Вкус пепла

Камилла Лэкберг, 2005

Выбирая ловушки для омаров, рыбак обнаружил тело семилетней девочки. Вскрытие показало, что она действительно утонула, но не в море – ее легкие полны пресной воды с примесью мыла. К тому же – и это никак не удается объяснить – в желудке и легких жертвы найдена зола. Городок, живописно раскинувшийся вдоль моря, мал, но подозреваемых хватает. Например, сосед, много лет враждовавший с семьей девочки, или его сын, у которого явно не в порядке психика. Да кого угодно можно заподозрить, если мотив преступления мало сказать непонятен – он просто невообразим!..

Стрёмстад, 1923 год

Прикинув мысленно, как лучше всего расколоть камень, он стукнул молотком по клину. И рассчитал правильно: кусок гранита раскололся именно так, как он задумал. С годами он приобрел нужный опыт, хотя это можно было приписать и врожденному таланту. Это уж либо есть у тебя, либо нет.

Андерс Андерссон полюбил гору с первого дня, как мальчонкой пришел на каменоломню и нанялся в работники, и гора отвечала ему тем же. Но его ремесло забирало у человека много сил и здоровья. Каменная пыль с каждым годом все больше разрушала легкие, а отскакивающие крошки гранита могли в одночасье или постепенно лишить зрения. Зимой приходилось мерзнуть, а поскольку в рукавицах много не наработаешь, то пальцы от стужи коченели так, что чуть не отваливались, зато в летнюю жару на солнцепеке приходилось обливаться потом. И все же он не променял бы это дело ни на какое другое. Чем бы Андерс ни занимался: тесал ли «двухгрошовые» — четырехугольные плиты, которыми мостят дороги, также называемые просто «бруски», — выполнял ли более квалифицированную работу, он всегда с любовью относился к своему тяжелому, а зачастую мучительному труду, ибо сознавал: для этого он и родился на свет. К двадцати восьми годам у него уже болела спина и одолевал отчаянный кашель, когда случалось хоть немного промочить ноги, однако стоило ему сосредоточиться на своей работе, как саднящая боль уходила, а оставалось только ощущение угловатого твердого камня в руках.

Самой лучшей горной породой из всех, какие он знал, был гранит. Подобно многим другим каменотесам тех лет, Андерс приехал в Бухуслен^[3] из Блекинге^[4]. Блекингский гранит гораздо труднее поддавался обработке, чем тот, что встречался в соседствующих с Норвегией областях, поэтому каменотесы из Блекинге пользовались особым уважением благодаря тому мастерству, которое приобрели, работая с более неподатливым материалом. Вот уже три года он трудился здесь, и с самого начала его тянуло к граниту. Его пленял этот розовый тон на сером фоне и то, что тут надо было еще исхитриться, чтобы камень правильно раскололся. Иногда он за работой принимался беседовать с камнем, уговаривал его, когда попадался особенно сложный кусок, и ласково поглаживал, если камень был податлив и уступчив, как женщина.

И не то чтобы женщины им пренебрегали. Подобно всем другим каменотесам, он не отказывался от этого удовольствия, когда подворачивался случай, но ни одна женщина не полюбилась ему настолько, чтобы сердце в груди забилось от радости. А раз так, то можно и обойтись. Его вполне устраивала холостяцкая жизнь, остальные рабочие хорошо к нему относились, товарищи часто приглашали в гости, и там ему удавалось угоститься домашней едой, приготовленной женскими руками. А главное, у него был камень! Камень красивее и надежнее, чем большинство женщин, с которыми ему доводилось встречаться, и с камнем он жил душа в душу.

— Слышь-ка, Андерссон, подойди сюда, если можешь!

Оторвавшись от работы над большим каменным блоком, Андерс обернулся. Окликнул его мастер, и этот голос всегда вызывал у работников смешанное чувство надежды и страха. Когда с тобой заговаривал мастер, это всегда предвещало добрые или дурные новости — либо он предложит новую работу, либо скажет, чтобы ты катился на все четыре стороны. Вообще-то Андерс скорее предполагал первое. Он знал, что хорошо владеет своим ремеслом и что есть немало других, кого в случае чего должны были бы выгнать раньше, но, с другой стороны, в таких делах не все решает логика. Политика и начальственная воля не раз отправляли восвояси хороших каменотесов, поэтому, загадывая наперед, всегда можно было и ошибиться. Его заметная роль в профсоюзном движении делала положение Андерса особенно шатким, когда заходила речь об увольнении лишних работников — политически активных каменотесов не слишком жаловали хозяева.

Бросив последний взгляд на каменный блок, он направился к мастеру. Им платили сдельно, так что любой перерыв означал уменьшение заработка. За ту работу, которую он сейчас выполнял, платили по два эре с бруска, отсюда и название «двухгрошовые». И если мастер начнет тянуть резину, то потом придется здорово приналечь, чтобы наверстать потерянное время.

— Здорово, Ларссон! — сказал Андерс и поклонился, сняв шапку.

Мастер жестко следил за соблюдением протокола, и тот, кто не оказал бы ему должного уважения, вполне мог попасть в черный список и стать кандидатом на вылет.

— Здорово, Андерссон, — буркнул толстяк, поглаживая усы.

Каменотес молчал, напряженно дожидаясь продолжения.

— Так вот. Нам пришел заказ из Франции на большой монолит. Он предназначен под статую, и мы подумали поручить его вырубку тебе.

У Андерса от радости сердце так и забилось в груди, но в то же время он ощутил приступ страха. Получить на свою ответственность такое задание, как вырубка монолита для статуи, считалось очень почетным, и денег за это платили гораздо больше, чем за обыкновенную работу. Это и приятней, и интересней, но в то же время очень рискованно. Ему предстоит отвечать за будущую статую до самой отправки ее во Францию, и, если что-то пойдет не так, он не получит ни гроша. Андерс слышал рассказы, как один каменотес, взявшийся высечь два куска гранита под статуи, на самом последнем этапе работы нечаянно испортил оба. Говорили, что с горя он покончил с собой, оставив без кормильца вдову и семерых детей. Однако таковы были условия, и тут ничего не попишешь. Но кто же откажется, если выпала такая редкая удача!

Андерс поплевал на ладонь и протянул руку мастеру, тот тоже поплевал, и они скрепили договор рукопожатием. Дело было решено, и Андерсу досталась работа по высеканию монолита. Его немножко заботило, что скажут остальные трудяги каменоломни. Многие были гораздо опытнее Андерса, и наверняка кто-то будет ворчать, почему заказ не поручили одному из них, тем более что им, в отличие от Андерса, надо кормить семью и лишние деньги от этого заказа пришлись бы очень кстати к зиме. Но в то же время все хорошо знали, что Андерс, несмотря на молодость, являлся среди них самым лучшим, и это должно было остановить ненужные пересуды. Кроме того, Андерсу предстояло взять несколько человек себе в помощники, и все по опыту знали, что он умеет делать выбор взвешенно, учитывая не только сноровку товарищей, но и их потребности в деньгах.

— Загляни завтра с утра в контору, и мы обсудим все в подробностях, — добавил мастер, подкручивая ус. — Архитектор приедет ближе к весне, но мы получили чертежи и можем наметить приблизительный план.

Андерс недовольно усмехнулся. Наверняка на просмотр чертежей уйдет несколько часов, а это означало еще один перерыв в работе, которой он занимался сейчас. А ведь теперь ему был дорог каждый грош: по условиям договора, деньги за новую работу выплатят после сдачи заказа, когда все будет готово. Значит, ему придется еще больше удлинить свой рабочий день, чтобы заодно с монолитом понемножку высекать и бруски для мощения дорог. Однако поход в контору был Андерсу неприятен не только потому, что из-за этого придется прерывать работу. В конторе он всегда чувствовал себя не в своей тарелке. У людей, которые там сидели, были такие белые, холеные руки, эти конторские в костюмах выглядели такими щеголеватыми, такими ловкими, что рядом с ними он ощущал себя неуклюжим медведем. Он очень следил за собой и соблюдал чистоту, но все равно грязь намертво въелась в кожу. Но раз надо, так надо! Никуда не денешься, придется сходить в контору, чтобы уж поскорей отделаться и вернуться в каменоломню, где он был как дома.

— Ну, до завтра, — сказал мастер, покачиваясь с пятки на носок и обратно. — К семи, и чтобы не опаздывать! — прибавил он строго.

Андерс только кивнул. Какое там опаздывать, если выпала такая редкая удача!

Повеселевший, он бодрым шагом отправился назад к своим камням. Работа на радостях так и кипела у него в руках, глыбы раскалывались словно сами собой, и жизнь была хороша.

Она мчалась, рассекая пространство, в свободном падении среди планет и небесных тел, приближаясь к которым видела исходящий от них нежный свет. Сонные видения смешивались с короткими проблесками реальности. Во сне она видела Сару. Сара улыбалась. Младенческое тельце было само совершенство — алебастрово-белое, с изящными, чуткими пальчиками на крошечных ручках. С первых минут жизни она схватилась за указательный палец Шарлотты так крепко, словно это было единственное, что могло удержать ее в этом новом, пугающем мире. Может быть, так оно и было. Ибо Шарлотту не оставляло ощущение, будто эта ручка, крепко державшая ее за палец, так же крепко ухватилась за сердце. Шарлотта еще тогда поняла, что это ей на всю жизнь.

Затем в своем полете по небосклону она приблизилась к солнцу, и его яркие лучи напомнили ей огненные волосы Сары. «Рыжие, как адский пламень», — однажды пошутил кто-то, и Шарлотте эта шутка тогда не понравилась. В младенце, который лежал у нее на руках, не было ничего адского. Ничего дьявольского не было в рыжих волосиках, которые вначале стояли торчком, а с годами стали густыми и длинными.

Но кошмарный сон вытеснил и ощущение детских пальчиков, коснувшихся ее сердца, и зрелище рыжих волос, которые развевались над худенькими плечиками радостно скачущей резвой девочки. Сейчас Шарлотта видела эти волосы отяжелевшими от воды, колышущимися вокруг лица Сары в виде неровного ореола. Они то поднимались, то удалялись от поверхности, а под ними Шарлотта видела длинные водоросли, тянущиеся к голове девочки. Море тоже пленилось рыжими волосами ее дочери и захотело забрать их себе. В своем кошмаре Шарлотта наблюдала, как алебастровая белизна постепенно сменяется синевой, переходящей в фиолетовый цвет, а глаза девочки были закрыты, как у мертвой. Медленно-медленно она, со сложенными на животе ручками, начала вниз головой кругами уходить в глубину. Постепенно движение ее ускорялось, а когда она закружилась так быстро, что по серой воде вокруг пошли волны, зеленые руки ее отпустили. Девочка открыла глаза. Глаза были белые-белые.

Шарлотта проснулась от крика — ей показалось, что кричат откуда-то из бездны. Только узнав руки Никласа, который тряс ее за плечи, она поняла, что слышала свой собственный голос. На какой-то миг ее охватило чувство облегчения: все страшное ей только приснилось, Сара жива и здорова, и лишь сон сыграл с ней злую шутку. Но, увидев лицо мужа и прочитав его выражение, она почувствовала, как в груди у нее зарождается новый крик. Никлас предупредил его, прижав ее к груди, и крик превратился в тяжкие глухие рыдания. Его куртка была спереди мокрая, и Шарлотта почувствовала незнакомый запах его слез.

— Сара, Сара, — всхлипывала она.

Проснувшись, она по-прежнему продолжала падать в пространстве, и единственное, что еще удерживало ее на свете, были объятия Никласа.

— Знаю, знаю, — повторял он сдавленным голосом, качая ее из стороны в сторону.

— Где ты был? — спросила она сквозь слезы, но он продолжал молча раскачивать ее и гладить дрожащей рукой по волосам.

— Тсс! Я уже тут. Поспи еще.

— Мне не уснуть.

— Сейчас уснешь. Тсс…

И он продолжал баюкать ее, пока она снова не погрузилась во тьму. И опять накатили сны.

Новость распространилась по полицейскому отделению еще до возвращения Патрика и Мартина. Несчастные случаи, жертвами которых становились дети, были редкостью; иногда, с промежутками в несколько лет, происходили автомобильные аварии, и ничто не вызывало здесь такой всеобщей подавленности, как подобные происшествия.

Когда Патрик проходил вместе с Мартином мимо стойки дежурного, Анника вопросительно посмотрела на него, но Патрику было не до разговоров: он хотел как можно скорее оказаться в своем кабинете и запереть дверь. В коридоре они встретились с Эрнстом Лундгреном, но тот тоже не произнес ни слова, и Патрик молча прошел к себе. Мартин поступил точно так же. Никто специально не готовил будущих полицейских к подобным ситуациям. Извещать семью о гибели близкого человека являлось одной из наиболее неприятных обязанностей, а самое страшное было сообщать родителям о гибели ребенка. Это просто не укладывалось в голове и вообще представляло собой нечто запредельное. Ни одному человеку не пожелаешь принести людям такую новость.

Патрик сел за письменный стол, опустил голову на сложенные руки и задремал. Вскоре он снова поднял веки, потому что так перед ним все время маячило синевато-бледное лицо Сары и ее открытые глаза, невидящий взгляд которых был устремлен к небу. Тогда он взял фотографию, стоявшую у него на столе в рамке, и поднес к самому лицу. Первая фотография Майи, снятая в родильном доме! Усталая от пережитых передряг, она отдыхала у Эрики на руках, такая страшненькая и в то же время прекрасная. Как это сочетается, может понять только тот, кто сам в первый раз увидел своего ребенка. И Эрика — измученная, с усталой улыбкой, но как-то по-новому уверенная в себе и очень гордая тем, что она совершила и что не поддается никакому описанию, ибо воспринимается только как чудо.

Патрик понимал, что он впадает в сентиментальность и пафос. Но сегодня утром он в первый раз понял всю глубину ответственности, которая легла на него с рождением дочери, и всю бездну любви и ужаса, который она с собою несет. Когда он увидел утонувшую девочку на дне лодки, лежащую там неподвижно, как статуя, у него на секунду промелькнула мысль, что лучше бы Майя никогда не рождалась. Как ему жить дальше в постоянном страхе потерять ее?

Он бережно вернул фотографию на прежнее место и откинулся в кресле, запрокинув голову и подперев затылок сомкнутыми ладонями. Продолжать работу над теми делами, которыми он был занят до звонка из Фьельбаки, показалось ему вдруг совершенно бессмысленным. Лучше бы уж поехать домой, лечь в постель и пролежать остаток дня, закрывшись с головой одеялом.

Стук в дверь прервал его мрачные мысли. Он крикнул: «Войдите!» — и в дверь осторожно заглянула Анника:

— Здравствуй, Патрик! Извини, что помешала. Я только хотела сказать, что звонили судебные медики. Тело доставлено к ним, и послезавтра мы получим отчет о вскрытии.

— Спасибо, Анника! — Патрик устало кивнул.

— Вы ее знали?

— Да, в последнее время я часто встречал девочку и ее мать. После рождения Майи Шарлотта и Эрика тесно общались.

— Как это, по-твоему, произошло?

Он вздохнул и принялся бесцельно перекладывать бумаги на столе, не глядя на Аннику:

— Она утонула. Это ты, вероятно, уже слышала. По-видимому, вышла на причал поиграть, свалилась в воду и не смогла выбраться. Вода такая холодная, что у нее очень скоро должно было наступить переохлаждение. Самое ужасное, что пришлось ехать к Шарлотте, чтобы сообщить ей о случившемся…

Голос изменил Патрику, и он отвернулся, чтобы скрыть подступившие слезы.

Видя, что его сейчас лучше не тревожить, Анника осторожно закрыла за собой дверь. У нее и самой в этот день работа валилась из рук.

Эрика снова взглянула на часы: Шарлотта должна была прийти еще полчаса назад. Она осторожно посмотрела на сопящую у нее на руках Майю и потянулась за телефоном. Набрав номер, она долго ждала, слушая гудки, но у Шарлотты никто так и не взял трубку. Странно! Неужели она вышла и забыла, что они договорились встретиться? Вообще-то это было не похоже на Шарлотту.

За короткое время они, казалось, очень сблизились. Может быть, потому, что обе переживали переломный момент, а может, просто потому, что были очень похожи. Забавно вообще-то — они с Шарлоттой гораздо больше походили на родных сестер, чем с Анной. Эрика знала, что Шарлотта беспокоится о ней, и среди того хаоса, в котором она сейчас жила, это служило ей опорой. Всю жизнь Эрика о ком-то заботилась, в первую очередь о сестре, поэтому самой побыть, в виде исключения, в роли младшей и слабой было так приятно, будто с нее сняли тяжелую ношу. Но в то же время она знала, что и у Шарлотты есть свои проблемы. И дело не только в том, что им с мужем приходилось жить в доме Лилиан, которая, судя по всему, отличалась нелегким характером. У Шарлотты всегда делалось неуверенное и напряженное выражение лица, когда она начинала говорить о своем муже, Никласе. Эрика видела Никласа лишь несколько раз, да и то мельком, но по первому впечатлению ей показалось, что в нем чувствуется какая-то ненадежность. Может быть, это слишком сильное слово. Если говорить точнее, Никлас производил на нее впечатление человека, который полон самых добрых намерений, но в конечном счете поступит в соответствии со своими собственными потребностями и желаниями, отдав им предпочтение перед всеми другими. Кое-что из рассказов Шарлотты подтверждало ее ощущения, хотя в основном это были вещи, которые она узнавала как бы между строк — по большей части Шарлотта отзывалась о муже в восторженном тоне. Она смотрела на Никласа снизу вверх и не раз говорила, что сама не знает и не может понять, почему ей так повезло и он выбрал ее в жены. Эрика, конечно, заметила, что если смотреть объективно, то в смысле внешности Шарлотта сильно ему уступала. Он был высокий, белокурый и видный молодой человек — так отзывались о новом докторе дамы. Да к тому же, в отличие от жены, имел высшее образование. Но в том, что касается душевных качеств, считала Эрика, все обстояло с точностью до наоборот. На самом деле скорее Никласу следовало благодарить судьбу за подобное везение: ему досталась в супруги любящая, умная и добрая женщина, и как только Эрика стряхнет с себя нынешнюю апатию, она сделает все, чтобы Шарлотта это поняла. В настоящее время она, к сожалению, ничем, кроме сочувствия, не могла помочь подруге.

Спустя несколько минут сгустилась тьма, и буря за окном разгулялась в полную силу. Посмотрев на циферблат, Эрика поняла, что, по-видимому, задремала с Майей на руках, которая сосала ее вместо соски. Она потянулась за телефоном, чтобы еще раз позвонить Шарлотте, и тут внизу раздался стук в дверь.

— Кто там?

До возвращения Патрика оставалось еще часа два. Может быть, Шарлотта соизволила наконец вспомнить о своем обещании?

— Это я, — отозвался Патрик таким безжизненным голосом, что Эрика сразу насторожилась.

Когда он вошел в гостиную, она встревожилась еще больше. Лицо у него посерело, а выражение глаз было мертвое, пока его взгляд не упал на Майю, все еще дремавшую на руках у Эрики. В два шага он очутился рядом с женой и ребенком, и не успела Эрика опомниться, как он уже выхватил у нее спящую девочку и крепко-крепко прижал к себе. Даже когда разбуженная его резким движением Майя зашлась отчаянным криком, он не ослабил объятий.

— Что ты делаешь? Ты же напугал ребенка!

Эрика хотела успокоить плачущую дочь и попыталась забрать ее у отца, но Патрик не отпустил, а только еще крепче прижал к груди. Плач Майи уже перешел в истерику, и, не зная что делать, Эрика хлопнула Патрика по плечу:

— Очнись! Возьми себя в руки! Что это на тебя нашло? Разве ты не видишь, что она испугалась!

Тут он, словно опомнившись, растерянно посмотрел на дочку, которая от страха и обиды стала красной как рак.

— Прости!

Он отдал Майю матери, и та начала ее укачивать, отчаянно пытаясь успокоить.

Через несколько минут это удалось, и крики перешли в тихое всхлипывание. Эрика взглянула на Патрика; тот сел на диван, устремив взгляд на окно, за которым бушевала непогода.

— Что случилось? — спросила Эрика уже более спокойным тоном, но в ее голосе еще слышались отзвуки пережитого волнения.

— Сегодня к нам поступило сообщение о том, что найден утонувший ребенок. Звонили отсюда, из Фьельбаки. Мы с Мартином выезжали на происшествие.

Патрик умолк, не в силах продолжать.

— Боже мой! Как же это случилось? Кто утонул?

И тут разрозненные мысли, словно кубики, вдруг выстроились у нее в голове в единое целое.

— О господи! — воскликнула она. — Это была Сара, да? Шарлотта собиралась ко мне зайти, чтобы поболтать за чашкой кофе, но так и не появилась, и телефон у нее не отвечал. Так и было, да? Вы нашли Сару?

Патрик только кивнул, и Эрика опустилась в кресло — у нее подкосились ноги. Перед глазами возникла скачущая в ее гостиной Сара. Это было совсем недавно. Длинные рыжие волосы девочки развевались от быстрого движения, в ушах стоял ее звонкий, как колокольчик, смех.

— Господи боже мой! — еще раз вырвалось у Эрики.

Она прижала ладонь ко рту и почувствовала, как сердце тяжело ухнуло куда-то вниз. Патрик сидел, тупо уставясь в окно. Глядя на его профиль, Эрика заметила, как ходят у него на скулах желваки.

— Как это было ужасно, Эрика! Я не так уж часто видел Сару, но когда нашел ее лежащей в лодке, совершенно безжизненную… У меня все время стояла перед глазами Майя. В голове так и крутились нехорошие мысли. Только представить себе, чтобы такое случилось с Майей! А потом ехать к Шарлотте и все это ей говорить…

Из груди Эрики вырвался мучительный, жалобный стон. У нее не находилось слов, чтобы выразить огромную жалость, которую она испытывала к Шарлотте и даже к Никласу. Ей стала понятна реакция Патрика, и она сама тоже крепко-крепко прижала к себе Майю. Она ее никогда, никогда от себя не отпустит! Всегда, всегда будет держать девочку вот так у себя, в безопасности. Майя беспокойно заерзала, своим детским чутьем тоже уловив что-то неладное.

За окном продолжала бушевать буря, и Патрик с Эрикой молча смотрели на буйную игру стихий. Ни он, ни она не могли отогнать от себя мысли о ребенке, которого поглотило море.

Патологоанатом Торд Педерсен приступил к работе с непривычно удрученным выражением на лице. За долгие годы профессиональной деятельности он достиг той стадии пугающей или, если угодно, возмутительной бесчувственности, когда те ужасы, с которыми ему приходилось сталкиваться в служебное время, никак не влияли на его настроение по окончании трудового дня. Однако вскрытие ребенка несло в себе что-то, против чего восставали природные инстинкты, от этого не спасали никакая привычка и никакой опыт, приобретенный за годы работы в судебно-медицинской экспертизе. Перед детской беззащитностью рушились все заградительные барьеры человеческой психики, и рука, занесенная над грудной клеткой девочки, дрожала.

Согласно предварительному заключению, которое было дано при поступлении тела, девочка утонула. Торду Педерсену предстояло подтвердить его или опровергнуть. И из того, что можно было увидеть невооруженным взглядом, ничто, казалось, не противоречило первоначальным выводам о причине смерти.

Безжалостно резкий свет прозекторской подчеркивал синеватую бледность тела, поэтому казалось, что девочка мерзнет. Алюминиевое покрытие стола словно бы дышало холодом, и Педерсена, одетого в зеленый хирургический костюм, пробирал озноб. Девочка лежала обнаженная на операционном столе, и Педерсен, склонившийся над беззащитным тельцем с ножом, ощущал себя чуть ли не злодеем, совершающим нечто преступное. Усилием воли он прогнал от себя это чувство. Он знал, что делает необходимую работу, которая нужна и ради девочки, и ради ее родителей, хотя последние, наверное, не всегда способны это осознать. Для того чтобы они могли нормально оплакать и пережить свое горе, необходимо точно установить причину смерти. В данном деле на первый взгляд не просматривалось ничего подозрительного, но в таких случаях тоже действовали определенные правила. Как профессионал, он это знал, но как отец, у которого дома росли два мальчика, в подобных случаях не мог побороть сомнений: правильно ли с человеческой точки зрения то, что он делает?

Примечания

3

Бухуслен — историческая область Швеции на побережье пролива Скагеррак, в настоящее время — популярное место отдыха.

4

Лен в Швеции.