он довольно хлипкий с виду. Короче, Майк летит вслед за айфоном, Трой с криком отскакивает назад, закрывая рукой рот. Кровища брызжет во все стороны, мы думаем: ну все, солист наш остался без зубов. А он ничего, отходит от шока, ржет, размазывая кровь по лицу. Но ржет достаточно весело, чтобы было видно, что все его драгоценные зубы на месте. Только губа разбита. Он пытается заклеить ее пластырем с рожей Человека-Паука; неостроумно, но громко отшучивается… В общем, Трой тот еще идиота кусок, но безобидный.

Потом он добыл себе лакированные сапоги на платформе — ей-богу, гребаные ходули — и носился с ними целую неделю, пока ему не приспичило что-то другое.

У них с Майком вообще случаются сюжеты. В смысле, Трой любит его доставать. Один раз Трой добыл где-то жуткие тени: серые, с огромными блескучими хренями, дешевые, как почтовая марка, — это даже по упаковке видно.

— Давай, тебе пойдет, — убеждает он Майка.

— Да ну тебя.

— Да не сцы, Микки, — он угрожающе трясет тюбиком.

— Я не голубой.

— Пф-ф-ф… Когда-нибудь с мужиком целовался?

— Нет! Я же говорю, что не голубой!

— Откуда ты знаешь, раз ты ни разу не целовался с мужиком?

Майк напряженно сопит, делая вид, что разговор закончен, тычет своим гитаристским пальцем в сенсорный экран.

— Ну чего ты? — Трой склоняется над ним и снова трясет тюбиком.

Молчание.

Потом Трой наклоняется, хватает Майка за затылок, тянет к себе и со всей дури целует прямо в губы.

Майк уже не визжит как китайская оперная певица, скорее ревет как разгневанный медведь и отплевывается во все стороны, пока Трой с довольным видом заявляет:

— Ну вот, теперь ты точно знаешь, что не голубой, — снова вертит перед носом тени, невозмутимо разглядывает это барахло и делает вывод:

— Хм, надо же, оказывается, это лак для ногтей.

* * *

А еще Трой любит себя слушать. Это я выяснил довольно быстро. Как подтвердил Ральф: «Трой любит себя слушать. По крайней мере, говорит он много, а раз никто другой не слушает…» Говорит он про что ни попадя: про жизнь на Марсе, про преимущество кроссовок перед кедами (чушь!), про «вот эти крохотные хреновинки в карамельках, которые взрываются на языке». Короче говоря, болтает много, но подробностей о своей личной жизни выдает минимум. Про его семью мы знаем лишь то, что у него есть «богатенький папочка».

— Настоящий рокер должен быть выходцем из среднего класса, — возражает Майк, глядя на авто Троя, дверцы которого распахиваются не как у всех нормальных тачек, а куда-то вверх.

Трой качает головой:

— Даже и не знаю, что теперь делать, Микки, ты поставил меня в тупик.

А потом философски изрекает:

— Чтобы творить, нужно быть счастливым.

Мы делаем вид, что не видим связь между счастьем и количеством денег, но в спор никто не вступает.

* * *

В один прекрасный день этот истинный-рокер-выходец-из-богатой-семьи в самый разгар турне прыгает в зал со сцены. Трой прыгает со сцены и ломает руку. Не себе. Если бы мы были чуть более знамениты, в газетах бы так и написали: «Солист скандально-брутальной группы «Ануннаки» сломал руку кому-то из толпы». К счастью или нет, вниманием прессы мы обделены. Но на этом история не заканчивается. Трой прыгает со сцены, ломает руку, и пострадавший заявляет на него в полицию. Трой, наш летучий, мать его, голландец, сидит в больнице с разбитой башкой, из города мы выехать не можем. Ждем спасения.

Когда на пороге палаты появляется некий пижон в галстуке, я первым делом принимаю его за юриста пострадавшей стороны. На ум приходит «персонал» из отцовского офиса — эти его ассистенты, мальчики на побегушках, обязанность которых состоит в том, чтобы начисто вылизывать зад Большой Шишке. Поэтому я морщу нос. По привычке. А потом стараюсь сохранять невозмутимый вид, когда Трой подрывается с кушетки и бросается пижону на шею с радостным криком: «Папа!». И с детской непосредственностью представляет нас друг другу: «Папа — Саймон, Саймон — папа». Мы жмем друг другу руки, он приветливо (профессионально?) улыбается.

Субъект никак не тянет на роль отца Троя. Он не старше дяди Пита — лет тридцать пять, не больше. А то и младше. Либо у меня плохо с математикой, либо я напрасно ищу семейное сходство.

Оказывается, напрасно.

* * *

— Моя мама… она не то чтобы меня бросила, ей просто нужно было уйти. Она художница, творческая личность. Мы с ней жили вдвоем, отца у меня совсем не было. Ну, он не умер, просто ушел куда-то, я как-то не интересовался.

Уже через полчаса я знаю всю историю. Мама и Джеффри Гордон (так его зовут) познакомились, когда Трою было восемь, маме — двадцать восемь, а Джеффри — двадцать один. Это я выясняю путем нелегких математических подсчетов и немного нездорового любопытства к чужой личной жизни. Свадьбу сыграли несколько месяцев спустя после знакомства. Родители у Джеффри были богатые, но строгие. Парень едва не лишился наследства, взяв в жены средненькую продавщицу из сувенирной лавки, на семь лет старше его, да еще и с ребенком. Однако сердца стариков немного растаяли при виде восьмилетнего мальчугана с любопытными зелеными глазищами. Так или иначе, хоть избранницу они и не одобрили, наследство осталось за Джеффри — единственным ребенком в семье.

Где-то тут и начинается история трогательных семейных отношений.

У Троя никогда до этого не было отца, а у Джеффри — ни братика, ни сестренки, ни даже щенка. «Папой» Трой стал называть его еще до того, как новая фамилия была официально закреплена в документах. Это было легко. Легче, чем звать по имени. Тем более что ему от всего сердца нравился «новый мамин дядя». Джеффри никогда с ним не заигрывал, не навязывался, не пытался воспитывать. Он просто пришел и стал «быть рядом».

— Он не уделял тебе внимания? — подхватываю я.

Трой энергично мотает головой, забыв про травму.

— Он мне дохренища всего уделял! Один раз мы пошли в кафе, и он разрешил мне съесть столько мороженого, что у меня пропал голос. Потом получил люлей от мамы. То есть он получил, конечно, я же маленький был.

У Джеффри не было младшего братика, сестренки или хотя бы племянника. То есть с детьми до этого он не общался вообще.

— Мне нравилось кататься у него на спине. Я уже был не очень маленький, но по херу. Раньше-то никто не катал. Он покупал мне все подряд. Не то чтобы велика была необходимость, просто ну…

Когда он продолжает перечислять, что еще ему купил его папа, даже у меня — у сына Большой Шишки — глаза лезут на лоб. Иными словами, Джеффри не просто не умел обращаться с детьми. Он совершенно, абсолютно, категорически не умел отказывать. По крайней мере, когда речь шла о Трое.

— Потом мы покрывали друг друга за курение перед мамой. Только я травку курил. Он не знал… Ну или делал вид, что не знает. Он, небось, косяка в жизни не видывал.

И это было не единственным прегрешением. Он покрывал Троя, когда тот прогуливал школу. Покрывал, когда забирал из полицейского участка, куда тот попал за вождение в нетрезвом виде. Платил штрафы за него и за его друзей. Аргумент был всегда один: «Давай не будем расстраивать маму». И Троя вполне устраивала его позиция.

— Он никогда меня не ругал. Не знаю, как у них там было с мамой… Я как-то застал их спор. Мама ему: «Ты его избаловал!», а он типа: «А может, это гены?» И пощечина — бац! В смысле, ему от нее. Потом он неделю ходил как суслик — на цыпочках.

Потом покрывать все шалости сынули уже не получалось. Особенно когда директор частной школы вызвал их всех троих на «персональное родительское собрание».

— Этот сноб говорит: «Ваш мальчик явно пытается привлечь к себе родительское внимание». Это было так ржачно, я даже сдерживаться не стал, — он искренне сгибается пополам от смеха.

Я ничего смешного не вижу.

— А ты пытался?

Я же пытался…

— На хрена? Наоборот! Я был рад, что мне не мешают. Ну как рад? Принимал как должное, пока этот старый хер не вмешался.

— И что потом?

Он пожимает плечами, перестает смеяться.

— Потом маме нужно было уехать… — Он трет татуированное запястье. — Я не очень хорошо помню. Как-то мало обращал внимания, много всего было… Я даже не сразу понял, что она нас бросила.

— Они развелись? — еще одна больная тема.

— Нет, официально — нет, до сих пор.

Я присвистываю, он меня обрывает.

— Даже не спрашивай, понятия не имею.

Так они остались вдвоем: Трой и папа.

— Понимаешь, мне даже грустно не было. Для меня это значило, что я могу делать что хочу. Ну вообще просто — что хочу. Я тогда уже пел в группе, не в этой — в другой, у нас в школе была. Типа местные «звезды». Ну, короче, понеслось по полной.

Иными словами, некоторое время спустя они получили приглашение на очередное «персональное родительское собрание». Только в этот раз мамы уже не было, а Трой сидел за дверьми директорского кабинета.

Джеффри всегда умел производить на людей правильное впечатление: элегантный костюм, сладкие речи и улыбка а-ля Питер Пен. Как говорил Трой, «к его ногам падали дамы, господа, а так же их дети и собачки». Джеффри был бизнесменом, он умел представить и продать товар; умел найти лазейки, обходить конфликтные ситуации; умасливал собеседника, заставляя его поверить в собственную победу, и в конце концов, получал то, что нужно ему.

И еще Джеффри Гордон никогда не повышал голос.

— В жизни не слышал, чтобы он вот так на кого-то орал. Я сидел в коридоре и слышал каждое слово, — он ковыряет облупившийся лак на ногте и тихо, но с гордостью добавляет. — Он меня защищал.

— И тебя не выставили после этого?

Он снова мотает головой.

— Не-а. Директор решил, что у папы что-то вроде нервного срыва на почве «семейной ситуации». К тому же он хорошо за меня платил и умел извиняться.

Но в тот день, когда они покидали школу, за рулем сидел Трой.

— Ты трезвый? — поинтересовался папенька. И на утвердительный ответ бросил ему ключи от машины.

— Вообще я его машину раньше не водил. То есть нафига? У меня своя тачка, у него своя. Когда мы ездим в его тачке — водит он, когда в моей — вожу я… Думаю: чего за херня? А он: «Мне, — говорит, — дали таблетку, чтобы успокоился».

Трой неодобрительно кивает.

— Таблетка явно была хорошая…

Дело в том, что папа не только никогда не повышал на Троя голос. У них никогда не было серьезных разговоров. Эта роль оставалась за мамой. А теперь, когда ее не было…

— Он меня тогда напугал. Мы пришли домой и сели сидеть на диван. Долго сидели, я думал, он вообще вырубился, а он поворачивается и так серьезно спрашивает: «И что мне с тобой делать, Трой?» Да таким тоном, что до меня доходит, что я большой вонючий кусок разочарования, а он меня… ну, любит. Он больше всего боялся, что из-за этой сцены меня отправят к маме или еще куда-нибудь от него подальше. Типа что он не справляется. А я испугался этой таблетки. В смысле, что он ходил неровно, запинался через слово, ну ты знаешь, как бывает… И это вроде как из-за меня? Я испугался, что если с ним что-то случится из-за меня…

Трой пожимает плечами и шумно выдыхает.

— Вообще, наверное, это была правда — про нервный срыв. Я особо не задумывался. Папа, конечно, работал до хрена — вид у него был такой, будто он не на работу ходит, а с мамонтами трахаться. Понимаешь, я-то вел себя как последний ушлепок не из акта агрессии или чего-то там. Мне просто… ну, так хотелось. Я никогда не желал папе зла. Я его вообще люблю, и все такое. Я просто как-то не думал, что о нем надо заботиться, что ли… понимаешь?

— Ага.

Еще как понимаю. Сердце колет от стыда, когда я вспоминаю, как доводил собственных предков. Боюсь, с этим я еще не закончил. Хотя начинать никогда не собирался. Я думаю, что надо завтра обязательно позвонить маме и узнать, как у нее дела. А еще я думаю, что надо пересмотреть понятие «сумасшедший дом» по отношению к своей семье. Наверное, если убрать лупу в карман и прищурить один глаз, на фоне других семей выглядим мы довольно сносно.

— Значит, потом ты стал лапочкой? — подначиваю я.

Трой чешет локоть, задумывается и на полном серьезе выдает фразу, которая в других обстоятельствах довела бы меня до истерического смеха.

— Я стал взрослее.

И я ему верю.

* * *

На следующий день я звоню маме. Она берет трубку, мы перекидываемся несколькими фразами, и я вспоминаю, что совсем ее не знаю. Потом я звоню брату, чтобы убедиться, что он по-прежнему меня ненавидит. Он отвечает неохотно — либо занят, либо опять не выспался. Папе я по традиции не звоню. С чувством выполненного долга я делаю вывод о том, что моя семья тоже достаточно ненормальная, чтобы назвать ее настоящей Семьей.

Тем временем все обвинения с Троя сняты. Шоу продолжается.

Глава 3. Про «Нирвану»

I need an easy friend. I do, with an ear to lend.

«About a Girl», Nirvana

— Я думаю, каждый человек должен пройти через кризис. Или хотя бы верить, что он прошел через кризис… Чем раньше, тем лучше, в смысле, это как ветрянка какая-нибудь — лучше переболеть в три года, чем в тридцать, понимаешь?

Я немножко понимаю, о чем говорит Трой, но не понимаю, к чему. Думаю, я свой кризис пережил.

— Допустим.

— Со мной никогда не случалось ничего страшного, — выдает он откровение, причем в голосе его звучит такое удивление, будто он сам не понимает, чем это заслужил.

— Наверное, я просто счастливчик.

Трой осторожно щупает затылок, где едва затянулись швы; я вспоминаю про мифический стакан, который либо наполовину пуст, либо наполовину полон; его брови ползут к переносице, но затем лицо снова озаряет беззаботная улыбка человека, которому только что стерли память.

— От ветрянки не умирают, да?

* * *

— Вот ты, например, любишь «Нирвану»? — Трой виснет на очередном «приятеле на час», который имел неосторожность угостить его коктейлем. Со стороны выглядит уморительно. Трой нередко выкидывает этот фокус: заводит знакомства в пабе, а через полчаса мы уже лакаем бесплатные напитки.

Похоже, бедолага имеет плохое представление о том, что такое «Нирвана» и с чем ее едят, что — по мнению Троя — почти как оскорбление, ибо приятелю явно больше двадцати одного года. То есть сам он особой нежности к группе не питает, но мечтает, чтобы его не забыли пару лет спустя после выпуска альбома с лучшими хитами. Хотя я более чем уверен: он не собирается умирать в самом расцвете сил.

— В смысле, что это за «Нирвана» вообще? Тоска зеленая! Мы, артисты, должны развлекать людей, а не доводить их до самоубийства. Иначе что мы за артисты?

Он хлопает «приятеля» по плечу для убедительности.

— Кто вообще слушает эту «Нирвану»?

Я долго не мог понять, почему именитая группа была для него такой больной темой. Он все гнет линию, что «Нирвана», мол, тоска и депрессняк, а этой херни и так в жизни хватает, зачем еще ее омрачать? Мне только неясно, почему он именно эту группу выбрал своей жертвой. То есть сколько вообще на свете команд, которые поют куда более тоскливые песни.

— Не обязательно пребывать в депрессии, чтобы слушать депрессивную музу.

Он отвечает: «Пф-ф-ф!». Он часто так делает. Сначала «пфыкает», а потом думает.

— Музыка резонирует с настроением. Когда весело — выбираешь какой-нибудь забойный трек, а когда реветь охота — ну, сам понимаешь. Было бы побольше позитивной музы, глядишь, и радостных рож было бы больше, — он провожает взглядом некое угрюмое быдловидное существо.

— Да брось. Каждый берет то, чего ему не хватает.

— В смысле, если настрой уматный, руки тянутся к унылому говну?

— «Нирвана» — классика, — упрекаю я.

— Да ладно! Если бы тот чувак не прострелил себе голову, никто бы о них уже не вспомнил! Я не собираюсь лезть в петлю ради легкой славы.

— Легкой?

Он отмахивается и молчит. Упорно молчит, явно что-то обдумывает, жует зубочистку с мятным вкусом. Не знаю, что у него за личные счеты с Куртом Кобейном, но понимаю, что в этот раз ничего из него вытянуть не удастся.

* * *

Вообще, когда я оглядываюсь на наше турне, осознаю, что пили мы тогда до хрена. Точнее, Трою вообще не надо много, чтобы закосеть. Да мы и следили, чтобы он не переусердствовал, потому что заливать в Троя алкоголь — это все равно что бросать зажженную спичку в бочку с бензином. Себе дороже. Хотя он «веселый пьянчужка» — драться не лезет, в истерики не пускается. Только чудит порой. Это смотря что именно залить и сколько. Сегодня, в День благодарения, Трой демонстрирует, как умеет втягивать клюквенный соус через трубочку носом. День благодарения все же — этот соус повсюду и со всем; и он вот выпендривается. Отвратительное зрелище. Конечно, он закашливается, и эта красная хрень течет из носа — прямо как кровь.

Не буду хвалиться, как «мы с ребятами нажирались, и это было круто». Хотя нравоучений читать тоже не собираюсь. Разве что — к нашей чести — скажу, что на сцену мы всегда выходили трезвыми.

Пока что опыт нас ничему не научил. День благодарения проходит примерно как Хэллоуин. К тому же я простыл, постоянно закидываюсь таблетками, а они еще похуже этой дури. Не знаю, зачем я вообще потащился со всеми в клуб, но о том, чтобы остаться в номере и отлежаться, даже мысли не было. Вместо этого я навернул пива — совсем чуть-чуть, — и меня развезло как никогда. На меня нашло блаженство: я начинаю ластиться ко всем подряд, засыпаю, просыпаюсь и снова за свое. В особенности повезло Ральфу, я все пытаюсь пристроить голову ему на колени.

— Блин, чувак, слезь с меня, знаешь, как со стороны выглядит?

Ральф трясет меня за плечо, а я ему: «М-м-м-м…». И так раз шесть. Короче, он и сдался. Так что валяюсь я на его коленях, почти под столом — не знаю, чем они мне так приглянулись, — а наверху голоса.

— Солнышко поздравляет, у меня тут видео есть.

Трой опять фыркает своим выдающимся фирменным фырком.

— Вы типа общаетесь?

— Ну да, — это Майк говорит. — Тебе привет передает.

Опять этот фырк.

— На хрена он мне сдался, этот привет… — и голос такой серьезный.

Я как раз открываю глаза и вижу, как Трой заливает содержимое бутылки в стакан с зонтиком и захлебывает в два глотка. Его жест кричит об отчаянии, зонтик падает на стол. Майк хихикает, сует мне под нос свой айфон.

— Наш прошлый барабанщик.

«Барабанщик», — говорит он; я пытаюсь сфокусировать взгляд на экране — там мелькает нечто рыжее и смазливое.

— Отвянь от него, чучело, — это уже Трой.

Майк не обижается, снова хихикает. У Ральфа аж коленки ходуном ходят.

— Чего?

— Подъем, чего, — Ральф снова дергает меня за ухо. — Слезай давай.

Я делаю над собой усилие, перебираюсь из-под стола за стол, предусмотрительно кладу голову на салфетку и продолжаю внимать. «Солнышко то, Солнышко се…» Кажется, раз сто сквозь сон слышу это имя. А еще «Нирвана», «мюзикл», «данунахрен» и все «пф-ф-ф» да «п-ф-ф-ф» от Троя. Он, кстати, болтает немного. Это уже странно. И голос звучит как-то… «Вышел из образа», как говорит потом Майк. Короче, тоскливо до чертиков. Не знаю, почему другие не замечают. Да нет, замечают же. Чего тогда ржут? Я тут сквозь весь этот туман от чудо-таблеток вижу, как Трой из «веселого пьянчужки» превращается в кусок ангста. Я как раз снова просыпаюсь, двигаюсь ближе, вешаюсь на него с размаху. Трусь ухом о его щеку — у него славные щечки, пухлые немножко, с ямочками, хотя сам он тонкий, как микрофонная стойка. Вот трусь я, короче, о него ухом и бормочу:

— Ну чего ты. Не грусти Трой, а? Чего ты, как «Нирвана»?

Пфыкает.

Сам не знаю, чего несу, я же не в курсе, просто интуиция у меня хорошая. Не знаю, что нашло, — не могу смотреть, когда он вот так… Он еще увернуться пытается. «Уймись», — говорит. Куда там, руки у меня длинные, хватка крепкая, а дури в башке — мама дорогая! Держусь рукой за его славную щечку и делаю оглушительный чмок в ухо.

— Да уйди ты, пиявка полосатая! — злится он. Или вид делает. Трой никогда не злится по-настоящему, только дуется порой. Добрый он по натуре, и все тут; пихает меня локтем под ребра, но тихонько. Ребята все еще ржут, аж воют. А он оглядывается, проверяет: вдруг сильно врезал — локти-то у него острые.

— Ты чего, под кайфом, что ли? — это уже Ральф, у нас с ним один разговор: он мне вопрос, я ему: «М-м-м». И обратно на стол головой — бац! Валяюсь в полубреду, и тут у меня из всех этих обрывков разговоров — прямо божественное прозрение! — складывается совершенно стройная картина.

Солнышко, заключаю я, это тот самый «барабанщик», который бросил группу накануне турне. В смысле тот самый, которому я обязан своим местом, из-за которого Трой почему-то не любит «Нирвану», про которого он не любит говорить… Тот самый рыженький хорошенький субъект с экрана телефона. Короче, Солнышко — их прошлый «барабанщик» — девчонка.

Глава 4. Про скуку

These changes ain't changing me

The cold-hearted boy I used to be

«All These Things I've Done», The Killers

Справедливости ради стоит отметить, что мы не только бухали до хрена. Впахивали мы тоже как следует. То есть не тупо выступали, зависали по клубам, а потом отсыпались. Мы усердно репетировали. На ходу делали выводы из предыдущих выступлений, что-то меняли в репертуаре, писали и разучивали новые песни. Здесь мне повезло, это было совсем не то же самое, что выступать с Pushing Daisies. Теперь мне кажется, что там всем больше нравилась сама идея, что у нас типа рок-группа и мы такие крутые. В процесс никто не вдавался. С этими ребятами мы вкалываем так, что искры из глаз сыплются. Мне больше не кажется, что быть музыкантом, стучать по барабанам — дело несерьезное.

Мы отрабатываем новую песню. Не знаю, сколько часов подряд — одну-единственную, у меня уже руки отваливаются. Ральф предлагает оставить ее на потом, потому что она правда сложная, но Трой не согласен.

— Потому что тебе не хер делать в микрофон орать, — горячится Майк, в очередной раз проиграв битву со своими гитарными риффами.

— Правда, — терпеливо подхватывает Ральф, — хреново будет, если облажаемся, зачем рисковать?

— Да бросьте! Это же как вызов! — Трой в своем репертуаре, у него вечно все как вызов.

— Вы только посмотрите на него! — изрекает он на первой неделе нашего турне, хлопая меня по щекам. — Эти скулы прямо как вызов!

Пару следующих недель он пускается в диетические эксперименты — в смысле, наш Трой, который и без того похож на недокормленную обезьянку, — пока не получает подзатыльник и выговор от Ральфа за то, что ни хрена не жрет. Правда, скулы ему заработать удается — на какое-то время, вместе с адскими синяками под глазами. Зато потом еще с полгода рассказывает всем, что «как-то раз сидел на диете».

Так вот, «Это вызов!» — говорит он и пытается что-то объяснить про то, как волнение перед выступлением щекочет нервы, а адреналин привносит особый шик в шоу.

— Мне адреналину хватает, — не соглашается Майк. — И вообще, фальшивить на сцене — не профессионально.

— Никто не будет фальшивить! — Трой бьется до последнего, и я немножко его понимаю. В этом правда есть что-то особенное, когда еще не знаешь песню как свои пять пальцев. Сердце бешено колотится, потому что боишься забыть, не успеть, ошибиться, поэтому стучишь по барабанам со всей дури, пока можешь, и черт знает чем это закончится. Песни, они ведь все равно что люди. Пока не знаешь их от и до, они будоражат мозг.

В другой раз ради острых ощущений он предлагает поменяться местами.

— Я мог бы играть на гитаре, — заявляет он. — На бас-гитаре.

— Ты не умеешь играть на басу, — напоминает Ральф.

— Ты бы меня научил, это же несложно, да?

— Не смей трогать мой инструмент!

Красная тряпка вступает в бой… Вызов! Стоит ли говорить, что к концу турне Трой с упоением бренчит на басу. Не на сцене, конечно. Не знаю, талант это или смесь любопытства с увлеченностью, но выходит у него в самом деле неплохо.

— Когда осваиваешь новый инструмент, вся музыка воспринимается заново, — он склоняется над грифом, растрепанная челка спадает до самого кончика носа. — Видишь все под другим углом. Барабанщики и гитаристы воспринимают мир по-разному.

— Откуда ты знаешь?

— Ниоткуда. На собственном опыте.

— Ты не играешь на барабанах.

— Пока нет.

Он подмигивает из-под своей этой сдуревшей челки.

— Я займу твое место, а тебя мы поставим за микрофон.

— Я не умею петь.

— Пф-ф-ф. Все музыканты умеют петь. А те ленивые, которые не умеют ни на чем играть, становятся солистами. Это несложно.

* * *

Майк догоняет нас с Троем у дверей музыкального магазина. Обычно мы гуляем вдвоем. Нет, обычно в это время мы репетируем, но сегодня как-то так сложилось, что все не сговариваясь решили, что нам положен передых. Так что мы ошиваемся вокруг музыкального магазина, а Майк догоняет нас. Трой грызет чупа-чупс, складывает руки на груди, не глядя на гитариста.

— Где ты взял эту штуку, отобрал у ляльки? — кивает тот.

— Что тебя привело в нашу унылую компанию?

Они вроде не ссорятся, эти двое, но Майк не упускает случая напомнить Трою, как тот его раздражает.

— Мне скучно, — говорит Майк, и Трой закатывает глаза.

Оказывается, все это время я не знал. Оказывается, на самом деле Майк тоже раздражает Троя.

— Ему скучно, — фыркает он, пока мы перебираем цветастые пластинки знакомых групп. Никто не собирается ничего покупать — путешествуем налегке, деньги на исходе. Да и вообще, кто в наше время покупает пластинки? Разве что из жалости.

Конец ознакомительного фрагмента.