Эрос и Танатос. 19 историй о переплетениях любви и смерти

Алексей Казаков

В книге собраны истории, связанные одной сквозной темой: любовь и смерть, стремление к Эросу и Танатосу, этим глубинным началам, которые неразделимы и часто движут поступками людей. В этих рассказах мелодрама органично сочетается с элементами детектива и мистики.

Дизайнер обложки Виктория Фетисова

© Алексей Казаков, 2022

© Виктория Фетисова, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-4474-5768-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Чёрный куб

Вчера мне приснился тот зловещий чёрный куб. И приснилась та женщина. Жутковатое содержание чёрного куба по-прежнему связано в моём сознании с образом Леры.

Впервые я увидел её на фоне убегавших слева направо серых деревенек в обрамлении летней зелени. Мы оказались соседями в креслах скоростного поезда Москва — Санкт-Петербург. У окна сидела молодая женщина в чёрно-белом шахматном свитере и чёрных брюках; интеллигентное лицо, очки, томик Маркеса в руках — «Полковнику никто не пишет». Она перевернула страницу, потом рассеянно посмотрела в окно, закрыла книгу, прикрыла глаза, видимо, желая подремать, но внезапно поезд начал резко тормозить, а потом и вовсе остановился. Возникла какая-то железнодорожная проблема, в которую мне не хотелось вникать.

Поезд не двигался с места уже примерно полчаса. Моя спутница посмотрела на маленькие позолоченные часики на левой руке и недовольно покачала головой, вздохнула.

— Опаздываете? — участливо поинтересовался я, желая как-то заполнить повисшую тишину и бездействие, а заодно завязать знакомство, хотя никаких перспектив в тот момент не строил. Просто женщина мне понравилась, и хотелось услышать её голос. И он оказался негромким, горловым.

— Уже опоздала.

Мы разговорились — о застывшем на рельсах поезде, потом о Маркесе, о его «Полковнике», об одиночестве как плате за обладание властью. В салоне разносили кофе, мы взяли белые дымящиеся чашечки и продолжили беседу. В разговоре я упомянул, что в Питер еду продавать доставшуюся мне по наследству, неподалёку от Александро-Невской лавры, однокомнатную квартиру. Неожиданно она заинтересовалась этим обстоятельством.

— А я как раз подыскиваю себе что-то похожее, и как раз в этом районе, — оживилась попутчица. — Мне нужна именно однокомнатная — я живу с дочерью, в однокомнатной. Хочу купить ещё одну такую же примерно, чтобы у дочки была отдельная, когда станет совершеннолетней.

— Я мог бы показать вам квартиру, возможно, это то, что вам нужно, — предложил я.

Она подумала несколько секунд.

— Спасибо. Я принимаю ваше приглашение, — улыбнулась, и я увидел румянец на её щеках и паутинку морщин под глазами.

Тёмно-рыжая чёлка на лбу, скорее всего, скрывала тоже морщинки. Лет ей на вид было 35—37. Похоже, мы почти ровесники.

Когда поезд подошёл к перрону, и мы стали готовиться к выходу, Лера (так её звали) сняла с верхней полки небольшую спортивную сумку, которую набросила на плечо, и коробку, обёрнутую плотным черным полиэтиленом и скотчем, который вверху превращался в подобие ручки. Я вызвался помочь своей спутнице нести эту поклажу, однако она мягко, но настойчиво отказалась.

— Боюсь даже предположить, что за ценности находятся в этой коробке, — с толикой ехидства подал я реплику, немного уязвлённый отказом.

Она улыбнулась:

— Вам лучше этого не знать. Это… так, кое-что по работе, везу в свой институт.

Мы дождались, когда толпа прошла, и теперь неспешно двигались к зданию вокзала.

— Наверняка, у вас там машина времени! — не отставал я с вопросами, кивнув на коробку, хотя чувствовал некоторую свою навязчивость; но почему-то этот чёрный куб не давал мне покоя.

— Эх, если бы, если бы машина времени… — вздохнула Лера. — Вы только не пугайтесь, я сейчас отвечу на ваш вопрос. У меня там отрезанная голова.

Я хохотнул, отметив про себя, что одетая в шахматный свитер молодая женщина с хорошей фигурой ещё и начитанная умница, и сейчас наверняка отсылает меня к отрезанной голове персонажа «Мастера и Маргариты» Булгакова.

— Отрезанная комсомолкой-вагоновожатой голова Берлиоза?

Она вздёрнула брови и ответила серьёзно:

— Да нет, тут другой сюжет. Видите ли, я майор полиции. Судмедэксперт. В этой коробке, в специальном контейнере — я не шучу — голова убитого человека. Тело пока не найдено. Везу на экспертизу в институт, в котором я работаю. Служу, точнее…

Наверное, в моем лице что-то изменилось. Лера внимательно посмотрела мне в глаза:

— Вас это смущает?

Я овладел собой:

— Ну почему… Такая ваша работа… Просто я не знал, что рядом с нами ехал такой… странный груз.

— Это для вас он странный. А для меня — рутина.

Итак, коробку она несла сама. Я помог ей сесть в такси. Через окошко машины договорились встретиться на следующий день — посмотреть квартиру и посидеть в кафе, обсудить наши внезапно возникшие общие дела.

Вечером я, мучаясь предчувствием июльского дождя, долго не мог уснуть в квартире покойной тётушки. Здесь всё мне казалось стариковским, советским и провинциальным: и ковёр на стене, — прибежище моли, иногда просыпавшейся и мелькавшей в свете настольной лампы, и сервант с фарфоровыми статуэтками и остатками сервизов, и немодная, разболтанная, скрипевшая своими деревянными суставами, мебель. Мне не хотелось открывать шкаф, не желал я видеть тётушкины ретро-платья, потёртую куртку, обувь, которой давно пора на помойку. На столике стоял, впрочем, вполне современный телевизор, который я подарил тётушке на 75-летие. Экран был покрыт пылью. Возможно, она его так ни разу и не включила.

Кусались комары. Пришлось выпить прихваченной по пути водки и обтереться лосьоном после бритья — за неимением специального средства против навязчивых кровососов. И все равно не спалось.

Странно, что днём я ехал рядом с красивой женщиной и отрезанной головой. Кстати, была ли та голова женской или мужской? Надо было сразу спросить, а теперь, наверное, такой вопрос прозвучит глупо и некстати, — размышлял я, томясь преддождевой бессонницей. Кстати, майор полиции, возможно, и не имеет права отвечать на такие вопросы… В конце концов, какое мне дело? Моё дело — встретиться с приятной женщиной и постараться решить вопрос с недвижимостью.

Но ведь эта женщина красива, интересна, возможно, одинока. Небольшая интрижка на берегах Невы? А почему бы и нет? Но не более того. Меня вполне устраивала моя жизнь — любимая жена-красавица, двое сыновей-погодков, преподавание античной истории в престижном вузе…

Прогремел гром, отозвавшись позвякиванием тётушкиных некомплектных сервизов, потом, наконец-то, прорвался наружу дождь, в комнате с открытым окном запахло озоном и свежестью, — и я вскоре уснул.

У входа в кафе она была совсем другая — в светло-синем платье, высокие каблуки сделали её ещё стройней и подтянутее. Наверное, в полицейской форме она тоже не будет похожа на себя вчерашнюю и сегодняшнюю. Обладая ею, можно познать разных женщин, удовлетворяя таким образом атавистическую склонность многих (если не всех) мужчин к полигамии, — размышлял я.

Она улыбнулась, взяв свежую розу, которую я ей подарил. Я успел отметить перекличку цветов розы и ногтей Леры.

— Спасибо. Тронута… Роза пахнет розой, что сегодня не часто встретишь, — сказала, нежно ткнув в цветок точёный носик с чуть вздыбленными крыльями.

— Пройдёмте, товарищ майор, — игриво скомандовал я.

Она с улыбкой посмотрела мне в лицо (я уже понял, что такой прямой взгляд был ей свойственен):

— Слушаюсь, товарищ полковник.

Я воспринял это как комплимент. Я действительно носил на погонах три звезды, но маленькие, старлейские, и было это много лет назад, на офицерских двухмесячных сборах; я отметил также, что её неожиданное обращение ко мне по воинскому званию отсылали (возможно, случайно) к нашему недавнему разговору о книге Маркеса, которого, как выяснилось, мы оба любили.

— Вы преувеличиваете мои успехи в карьере офицера запаса, — уклончиво заметил я.

Наш обед прошёл в непринуждённой светской беседе. Но странное дело — у меня не выходила из головы отрезанная голова (извините за невольный каламбур). Вот сидит передо мной красивая женщина Лера, нежные её пальцы изящно держат вилку и нож, которыми она режет фаршированную креветками рыбу, но, возможно, совсем недавно эти же пальцы проводили трепанацию черепа убиенного… или убиенной. А это, пожалуй, четвёртый образ моей новой знакомой: чуть инфернальный, отталкивающий и манящий одновременно своей загадочностью для меня, человека сугубо штатского, мирного, немного брезгливого.

Потом мы поехали смотреть квартиру. Пили чай. Лера с интересом рассматривала тётушкино ретро-жилище.

— А, знаете, я подумаю, — оживлённо говорила она. — Неплохая квартира. В хорошем месте… А почему вы продаёте её? Ведь вы могли бы её сдавать.

— Мне нужны деньги на новую квартиру. Детишек двое — растут, скоро тесно будет.

— Понятно. А моя дочка сейчас в Минске, на каникулах. У бабушки.

Повисла неловкость. Был седой северный вечер, начало девятого, дела были обговорены, надо было расставаться, но этого не хотелось, как мне показалось, не только мне, но и ей. Мы доехали на такси до Дворцовой площади, погуляли там, потом взяли билеты на прогулочный теплоход по Неве.

Мы все больше и больше привязывались друг к другу — Лера рассказывала мне о Питере, о том, как росла здесь девочкой в семье, где папа был морским офицером, а мама — врачом, о том, как училась в медицинском институте, потом по приглашению пошла работать в милицию, ставшей потом полицией…

— А ты вспомни, — говорила она мне, когда мы уже перешли на «ты», — ведь в советское время милиционеры очень остро оскорблялись, если их кто-то — ну кроме иностранцев — называл полицейскими. Могли ведь задержать и отправить в «обезьянник». Так оскорбить советского милиционера, ой-ой!

— Это вроде того, как если бы нашего разведчика обозвали шпионом! — поддакнул я.

— Да не приведи господь! — нарочито «по-бабьи» отреагировала Лера и засмеялась, набросив под глаза паутинку.

Я тоже рассказал о себе, в основном о своей научной работе, о том, что Александра Македонского, скорее всего, отравил никто иной как его учитель и наставник Аристотель, который таким образом отомстил своему выросшему ученику за убитого племянника.

Свинцовая Нева белых ночей несла наш теплоход вместе с нами, кажется, к водовороту нового этапа наших взаимоотношений.

Мы стояли на палубе, и она вдруг сказала:

— Хочешь, расскажу тебе о самом счастливом дне в моей жизни?

— Ну конечно…

–…Был у меня дядя, — дядя Володя, жил он далеко, в маленьком городке на Дунае, — начала она рассказ. — Я туда часто приезжала девочкой на каникулы. Как-то раз поехали мы на рыбную станцию, где дядя Володя работал лаборантом. По долгу службы он проверял состояние воды в рыбоводческих бассейнах, здоровье мальков, рыбной поросли, ну и что-то в этом роде.

Приехали. «Подожди меня часок», — попросил дядя Володя. — «Хочешь, поспи в машине. Или погуляй. Тебе со мной нельзя — санитарные требования, уж извини».

А места вокруг удивительные. Тишина. Журчание, плеск воды в плавнях. Вскрики пеликанов (настоящих пеликанов, с зобами, я и не знала, что они водятся у нас в стране, вернее, — водились, ещё в той стране, большой). Пеликаны близко к себе не подпускали, ими можно было любоваться только издали, когда они ходили стайками по болотным кочкам или перелетали над камышовыми зарослями, — место меняли. Охота и рыбалка там запрещены — заповедник, вот и сохранилось в тех местах многое в первозданном, непуганом состоянии… Я спустилась к плавням. Вода была ещё прохладная — кажется, был конец апреля, но захотелось в каком-то виде соприкоснуться с водной стихией, и я запрыгнула на плавучую лепёшку — эдакий, как бы тебе объяснить, сбитый природой камышовый матрас не матрас, плот не плот — что-то среднее. Легла на него и под звуки воды, дальних криков пеликанов, шума камышей, отдалась баюканью воды: едва заметные подводные течения покачивали, поводили взад-вперёд мою камышовую «Ра», пусть миниатюрную… Вот это и было, наверное, скоротечное счастье. Осознание его пришло только потом. Которое уже не повторится никогда… Если мне доведётся на том свете попасть в рай, в чем я глубоко сомневаюсь, да… то, наверное, он будет таким — камышовым, с пеликанами, с тишиной… хотелось бы… да грехи не пустят…

Я молчал. Теплоход вскоре причалил к пристани.

Утром мы пили с ней крепкий кофе в необжитой мною питерской квартире, наши глаза слипались от бессонной бурной ночи. Все смешалось в моих ощущениях — и сонливость, и душевный подъём от того, что произошло между мной и этой женщиной, и льстившее мужскому самолюбию осознание, что она была моей, и нам обоим было хорошо. Мы ни о чём друг друга не спрашивали. Я не знал, есть ли у неё близкий друг или нет, она не спрашивала меня о моей семье. Странно, что я не испытывал угрызения совести от того, что изменил своей жене, которую любил. Просто майор Лера была настолько другой по сравнению с моей спутницей жизни, что сравнивать их было бы странно. Лера возила в контейнере отрезанную голову, а моя жена чувствовала себя дурно от одного вида крови и была не в состоянии выпотрошить курицу или рыбу, предоставляя это сомнительное удовольствие мне; Лера так интересно и много говорила, рассказывала о себе, была откровенна со мной, в общем-то чужим ей человеком, а из моей жены часами нельзя было вытянуть ни слова, что, наверное, объяснялось её профессией: она была флейтисткой в оркестре и больше привыкла общаться с миром посредством инструмента, нежели артикулировать слова и складывать из них фразы. Разве можно изменить женщине с инопланетянкой? Мне казалось, что нет, а Лера в моем представлении именно таковой и была. Хотя, возможно, всё наоборот — «инопланетянкой» как раз была моя жена… Да кто ж тут чего разберёт с этими женщинами?

Лера уехала на службу, в свой полицейский институт. Я остался дома и стал забивать лёгкие пылью, разбирая книги и вещи покойной тётушки. После романтической, нежной ночи мне меньше всего хотелось ходить с Лерой по риэлторам и нотариусам. Не хотелось такого прозаического, приземлённого, коммерческого, что ли, продолжения. Тем более окончания. Но ведь нас связывали и эти дела. А то, что случилось сегодня ночью — я не понимал тогда, чем именно это было с её стороны: прихотью, желанием заполнить ноющую пустоту в душе, призывом накопившегося либидо молодой женщины — или чем-то ещё, что не дано было мне уразуметь? Мне казалось, что наша сделка по купле-продаже квартиры может несколько опошлить то немногое, что зародилось между нами, пусть и безо всяких претензий на серьёзное продолжение.

Но зря я опасался: все дела уладились на удивление легко и быстро. Мы поехали с ней к её знакомому риэлтору, бывшему однокласснику, который принял нас тепло и деликатно, с чаем-кофе, быстро помог всё оформить, вместе с нами пошёл к нотариусу, который работал на соседнем офисном этаже. Следующий день у нас ушёл на раздачу автографов разным конторам и архивам, визит в банк и — всё, сделка свершилась. Я даже не успел накопить раздражение, которое обычно сопутствует мне при решении всяких жилищно-коммунальных вопросов. Да ещё и деньги появились, что было приятно, скрывать не буду.

— Теперь я приглашаю тебя к себе в гости, — весело сказала Лера, помахивая, как веером, свеженьким свидетельством о собственности, когда мы шли по питерской улице, в то утро обласканной капризным северным солнцем. Лето было в самом разгаре — конец июля. Сделку мы отметили в хорошем ресторане, потом гуляли по Летнему саду. Вечером такси подвезло нас по знакомому нам обоим адресу. Только это был уже её адрес.

Белая ночь была тёплой. Опять назревал дождь, вспыхивали зарницы, потом посыпались тяжёлые капли, застучали по пластику карниза. Лера приготовила ужин. Она и на кухне была женственна и красива. Но я всё чётче понимал, что этот бонус — наши с ней импровизированные отношения — мною не заслужены, что скоро всё кончится, я уеду, а она будет жить своей жизнью, и не знаю, захочет ли ещё когда-нибудь увидеться со мной. Да к тому же я пришёл к выводу, что всё-таки себя обманываю, что я обычный неверный муж, который завёл интрижку на стороне во время поездки в другой город. Я ощущал гадливую неудовлетворённость собою: вот, пожалуйста — быстро продал квартиру, да ещё и развлёкся немного. Два в одном…

Наверное, это была защитная реакция, но я начал немного охладевать к женщине-майору, душевно дистанцироваться от неё. Да, она ладна и симпатична, но таких много. Как можно обнимать женщину, которая днём ковыряется в отрезанной голове? Представил себе разговор с друзьями за кружкой пива: «У меня, ребята, в Питере любовница есть, скажу вам по секрету: она — охотник за головами». Бредятина всякая лезла в сознание.

Но все глупости испарились, едва она вышла из душа, запахнувшись оранжевым полотенцем; на плечах её я увидел блестевшие капельки воды. В то прекрасное мгновенье я понял, что ещё немного, и — всё, я пропал! — я не смогу больше жить без неё! Начну ломать всю свою жизнь!.. И поэтому надо расставаться как можно скорее.

…Я и предположить тогда не мог, что уже на следующий день она мне в этом поможет.

— Лера, мне нужно ехать домой, — сказал я ей, когда утром мы, почти по-семейному, пили чай с тостами и мармеладом и слушали через открытое окно атональную музыку беспокойного города.

— Да, я помню, — сказала она, как мне показалось, суховато. Но при этом голос её едва заметно дрогнул, и я понял, что ей тоже не хочется расставаться. — Ты побудешь до завтра? Можешь ещё остаться?

— Конечно.

— У меня к тебе просьба. — Она машинально посмотрела на остывающий на тарелке тост, потом подняла голову, и я опять отметил эту её манеру смотреть прямо в глаза. — Мне нужно сделать одно дело, но мне тяжело будет одной. Хочу попросить тебя о помощи.

Я молчал, ожидая продолжения.

— Видишь ли, я тебе не говорила… Я ведь… я — вдова… Год назад погиб мой муж, он тоже служил в полиции, на оперативной работе. Погиб при исполнении. Такие дела…

Я молча кивнул и сел ровнее, поставив на стол кружку.

— Мне нужно заказать ему памятник. Сходи, пожалуйста, со мной. Мне… ты пойми…

— Конечно, схожу, ничего не надо объяснять.

— Спасибо.

Она положила цветы на его могилу. Пока здесь был только простой жестяной крашеный красный параллелепипед со звездой. С фотографии смотрел на меня человек с сильным, чуть полноватым лицом. Три большие звезды на погонах. Полковник. Я вспомнил, как она сказала мне: «Слушаюсь, товарищ полковник!» — и подумал, что, возможно, это у неё получилось по привычке, машинально, — так, как когда-то отвечала ему, настоящему полковнику. Которому уже никто ничего не напишет…

Мы шли к ней в сторону конторы по изготовлению гранитных надгробий. Лера была грустна.

— Что такое смерть? — неожиданно произнесла она. — Окончание самоощущения или самосознания? Или стирание крошечного файлика на гигантском рабочем столе вселенского масштаба?..

Молчание…

— Возможно, смерть — это гениальный драматург, как когда-то сказал Пазолини. — Мне не хотелось, но пришлось поддержать этот нелёгкий разговор. И получилось у меня чересчур мудрёно, чуть хвастливо.

— Драматург? — удивилась Лера. — Почему?

— Да. Он считал, что только смерть выставляет алгоритм жизненного пути человека, рисует и навсегда закрепляет его вершины и падения. Пики и провалы. И только после смерти можно определить, что было кульминацией жизни человека. Ведь уже ничего больше не изменится, никогда. Всё уже случилось.

Она помолчала, потом сказала своим негромким горловым голосом:

— Он погиб на пике. Это, наверное, была его кульминация. Они брали очень опасного преступника. Тот потом получил пожизненное. А мой — посмертное… — Она словно очнулась, встряхнула волосами. — Ладно, и так грустно, не будем углубляться…

Этот разговор одновременно и отдалял нас друг от друга, и парадоксальным образом сближал. Разговор о былых близких людях нередко рождает дистанцию, в разной степени замешанную на ревности, но в этом случае доверительность нашего с Лерой общения делала нас людьми всё более и более враставшими друг в друга — прошлыми проблемами и травмами. Но это нас затянет в опасную стадию, — снова подумал я с тревогой.

Мы подошли к гранитной мастерской.

Лера вытащила из сумочки фотографию полковника. Это была тот же снимок, копия которого была на временном памятнике. Теперь это лицо будет высечено на граните или мраморе и будет видно ей издали, едва она повернёт по кладбищенской дорожке направо.

Она обговорила какие-то детали с гравировщиком, потом оплатила заказ в окошке кассы. Я ждал её на расшатанном конторском стуле в окружении готовых могильных обелисков и чувствовал себя неуютно. Наконец, мы вышли на улицу.

— Пойдём, посидим на скамейке, — предложила она. — Надо отдышаться. Желательно никотином.

Она курила, прикрывая глаза в тот момент, когда выпускала дым.

— Заказы будут готовы через месяц, — сообщила она негромко.

Мне показалось, что я ослышался.

— Заказы? Или заказ? Почему во множественном числе?

Она выпустила струйку дыма, помолчала. На пыльных деревьях пели птицы, не ведая, что поют на кладбище. По узкой асфальтовой дорожке шла пожилая пара, грустная старушка несла пустое ведро, а старик с пустым взглядом — совок и небольшие грабли.

— Я ведь и себе заказала памятник, — вдруг заявила Лера.

Я не поверил своим ушам.

Уловив мой оторопелый взгляд, она пояснила:

— Но ведь рано или поздно он понадобится. Это неизбежно. Пусть будет. В чулан поставлю этот памятник, где у тебя какой-то ковёр свёрнутый хранится. Тёти твоей. — Она затянулась сигаретой и быстро выпустила дым. — Я военный человек, в конце концов. Всё может случиться, не ровён час… Дочка установит… В этой же мастерской, наверное, и высекут на камне вторую дату, когда понадобится…

— Но, Лера, — продолжил я, запинаясь, — извини, что вмешиваюсь в столь деликатную сферу, но… согласись… не в наших традициях живому человеку готовить памятник загодя…

Она сидела молча, и сигарета её превращалась в пепел, словно медленно горящий бикфордов шнур.

–…Я давно умерла, — вдруг сказала она негромко сдавленным, больным голосом, — я умерла год назад, когда он погиб. Это лишь тело моё ходит. Я…

Она разрыдалась и уткнула лицо в ладони, согнулась пополам. Я приобнял её, пытаясь успокоить.

Она выпрямилась, вытерла слезы, снова закурила.

— Извини меня. Спасибо, что ты помог мне… И сегодня тоже… Но я… Я думала — пройдёт год, и станет легче… И вот мы с тобой… а легче не становится… Прости меня…

В этот момент через прилив нежности к ней я почувствовал уколы самолюбия и смутного подозрения, что стал участником некоего унизительного для меня опыта — с моей помощью она, возможно, проверяла, покинула ли её боль утраты или же ещё осталась. Но нет, уверял я себя, это не так, это было бы слишком приземлённо… но ведь она судмедэксперт, майор, а это предполагает известную жёсткость по отношению к людям. Внезапно я подумал: а не юродивая ли часом она, не сумасшедшая?.. Ведь эта женщина будет жить в квартире, где в чулане поставит своё надгробье… Мысли мои были в броуновском движении, они рождались и тут же отметались, пристыженные. «Эрос и Танатос, разве можно вас разделить, вы свет и тень, вы плюс и минус!..» — кипело в моём сознании.

Мой поезд отправлялся через два часа. Мы не стали заходить в квартиру. Я предложил, чтобы тётушкина мебель послужила первое время новой хозяйке квартиры, а потом видно будет.

Мы с Лерой поели мороженого в кафе, выпили кофе, посидели, поговорили о том, о сём… Мы оба понимали, что это наша последняя встреча. Она проводила меня до вагона. Я поцеловал её на прощание.

— Лера, Лера, я с тобой голову потерял… — c грустью сказал я.

— Не теряй головы, — ответила она негромко своим горловым, так понравившимся мне, голосом. — Пусть голова твоя будет всегда на твоих плечах…

Образ чёрного куба и его содержимого тревожным облачком окутал этот нечаянно ставший двусмысленным диалог. В окно я увидел её приветливое, но уже показавшееся мне чуть отстранённым лицо. Но, возможно, так проявилась в её лице грусть. Помахала мне рукой на прощанье. Поезд тронулся, и Лера, не сделав ни шагу вслед поезду, медленно начала сдвигаться к краю окна и вскоре исчезла, уплыла, а, возможно, и упорхнула неземным мотыльком из моей жизни.

Она знала, что мне известен её почтовый адрес, номер её мобильного телефона. И наверняка была уверена, что это всё мне никогда не пригодится. А я знал, что никогда не позвоню и не пришлю ей весточки. «Майору никто не напишет». Нет, в моей душе не шевелилась обида за её вольный или невольный «эксперимент», но уже появилось ощущение обоюдной ненужности. У меня своя жизнь, и не нужны мне чужие потрясения, у неё — своя жизнь… Всё верно, но…

Но знал и другое: что буду всегда помнить эту необычную и загадочную женщину, с которой познакомился в присутствии жутковатого чёрного куба. Содержимое его было своего рода воплощением самого Танатоса, который, кажется, повсюду сопровождал эту женщину и — манил, завлекал, вёл её за собой.