Ловец бабочек. Мотыльки

Карина Демина, 2022

Тиха и скучна жизнь в провинции, да только и здесь порой случаются дела престранные. То приворожить воеводу нового пытаются, то головы шлют в коробках, то вовсе Тайная Канцелярия невозможное задумала: с Хольмом если не дружбу завести, то всяко расследование совместное учинить. А то ведь завелся в краях тамошних маниак, смущает умы мирных граждан. Вторая часть дилогии.

Глава 6. Где говорится о вреде бессонницы для здоровья и репутации

На скользкой поверхности количество воспитанных людей значительно сокращается.

Из наблюдений пана Филятского, потомственного швейцара.

Себастьяну не спалось.

Он был абсолютно уверен, что, стоит прилечь и он провалится в сон. Но нет… вдруг простыни стали жестки, подушка — слишком мягка, одеяло показалось душным, да и сама комната донельзя напоминала клетку.

Не в комнате дело.

А в этой чужой игре, в которую его втянули.

Себастьян некоторое время ворочался, упрямо зажмуриваясь. Попробовал было овец посчитать, однако те упорно отказывались прыгать через заборчик, а потом вовсе скинули безобидные овечьи шкурки…

…пан Белялинский, за ручку ведший панну Белялинскую. Две дочери ее держались в стороночке, подмигивая Себастьяну то правым, то левым глазом, отчего лица их кривились, будто бы приличные панночки корчили вовсе неприличные рожи.

…купец и сестрица его покойная, в чьих очах читался упрек.

…мошенник опечаленный.

…контрабандист-художник… хорошая, однако, компания… и гробы вереницею…

На гробах терпение лопнуло и Себастьян поднялся. Может, кофий не стоило на ночь потреблять, а может, беседы беседовать со всякими преподозрительными личностями, но сон ушел. И Себастьян, сделавши круг по комнате, остановился у окна.

Морозило.

Узоры на стекле. Трава седая. Поблескивают выбеленные морозцем крыши, и луна, с одное стороны похудевшая, зависла над забором, приглашая прогуляться.

Отчего б и нет?

Холод.

Запах хвои и дыма. И странное ощущение нереальности происходящего. Себастьян выбрался на подоконник, а там, повинуясь внутреннему порыву, развернул крылья. Душа стремилась к полету, а тело, слишком тяжелое для хрупких с виду крыл, тянуло к земле. И земля эта больно ударила в пятки.

Себастьян зашипел.

Выругался.

И крылья убирать не стал. Прохладно, однако… он завернулся в них, что в плащ.

Отчего б и нет?

Шел… а куда глаза глядят, и шел… неспешно.

Не спалось и панне Ошуйской. Трепетная натура ее плохо переносила полнолуние, впрочем, как и новолуние, а еще луну растущую и убывающую. Супруг, черствейшая личность, не способная уловить тончайшие эманации сущего, засыпал легко, сразу, о чем и возвещал громогласным храпом.

И ныне вот вытянулся.

Колпак съехал с лысоватого его чела.

Из-под пухового одеяла выглядывали заскорузлые пятки и некрасивые пальцы. Особенно мизинцы были отвратительны, темные, поджатые, напоминали они панне Ошуйской не то червей, не то колбаски, не то еще какую мерзость.

Она горестно вздохнула и подтянула одеяло, скрывая от больных глаз своих этакое непотребство…

Супруг лишь ногою дернул и на бок перевернулся.

…давно пора бы сделать раздельные спальни, где она, в тиши и покое будуара, могла бы предаваться страданиям, не отвлекаясь на такое непотребство, как этот храп.

И ведь с присвистом.

С причмокиванием. А пенять станешь, скажет, что он работает много. Устает. И что, если б сама панна Ошуйская не почивала б днем, то и ночью спала б спокойней… а как ей не прилечь, когда после ночной бессонницы дурнота так и накатывает?

И капли не помогают.

И стихи.

Она вздохнула и встала.

Накинула на плечи шаль, с которой не расставалась, подозревая за супругом своим дурное: он как-то пригрозился шаль эту подарить кухарке, мол, в ней панна Ошуйская на призрака похожа…

Ничего-то он в модах не понимает.

И в утонченности.

Глянув в зеркало, панна Ошуйская поправила чепчик, отделанный алым кружевом, и провела пальчиками по воротнику рубашки. Вдруг подумалось, а что если за нею наблюдают? И сердце ухнуло, и в голове родились строки о неразделенной любви… и даже страсти…

…я вас любил, — прошептала она с надрывом, и Барсик, столь же равнодушная скотина, как и супруг, изволил открыть левый глаз. Но убедившись, что хозяйка стоит сама по себе, безо всякого интересу — а интерес Барсику виделся исключительно материальным, скажем, воплощенным в рыбьи потрошка или печенку — глаз закрыл, потянулся, спихивая с туалетного столика склянки.

— Я вас любил, — чуть громче произнесла панна Ошуйская, нисколько не опасаясь разбудить супруга. — И вы меня любили. Но единенью душ мешалась нам судьба. Я не забыл. А вы меня забыли. И мы расстались с вами навсегда!

Как обычно, ночью стихи рождались особенно легко.

И панна Ошуйская, вдохновленная сим творением, решительно двинулась в гостиную, где давече оставила свой альбом. Стих требовалось записать немедля, пока трепетная память еще хранила слова.

Подумалось, что стоит разбудить горничную, пусть подаст горячего шоколаду, но от мысли сей панна Ошуйская отказалась: после девка опять мужу нажалуется, что ночью спать не дают, а днем работой загружают. И тот, к бедам собственной супруги равнодушный, вновь будет выговаривать ее за черствость.

Ее и за черствость…

Да более трепетной тонкой чувствующей нежной дамы не сыскать во всем городе, а может и во всем королевстве!

Панна Ошуйская не стала зажигать свет. Все же электрический новомодный казался ей слишком уж жестоким. Безжалостно выявлял он в дамах малые и большие недостатки, подчеркивал каждую морщинку, словно издеваясь…

Да и не было в нем романтизму.

Она зажгла свечи.

И альбом открыла.

Чернильница… чернила… алые, само собой, синими пусть писари балуются, а у ней не отчет какой-то там, но творчество… кровь души, можно сказать.

Эта мысль пришлась панне Ощуйской крепко по нраву.

Стихи она писала медленно, выводя каждую буковку. Перечитав, горестно вздохнула, выцедила слезинку, которой и капнула на плотный лист… подумав, пририсовала увядшую розу символом почившей страсти… спать все одно не хотелось.

И завернувшись в шаль, панна Ошуйская подошла к окну.

…наводку на дом Васька, в узких кругах больше известный как Ханыжка, получил давно. И к дому приглядывался пристально, изучаючи. Был тот хорош. Крепенький такой особнячок, из старых. А главное, что обретались в нем людишки простые, от которых честному вору подвоху ждать невместно. Оно ж как бывает, полезешь куда, а там то чары сторожевые, то проклятье, с которого рука отсохнуть способна, если сразу не голова… нет, много всяких гишторий ходило средь честного люду. И понятно, что две из трех суть байки и болботня, но ведь и взаправдошние встречались.

Помнится, в прошлым годе Мотыль, Васькин дружок сердешный, от так от сунулся к одной старушке, думал, слегку возьмет, если не золотишка, то всяко-разного добра, и что? Выбрался с одною вазою ночной, и сам сказать не мог, с чего он оную вазу ухватил, будто не было другого имущества. Неделю с этою вазой носился, ни днем, ни ночью не расставаясь, а после и помер. Может, и не от вазы, а от серой пыли, которой баловался, но…

…а бывает, что и хозяева крепко забидятся, крик подымут, наймут ведьмаков. Полиция-то что, полиции Васька не боялся, а вот ведьмаки наемные — дело иное…

…или вот человек дюже важный попадется, который всему чесному обчеству жизню попортит, тогда и свои заклюют…

Нет, тяжкое это дело, промысел воровской.

Особливо в городке махоньком.

Вот потому и имел Васька на особняк виды…

…все узнал…

…с девкой одною снюхался, которая в этом доме служила. Та еще стервозина. Хвостом крутила-вертела, гимназистку из себя корчила, а после-то… не каждая шалава этак сумеет.

Васька зажмурился.

…девку, руку на сердце положа, было жаль бросать. Такую отвязную поди-ка отыщи… главное, что хозяйку свою она ненавидела люто. Стоило только словечко сказать, мигом позабыла, чего ради в комнатушку сбежала.

Ох и вывалила…

…в таком дерьмище и утонуть недолго. Небось, будь посмелей, сама б хозяйку придушила б…

Васька сплюнул и вытер соплю рукавом.

…зато и растрындела все, где там и чего. И про подсвечники серебряные, которые хозяйка-стервь прикупила по блажи своей, и про сервиз, и про драгоценности, что в спальне держит, прям жемчуга с топазами вперемешку… и про гарнитурчик, супругом поднесенный… за такой бы гарнитурчик — не чета колечку скудному — она все б сделала, а эта только рожу скривила, мол, нехорош.

Неизяществен.

Ну, ей, может, не изяществен, — этих баб пойди-ка разбери, чего им надобно — а Ваське вот сойдет. Глядишь, если каменья и вполовину так хороши, как сказано, то и грехи Васькины за них спишутся, те, которые за карточным столом приключились.

Васька потер ребра.

О грехах давече ему напомнили и покаяние такое поставили, что какой там жрец… нет, если б не грехи, Васька б, может, еще подумал… девка-то его физию хорошо запомнила, но… глядишь, и поостережется языком трепать, потому как сама наводочку дала…

Стемнело.

Давно уж… и домашние, небось, угомонились. Хозяин-то крепко дрыхнет, его и пушкою не разбудишь, а вот у дамочки бессонница случается.

…ага, цельный день бока вылеживает, стихи пишет или вдохновения ищет по лавкам, а ночью, стало быть, бессонница.

…ничего, если осторожне…

Он решился и скользнул за решетку, которая хоть и была оградою солидной на вид, а препятствием не являлась. Не для Васьки. Перемахнул разом. И ко двери.

Нет, не черный ход, он для неудачников и новичков, которым мнится, что, ежель черным ходом войти, то шкура целей будет. Как бы не так… небось, хозяева не дурней честного народу и черные ходы еще как заговаривают. Иные и собак запирают в узеньком коридорчике или лакеям стелют, чтоб, значится, стерегли хозяйское добро. А вот парадная… отчего-то думают, что Васька совестливый, постыдиться мрамурные ступеньки собственною лапищей поганить.

Ничего.

Не стыдлив родился.

Матушка, пусть смилуются боги над пропащею душей ее, еще когда Ваську обзывала кобелем блудливым да с зенками лядащими…

По ступенечкам поднялся.

К двери приник, с нею сродняясь. Была у Васьки этакая особенность, теряться на ровном-то месте. Его еще Филером за это дело прозывать хотели, да кулаками Васька новое прозвище, попристойней, выбил. А то ишь, удумали… где это он филер?

Отмычечки звякнули.

Под пальцы попали. И нужная сама прыгнула. Замочек, даром что особняк огроменный, простенький, слабенький, этакий открыть — что сопливому чихнуть. Раз и все…

…щелкнул.

…и дверь поддалась, и главное, без звука, что хорошо: еще одно преимущество парадного ходу, а то с черного находятся умники такие, которые вовсе петли не смазывают. И скрипят тогда двери, стонут, что грешник на смертном одре.

Нет…

В какой-то момент показалось, что кто-то да смотрит аккурат на Ваську, но тот оглянулся.

Никого.

Пуста улица. Тиха.

Осенивши себя крестом Вотановым — а все карты-картишки и фарт, к иному ушедший — Васька скользнул во тьму особняка.

Пахло хорошо.

Цветами.

И вспомнилось, как жаловалась девка на хозяйку, что, мол, букеты каждый день менять заставлет, а цветочницы с мылом драить, те ж неподъемные…

…человека, замершего у ограды особняка Ошуйских, Себастьян заметил издали, хотя и держался этот человек в тени.

Держался, да не задержался.

Вдруг разом перемахнул через ограду и решительною походкой — вот наглец-то! — направился к особняку. Себастьян потянулся было к свистку, но обнаружил, что оставил его дома.

Звать городового?

Так пока дозовешься… и этот сбежит…

Нет уж.

Себастьян огляделся, но улица была пуста, что, в общем-то объяснимо, ночь на дворе, и честные люди с чистою совестью десятый сон видят.

Меж тем ночной гость — определенно незваный — вскрыл дверь и исчез в гулкой черноте особняка. И Себастьян решился. Преодолевши ограду, он добрался до двери…

…закрыта.

Надо же… то ли сама, то ли ворье ныне предусмотрительное пошло.

Себастьян огляделся.

И заметил дрожащее пятно света на втором этаже. Вор? Или кому-то не спится? По прикидкам его хозяйские покои находились где-то рядом. Ладно, если просто обнесут, а ведь могут и по горлу… придется дело открывать… искать… опять же, отчеты, бумажная возня…

Себастьян потерся крылом о пухлую колонну и, поплевавши на руки, вцепился в виноградную плеть. Та изрядно подмерзла и, мало того, что скользкою сделалась невыносимо, так еще и норовила руки ободрать.

Стремления к подвигу поубавилось.

В конце концов, он воевода, если кто увидит… а и плевать.

Себастьян выпустил когти, а ладони покрылись мелкою цепкой чешуей. Так-то лучше. А то мало ли, что ночному гостю в голову-то взбредет… нет, риск, конечно, дело благородное, но с дуростью его путать не стоит.

На второй этаж Себастьян забрался без труда.

И оказавшись на махоньком балкончике, огляделся. Пара цветочниц, покрытых серебристою коркой инея. Заснеженное окно. Дверь стеклянная и бледное пятно света за нею…

…панна Ошуйская страдала вдохновением.

Нет, как сказать, что страдала. Ее прямо-таки распирало от желания написать шедевр. И шедевр, что характерно, писался, слово за слово, однако ж разве приличный творческий человек может творить, не страдаючи? Скажи кому, так засмеют, особенно шовинисты, которые утверждают, будто бы женщина вовсе не способна создать великое творение.

…особенно пан Кузьмин, председательствовавший в кружке любителей изящного слова, изгалялся. В тот единственный раз, когда панна Ошуйская, превозмогая трепет сердечный решилась-таки представить на публику лучшее свое стихотворение — муж, между прочим, очень хвалил и горничная тоже — пан Кузьмин и не дослушал.

Рассмеялся.

А после едко и хлестко высказал все, что думает…

…слог хромает.

…рифма избита.

…и смысл примитивен.

Разве в смысле дело? В рифме? В эмоциях! В душе, которая развернулась, а в нее взяли и плюнули. И пусть случилось сие года четыре тому, когда панна Ошуйская только-только осознала себя поэтессою, но рана не заросла. Как и желание доказать Кузьмину, по сути своей столь же ограниченной личности, как и супруг, что она, панна Ошуйская, способна…

…про трепет рук.

Или лучше ног?

…я трепетом рук постиг вашу страсть, — повторила она шепотом и прикусила мизинчик. После опомнилась — истинные поэты, небось, мизинцы не грызут, но покусывают перо. Надо будет потребовать, чтобы привезли пару дюжин гусиных. Или лучше лебединых? Гусиными пусть всякие посредственности пишут, а шедевр, который ныне рождался в муках, достоин был самых лучших перьев.

— Я трепетом рук постиг вашу страсть! — повторила панна Ошуйская прикрывши очи, дабы в полной мере ощутить вкус каждого произнесенного ею слова. — Устами сорвал поцелуи…

Сердце встрепенулось.

Да, именно так. Женщины будут плакать на этом месте… или лучше стыдливо вздыхать. Быть может, поэму, которую панна Ошуйская назвала непритязательно — «Тайные грезы о запретных страстях» — даже запретят, как непристойную.

Это будет скандально!

— И ныне должны вы немедля сказать… — она задумалась, подыскивая рифму к слову «поцелуи». Рифма ускользала… зато вдруг раздался шорох, заставивший панну Ошуйскую оцепенеть.

Неужели…

Нет, показалось… конечно, показалось… быть того не может… или банальные мыши, на которых жаловалась кухарка таким тоном, будто панна Ошуйская самолично оных мышей вредительствовать на кухню отправила. И чего она ждала?

Поставила б мышеловок… а что котенька не ловит? Так он натура нежная, не приспособленная к подобному времяпровождению.

Тишина.

Темнота.

Из приоткрытой двери доносится бодрый храп супруга, которому неведомы душевные томления и вообще, небось, опять одеяло скинул, выставивши свои пятки на всеобщее обозрение. А если и вправду явится тот несчастный упырь? И что он увидит? Съехавший ночной колпак, слюни на губах и волосатые мужнины ляжки? Иржина-заступница, неудобно-то как будет…

Панна Ошуйская отложила перо.

Вдохновение ушло, как вода в песок, зато появилось неясное беспокойство. Заглянув в спальню, панна Ошуйская убедилась, что подозрения ее были не беспочвенны. Вот супруг. Лежит. На бок повернулся, руки под щеку сунул, губы приоткрыл, как карп на блюде, и пузыри пускает, сладко причмокивая. Одеяло вовсе сбросил и, замерзнув оттого, свернулся калачиком.

До чего смешон.

И ночная рубашка задралась…

Панна Ошуйская укрыла супруга одеялом и вздохнула. Какой ни есть, а свой… вдруг да взревнует упырь? И убьет? Мысль эта была нова и ужасающа. Она холодила спину предчувствием беды и еще сладостным предвкушением — никогда-то из-за панны Ошуйской не то, что не убивали, но даже не дрались…

…воображение живо нарисовало сцену, в которой она рыдает над телом убиенного супруга, проклиная злодея, как проклинала его Кинеида в прошлогодней постановке. Постановка, к слову, была дрянной, а игра местных актрисок вызывала лишь зевоту, не хватало им экспрессивности и вообще… в общем, рыдать у панны Ошуйской получилось бы лучше.

И проклинать тоже.

А упырь, осознавши, что ревностью своей он убил зарождающееся чувство, самолично растоптал любовь, стоял бы в сторонке понурившись, голову опустив и покорно принимая проклятья… потом были бы похороны… и одинокие долгие вечера… и страдания, страдания… и письма, которые бы писал ей упырь, умоляя о прощении… и камин, где бы они сгорали… поначалу… первые лет пять… или десять? Потом бы сердечная рана затянулась бы… или нет, скорее уж он, поняв, что не способен сломить гордый дух одинокой женщины, явился бы к ней, дабы покаяться и покончить с собой, не имея сил жить дальше. А она, узнав о том, простила бы. Панна Ошуйская, что б там ни говорили, была великодушна…

Она посмотрела еще раз на мужа и шепотом пообещала:

— Если он тебя убьет, я заставлю его страдать. Долго.

Муж причмокнул во сне и пробормотал что-то непонятное… как есть, черствый человек. Как ее угораздило выйти замуж за такого?

И что ей делать?

Стоять?

Или может… нет, панна Ошуйская не чувствовала в себе усталости, разве что вдохновение вернулось… пожалуй, в ее поэме будет этакий эпизод.

— Я проклинаю вас понеже! — что такое «понеже» она не очень знала, но ведь легло же слово, а значится, на своем месте. — И бед бессчетное число… пусть вас закружит вороньем!

Как-то так, да… или поподробней расписать, каких именно бед?

Панна Ошуйская выскользнула из супружеской спальни в будуар, где на столике кипарисовом ждали ее свечи и альбом с набросками будущего шедевра… выскользнула и замерла: над святая святых, ее альбомом и серебряным сундучком, в котором хранились предыдущие альбомы — ее поэтическое наследие, за которое потомки будут сражаться — склонилась тень.

Черная горбатая тень.

Эта тень была кособока и уродлива… и желала похитить то, что… панна Ошуйская, до конца так и не успев осознать, что мечты ее становятся явью, завизжала…

Васька в доме чувствовал себя привольно. Пройдясь по первому этажу, он сгреб в сумку пяток статуэток, про которые подружка сказывала, что будто бы они нефритовые и стоят немало. Прихватил серебряную пепельницу. И еще махонькие, но увесистые часы. Оглядел рамы. Рамы были хороши, но тяжеловаты… сунулся было на кухню, но басовитый храп остановил. Стало быть, кухарка ныне не отправилась домой…

Что ж, не везет так не везет. Ничего, фарт — дело наживное. Он прислушался — в доме было тихо… и решился. Наверху, в хозяйских комнатах, небось, прибарахлиться легче выйдет. А если гарнитурчик тот прибрать, то и…

…в темном коридоре он остановился.

Огляделся.

Прислушался.

А слух у Васьки был отличнейшим, и если кто ходит… нет, тихо… темень расступалась — привыкали глаза. И вот уже на светлых стенах проступили черные рамы картин…

…Васька слыхал, что есть фартовые, которые за мазней этою вот ходят. Оно-то понятно, что картинка картинке рознь, за одну тебе гору золотишка насыплют, а за другую и пары медней не допросишься. И знать бы, которая ценна, да… эх, права была мамка, подзатыльниками мудрость в голову вбиваючи: учиться надо было.

Глядишь, отыскал бы картинку верную.

Снял бы…

Половицы тихо поскрипывали, но Ваську не выдавали.

Он заглянул в одну комнату, та была пуста и принесла красивый бабский веер и серебряного оленя, который едва-едва в мешок влез, уж больно рогастым был.

…пара птичек из слоновой кости.

…нож для бумаг.

…и в ящике стола — надо думать, попал Васька в хозяйский кабинет, — целую пачку злотней, лентою перевязанную. Пачку Васька сунул за пазуху, так оно верней. А в мешок отправил еще нож для бумаг и брегет, забытый на краешке стола.

Мешок от этаких подношений раздулся и сделался тяжел, потому Васька перекинул его на спину. И можно было б уходить, да… не отпускала мыслишка об драгоценностях хозяйкиных, которые в Васькином воображении сделались вовсе уж невероятными, небось, у самой королевы таких не было. А если и были, то где та королева?

Гостиная…

…пахнет пылью, знать, убираются тут нечасто…

…а дальше, как и сказывала разбитная подруженька, хозяйские личные покои. Дверь отворилась беззвучно, и Васятка замер.

Комната была пуста, но…

Подсвечник.

И пара свечей стеариновых, полупрозрачных — Васькина мамаша такие катала, по сребню за дюжину. Гора чернильницы. Книга какая-то… и огроменный короб, серебром облицованный.

Васька облизал губы.

Здравый смысл подсказывал, что надо уходить, но… короб был так близок…

…Васька даже чеканку разглядеть мог, и еще камушки красные… или синие — при свечах не разберешь… и если схватить да…

Быстро…

Он решился.

Первый шаг. Замереть. Прислушаться. Нет, тишина… если кто и был в комнате этой, то вышел по собственной надобности… оно и правильно, оно и к лучшему… второй… третий… и вот уже Васька у стола. Он схватил короб и прикусил губу, чтоб не выругаться — тяжеленный, падлюка! Показалось даже, что короб этот к столу прикручен намертво, ан нет, поддался… его б в мешок, да некогда…

И тут за спиной раздался тихий-тихий вздох.

Васька обернулся.

И едва не выронил короб… он слыхал, что в таких от старых особняках всякое водится, да только не верил в брехню… да и подумаешь, призрак… но нынешний…

Она стояла в дверях.

В полупрозрачном одеянии, простоволосая, страшная… белый овал лица, черные провалы глаз и губы красные, будто крови насосалась… Васька сглотнул.

Бежать!

Только вот ноги застыли. А тварь протянула к Ваське когтистые руки, раскрыла рот и издала звук, высокий и тонкий, оглушающий, лишающий разума…

…услышав крик, Себастьян все ж решился и, обернувшись крылом, высадил стеклянную дверь. Брызнули осколки, запутавшись в тонком пологе штор. Да и сам он, признаться, споткнулся и повис в них, таких обманчиво легких, шелковых.

Вот же не хватало беды!

Себастьян дернулся было, но проклятые шторы скользили и норовили спеленать покрепче, будто именно в нем узрели злоумышленника. И, потерявши терпение — в последнее время с терпением у него вовсе было тяжко, Себастьян распахнул крылья.

Затрещала горестно ткань.

Визг смолк.

Что-то упало, покатилось…

…Себастьян сдернул с головы шелковый обрывок.

Васька понял, что жизнь его бестолковая — ах, мама-маменька, мало вы колотили, мало таскали за космы, мало стучали да полбу скалкою, едино боль головную вызывая — подошла к концу, когда тварь, вытянувши руки с тонкими длинными когтями, шагнула к нему навстречу.

Обнять желала?

Пахнуло вдруг холодом лютым.

По спине протянуло ледком, будто тот, о котором упоминать вслух не стоило, возник за Васькиной спиной. Зазвенело что-то… он оглянулся, понимая, что все еще оглушен криком, обездвижен, только и может, что смотреть.

…вторая тварь возникла в окне.

Вдруг качнулись полупрозрачные занавеси, слиплись и распались, выпуская нечто… оно было огромно.

Крылато.

Рогато.

И ужасно настолько, что Васька зажмурился, не способный выдержать огненного взгляду.

…панна Ошуйская, конечно, готова была ко встрече с любовью всей своей жизни, даром что любовь эта изрядно запаздывала, но…

…вот чтобы так…

…при живом — во всяком случае пока — муже…

…и в окно… разбил, вона как холодком потянуло? этак и просквозит. Романтика романтикой, но панна Ошуйская с прошлого разу еще кашлем маялась.

Она поплотней запахнула белые крылья шали и, вздернувши подбородок для пущей горделивости, решительно шагнула к крылатому гостю. Он же, выплюнув ошметок шелковой гардины — а между прочим, ткань панна Ошуйская из Познаньска выписывала, по каталогу, — склонил пред ней рогатую голову…

Всхлипнул подлый похититель, почуявши неотвратимость возмездия.

А заодно уж раздался сонный голос мужа:

— Что, помилуйте, тут происходит?

О, Иржена, как он был жалок! Босой. В ночном колпаке, сползшем на глаза. В рубахе этой, что задралась выше колен, явив всеобщему взору эти самые вспухшие колени. С волосатыми ногами и огромной вазой в руке…

— Я требую ответа! — он замахнулся вазой и не нашел ничего лучше, чем швырнуть ее в упыря, который этакой наглости не ожидал, а потому едва успел отбить вазу взмахом крыла.

И та, отскочивши, ухнула на голову злодея.

— Не надо! — возопила панна Ошуйская, заламывая руки. — Умоляю вас, не надо!

Она и очи к потолку воздела для пущей одухотворенности облика.

Откашлялась. И громче, с завываниями трагическими — драмы без завываний не бывает, это всякому известно — произнесла.

— Ваша настойчивость ранит мое сердце… — сердце упомянутое ухало, особенно встревожено было оно некой несообразной верткостью супруга, которому вздумалось ухватиться за кочергу. Панна Ошуйская и не представляла, что тихий ее муж может быть столь вызывающе примитивно агрессивен!

И главное, что на упыря это тоже произвело впечатление, заставивши отступить.

Правда, когтистая лапа выдрала кочергу из мужниной руки и зашвырнуло в камин… точнее, панна Ошуйская надеялась, что упырь метил именно в камин, а не на полочку и пятью фарфоровыми девицами изящного свойства, весьма дорогими сердцу хозяйки.

— Судьба жестока! И я, поверьте, желала бы ответить вам взаимностью… — панна Ошуйская пустила слезу. В этот момент ей искренне было жаль себя, поставившую долг выше личного счастья, пусть счастье это и имело вид несколько жутковатый. — Но я другому отдана…

Упырь, погрозивши пану Ошуйскому пальцем, подошел к вору.

–…и буду век ему верна… — горестно завершила панна Ошуйская.

Подхвативши беспамятное тело, упырь хорошенько его встряхнул и закинул на плечо.

— Тогда, — молвил он хриплым голосом. — Я пойду?

— И-идите…

Взгляд панны Ошуйской заметался по комнате.

— Вот, — она подняла лоскуток злосчастной гардины и протянула его отвергнутому возлюбленному, сердце которого — в этом панна Ошуйская не сомневалось — рыдало от боли. — Возьмите…

— Зачем?

— На память… обо мне… о нас… — она всхлипнула и отерла с лица слезинку.

И вновь протянула лоскуток…

Нахмурилась, заметивши белое пятнышко. Принюхалась и, ощутивши знакомый аромат, лишилась чувств. К счастью супруг, пусть все же черствый и полысевший, но такой привычно надежный, успел подхватить безжизненное ее тело…

…Себастьян чувствовал себя… да давно уж он не чувствовал себя настолько глупо. Оставалось надеяться, что в нынешнем обличье опознать в нем воеводу, лицо немалого чина и властью облеченное непросто. Он закинул полубессознательного вора на плечо и, потеснивши пана Ошуйского, который явно желал продолжить занимательную беседу и для того подыскивал аргументы, навроде улетевшей кочерги, покинул комнату. По лестнице парадной Себастьян спускался быстро, да и к оградке проследовал бодрым шагом. И лишь свернувши в темный переулок, стряхнул добычу в снег.

— Я… — паренек живо перевернулся на спину. — Я больше так не буду!

— Как? — Себастьян завернулся в крылья.

— Н-никак не б-буду!

— Никак — это хорошо…

И вот что с ним делать? В Управление сопроводить, как сие полагается? Тогда и дело надобно будет открывать, а значится, приглашать свидетелей, а те молчать не станут… Себастьян представил встречу с паном Ошуйским и, что хуже, с панной Ошуйской, которая явно разумом от страху повредилась, и содрогнулся.

— Я… я в монахи пойду! — Васька размашисто осенил себя крестом. — Буду людям добро учинять!

…а потом и слухи пойдут.

…и главное, пойди попробуй объясни, что действовал Себастьян исключительно общественного блага ради. Нет, не поверят.

И решившись, он поднял Ваську за шиворот. Тот и повис кулем, слабо повизгивая, глаза зажмурил, ручонки скрюченные к груди прижал…

— В монахи, значится? — переспросил Себастьян и, озаренный внезапной идеей, велел. — А расскажи-ка ты мне, друже…

На этом слове вынужденный приятель, который явно не желал продолжать столь чудесно начавшиеся отношения, икнул.

–…что в городе у вас творится…

…когда чудище поволокло Ваську, он, признаться, с жизнью-то распрощался. И только об одном молился, что, коль уж пришел час смертный, то пусть себе смерть этая, ранняя, будет легкою… однако чудище в доме Ваську жрать не стало.

И на улице.

И после вовсе, скинувши с плеча, заговорило человеческим голосом. Этаким смутно знакомым голосом…

— В… в г-городе? — переспросил Васька, силясь понять, что ж ему, ироду, любопытственно будет.

— В городе, в городе, — ответило чудище, Ваську будто бы отпуская.

И самое время дернуть в переулочек темный да со всею урожденною прытью — а Васька бегать умел, как и все хлопцы заречные, но что-то, может даже разум, подсказало, что мысль сия не больно-то успешна.

Догонит.

И тогда точно сожрет.

— А… а третьего дня Марфушка, которая н-на В-выселках, сверзлась с лествицы, — Васька оперся на холодную стену. — И ейные племянницы понаехали. Делять, сталы-ть, наследствие…

…Марфушка была старухой суровой, и Васька сомневался, что помрет она, как на то племянницы надеялись. Переживет всех, очуняет и разгонит клюкою, а после вновь откроет свой дом для людей тихих… Марфушка дачу^[1] хорошо берет, не жмется.

С племяшками ее дела не будет.

Заполошные бабы. И пустоголовые.

Чудище кивнуло и когтем тыкнуло в Васькино плечо многострадальное, мол, продолжай.

— А еще жохи^[2] залетные той неделей куролесили. Малютку на перо подняли, но наши с того в обиду крепкую вошли и сделали им начисто^[3].

— Трупы где?

— Так это… жмуров яманщик^[4] один берет. И рыжьем платит.

— А вот это уже любопытно, — чудище похлопало Ваську по плечу. — Ты давай, дорогой, пой, что за яманщик, где обретается, не стесняйся. Ночь у нас долгая, времени хватает…

Васька сглотнул.

Одно дело так языком ветра гонять, свои-то, узнай, точно банки б поставили^[5], но не до смерти, а для науки и вразумления, ибо негоже честному вору балакать о делах воровских, пусть и со тварями страхолюдными. А вот сдай он кого… коль дознаются… тут уж одними банками не отделаешься, перо в бочину присунут и яманщику тому отвезут.

— Я… я не знаю, — он зажмурился. — Я ж не по мокрому делу! Я честный жох!

Тварь бить не стала.

Коготочком подбородок подняла и ласково так спросила:

— А что знаешь?

— Знаю… знаю… — Васька только заглянул в глаза желтые, что злотни, и разом накатило этакое желание рассказать обо всем и сразу… а после покаяться и в монастырь. И вправду, мысль показалась предивною. Чем в монастыре плохо?

Кормят.

Крыша над головою есть.

— Знаю, что он не из наших… что чистенький… навроде как купчина? А может, вообще штымп^[6] какой… с ним Пихта базлает… когда нужда приходит. Слышал только, что он… ну вроде как жмуров прибирает так, что после с концами. Салмаки, хоть бы все перерыли, и кусочка не найдут…

Чудище молчало.

Ждало продолжения. И коготь от Васькиной шеи не убирало. И в сей миг особенно остро осознал Василий всю никчемность прожитой своей жизни. Двадцать два годочка… а что он сделал?

Пил.

Гулял.

Девок тискал, когда рыжье имелось. А как не имелось, то все одно пил и гулял… и догулялся вот.

— Еще… еще базлали люди, что будто бы Хрипша, которая лоретками^[7] ведает, трепалась, что девки на улицу ходить боятся. Совсем от рук отбились. Мол, там сгинуть, что чихнуть, и молодых не поймать…

— А вот с этого места поподробней, — попросило чудище.

Экое оно любопытственное… а поподробней? Пущай себе, раз уж все одно не жить, так… эх, коротка ты, дорожка воровская… а матушка упреждала… матушка молила, чтоб одумался… и денег скопила, да только пустил те деньги Васятка не на учебу, но на винцо зеленое, друзей закадычных и картишки…

…сказывать.

…сказывал, и про девок трех, которые были-были, а после взяли и сгинули. И мыслится, что куда больше их сгинуло, чем три. Кто ж лореток считает, особенно, когда они — полные шмары…

…про то, как Хрипша на вокзалу ходит, выискивая девок приезжих…

…сама-то Хрипша собой хороша, толстая и в бархатах, на плечи шальку цветастую повесит с бахромой, на волосья шарф накрутит, что кубло гадючье, перчаточки белые, сапожки красные. И вправду купчиха. Приезжие-то робеют, когда заговаривает, мол, сразу-то девка глянулась, а в доме руки нужны свободные, и обещает им жизню такую, что девки-дуры про всю материну науку забывают. Идут за Хрипшей.

Куда?

А на малину… у ней домов-то несколько, то в одном, то в другом веселие с торгами. Эта, как его, аукциона, на которой новых девок за рыжье продают. Васька одного разу заглянул, когда при фарте был, но ушел. Почему? Не, карманы у него тем вечером звенели, да только не по нраву: девки рыдают, мужики хохочут… противно.

…только сказывала Хрипша, что еще одна сводня в городе объявилась, мол, перебивает. Пара девок от места отказались, дескать, уже сговорены, а оно понятно, что с такими сговариваться никто не будет. А главное, что из аристократов^[8] никто ни сном, ни духом про новую-то малину… от и выходит…

Чудовище слушало превнимательно, как жрец на покаянии.

И Васька вдруг понял, что и вправду кается…

Матушка вспомнилась, и что была она своднею, что сама от так искала новеньких, пусть после и клялася, что никого-де не принуждала, сами девки летели на легкую работу, да…

…коль кривая у Васьки жизня, может, с проклятия?

…и надобно грехи отмаливать, егоные и материны…

— А скажи-ка, — чудище ткнуло пальцем в плечо, — друг мой случайный, а не встречался ли тебе один человечек…

Панну Ошуйскую привела в сознание вода.

Холодная вода, отчетливо пованивающая болотом. Стало быть поганка-горничная вновь поленилась сменить ее в вазах, просто цветы переставила. Панна Ошуйская так возмутилась, что села и лицо отерла… глянула на руки и завыла от тоски… как она могла забыть? Как?!

— Дорогая, — супруг с опустевшей вазой стоял подле, — все в порядке?

Нет! Не в порядке! И никогда уж не будет… это только представить… невозможно… чтобы в тот единственный раз, когда провидение ниспослало панне Ошуйской этакий шанс на личное счастье — пусть она и не собиралась им пользоваться, но все же — она встретила оное счастье в подобном неподобающем виде! А все панна Кулякова с ее экспериментами…

Слезы текли из глаз, и панна Ошуйская размазывала их и еще злополучную маску, которая была призвана отбелить лицо и придать коже фарфоровое сияние. Во всяком случае панна Кулякова утверждала, что именно эта чудодейственная смесь — два злотня за крохотную баночку, между прочим — сотворила с нею чудо. Поелику чудо панна Ошуйская лицезрела воочию — прежде-то у панны Куляковой кожа была дурна, ноздревата и с угрями, которые не получалось запудрить — то и рискнула приобресть.

Намазалась перед сном.

Легла и… и забыла…

Забыла!

— Я… — она всхлипнула и, отстранивши руку мужа, поднялась. Мокрая ночная рубашка бесстыдно прилипла к телу, волосы растрепались, а в зеркале, которое панна Ошуйская вытащила из короба с альбомами, на нее взирало чудище.

Узкое лицо.

Кожа в каких-то белесых разводах.

А глаза черные, запавшие…

И уронив зеркало, панна Ошуйская разрыдалась… он видел ее такой! Он… да как он посмел!

— Может, за доктором послать? — нерешительно поинтересовался супруг и, поднявши кочергу, чуть тише добавил. — Или за полицией?

— Н-не надо…

— Чего не надо?

— П-полиции… он приходил ко мне?

— Кто? — кочерга описала полукруг, сбив с каминной полочки последнюю уцелевшую статуэтку.

— У-упырь…

— Какой упырь?

Нет, пан Ошуйский не был ревнив. Человек разумный, он прекрасно понимал разницу между пустым женским кокетством, до которого была охоча хрупкая его жена, и изменой.

Он верил ей.

А тут упырь посреди ночи…

— Я… — она заломила руки. — Я знаю, что он тайно влюблен в меня… и пришел за мной…

…лепет жены был безумен, но как ни странно, это безумие успокаивало.

Упырь? Пускай себе… лучше упырь, чем какой-нибудь щеголоватый офицерик, до которых так охочи дамочки…

— И вот, я знаю, что он пришел забрать меня… защитить меня от этого… того… — панна Ошуйская указала пальчиком на короб с драгоценными альбомами, — которых покусился… и он бы тебя убил.

— Не убил, — пан Ошуйский потер шею.

Вся эта история выглядела на редкость дурацкою. И теперь мысль позвать полицию больше не казалась удачной. Что он им скажет?

Про вора?

Про упыря, который оного вора уволок?

Или про нервическое расстройство супруги, которой мерещились то воры, то упыри, то еще какая блажь?

— А хочешь? — он вытер заплаканное лицо ошметком дорогой гардины, — мы тебе гарнитур купим новый? Топазовый?

— Да? — в глазах ее мелькнула искра интереса, но впрочем, быстро погасла.

Разве какой-то гарнитур мог спасти ее от позора?

— Или… — пан Ошуйский призадумался. — Или вот книгу издадим? С твоими стихами?

Он прикинул, что выйдет сие даже дешевле топазового гарнитуру.

— К-книгу? — тихо переспросила панна Ошуйская, светлея лицом.

— Книгу. На хорошей бумаге, этаким дамским альбомом… картинок там побольше… — пан Ошуйский погладил супругу по волосам, а руку тихонько вытер о ночную сорочку. Волосы панна Ошуйская натерла смесью из касторового масла и барсучьего жира, для росту и блеска, о чем в порыве вдохновения успела позабыть.

Напоминать об этой мелочи пан Ошуйский не стал.

— Тогда… — она еще раз всхлипнула и прижалась к мужу, который, во-первых, был рядом, в отличие от всяких там упырей, убоявшихся такой безделицы, как маска для лица, во-вторых, был теплым, а из окна сквозило. — Тогда мне нужно будет отобрать лучшие из творений… или вот… я решила написать поэму!

— Напиши…

— Чтоб про любовь… а еще про то, как она ему призналась в любви, но он ее отверг… и потом, годы спустя, встретил вновь и пожалел, понял, что всегда любил ее и только ее…

Пан Ошуйский только вздохнул.

…а все одно дешевле гарнитуру выйдет. И жене в радость. Что еще надобно?

Разве что окно застеклить.

Примечания

1

Дача — воровская добыча, жарг., прим. авт.

2

Воры, разбойники, жарг.

3

Сделать начисто — убить, жарг.

4

Скупщик краденого.

5

Ставить банки — избить, жарг.

6

Обычный человек.

7

Проститутка.

8

Авторитетный вор.