КИФ-5 «Благотворительный». Том 4 (в двух частях) «Для мудрых», часть 2

Группа авторов, 2022

КИФ-5 означает «пятый конкурс имморт-фантастики». Имморт означает, что самое ценное – это жизнь. В этом томе рассказы для тех, кто уже никуда не торопится, для людей с богатым жизненным опытом. Ритм рассказов здесь плавный, а темы достойны того, чтобы обдумать их спокойно и с разных сторон. Кроме всего прочего книга нормализует артериальное давление и сахар в крови, если ее читать вместо просмотра телевизора.

Рассказы

Татьяна Столярова

«Огнеупорщик»

Наши мёртвые нас не оставят в беде,

Наши павшие — как часовые.

В. Высоцкий

Этот город даже не был Ему родным. Он появился на свет далеко отсюда, в Смоленской губернии. Но семья приехала сюда в голодные годы, и это семью спасло — здесь росла кукуруза. Он менял на станции Майорск мешки с початками на соду, мыло и другие необходимые вещи — помогал матери. Поэтому уважал эту землю и был ей благодарен.

А потом воевал за неё. Горел в танке. На спине до самой смерти сидел шрам от ожога.

— Папа, — спрашивала дочь, — почему ты не рассказываешь о войне?

— А что я буду рассказывать? Как я в окопе с товарищем сижу, а он вдруг на меня валится, и я обнаруживаю, что у него головы нет? Или как я по трассе на танке еду, а на проводах человеческие кишки гроздьями висят? Ничего красивого на войне нет — грязь и кровь!

Позже Он встретил здесь свою судьбу. Лену, похожую на Любовь Орлову и посвятившую всю себя любви к мужу.

Работала она воспитателем в детском садике. Прорабатывала горы литературы — по детской психологии, развивающим играм… Но всё о ней может сказать эта история. Однажды Лену вызвала директор сада. Ненадолго. Отсутствовала она не более десяти минут. С детьми оставалась няня. Детей нельзя оставлять одних, ни при каких обстоятельствах. По служебной инструкции и в соответствии со здравым смыслом.

Когда Лена вернулась, няни не было. Куда её унесло — хрен знает, но детки нашли себе занятие. Двое повисли на двери, ведущей в противоположную комнату, и катаются взад-вперёд. А одна девочка держится за косяк двери так, что закрывающаяся дверь вот-вот размозжит её пальцы.

Лена, не раздумывая и не колеблясь ни секунды, летит через всю игровую комнату и единственное, что успевает — вставить в щель собственную руку.

Врачи еле собрали из осколков безымянный палец. От ампутации спасло обручальное кольцо, сплющившееся до очертаний скрепки. И потом палец был искривлён, и Лена носила обручалку на среднем.

Девочка осталась бы без кисти руки.

Он яростно учился, мучительно вспоминая школьную химию. Вообще-то, раньше мечтал быть геологом. Но ведь металлургия и огнеупорная промышленность не так уж далеки от геологии?

Родители Лены помогли выжить.

Родились дети, сын и дочь. Он очень хотел, чтобы дети выучились.

А сам стал инженером-огнеупорщиком. В Донецке имелся филиал Всесоюзного Ленинградского института огнеупоров — тогда ещё был не Санкт-Петербург, а Ленинград. Пришлось ездить по всему Союзу с опытными партиями изделий. Огнеупоры нужны на каждом металлургическом заводе — такова специфика промышленности. На донецкий адрес приходили неподъёмные посылки с керамикой и силикатами.

— Папа, что тут? — важно спрашивала дочь, указывая пальчиком на очередную посылку, отправленную начальником со смешной фамилией Материкин. — Пробки, трубки или стаканы? Опять Материкин прислал?

Дочка визжала от восторга, когда Он возвращался домой из бесчисленных командировок. Привозил всегда что-то радостное — миниатюрные ёлочные игрушки… Яркие апельсины в сетке… Московские бублики — нигде таких не пекли! Орехи из Молдавии и арахис из Казахстана!

— Папа, папа приехал!

И всегда к Новому году успевал достать ёлку, как бы трудно это ни было! Дочь сидела под ёлкой, жевала иголки — ей это безумно нравилось — и сочиняла сказки, персонажами которых были игрушки, привезённые папой.

А книжки, которые Он тащил через всю страну — отдельная история!

— Так, русские народные сказки… Братья Гримм… Греческие мифы! Французские легенды!

Сын вырос и высшего образования не захотел. Просто работал токарем, хотя много читал, очень любил кино и обладал недюжинной эрудицией. Дочь выросла и училась как проклятая, потому что вбила себе в голову, что сделает большое открытие в генетике. Ну и хорошо. Пусть делает. Он и сам мечтал о многом в своё время. Хотел построить подводную лодку и плавать, как капитан Немо. Открыть таинственный остров, как капитан Грант. Летать на другие планеты, как капитан Бартон…

Ну, бог с ними, с капитанами. Он делал кирпичи, стаканы и трубки. Для донецкой металлургии.

На пенсию долго не уходил, потому что не знал, как обходиться без работы. Потом, когда всё же вышел, говорил: «Ремонт меня спас. Иначе не смог бы».

А когда умер, шли уже девяностые. Бывало, что и болтушку из муки с Леной ели. Дочка, оказавшаяся по распределению вместо исследовательского института в школе посёлка Зайцево, подбрасывала картошки. Но гордые родители помощь не приветствовали — это мы, дескать, должны детям помогать, а не они нам!

Он сидел за столом в кухне и смотрел в окно. И вдруг сказал:

— Это всё из Космоса…

И повалился набок.

Дочка в этот момент спала, в свой выходной отсыпалась. И снилось ей, что на пороге папа, приехал, как когда-то из Ленинграда, с полной сеткой оранжевых апельсинов!

— Папа, папа приехал!

Под Его гроб жена постелила лучшее покрывало. То, которое на диване лежало лишь по большим праздникам. Она бы и сама в этот гроб легла, если бы могла. И ушла в себя на долгих одиннадцать лет — столько ей суждено было прожить без Него…

А Он не ушёл, оказывается. Чувствовал — что-то не так, что-то назревает, уходить нельзя! Придётся помочь детям, они здесь остались, и не только они!

На Щегловке скучно и пусто. Не лучшее кладбище, но на тот момент выбора не было. Участок со свежими могилами, ещё не обсаженный деревьями. Со склона церковь Макеевскую видно.

Ждал Он Лену и дождался. Лежали они рядом, как и хотели. Дети выполнили её просьбу — положить в гроб Его письма. Которые Он ещё со сверхсрочной службы ей писал.

А вот и началось. Со Щегловки было слышно сразу же. Аэропорт недалеко…Дочь ехала с работы и увидела столб дыма над аэропортом.

Через два месяца она шла по бульвару Пушкина. Когда-то отец Лены, главный инженер службы зданий и сооружений Донецкой железной дороги, проектировал этот участок бульвара и зданий. Когда-то мамины родители там и жили. А сейчас бульвар пуст, хоть криком кричи. Витрины магазинов закрыты щитами. Она шла оплатить интернет — в компании «Матрикс», едва ли не единственной, которая не сбежала из Донецка.

— Тюк-тюк…тюк-тюк… — стучали её каблуки по пустому бульвару. Эхо било в голову. Отзывались лишь далёкие разрывы — что там происходит? — А кто ж его знает…

«Как же ей страшно», — подумал Он. Помочь им, во что бы то ни стало!

Ей и было страшно. Всё валилось из рук. Не хотелось ни готовить, ни убирать. Она часами сидела на полу в спальне и смотрела на библиотеку, которую начал собирать отец, а она подхватила. Когда книги стали доступны, покупала с жадностью, не жалея денег. Сейчас здесь было около четырёх тысяч томов.

Дом могут разбомбить. Книги сгорят.

Её вводили в ступор два факта. Во-первых, значит, государство может вот так просто решить убить часть своих граждан, пригнать войска и начать стрелять по городам? И никому за это ничего не будет? Так можно?

А во-вторых, те кумиры, которых эти люди любили, на концерты которых стремились попасть, фильмы с участием которых обожали, тоже почему-то решили, что их надо убивать. Макаревич давал концерт перед украинскими солдатами, а в подвале соседнего здания сидели избитые, измученные ополченцы. Наверное, им было слышно.

А когда-то они всем классом писали в «Комсомолку» письмо. В защиту «Машины времени». После разгромной статьи «Рагу из синей птицы».

Донбасс должен выстоять в огне. Здесь огнеупорные люди, как живые, так и уже умершие!

Поднять всех. Всех, кто может помочь.

Вначале — к тем, кто работал на Донецком металлургическом заводе. Лежат они не так уж далеко. Тут же, Щегловка. Или Мушкетово.

— Папа, пойдём бабочек ловить?

В посадке, по дороге на кладбище, где похоронены бабушка с дедом, летали самые красивые бабочки. А ещё там падали жёлуди с дубков, гладкие, как полированные! И вдоль железнодорожной насыпи почему-то были насыпаны ракушки — откуда их привозили, почему именно морские ракушки? Так весело было их собирать!

Ещё запомнилось, как после весенней прогулки несли с мамой букет цветов абрикоса. Абрикосов сажали много, летом многие даже варили из них повидло, хотя чаще всего плодики были жилистыми — дички! Но сколько радости доставили тогда эти цветы!

— Привет, Андреич, сто лет не виделись! Ты когда… того… тоись?

— Давно, Михалыч, давно… Что думаешь?

Этот старик был похоронен на «Красной звезде». Хороший старичок, бывший партизан. После войны проработал на заводе до самой пенсии.

Дочь Он как-то привёл — показать цех. Внутрь, конечно, не пустил. В невыносимой жаре более пятидесяти градусов могли находиться лишь привычные ко всему, огнестойкие плавильщики. Но слябинг был открыт, и хорошо было видно, как поток, сияющий огненной радугой, медленно застывает и превращается в аккуратный брусок.

Михалыч однажды спас весь цех. От взрыва. Однажды туда приволокли вагон металлолома.

А у старого партизана глаз-алмаз!

— Стойте, ребята! Стойте, нельзя это в печь! — заголосил он, бросаясь наперерез вагону.

Оказалось, среди металлолома лежит мина. Времён Великой Отечественной. Неразорвавшаяся.

Разворотило бы всю печь. Как бы не весь цех.

Как только старичок её углядел?

— Что делать будем, Михалыч?

— Как — что? Стоять! Насмерть!

И удалился. В сторону мемориала павшим воинам «Живые — бессмертным». Где ж ещё витать духам защитников завода?

А теперь доломиты. Без них огнеупорщикам никак.

Да, Никитовский завод давно не работал. Мало того — сейчас там стояли «воины света».

Сюда Он когда-то приезжал за опытными партиями изделий. А потом дочь какое-то время работала в школе, где учились дети рабочих.

Посёлок Зайцево… Скоро его практически сровняют с землёй. Интернет обойдут многочисленные фото разрушенной школы. На одной такой фотографии виден учебный плакатик из кабинета химии и биологии — «Эвглена зелёная»… Эвглена — на полуразрушенной стене… Ученики дочери рисовали. Памятник воинам-освободителям во дворе школы покроется шрамами от многочисленных осколков, но выстоит.

Пострадает и мемориал за речкой Бахмутом, где каждый год ко Дню освобождения Донбасса проходили торжественные линейки…

Вышла старушка Вера Терентьевна.

— Всю жизнь тут отпахала, — проворчала она. — Вот уж не думала, что снова воевать придётся!

Бабушка обожала свой огород и внуков, тоже когда-то учившихся в школе, от которой теперь осталась бетонная коробка.

— Что делать будем?

— Стоять! Насмерть! Нам-то уж всё равно! Не волнуйся, Андреич, я всех соберу!

А впереди было очень значимое… Едва ли не главное.

Саур-Могила.

Как мало холмов в Донецкой степи! Она, конечно, не ровная, как столешница. Скорее, волнообразная. Курганы ещё иногда попадаются. Возможно, под ними спят скифские воины. Иногда археологи находят рядом с останками — не золото, нет. Мечи, наконечники стрел. Посуду. Бусы. Под Макеевкой даже обнаружили могилу жрицы — или ведуньи? У неё было бронзовое полированное зеркало. Огромная по тем временам редкость. Наверное, хозяйка предсказывала будущее. Что видела она в том зеркале, что могла предугадать?

Вряд ли это были наши предки. Племена кочевые, прошли и ушли. Но, может быть, они всё же считали своими земли, по которым кочевали?

А Саур-Могила гордо возвышается над равниной. Она здесь — царица. Ключ от Донбасса.

И хоть основной обелиск мемориального комплекса отливали в Киеве, по проекту киевских же архитекторов, пилоны и горельефы, изображающие реальных героев — артиллеристов, пехотинцев, танкистов, изготовили всё же здесь, на родине. На Макеевском трубно-механическом заводе. Из железобетона и гранита. То есть — тоже огнеупорные!

И лежат под мемориалом две сотни неизвестных воинов. Прорвавшие оборону Миус-фронта и овладевшие высотой. Положившие начало освобождению Донбасса. Сто тридцать два были захоронены после войны. Останки ещё восьмидесяти найдут уже после разрушения комплекса.

— Мы встанем, — отвечали они. — Встанем снова. Насмерть. А как иначе?

— И мы встанем, — раздались другие голоса. И ещё… и ещё…

— А про нас забыли?

Это услышали про беду воины, павшие в битве на Калке. И пришли из дальней тьмы.

— А мене чи візьмете? Чи прокленете?

— А это кто ещё?

— Та Сава ж я, казак, тезка Могили нашої. А це брат мій, Леонтій. Ми звідси татар відганяли! А тепер…

— Что ж, Сава, братья-то твои творят? Казаки запорожские?

— Та які ж то запорожці, тьху на них! Коли ж то запорожці на своїх йшли?

С каким восторгом читали мы когда-то про подвиги казаков! И гордились братством украинского и российского казачества.

Оказалось, мы — небратья. А когда-то на тот же мемориал вместе и средства собирали, и проектировали его.

Ну, если уж и Сава…

Да и не только Сава. В темноте замелькали уж вовсе не мыслимые тени.

Скифы! Скифы всё же пришли! И ведунья стоит впереди всех, с зеркалом в руках. Наша ведь, макеевская.

— Мы в убежище пошли! — кричал в это время Его сын сестре по телефону. — Гладковку бомбят!

Из трубки выло и грохотало.

— Ой, Сашенька, иди скорее!

В те дни серьёзно пострадает Краеведческий музей. Обрушится крыша левого крыла, повредив чучело мамонта. Погибнут многие экспонаты. Чудом выживет Рыжий — кот, общий любимец, и с тех пор будет носить под шкурой осколки, которые ветеринары побоятся удалять.

Кота-то за что? Сепаратист?

И хотя переходила высота несколько раз из рук в руки, но ополченцы пошли вперёд. И закрепились окончательно. Как мало их осталось после многочасового боя! А они, пользуясь чудом сохранившейся мобильной связью, вызывали и вызывали огонь на себя. Чтобы не дать врагу подняться по склону. Иногда и не разобрать было, чьи снаряды рядом ложатся — свои или вражеские.

Но мелькали рядом тени, и отводили снаряды от воинов. Сколько могли. Насколько хватало их призрачных сил. Падали гранитные плиты, крошился железобетон, а люди стояли. И продолжали призывать огонь.

Неожиданно пришлось павшим столкнуться ещё с одной напастью. Рядом с осаждавшими высоту замелькали совсем другие тени — чёрные, липкие. Потому что эта земля хранила кости не только защитников, но и захватчиков. Тех, кто пришёл, неся смерть и злобу, и остался гнить в забвении.

Вылез из могилы фашизм, протянул свои жадные щупальца в умы и души. Долго ждал и дождался…

Пришлось призрачному воинству отвлекаться, отбивая атаки чёрных теней. Правда, сил у тех было не так много — слишком уж прогнившими оказались эти души.

И Он не отставал. Где-то рядом душа Лены истекала слезами. Опять, опять война! Которую Он ненавидел. И верил, что она не вернётся на эту землю.

Вернулась. Не добили гадину. Снова окопы, снаряды и рваные куски тел человеческих…

Прилетал штурмовик, навредить успел, но был ослеплён ведуньиным зеркалом, развернулся, ушёл и был сбит под Макеевкой. В верном направлении отправила.

Потом ополченцы будут рассказывать журналистам о том, как мелькали рядом с ними непонятные отблески, дым свивался в странные фигуры. Наверное, чудилось, среди непрерывных вспышек и взрывов. Или не чудилось?

А когда наконец все атаки были отбиты и дымное облако рассеялось, с вершины стало видно море. Наше, Азовское, родное!

Дочка мечтала о море, хотела когда-нибудь увидеть океан. Но в детстве и Азовское море выглядит океаном, а счастья уж точно приносит не меньше. Ракушки, уже не с железнодорожной насыпи, а из самого моря. Разноцветные камушки, некоторые волшебные, с дырочками. Тёплая вода, в которой можно сидеть сколько угодно, и не простудишься. Волны, на которых можно прыгать, как на батуте. Ямка с голубой глиной, про которую говорят, что она помогает при болезнях суставов. Вот сколько чудес!

А взяв Саур-Могилу, на побережье вышли очень быстро. Да, потеряли его значительную часть. Но хотя бы Новоазовск наш, хотя бы Седово!

Он потом очень жалел, что не попал в Мариуполь, не поднял своих и там. Ведь сколько раз был и на Азовстали, и на заводе имени Ильича!

Не надо было останавливаться тогда… Но уж очень больно резануло.

На линии пересечения возле Волновахи тётка, предлагающая комнаты для коротающих ночь в очереди, громко заявила:

— Только и жить стали, как эта война пришла! Хоть бы длилась подольше! Дай бог здоровья тому, кто её начал!

Какой, интересно, Бог у этой тётки? Видела ли она хоть раз дом, развороченный снарядом? Или детей, сутками не вылезающих на солнечный свет, потому что надо прятаться в подвале от обстрелов? Слышала ли вой матери, откапывающей из-под развалин тело собственного ребёнка?

Наверное, нет. Потому что наши снаряды в сторону жилых домов не летают.

Не все, значит, у нас огнеупорные. Есть и те, чей уровень — корыто. И всё равно, кто в него наливает сытные помои, замешенные на чьей-то крови.

Дочери довелось как-то беседовать с группой психологов, оказывавших помощь детям из Широкино — когда там ещё кто-то жил. Потом в посёлке то менялась власть, то он оказывался в серой зоне, пока не опустел окончательно. Узнала много интересного. Например, о сущности человеческой.

Психологи организовывали игры с детьми, пытаясь как-то снять стрессовые состояния. И заметили, что одну девочку в игру не берут. Не хотят.

Стали выяснять, в чём же дело. Выяснили.

— А почему в наши дома попали, а у неё целый?

В качестве тестового задания детям раздавали картинки с силуэтом человека. Как раз после того, как посёлок в очередной раз перешёл от украинцев к ополченцам. Нужно было закрасить силуэт в цвета, символизирующие чувства, которые этот человек вызывает. Образцы цветов были приведены тут же. Но один из мальчиков даже не посмотрел на них. Он просто взял чёрный карандаш и заштриховал всего человека.

— А почему ты так сделал?

— Он плохой. Он у меня забрал.

— Что забрал?

— Я не помню…

То есть «воины света» попросту вынесли из домов всё стоящее. Какая-то вещь была так дорога мальчику, что психика вытеснила память о ней. Чтобы не сойти с ума от потери.

И в Иловайском котле, и в Дебальцевском души витали над битвой. И враг замирал в ужасе, внезапно увидев перед собой обнажённого по пояс скифа с копьём. Или красноармейца с пятиконечной звездой на головном уборе.

Краматорск, Константиновка, Славянск остались «на той стороне». Ситуация вначале затормозилась. Потом была заморожена. Но души никуда не ушли. Они ждут, когда и где понадобится их помощь.

Потому что Донбасс не может быть расколот. Не может он быть и отделён от России. Именно на Константиновском заводе «Стройстекло» было сварено рубиновое стекло для кремлёвских звёзд. Оно выдерживает ветер и мороз, дождь и снег; выдержало и перестройку, и раскол Союза. Выдержит, что бы ни случилось. Наверное, тоже сверхпрочное, как всё донбасское.

Донбасс — сердце России.

Пока Донбасс стоит — и России быть.

Наши предки позаботятся.

И Огнеупорщик тоже здесь.

А потом пришёл сын.

— Вот, па… И я уже здесь. Помогу чем смогу.

— Да что ж ты так рано?!

— Получилось так, извини. Тромб.

— Как же она там одна?

— Ничего, справится. Я ей звонить буду!

— Сашенька, Сашенька! — кричала его дочь. — Это ты?! Сашенька!

— Танька, ты что психуешь! Не смей! Сегодня тринадцатое ноября! Каждый год в этот день будешь мне рассказывать, что сделала за год!

— Саша, ну а ты там как?…

Заминка.

— Ну… место хорошее…

— Место хорошее, а тебе-то как там?!

— Хотел бы я тебя видеть рядом… но тебе сюда не надо!

— Сашенька, я понимаю, что мне туда не надо… Но вот ты там, уже всё знаешь. Скажи, что будет?

Щелчок в трубке.

Женский голос.

— Вы там с ума сошли, что ли! Мы только по одной минуте разговаривать разрешаем! Он вам ничего больше не скажет!

— Девушка… девушка, я понимаю, что Вы — Ангел. Но раз мы уже с Вами говорим… Папе… папе привет передайте! Только не забудьте! Пожалуйста!

Татьяна Столярова

«Спасатель»

Посвящается А. В. Ц.

От праха чёрного и до небесных тел

Я тайны разгадал мудрейших слов и дел.

Коварства я избег, распутал все узлы,

Лишь узел смерти я распутать не сумел.

Абу Али ибн Сина (Авиценна).

Меня зовут Старый Алекс, и живу я в Крыму. Собственно, я Александр Васильевич, и не такой уж, вообще-то, старый. Да и приехал сюда недавно, меньше полугода назад. Но так приклеилось.

В феврале я заболеваю, и совсем плохо становится. Сердце прихватило, ноет, щемит так, что кажется — не болит оно, а жалобно поскуливает, как потерявшийся щенок. И я думаю — вот, всю жизнь хотел жить у моря, но так и не случилось. В редкие минуты облегчения мечтаю — если, дай бог, обойдётся, перееду, будь что будет. Терять всё равно нечего.

А потом вдруг как-то быстро отпускает, и так же быстро из больницы выписывают. Удивительно даже. Избавиться, что ли, хотят, пока опять не скрутило?

Вот тут я и решаю, что если не воспользуюсь в этот раз подарком судьбы, то ведь эта капризная дама отомстить может.

— Всё, — объявляю, — поехал. Хоть перед смертью поживу, как хочется.

Дети не обиделись. Поняли.

— Только, па, чтоб мобилу не отключал. Вдруг чего, сообщай сразу же.

Сбережений моих, само собой, на виллу или коттедж не хватает. Даже на нормальный домик еле-еле наскребаю. Зато стоит он в посёлочке почти на берегу (удобства, простите, всё же во дворе), и из окон виден старый маяк. Недействующий, к сожалению. Если совсем обнаглеть, то можно вообразить себя смотрителем или хотя бы сторожем. Да куда уж мне…

Я и развалюхе бы радовался, но здоровье стоит поберечь. Домик всё же тёплый, крыша крепкая, печка функционирует. И мебель какая-никакая имеется, хоть и старая. Почти антикварная, мог хозяин её и отдельно продать, да возиться, видимо, лень было. Только нетоварного вида — кожаный диван с валиками протёрт до дыр. Круглый раздвижной стол из цельных досок покрыт старой вышитой скатертью. На стенах тоже выцветшие вышивки в рамках. Кресло-качалка с подушками. Всё это мне сразу нравится, и рука не поднимается выбросить.

И, самое для меня важное, — книжные полки! Много! Все стены в полках!

Я звоню и говорю — библиотеку свою забираю, не обессудьте. Упакуйте и отправьте. Хочу сидеть с книгами и наслаждаться.

Весь май я в домике ковыряюсь, полирую рамы, двери кое-где поправляю, замки и шпингалеты прилаживаю. А тут и библиотека прибывает.

Потом мне ещё много раз приходится сильно удивиться, но это начало.

Вместе с библиотекой приезжает в контейнере… велосипед! Новёхонький, ещё в фабричной упаковке. Чёрная рама, никелированный руль блестит… Короче, такой, о каком все пацаны мечтают.

Наверное, от детей сюрприз, думаю. А потом сомневаться начинаю. Вряд ли они мне такой «тренажёр» подарили бы после сердечного приступа.

Звоню.

— Какой велосипед? Па, ты что? Напутали, наверное, на почте. Не распаковывай, оштрафуют ещё!

Не распаковываю. Иду на поселковую почту. А досадно как-то. Жаль, что не мой подарок.

И ничего подобного.

— Никакой ошибки нет. Вот ведомость, проверьте. «Книги, 2 268 штук. Велосипед, одна штука».

— Фоторужья там, случайно, нет? Или галчонка? А может, корова рыжая, одна?

Хмыкает начальник почты — оценил юмор…

Возвращаюсь. А он, зараза, блики пускает под солнцем. Море шумит, и всё к прогулкам располагает.

«Не буду никому ничего говорить, — решаю. — Моё дело. Может, пошутили так».

Распаковываю коня, сажусь и еду в магазинчик, продуктами запастись. Потому что, если сяду книги разбирать — хрен меня дня три кто из дому выманит.

Продавщица местного сельпо меня видит и расплывается в улыбке.

— А вот и Старый Алекс! И на шикарном лимузине!

— Почему же «старый»? — отшучиваюсь. — Я ещё ого-го!

— Красиво звучит, — отвечает. — Почти как «Старый Томас». Гений места. Вы у нас недавно, а будто всегда тут жили.

— Гением места я согласен быть!

Оброс я тут бородой, очки чёрные… Ну, пусть буду Старым Алексом.

Ныряю с головой в любимое дело, а оно у меня общее с дядюшкой Карлом Марксом — роюсь в книгах! С чувством, толком, расстановкой. Обтираю переплёты тряпочкой. Расставляю на полках. Удовольствие получаю полной мерой. И тут удивляюсь вторично.

У каждого книгомана есть вещи, которые он когда-то не купил. А потом долго жалел. Вот я, например, искал шеститомник Авиценны. И точно знаю, что не нашёл. Не повезло. Или собрание Жюля Верна, «послеперестроечное», предполагавшееся в пятидесяти томах (даже не знаю, сколько на самом деле вышло). Сразу на подписку финансов не хватило в те весёлые годы, а потом целиком нигде не продавали. Издание так себе, но предваряли его воспоминания внука писателя, и включены были те романы, которые почти не издавались раньше. Очень я тогда хотел «Паровой дом» прочесть.

И вот — будьте вы любезны — Абу Али ибн Сина! Синенький!

Смотрю и думаю, не маразм ли старческий у Старого Алекса? Ну никак я не мог о такой покупке забыть!

Или… тоже дети положили? Не думаю… Велосипед — и тот сомнительно.

Если и Жюль Верн тут найдётся, то… можно начинать бояться.

Угадайте, что я в следующем тючке вижу? Правильно. Коричневые томики Юлия нашего Петровича.

Пересчитываю. Думаю. Решаю выйти покурить.

Удивляюсь в третий раз. Вернее, уже испугаться впору.

Возле велосипеда сидит кот. Чёрно-белый. С золотистыми глазами. И смотрит.

Это мой кот. Его зовут Мурчик. Ему девять лет. Я его не взял с собой, боялся, что дороги не выдержит. Зря, наверное, не взял.

— Мяаауууу, — говорит он с достоинством. Медленно подходит. Повторяет своё «мяаауууу» с явственной укоризной. Мол, что ж ты так с другом, а?

— Мурчик, — говорю я шёпотом. Голос срывается, и я начинаю кашлять. Кашляю долго, опускаюсь на корточки. Тогда Мурчик опирается лапами на мои колени и лижет меня в нос.

Да, это он.

Но не в контейнере же кот приехал, в самом-то деле!

— Ну, пошли, бродяга, хоть поешь…

Ест он тоже величаво, аккуратно облизываясь и не давясь, хоть и видно, что голоден.

Я хватаюсь за телефон.

— Мурчик? — изумление. — Па, ну ты совсем что-то путаешь. Этого не может быть! Какой-то похожий кот приблудился!

— Да? И приблудный кот будет меня в нос с ходу лизать? — спрашиваю с сарказмом. — А Мурчик-то что — дома?

Заминка.

— Нет… не дома.

— Ушёл?

— Наверное…

— Что — наверное? — начинаю злиться. — Если от вас ушёл — значит, ко мне пришёл! Где ж ему ещё быть-то? Вот он! Какой же это другой кот?

— Может быть, — неуверенно соглашается трубка.

Чертовщина какая-то!

— Пап, а может, мне приехать? Хоть посмотрю, как ты устроился…

— Нет! — это, вообще-то, логичное предложение почему-то окончательно приводит меня в ужас. — Рано ещё!

Почему рано-то? Лето…

Я опускаю трубку и смотрю на кота. Он щурит свои глазищи и отворачивается. Не скажу, мол.

Даже про книги спросить запамятовал… Хотя догадываюсь, что мне ответили бы.

* * *

А ночью я впервые чувствую ЭТО. Не знаю, как назвать. Можно было бы Зовом, как в книгах о вампирах. Но не совсем похоже. Меня никто никуда не зовёт. Мне и идти-то ужасно не хочется. Просто я просыпаюсь и знаю, что надо выйти из дома, взять велосипед и подъехать к берегу.

Зачем велосипед, если тут десять шагов?

Но я усаживаюсь и еду. Так надо.

Вот и берег. Оглядываюсь. Сзади осторожно идёт Мурчик. Иногда он останавливается и брезгливо дёргает лапой — песок стряхивает.

Ну, пришёл. Дальше что?

Я почему-то прислушиваюсь — не доносится ли с моря какой-нибудь звук? Но нет, ничего не слышно.

Кот, к моему удивлению, идёт к полосе прибоя, становится на мокрый песок пополам с галькой и вытягивает мордочку к волне. Тут же получает от неё по носу, но не отскакивает, а наоборот, шагает вперёд, намочив все четыре лапы.

Вот ещё новости!

— Мурчик! Кис, кис!

Кот не оборачивается, а продолжает медленно идти. Следующая волна накрывает его с головой.

Кто здесь сошёл с ума — я или кот? Или это всё — сон?

Забыв слезть с велосипеда, я направляю его в воду.

Он въезжает неожиданно легко, будто взлетает. Я отлично знаю, что вода сопротивляется сильнее, чем воздух, и сейчас я должен вертеть педали с усилием. Но наоборот, даже легче становится.

Только сейчас я замечаю, что погрузился в воду полностью. А захлебнуться забыл. И, кажется, не задыхаюсь.

Опускаю глаза. Кот вышагивает рядом, обходя кустики водорослей. Я это вижу, потому что фара продолжает светиться. И контакт не замыкает.

«Значит, точно сон, — успокаиваю я себя. — Даже интересно, к чему такая хрень видится».

Мурчик отмахивается лапой от надоедливой рыбки, которая суётся прямо ему в морду — не мешай, мол. Но схватить её не пытается. Глазищи отсвечивают в свете фары.

Внезапно он устремляется вперёд и обгоняет меня. Останавливается и оглядывается.

Приходится следовать… за проводником.

Еду минут десять. Похоже, на пару километров углубляюсь в море. Оно здесь неглубокое, что для Крыма редкость. Но водный потолок уже довольно высок.

Я начинаю глупо хихикать.

«Нет, до Турции вряд ли доеду!»

Мурчик останавливается и смотрит на меня с осуждением — не понимает хозяин важности момента. Затем задирает морду и открывает пасть.

Я направляю свет фары вверх.

На воде кто-то лежит. Человек.

Отдыхает.

Кот требовательно на меня глядит.

И я понимаю, что парня нужно каким-то образом толкать к берегу. Чувствую, что плывёт он давно и выбился из сил. Сам эту пару километров уже не одолеет.

Вот только — каким именно образом? Во-первых, высоковато. А во-вторых, как человек отреагирует, если его кто-то из воды начнёт подталкивать? С перепугу ведь сразу потонет.

Почему я сам не тону, да ещё на пару с котом, предпочитаю сейчас не задумываться.

Как тут дальше быть? Я озираюсь. Ничего такого, что могло бы помочь разрешить проблему, в пределах видимости не находится.

Мурчик снисходительно оглядывается. Смеётся, наверное, над человечьей беспомощностью. А потом встаёт на задние лапы и, перебирая передними, всплывает вверх!

Я понимаю это как подсказку и приподнимаю переднее колесо, направляя велосипед к водному потолку. Но кот планирует на меня и бьёт лапами по фаре.

«Свет погаси, дурень, напугаешь ведь!» — так я это перевожу.

И правда. Я отключаю фонарь.

Кот плывёт в сторону, держась где-то в метре от поверхности.

Ясно. Нужно подняться повыше и посветить. Огней в посёлке ночью почти нет, скорее всего, выдохся парень так, что берега не видит в буквальном смысле. Пусть подумает, что это какой-нибудь маячок на буйке. Воодушевится и доплывёт.

Просто обязан доплыть!

И я поднимаюсь с велосипедом. Так же легко, как Мурчик.

Снова зажигаю фару. Тёмное человекопятно находится метрах в пятидесяти. Начинает шевелиться.

Значит, заметил огонёк на воде.

Плывёт!

Ну, молодец.

Я держусь у поверхности, стараясь не сближаться с пловцом. Потихоньку мы продвигаемся к берегу. Те километры, которые я проехал за десять минут, преодолеваем за два часа.

Берег близко. Уже должен быть виден и парню. Я выключаю свет и пропускаю его вперёд.

Останавливается. Растерялся, видать. Но вот — руками машет с удвоенной силой!

Встал на ноги. Бредёт.

Уф-ф-ф…

Где кот? Где этот разбойник?

Никуда не делся. Крутится у ног, потом бежит по дну вслед за человеком.

Я потихоньку выбираюсь на берег. Подальше — будто ехал себе по пляжу, а тут нате вам… Снова включаю свет. Прямо в луче стоит Мурчик и отчаянно отряхивается. Сверкающие капли летят во все стороны.

— Ээй… — слышится хриплое.

— Эгей! — отвечаю и ускоряю ход.

Вот он, сидит в полосе прибоя и тяжело, надсадно дышит. Кудрявый, черноволосый, довольно накачанный.

— Друг, ты что? Тонул, что ли?

— Ага… — сипит он и начинает кашлять. — На спор… С пацанами поспорили… За горизонт заплыл и направление потерял. Потом лёг и ждал, куда течением вынесет.

— Ну и дурак! — говорю я резче, чем собирался.

— Сам знаю… Это вы фарой светили?

— Я… Откуда хоть?

Он называет посёлок — вообще хрен знает где, километрах в двадцати!

— Ни фига себе занесло! Как же ты назад?

— Отдохну и пешком…

— Вот что, — говорю решительно, — пошли-ка ко мне. Чаю попьёшь, ночь переспишь и пойдёшь обратно.

Чуть не вырывается — поплывёшь!

— Нет, нет, нет! — заводит он поспешно и даже испуганно. — Я лучше пойду!

И я почему-то чувствую — настаивать не нужно.

— Как знаешь…

— А что это у вас кот мокрый? — вдруг спрашивает парень. — Купался, что ли? И воды не боится?

Перевожу взгляд на Мурчика. Тот скачет — песок никак не хочет отлипать от мокрых лап и шерсти.

— Нет, отвечаю я, — не боится.

Вру. Мурчик очень боялся воды. Когда-то.

Домой приезжаю абсолютно разбитый и падаю с ног.

* * *

И что это такое мне снилось?

Лежу на диване в одежде; в солнечном пятне на коврике вылизывается мой кот. Под ним — песчаный барханчик. Утренний ветер хлопает входной дверью.

Я не разделся, не закрыл дверь, Мурчик-чистюля приволок на себе кучу мусора. Что происходит?

Выхожу во двор.

Велосипед, прислонённый к сараю, весело блестит.

Я днём ставил его в сарай. Точно помню. Рулём ещё зацепился.

Подхожу ближе.

Между спиц застрял пучок водорослей.

Осматриваю цепь. Нет, всё в порядке, ржавчины не видно.

Смазать надо на всякий случай…

Продавщица, стоя на крыльце магазинчика, смеётся.

— Доброе утро, Старый Алекс! А Мурчик не с вами?

— А откуда вы знаете, что он у меня есть?

— Так мы видели, как он к вам шёл! Важно так, лапа за лапу!

— И сам представился? Сказал, что Мурчиком звать?

Она продолжает смеяться.

— А как же!

Беру кофе, твёрдую копчёную колбасу и консервы. Кофе мне, по идее, нельзя. Но жить одному и ездить на велосипеде ведь тоже нельзя?

— А курицу у бабушки Ленуси купите — во-о-он она возле входа сидит!

— Бери, Алекс, бери, — бабуля споро суёт курицу в пакетик. — Старым не зову, я старше!

И подмигивает.

Так я и думал. Что буду питаться куриным супом и кофе с бутербродами. Лучшая еда! Картошки ещё потом добуду.

— За картошкой заходи, — строго смотрит бабушка Ленуся. — Мне сюда таскать тяжело, а тебе конь довезёт! Мои ворота отсюда третьи, зелёные.

— Зайду…

Через час Мурчик грызёт куриные лапки, жмурясь от наслаждения.

Ночью ЭТО меня не разбудило.

* * *

А потом была девочка. Лет восьми. Так далеко, как раньше, ехать не пришлось — столько она не проплыла. В этот раз Мурчик несётся галопом. И я всё же успеваю вовремя.

Мне приходится держаться у поверхности, высунувшись наполовину. Потому что на раме я удерживаю девочку. Она наглоталась воды, вряд ли понимает, что происходит, и я всё время боюсь, что свалится и утонет окончательно.

На берегу я пытаюсь сделать искусственное дыхание, но она начинает всхлипывать:

— Мама! Ой, мамочка!

Значит, сама отдышалась.

— Как тебя зовут? — спрашиваю.

— Снежана… Дедушка, а вы кто?

— Я — Старый Алекс, — напускаю на себя суровый вид — Тебе кто разрешил без мамы купаться?

Заплакала.

— Я к девочкам убежала… Они старше… И мы пошли к морю…

— Они тебя уговорили поплавать, а потом никто не помог. Так?

Плачет молча.

— Ты откуда?

— Я… недалеко живу… На Зелёной улице.

Да. Это соседняя улица.

— Давай садись на раму, довезу.

— Ой, не надо! — Снежана вскакивает. — Мама ругаться будет. А если я приду одна, она не заметит! Можно, я не буду ей рассказывать?

— Ну, хорошо, в виде исключения, — я грозно шевелю усами. — Только учти: если будешь убегать без спросу, ругаться буду я!

— Я больше не буду, дедушка! Не волнуйтесь, тут рядом! — она бросается бежать, но останавливается и машет рукой: — Спасибо! До свидания! Котик, до свидания!

Мурчик негодующе фыркает.

Девочка исчезает, я разворачиваюсь к дому и вдруг слышу:

— Здорово у Вас получается.

На камне сидит мальчик. Судя по виду, ему лет одиннадцать или двенадцать. Худой, бледный, лобастый, а огромные голубые глаза посверкивают в свете фары совсем как у Мурчика.

— Ты откуда такой взялся?

— Из больницы, — отвечает он спокойно. — Тут больница в городе, я там лежу.

— Тоже сбежал? Как эта Снежана?

— А я сам не знаю. Наверное, я лунатик. Ночью вроде нормально засыпаю, а потом — раз! — просыпаюсь, и уже здесь.

— Но ведь город далеко! Как же ты добираешься?

— Говорю же, не знаю, — он лукаво улыбается. — Я потом опять тут засыпаю, на камешке. Тепло… А утром — хоп! — и в больнице.

— «Раз, хоп»… — ворчу я. — Ты поосторожнее, а то и тебя из воды доставать придётся! А врачи знают о твоих прогулках?

— Я им не докладываю…

— Ишь, самостоятельный.

— А вдруг меня к кровати пристегнут, и я больше сюда попасть не смогу?

Я не знаю, что ответить. Выручает Мурчик. Он подходит к пацану и лижет его в нос. Как меня обычно.

— Какой у вас кот хороший! — мальчик гладит нового приятеля. — Добрый. А я вас видел позавчера. Вы парня из моря выманили.

Так и говорит: «Выманили».

— И сегодня тут ночевать будешь? А тебе можно на камне спать?

— Да можно, — отвечает он без улыбки. — Уже не повредит.

Мне делается жутковато, и о подробностях я не расспрашиваю.

* * *

Позже «выманиваются» ещё девочка (такая же непослушная, похоже, из старших подружек Снежаны) и два мальчика подряд, один совсем мелкий (утопал от мамы, заснувшей в гамаке), второй уже подросток (полез смотреть ласточкины гнёзда и сорвался, чудом не разбившись). И пьяный в дым мужик с дач, которого я еле выволакиваю из воды, потому что он отчаянно сопротивляется и матерится, называя меня Лёхой-гадом. Я тащу его, усадив на велосипед, и пару раз едва вместе с ним не падаю. Пацан, который всякий раз теперь мне встречается, хихикает вслед. Мурчик сзади возмущённо завывает.

«Да брось ты его, — чудится мне в этих руладах, — пускай сам шлёпает!»

Однако транспортирую паразита до дач (вдруг снова в воду полезет), стряхиваю с седла и от души придаю ускорение пинком под зад. Дальше он плетётся самостоятельно, хоть и качается.

А ещё через неделю приходит капитан.

Он стучит в дверь домика и отдаёт мне честь.

Натуральный капитан, в белоснежном кителе, при погонах и аксельбантах.

Он стар, морщинист и сед, но глаза его сияют.

— Здравствуй, Старый Алекс, — говорит он. — Я к своим ребятам, проводи меня немного.

Я знаю — он должен быть там. Вывожу велосипед. Мурчик (хвост трубой) сопровождает. Сначала мы оба молчим. Потом, уже удаляясь от берега, капитан начинает рассказывать, как остались тут в Великую Отечественную моряки с его первого корабля. А его, малолетнего юнгу, спасли. Больше никто не выжил. Так вышло. И наконец-то ему можно к ним.

Мне уже всё понятно. Я не удивляюсь тому, что под водой, оказывается, ещё и разговаривать получается. Поддакиваю.

Останавливаемся.

— Спасибо, Старый Алекс, — морской волк снова отдаёт честь. — Прощай… Спасатель!

— Привет ребятам, — отвечаю я. А потом сигналю ему фарой на азбуке Морзе: «Слава Военно-Морскому Флоту!»

— Эх, — вздыхает мальчик, — хотел бы я, как он… Или как вы…

* * *

А сегодня я не погружаюсь в воду. Я подхожу к мальчику, и мы долго смотрим друг на друга.

— Вы не переживайте, я вам обузой не буду, — говорит он. — Я просто очень хотел остаться здесь и быть как вы. Спасателем. Капитаном-то уже не выйдет. Во всяком случае, пока.

— А я так и не спросил твоего имени, — невпопад отвечаю я.

— Женя, — он улыбается. — Не страшно, вот теперь и познакомились!

Хорошо это или плохо, но нас теперь трое.

Ночевать со мной в доме Женька не хочет. Так и спит на берегу. Ничего, скоро похолодает, и я его уговорю. Ведь уже август. И звёзды начали падать. Пусть думают, что внук приехал, тьфу-тьфу-тьфу.

* * *

— А ты знаешь, мне пару месяцев назад отец снился. Я так расстроился, что даже тебе сразу не сказал. Будто он уехал в Крым, живёт на берегу. На велосипеде гоняет! И представляешь, звонит мне по телефону и говорит, что к нему Мурчик пришёл!

— А куда же Мурчику идти, как не к нему? Так тосковал, бедняга…

— Отец рассказывал, что до того, как поступить в медицинский, хотел быть спасателем!

— Может быть, он там сейчас чьи-то души и спасает…

— Может быть…

Татьяна Столярова

«Призраки коммунизма»

Началась эта история ещё в 90-е, после обнародования «факта» наличия веса у души. Соорудили мы с Юркой, тогдашние два аспиранта, в биофизической лаборатории нашего института установку, подобную описанной псевдонаучными СМИ. Ну, кровать на высокоточных весах, куда доброволец якобы ложился умирать. А потом выяснялось, что в момент смерти тело потеряло то ли 9, то ли 21 грамм. Дурака валяли, само собой.

Умирающих добровольцев как-то не нашлось. Разве что Юрка задрых однажды на этом ложе, обкушавшись водочки. А вот зав отделом, профессор наш, Владимир Михайлович Сомов, вернувшись из командировки, сильно был недоволен. Твёрдый материалист, советское воспитание.

— Кот из дому, мыши в пляс. Аспиранты, водку жрёте, а как дети малые. Кто вам позволил койку из клиники тырить да ещё ценные весы к этой железяке подсоединять?

Естественно, имущество клинике вернули, весы поставили туда, где они нужнее. Повеселились и забыли.

Годы шли, мировоззрение у населения несколько поменялось. Колдунов и экстрасенсов развелось немыслимое количество. Литературы по эзотерике — тонны. Поди разбери, что полная чушь, а над чем стоит и поразмыслить. Мы уже не Сашка и Юрка, а доктора наук Александр Николаевич и Юрий Сергеевич. Только наш Сомов каким был, таким и остался. Чего приборы не показали, того для него не существует.

И вот однажды появился он на работе к середине рабочего дня, что само по себе было поразительно. Созвал всех нас и достал из портфеля, такого же древнего, как и сам, шесть бутылок коньяка.

— Вот, дорогие мои, не хотел вам говорить раньше времени, а теперь уже сомнений нет. Засиделся я здесь. Четвёртая степень, неоперабельная. Пару месяцев ещё поскриплю, но давайте простимся, пока я на ногах.

Очень уж неожиданно это было. Не жаловался ведь никогда. Смотрели мы на него и не знали, что сказать. А он скомандовал:

— Отставить панику! Я хорошо пожил. Бегом за закуской и посидим.

Сели, конечно. Поначалу и кусок в горло не шёл. А он сам взялся нас развлекать, байки травить о своей жизни. О многом мы никогда и не слышали. Действительно, старик-то у нас достойный. О научных открытиях и говорить нечего. И в личной жизни — со своей Евгенией Васильевной шестьдесят пять лет как один день.

Вот тут кто-то и произнёс слово «душа». Кажется, именно Юрка.

Сомов рассмеялся:

— А помните, мракобесы, как вы душу взвешивать собирались?

И тут же задумался. Замолчал.

И мы молчали.

Поднял наш профессор голову и объявил:

— Замечательно, что вспомнил! Проведу свой последний эксперимент. Собирайте такую же ерунду. Сейчас у нас и весы поточнее, и в клинике кровати поудобнее. Хочу доказать, что души не существует. И помирать веселее будет.

Нам, честно говоря, не весело стало, а как-то жутковато. Это что же, он прямо в лаборатории умирать собрался? И именно мы должны будем его смерть фиксировать? Кто же такое разрешит? Жена бедная что скажет? И куда потом результаты приложить?

А он словно мысли прочёл.

— Да! Столько лет здесь проработал, здесь и концы отдам. С начальством договорюсь. Как только совсем плохо станет, лягу в нашу же клинику. В критический момент прикатите сюда. Евгения Васильевна против не будет. А результаты… ну, ничего зря не бывает. Опишете опыт в пику этим выдумщикам. Может быть, и ещё кто захочет последовать моему творческому примеру.

И не возразишь ведь. С ним спорить всегда было бесполезно.

Вряд ли директор института такое бы разрешил просто так, но заслуженному учёному исполнить его в прямом смысле слова последнее желание позволил.

Прошли эти два месяца очень тяжело. Мы привыкли, что профессор всегда с нами, и даже в отпуск уходит редко. Правда, он постоянно звонил и указания давать продолжал. Но по голосу чувствовалось, что плохо человеку, злится он на свою беспомощность, а признаваться в этом не желает. И мысли все были о том, что никого чаша сия не минует, те, кто был его учениками (и я в частности), тоже когда-нибудь да подойдут к критическому возрасту, и кому как суждено прожить последние дни — неизвестно…

Увидели — испугались. Половина от человека осталась. Но шёл сам, хотя и опираясь на руку жены — Евгения Васильевна, всегда стоически переносившая все тяготы жизни с гениальным учёным, поддержала и это его решение.

«Смертное ложе» осмотрел, прилёг, сам всё проверил. Кстати, подсоединили оборудование высочайшей точности — сам выбирал. И уже не шуточную установку соорудили, как первая койка с весами, а обустроили герметичную камеру, чтобы свести на нет все погрешности по причине потерь испаряющихся жидкостей и прочих побочных явлений.

Поворчал Сомов для порядка, но вроде бы остался доволен.

— Вот, Женечка, следи, чтобы никто не профилонил. Иначе буду с того света являться и мораль читать!

Нет бы ему промолчать…

Когда дней через десять самое страшное началось, жена вместе с ним осталась. Никто не рискнул её из лаборатории попросить. Сидела в уголке, бледная, но не плакала. Ждала. Владимир Михайлович лежал уже без сознания, хотя приборы показывали, что ещё был жив.

Настроение у «экспериментаторов» сами понимаете, какое было.

Вот тут всё и произошло. Приборы во время грозы мы никогда не отключали — всё всегда было качественно заземлено, как опыты прерывать-то? Да и не заметили, что гроза началась — окна в лаборатории отсутствуют. Не тем головы заняты были, чтобы за погодой следить. Всё внимание — на мониторы, где уже заметно, что душа, если она есть, с телом только что рассталась. А на том, который массу показывает, возникли явственные колебания, и что хочешь с таким фактом, то и делай.

И вдруг треск, приборы заискрили, свет погас. Евгения Васильевна заохала, все в ужасе. Темнота, друг друга не видно, не то что койки с телом. Попытались включить аварийное открытие дверей — забаррикадировались для таких исследований, чтобы посторонние не любопытствовали. Не получается. А тут голос откуда-то с потолка:

— Как всегда. Откуда у вас руки растут? Простую вещь до ума довести не можете!

Абсурд. Осмотрелись. Глаза к темноте уже несколько привыкли. И сверху стало заметно какое-то размытое пятно волокнистой структуры. Слабо светящееся. А сквозь непонятные волокна проглядывало хорошо узнаваемое лицо дражайшего нашего профессора.

Евгения Васильевна закричала: «Володечка!», лаборантки завизжали, остальные судорожно защёлкали кто зажигалками, кто мобильниками.

Пятно заколыхалось, но не рассеялось.

Наконец включилось аварийное освещение.

Тело признаков жизни не проявило. Пятно помутнело, но никуда не исчезло.

— Кажется, Сашка, доигрались, — тихо произнёс Юрий Сергеевич. Сел на пол и взялся за голову.

— Это я старый пень, виноват, — раздалось из субстанции. — Сказано умными людьми — не шутите со смертью! Признаю свою ошибку. Всё, как эти болтуны писали. И тоннель, и свет в конце тоннеля. И тут вот это! И как я теперь туда попаду… не знаю точно, куда, но куда следовало?

— А нам-то что теперь делать? — спрашиваю жалобно. Я ведь должен был быть преемником Владимира Михайловича. И, соответственно, теперь отвечать за последствия этого безобразия.

— Двери не открывать, сидеть молча, сейчас подумаю! — рявкнул профессор. — Женя, не плачь!

Это Евгения Васильевна наконец заплакала.

— Ой, Володечка, — еле выговорила она, — как ты себя чувствуешь?

— Интересный вопрос, — буркнул профессор. — А действительно, как?

Пятно заворочалось, поменяло форму, как будто потягиваясь.

— Главное в моём мироощущении сейчас — ничего не болит! — донеслось до нас. — И это немаловажно. А вот что чувствую…

Мы дыхание затаили. И вправду, кому из вас доводилось с призраком беседовать, да ещё его ощущениями интересоваться?

— А ничего, пожалуй, особенного не чувствую, — сварливо подытожил призрак. — Лёгкость необыкновенная, и ничего другого.

— Владимир Михайлович, умоляю, — я понял, что дело совсем пахнет жареным, — утро скоро! Как нам смерть регистрировать? Что директору говорить? Тело-то — вот оно, в камере! А вы вроде как живы на самом деле, коему обстоятельству мы бесконечно рады, но теперь нам так может влететь, что не расхлебаем! Давайте решать!

— Да уж, подставил я вас… — проворчал профессор и надолго замолчал.

— Самое для меня интересное, каким образом я буду существовать, — наконец произнёс он. — Вам-то что, труп в морг отправили, отчитались. По договорённости с начальством, умер я в нашей клинике. Тело то есть умерло, а Я сам? Личность то есть? Ну… душа, если хотите.

И тут меня осенило.

— Послушайте, так это же для вас, как для учёного, огромная удача! Будете своё нынешнее состояние изучать! Мы все поможем! Кто ещё похвастается такой возможностью? Узнать, на что способны… э… такие сущности?

— А ведь действительно, — протянул профессор. — Поле деятельности — ого-го!

— Владимир Михайлович, — вдруг пискнула Леночка-лаборантка, — а вы теперь сквозь стены проходить сможете?

— А вот сейчас и проверим! — призрак подхватился, разогнался, расплющился по стене и… исчез.

— Ой! — вскрикнула Евгения Васильевна.

— Прикуси язык! — цыкнул я на Леночку. Но профессор уже втягивался назад. Тем же путём.

— Даже скучно, — разочарованно заключил он. — Будто тень мимо промелькнула, и всё.

— А сквозь предметы? — азартно поинтересовался Юрка.

И понеслось…

Мы, потрясённые случившимся и открывающимися перспективами, забыли, что рядом лежит ещё не остывший труп горячо любимого руководителя. Сам же он, избавившись вместе с телом от болезненных ощущений и вдохновившись возможностью продолжить существование, с жаром включился в изучение самого себя.

К утру выяснилось следующее.

Призрак просачивался через все материальные предметы, живые и неживые, воспринимая их как тени. Осязание у него практически отсутствовало, обоняние и вкус также, зато видел и слышал он прекрасно. Даже лучше, чем в последние годы жизни. Дыхание потеряло своё значение полностью (потом оказалось, что и питание). Взвесить призрачную субстанцию не представлялось возможным — сквозь весы она проскакивала, как и через остальные предметы, не оказывая никакого давления. Живые организмы, то есть в данном случае сотрудники, при «погружении» в неё не испытывали ни потустороннего страха, ни могильного холода. Разошедшийся профессор потребовал, чтобы его немедленно подвергли электромагнитному воздействию (непонятно зачем, «просто результат увидеть»), но тут мы воспротивились из страха потерять его окончательно и нанести непоправимый удар здоровью Евгении Васильевны, которой и без того досталось. Этот аргумент подействовал, Сомов угомонился, и наша ошалевшая компания отправилась сдаваться директору.

По настоянию призрака процессия двигалась демонстративно, у всех на виду. Скрывать своё посмертное существование он не счёл нужным ни при каких обстоятельствах и решил сразу же поставить начальство в безвыходное положение.

И у него получилось.

А чем можно возразить призраку, которого ни ухватить, ни выгнать? Грозящемуся, в случае непризнания его живым, объявиться в редакциях всех газет и в кабинетах всех возможных учреждений, включая личную приёмную президента, где обличить руководство в косности и замалчивании научного открытия?

Надо отдать профессору должное, наши «туловища» он также прикрыл со всех сторон. От репрессий участники эксперимента были избавлены, а результаты опыта официально зафиксированы.

Тело похоронили без торжеств и церемоний.

После бурного обсуждения условий дальнейшей «посмертной жизни» наш профессор вернулся в отдел, завис над своим рабочим столом (где теперь сидел я) и несколько дней что-то обдумывал. Раздумья прерывались визитами репортёров от совершенно сумасшедшего количества разноцветных изданий и телеканалов, которые донимали и его, как непосредственный объект эксперимента, и меня, в качестве участника и руководителя. Сомов показывался всем, хоть и не без раздражения, позировал для фото и видео, отвечал на вопросы. После пятидесятого за неделю интервью я позорно сбежал и заперся в лаборатории, куда через час явился всепроникающий призрак.

— Вот что, — распорядился он, — установку и приборы чините побыстрее. И попроси кого-то из лаборантов помочь мне информацию собрать. Я ведь теперь не могу ни страницы листать, ни на компьютере работать!

Отказать ему я не мог, потому что сам подал идею об изучении ранее неизвестного состояния. Хотя и чувствовал, что всё это не к добру.

Приставил я к Сомову Леночку, которая его боготворила и всё предшествующее событию время прорыдала. Естественно, именно она и помогла ему провернуть последующую грандиозную операцию, тщательно продуманную и разработанную.

Через месяц наш призрак скомандовал:

— Попробуем опыт повторить. Присоедините генератор, чтобы в нужный момент вместо молнии пустить ток. Доброволец есть. Начальство разрешило.

Я за волосы схватился. Ибо сказано: «Не умножайте сущностей». Во что я вляпался?!

— Не боись, Сашка! — добавил он вдруг ехидно. — То ли ещё будет!

Душа у дедушки явно помолодела. Даже тридцать лет назад он меня Сашкой не называл.

Лёг к нам ещё один товарищ «на грани». Между прочим, крупная величина в ядерной физике.

Мы к его срокам установку наладили, примерную силу тока подсчитали. Ждём, как Судного дня.

Что вы думаете — вышло. Один раз. Второй. И так далее. Друзей-то у Владимира Михайловича было море, практически все — научные глыбы, основатели школ. Поднимавшие советскую науку и до сих пор не принявшие её краха. И, главное, — ровесники. Со всеми болячками, присущими возрасту.

Через год у нас уже был не институт, а замок с привидениями. Которые не гремели цепями, не завывали, а плавно перемещались по кабинетам и лабораториям, наблюдая за работой сотрудников. Большую часть времени сущности проводили, сбившись в стаю и что-то обстоятельно обсуждая. Периодически они навещали родичей, а если забывали, то приходила Евгения Васильевна и им сердито выговаривала.

Паломничество продолжалось, только теперь приезжали из серьёзных журналов и всевозможных институтов. Однако, похоже, несмотря на открытость экспериментов, никто в них полностью так и не верил.

Дальнейшие исследования показали, что призраки практически неуязвимы. На них не действовали никакие из известных излучений, равно как высокие и низкие температуры. Они не рассеивались в вакууме и не сплющивались при давлении в 1000 атмосфер. А вылетая из барокамеры, довольно хихикали, вгоняя лаборантов в дрожь. Леночка торжествовала.

Директор института уволился от греха, предварительно сделав всё, чтобы я занял его место.

— Нет уж, Александр Николаевич, избавь меня. Неспроста он это затеял. Шепчутся, шныряют — замышляют что-то, не иначе. Ты ситуацию породил — ты и расхлёбывай.

Я согласился. По секрету — потому что доверял Леночке. Сомову, впрочем, тоже. Почти.

Юрка, соответственно, стал заведующим отделом. Спокойствия это ему не прибавило. В день служебных перемещений мы с ним надрались, как когда-то в юности, ибо предчувствовали глубокие перемены в наиближайшем будущем. Спать свалились прямо в лаборатории. Правда, не на ложе, к которому теперь мало кто рисковал приближаться без нужды.

Перемены сии начались с момента прибытия всё с той же печальной целью — кого бы вы думали? — известнейшего экстрасенса. И эту разновидность рода человеческого настигает смертный час. Было это тем более странно, что Сомов, убедившись в наличии души, магов и целителей всякого рода так и продолжал почитать шарлатанами.

Но похоже, именно этот шарлатаном не был. После его «воспарения» наш «сонм» исчез на пару месяцев. Евгения Васильевна и Леночка были невозмутимы.

Значит, что-то знали.

Масштаб катастрофы обрисовался по возвращении. Экстрасенс, как выяснилось, был не так себе экстрасенс, а усмиритель полтергейста. И после перехода в новое состояние приобрёл свойства этого самого явления. А ввиду особой остроты восприятия смог их транслировать и за время отсутствия обучил плохому всю компанию.

И теперь наши призраки, сохранив свою прежнюю выносливость и способность к преодолению препятствий, стали контактировать с материальными объектами. То есть манипулировать предметами, перетаскивать тяжести и даже наносить довольно чувствительные удары.

Напомню, что к тому времени они представляли собой команду личностей, весьма осведомлённых почти во всех отраслях науки.

Довольные до невозможности призраки немного поразвлекались, жонглируя канцпринадлежностями и инструментарием. Профессор даже прокатил на себе кокетливо визжащую Леночку. Затем приник к компьютеру и принялся отправлять письма уже самостоятельно, выясняя, собирается кто-то ещё из его многочисленных знакомых покинуть этот мир или все пока находятся в добром здравии.

Я обречённо наблюдал за шалостями своего резвящегося учителя. Он даже засветился ярче и, казалось, подрос.

— Ну, Санёк, — торжественно сказал он наконец, — удаляемся опять на какое-то время.

— Неужели предупредить изволили? — не удержался я от сарказма. — И куда же теперь?

— Мир спасать, — без тени шутки бросил профессор и исчез в стене.

Зная его, я даже сомневаться не стал. Спасёт и разрешения спрашивать не будет. Осталось выяснить, что он под этим подразумевает.

Некоторое время было тихо. На этот раз жёны и подруги наших призрачных друзей некоторое беспокойство всё же проявляли. Обидно даже как-то стало — меня ввести в курс дела и не подумали.

А через несколько дней в институт пришли три человека в одинаковых серых костюмах и с одинаково невыразительными лицами. Предъявили документы и очень вежливо попросили показать протоколы исследований и видеозаписи экспериментов.

Я показал. А кто бы не показал?

Люди в сером неделю изучали документацию без единого слова. От кофе деликатно отказывались. Против присутствия Евгении Васильевны не возражали, хотя она смотрела на них крайне осуждающе. Я попросил Леночку насушить сухарей.

Закончив, они так же молча удалились, даже не конфисковав записи. Я выдохнул и стал грызть сухари, запивая кофе.

Призраки не возвращались. Мы уже было решили, что их аннигилировали неизвестным нам способом. Но тут мир содрогнулся от ошеломляющих новостей.

Президент США выступил с внеочередной речью, в которой провозгласил немедленное снятие с России всего пакета санкций и внес предложение в ООН о запрете применения к ней каких-либо санкций вообще, поскольку эта страна является ближайшим другом и союзником Соединённых Штатов в борьбе с терроризмом, всемирным злом и агрессией инопланетян. На следующий же день председатель Совбеза, давясь слезами, поддержал это предложение. Европейские лидеры, преодолевая нервный тик, заявили, что готовы увеличить объём торговли с Россией в 10 раз и что они всегда к этому стремились, но их порывы были неверно истолкованы. Английская королева невпопад выразила желание вернуть Индии сокровища, вывезенные колонизаторами, а Ирландии — независимость. Испания решила не отставать и предложила признать результаты референдума в Каталонии. Пошли слухи, что Папа римский собирался возражать, но по неизвестным причинам выступить не смог. Индия, Пакистан и КНДР скромно промолчали. Президент Украины срочно подписал указы об отказе от территории Крыма, окончании военных действий на юго-востоке и проведении в областях страны всеобщего голосования на предмет выбора государственной принадлежности, после чего ушёл в очередной запой и скончался, не приходя в сознание.

Выдержав многозначительную паузу, президент России озвучил ответное обращение.

— Буду краток, — произнёс он. — Это всего лишь начало восстановления дружеских отношений между Россией и мировым сообществом.

Мир ещё раз содрогнулся.

После этого в институт вернулись люди в сером и принесли с собой договор, гласивший, что в качестве государственного заказа нам предлагается расширить известную лабораторию до пропускной мощности несколько человеко-призраков в сутки, и на это выделяется фантастическое финансирование. В этот же день были оглашены два указа президента. Первым из них сообществу призраков официально придавался статус соответствующего социального института с узаконенными правами и обязанностями, в том числе возможностью заниматься любой деятельностью по свободному выбору. Перейти в иное качество можно было только добровольно. Родственникам таких граждан полагалась приличная пенсия. Во втором указе подчёркивалось значение дальнейшего освоения космоса и утверждалось начало развития новейшей Космической программы.

* * *

Через год мы — я, Юрка и Леночка — стояли на поле новёхонького космодрома и любовались серебристым силуэтом ракеты-носителя, запуск которой был намечен на ближайшие сутки. Сомов вместе с Евгенией Васильевной, недавно последовавшей за мужем, парили над нашими головами.

— Боеголовки, правда, тяжеловато размонтировать было, — делился профессор воспоминаниями. — Зато на их рожи потом любоваться — истинное наслаждение! А когда за Папой по Ватикану гонялись — умора! С детства так не развлекался!

Теперь из всех стран «Ядерного клуба» только у России существовало дееспособное оружие. Все остальные установки были необратимо выведены из строя, технологии — уничтожены. Вероятность их восстановления бдительно отслеживалась круглосуточно дежурящими командами. Рассматривался вопрос утилизации других видов вооружения.

— А наш-то — ничего, даже к кнопкам не потянулся. Посмотрел этак, вздохнул, и говорит: «Я знал, что именно при мне что-то подобное случится».

Да, российский ядерный чемоданчик пока ещё существовал. Но в ход он вряд ли когда-либо будет пущен — это также контролировалось.

— Всю жизнь мечтал в космосе побывать, да не вышло — габариты подвели, высоким вырос! Пришлось хотя бы где-то рядом… Зато теперь наверстаю!

Идеальный экипаж, не требующий еды, питья и воздуха, обладающий, к тому же, комплексом уникальных знаний, готовился к беспрецедентному путешествию. Судя по настроению, призраки рискнули бы его предпринять и без корабля. Но оказалось, что скорость их перемещения всё же ограничена.

— Посмотрим, как там и что — а потом и живые смогут. А не смогут сразу — подождут своего часа!

— Эх… И я бы с вами, — вздохнул я. — Тоже бы слетал…

— Ничего, дорастёшь до меня — слетаешь, — утешил Сомов.

И я понял — действительно, слетаю. Так тому и быть.

Юлия Рубинштейн

«Истинный грех»

— Сходи, — кивнул отец, — принеси… Там много такого, чего здесь нет. Ягоды бодрости… Мне Старик показывал, ещё там, в Саду, что куда упало, когда он первый раз сеял.

Сын поправил пояс штанов из кустарно выделанной овчины. На нём висел кисет с огнивом и трутом, ещё один — с солью, кремнёвый нож в кожаных ножнах. Мешок с припасами и бурдюк с водой надо было взять у матери.

Подошёл к матери сзади, обнял длинными сильными руками. Ощутил, даже сквозь штаны, мягкие полушария. А руками — другие, спереди. Она сразу высвободилась из объятий. Не первый раз. Обнимает так — значит, созрел для самостоятельной, семейной жизни. Пора парню проветриться. Она, да он, да папаша, да брат. И всё. На всю известную округу. Сестёр нет. То есть надо искать ещё кого-то. Она уже знала: Старик многое скрывает. Выставил их с Адамом сюда за то, что попробовали яблок. И за то, что без него сообразила: Адаму лучше ходить в штанах, а ей — в тунике. Почему не предположить, что где-нибудь, хоть бы и в Абиссинии, есть ещё такие, как они…

Помогла вскинуть на плечо связанные вместе бурдюк с водой и мешок с самым нужным — кроме провизии, запас верёвок, охотничьих дротиков, кремнёвый топор, скребок, костяное шило. Сын помахал свободной рукой — и в путь.

Путь был долог. Много раз вставало и садилось солнце. Каждый раз всё ниже и ниже. И погода делалась всё прохладнее. Это было хорошо. Летнее солнце может высушить любого зверя за три дня так, что ни шакалу, ни леопарду будет не по зубам. Человека тоже. А зимнее — нет. Путник прошёл пески, россыпи щебня, морской берег, предгорья, ничем не отличавшиеся от родных голых холмов с сохлой на корню мелкой травой. И вступил в горы, где росли другие, чем на родине, деревья, где рычали леопарды и визжали обезьяны. Он точно знал, что обезьяны — ведь отец и дал им это имя. И рассказал, как они выглядят.

Тем не менее фигура, сидевшая на берегу ручья и мездрившая шкуру скребком, не могла быть обезьяной. Хотя подходила под описание почти точно. Руки, ноги, голова как у него самого, но вся в чёрной шерсти. Отличий от отцова описания было два. Обезьяна не работает, как человек. И у неё есть хвост. А тут хвоста не было. И работала она не менее ловко, чем его собственная мать.

Он подошёл ближе и сказал:

— Шалом!

Фигура полуобернулась. Женщина! Грудь, как у матери. Хотя не совсем. У матери — мясистые полушария, а тут упругие конусы. Спереди на теле шерсти нет. Кожа. Вся чёрная. Аж лиловая, как спелая фига. Лицо красивое, несмотря на черноту: правильных удлинённых очертаний, высокий лоб, гладкие, отблёскивающие на солнце щёки, тонкие брови, быстрые глаза с синими белками, небольшой подбородок и губы, которые так и зовут отведать. Молодая, не то что мать. У той в волосах седина, подбородок квадратный, потому что в углах рта и на щеках морщины, глаза всегда прищурены — видят не так хорошо, как у него самого. Вот добыча! А ягоды бодрости можно отложить на потом.

Сбросил на землю мешок и бурдюк, спустил с плеча шкуру леопарда, добытую в пути. Швырнул к ногам незнакомки:

— Хочешь?

Схватила. Хочет! Два быстрых шага — и его рука держит её руку выше локтя. Попробовала вырваться, да куда там!

— Каин, — потыкал пальцем в свою грудь. — А ты? — потыкал в её конусы, пощекотал, стараясь понежнее.

Засмеялась. О, а от неё ещё и пахнет не просто потным телом, а чем-то… как от сосны… или — нет, не от сосны. Какая-то смола, которой он не знает. Что-то сказала, да он не разобрал. Поцеловал в губы крепко, обнял изо всех сил, чувствуя, что штаны могут и лопнуть под напором его страсти. Оторвался с сожалением.

— Мы пойдём? — поперебирал пальцами, показывая ходьбу. — Вместе? — показал на неё и на себя.

Тут она поняла. Показала на него и на себя, потом в лес, потом на шкуры — подаренную и ту, что мездрила.

И был шалаш в лесу, и были похожие на неё — чернолицые, в шерсти со спины, большинство — сутулые и с тяжёлыми челюстями, старуха, дети и подростки. Один юнец чуть не продырявил его деревянным копьём, но отстал, увидев, что он оставляет старухе шкуру леопарда, недоделанную шкуру козы, нож и три дротика. Его напоили козьим молоком, а ягод бодрости сушёных насыпали целый мешок. Дали также свёрточек смолы, которой пахло от девушки. А потом девушка стала женщиной. Его женой. И всё. В обратный путь.

За время обратного пути он узнал наконец, что ягоды бодрости называются «каффа», что жену и смолу зовут одним словом «мирра», и много чего ещё. А напоследок, приближаясь к дому — что станет отцом.

Во дворе дома выстроили флигель. В свой срок родился сын Енох. Ещё через год — Мафусаил. Потом пошли девчонки: Двойра, Шера, ещё кто-то, ещё какие-то пацаны… Видел их Каин всё реже, так как приходилось уходить из дому всё чаще и всё дальше. И на охоту, и пахать. Ведь поле требовалось всё больше. Свои отец и мать, папаша Адам и матушка Ева, помогали, но разраставшаяся семья сжирала все силы. Брат-пастух пропадал месяцами. И затурканный заботами молодой отец всё чаще путал детишек и всё меньше хотел Мирру.

Саваоф Яхве принимал утренний рапорт. Первый докладчик — Михаил. Остатков люциферовских настроений не обнаружено. Дальше — херувим-ключарь, сторож Сада. О борьбе со змеями. Реинтродуцировано с Земли, с Индостана, десять голов мангуст, с побережья Балтики — двадцать голов ежей. Хорошо. Херувим — регент хора: как идёт разучивание новой программы. Деятели искусства всегда многословны, Саваоф даже задремал, но очнулся вовремя, отослал кивком головы: молодец, дуй дальше. Последний — дежурный серафим, пункт «разное»… Да ну? На усадьбе отселённых на Землю объектов эксперимента — такое прибавление семейства? Как, Люцифер разрази, когда генная модификация должна была обеспечить рождение потомства только мужского пола плюс практическое бессмертие — профилактика перенаселения?

Снимки были неопровержимы. Новая постройка из камня — жилой флигель. Новые глинобитные сараи. Видимо, хлева. Поля. Вон сколько запахано — квадратики, квадратики… И последний снимок. Сделан, видимо, в сумерках, все фигуры кажутся чёрными. Больше десятка. Обоих полов. Подопытная женщина оказалась умна прямо-таки по его образу и подобию, введение в быт гендерно различной одежды — почти гениально, таким могучим умам нечего делать на дармовых хлебах в кондиционированном климате Сада, пора осваивать пригодные к тому космические тела. А мужчина-то! Какого сына воспитал. Социальное наследование — это ароморфоз…

— Кто снимал?

— Ангел-доброволец. Скаут. Постоянное место — третье слева сопрано в хоре.

— Подать сюда. Выслушаю лично.

— В данный момент вне связи. Выйдет на связь — вызовем.

— Задействуйте срочный вызов!

— Разрешите исполнять?

Привычно величественным жестом отпустил серафима, тот вылетел из чертога стрижом, только крылья — фррр.

Всё тело у Каина гудело. Ноги, руки, спина, рёбра. И голова — от солнца. Целый день мотыжить. Тут и каиново терпение не впрок, сдохнешь. Он почти ничего не видел — пот застилал глаза. И когда чьи-то мягкие руки отёрли его лоб и поднесли воды в глиняной чашке — только тогда увидел своего благодетеля. Благодетельницу. Прекрасное белое лицо, нежный румянец, синие глаза, глядящие из-под русых сросшихся бровей, как васильки из пшеницы. И ангельский золотой нимб над замечательным, выпуклым лбом. Россыпь золотых густых волос, облаком стоящих вокруг гордой головы, стройной шеи, покатых плеч. Сидел и смотрел. Больше ни на что не было сил. И слов. И мыслей.

— Илона… Шалом… — наконец смог произнести.

— Как ты сказал?

Голос тоже был ангельский. Как пение моря далеко за холмами. Как мелодия ветра в траве. Как птичий гимн на рассвете. Нет. Даже отдалённо — нет. Ангельский голос. Вся музыка мира. Но он снова набрался духу и повторил:

— Илона…

Почему-то ему показалось, что её зовут так. Осенило.

— Нет, меня никак не зовут. Я третье слева сопрано в хоре.

— Ты не третье. Не среднего рода. Дева, Луна, золотая, как она… Ты не третья, ты единственная. Как можно никак тебя не звать? У тебя есть единственное на свете, только твоё имя, Илона… Моя единственная… — он сам не знал, откуда пришли все эти слова: то ли оттого, что часто говорил ласковые речи Мирре, то ли с голоса девы-ангелицы.

До вечера они лежали в объятиях друг друга, в шалаше, который он построил в поле, чтобы начинать мотыжить с первыми лучами зари. А в сумерках она светила ему своим золотым нимбом. За ночь он закончил обработку поля и утром вернулся домой. Покоритель природы, победитель — в победном сиянии Солнца и кудрей второй своей жены, Илоны.

Дома дети по очереди гладили её крылья. Белейшие и мягчайшие, как пух хлопка. А старшая дочка Каина, Двойра, сшила ей юбку и передник — выше пояса любая одежда стесняла бы вольный крылатый размах.

Конечно, Мирру не очень радовало появление Илоны. Но работать при свете её кудрей, не в дневную жару — это было здорово. Каин меньше уставал, и Мирре тоже перепадали его ласки. А однажды дети увидели на полу несколько больших белых перьев.

— Ой, крылышки линяют! — пискнул кто-то из детишек.

Илона вся зарделась, но сказала:

— Наверно, это потому, что у меня будет ребёнок.

И посмотрела на Мирру, довольная.

Перья теперь осыпались каждый день, как листва у садовых деревьев по осени. Потом пожухли и отпали сами крылья. Обозначился животик. Посмуглело лицо. Илона тосковала — красота потеряна, не уйдёт ли с красотой и любовь Каина? Однако нет. Волосы её и голос оставались прекрасны, Каин окружал её такой заботой, какой только мог, и в положенный срок родился младенец. Девочка. Вылитая мама — белокожая, синеглазая и златокудрая уже от рождения. А на следующий год ещё одна такая же. И ещё. Илона совсем перестала бояться. Пропала и ревность Мирры.

И только Саваоф Яхве, несмотря на то, что жил и рассуждал в категориях вечности, никуда, следовательно, не спешил — иногда всё же недовольствовал. Так, слегка. Ну, где-то несильное землетрясение, где-то шторм баллов на шесть, на семь. В пределах обыденного. Почему никак не выходит на связь третье слева сопрано хора. Ни по обычному каналу связи, ни по срочному. Потребовал в чертоги херувима-регента:

— Что у нас сегодня в программе?

— «Слава в вышних богу» на двенадцать хроматических ладов.

— На сколько бы ни было. Недорабатываете! Нет у вас, маэстро, равновесия сопрано и теноров. Тенора перевешивают, как гири. Что отнюдь не ласкает слух. Мой слух! Будто одного сопрано не хватает.

— А таки не хватает, ваше вышество! Третье слева-то на задании. Доброволец-скаут.

— И что ж, вечность на выполнение нужна?

— Никак нет, вечность — ваша прерогатива, ваше вышество.

— Так доставьте её сюда, Люцифер разрази! Мой слух истосковался по равновесию!

Топнул домашней туфлёй — на Кавказе и в Альпах сошло несколько лавин — и выгнал маэстро жестом посоха. Херувимские закрылки раскрылись сами. Соприкоснулся с опорой прямо у караулки дежурного серафима:

— Сам на грани гнева, знаешь ли. Срочно нужно… скаута нужно обратно в хор.

— Что, не подобрать никого на замену?

— Ты, что ли, петь сопраном будешь?

Херувим-регент раскалился до поросяче-розового, и дежурный серафим понял, что дальше испытывать терпение собрата опасно. Оставалось одно. Личный розыск. Слава в вышних, район известен. Серафим раскрыл все шесть крыл и оттолкнулся.

На высоте семи миль стал невидим, сориентировался по местным предметам и пошёл на бреющем, проницая рентгеновским взором стены жалких построек. Низкая, длинная — внутри одни четвероногие. Нет, вот человек. Женщина. Человек? Со спины покрыта шерстью и черна, как люциферово порождение. Возраст — юный. Мужчину пока не знала. Ещё такая же. Третья… Одеты в плетёную из растительных волокон материю, намотанную на талию. Их же не должно быть столько, эксперимент прекращён на первой паре, женщина может быть только одна. А их пруд пруди. Собирают молоко четвероногих в сосуды из жжёного грунта. Серафим дал ещё круг. Каменные постройки — для обитания человека. Вот эта используется дольше прочих, крыша более серая от метеовоздействий. Внутри четыре человека. Одна женщина зрелых лет, знала мужчину, родила и выкормила более одного потомка. Две ещё растущие особи женского пола. Чёрная, шерсть на спине, и белокожая, светловолосая. И одна особь мужского пола, тоже белокожая, но глаза и волосы чёрные. Ещё не умеет передвигаться на двух конечностях. Лежит в долблёном деревянном лотке, устланном шкурами таких же животных, что живут в низкой постройке. Серафим ничего не понимал. Если это дети зрелой женщины, то почему одна особь чёрная? Меланизм? А те, с сосудами — тоже? Не согласуется с исходными данными эксперимента. Может быть, потому он и прекращён…

Серафим заглянул сквозь стены второй жилой постройки, более новой. Там находилась ещё одна женщина, белокожая и светловолосая, скручивавшая шерсть животных в нить. И на её спине чётко просматривался под одеждой след апоптоза крыльев! Серафим был её собратом. Он спикировал, в диффузном состоянии, методом «золотого дождя» пробил крышу и предстал перед ней.

— Если не ошибаюсь, третье слева сопрано ангельского хора?

— Было. Теперь у меня есть имя. Илона, — ответила она, слегка порозовев.

— Тебя ждёт твой долг. Во-первых, доклад Самому, во-вторых, возвращение в хор.

— Мой долг здесь. Я замужем. Если ты давно в земном облике — наверно, проголодался? — она пододвинула серафиму чашку с молоком и сдобную лепёшку.

— Ты воспитываешь чёрное люциферово отродье! — поперхнулся серафим от возмущения. И никак ему было не унять кашель. Он так раскашлялся, что взлетел и реактивной силой, спиной и всеми шестью крыльями вперёд, был вброшен в небесную канцелярию.

Донесение произвело взрыв. Ангел, отказавшийся от сверхчеловеческого среднего рода в пользу женского! Не Люцифер, жаждавший прав начальника проекта. А жена заурядного самца-гоминида, к тому же имеющего ещё одну жену, из этих, на «питек». В крайнем случае из неандертальцев. Не прошедшую ни эпиляции, ни геномодификации, ни гипнообучения. Ещё более опасный прецедент. Прекратить. Срочно. Но как?

Небесная канцелярия тоже живёт и мыслит в категориях вечности. Пока шла переписка между её подотделами и службами, Земля неутомимо наматывала обороты вокруг своей звезды, которую Адам назвал Шемеш — Солнце. А в семье его прибавилось ещё пяток внуков, и общее их число превысило два десятка. Наконец там, наверху, было принято решение. И однажды Глас Небес спросил Каина, где его брат Авель.

Брат был со стадом на пастбище. Каин так и ответил — мол, я своему брату не сторож.

Стадо пришло без пастуха. И не в полном числе. Потому и поняли: беда. Авеля искали три дня и нашли мёртвым, больше всего было похоже, что боднул баран — и очень уж неудачно. А потом началась жуть. И Адам, и Ева, и Мирра, и старшие дети — те, кому уже исполнилось тринадцать — видели пыльные смерчи и слышали голоса, вещающие из них. Про то, как братья решили принести жертвы богу. И когда Авель бросил в огонь кусок бараньего жира, пламя весело затрещало и рвануло ввысь, а когда Каин бросил горсть зерна — присело, порскнуло в стороны. После чего Каин вбил себе в голову, что, дескать, богу пришлась по душе жертва убоиной, но не зерном. Раззавидовался и убил брата.

Само собой, ни Адам, ни Ева в это не поверили. Во-первых, они никогда не приносили никому никаких жертв. Кому — Старику? Бок о бок прожили много лет. И за что? За то, что выгнал из Сада? И дети тоже — никогда и никому. Во-вторых, все знают, что если бросить в огонь жир, то будет лучше гореть. Скорее всего, Авель и хотел разжечь пламя посильнее. В-третьих, опять-таки все знают: хорошо горит только сухое. И конечно, Каину надо было узнать — готово ли зерно к уборке. Горсточку и поджёг: как будет гореть? А в-четвёртых, Илону видения не донимают. Значит, хитрая небесно-канцелярская братия знает: своего не проведёшь. И нечего на бобах разводить. Тем более что сам Каин твёрдо говорил: не было ничего. Ни обеда вдвоём в поле, ни жертвы, ни знака с небес, ни зависти, ни убийства.

Дежурный серафим, понукаемый принципалом первого ранга, рассылал стратисов — из хора отвлекать было больше нельзя, оставались только михайловы ребята:

— Во-первых, точную картину! Единственный ли прецедент. Или были ещё брачные связи между питеками и объектами эксперимента. Между объектами и нашими. Лётом марш!

Улетали с осиным жужжанием. Маховик принятого решения раскручивался.

Через пару-тройку дней, когда у Адама на усадьбе уже устали от смерчей, от голосов, от похоронных хлопот и разговоров, в ворота вошёл осёл, погоняемый женщиной. Женщина шла рядом и была закутана в плащ с головы до ног. А у осла по бокам были приторочены две корзины, и в них сидели два ребёнка. Такие маленькие, что ещё не умели говорить.

Её провели к огню, дали лепёшек и похлёбки. Малышам тоже. И она сказала:

— Я Белевира, жена Авеля. А это наши дети Ниссон и Шифра. Где мой муж?

— Случилось несчастье…

— Как будет с наследством? — и это было первое, что спросила Белевира после того, как главное и самое тяжёлое было рассказано.

Илона внимательно посмотрела ей в лицо. А потом, так же внимательно, на ребят. А потом попросила Еву помочь ей принести в дом воды.

— На неё дети не похожи. И всё время молчат. Да и есть не стали, — сказала она, когда они с Евой остались вдвоём. — А на Авеля?

— Нет, — помедлив, сказала Ева.

— Ты поняла, мам? Ей не нужно ни стадо, ни земля. Ей нужно наше горе. Это не человек, это посланница… из моих собратьев. Они, — и кивнула на небо, — хотят наказать нас всех за то, что мой муж живёт со мной и с Миррой, что у нас большая семья и все дружат.

Ева нахмурилась, а глаза блеснули так, как будто сейчас ударит молния. Но не успела ничего сказать. Илона продолжала:

— Если она сделает вам с папой что-нибудь плохое, я уйду.

— Ты с ума сошла? А как же Каин? На него и так клевещут — так теперь ещё и это на бедную голову!

— Мы уйдём вместе.

И лицо у Илоны стало такое, что Ева поняла: спорить бесполезно. Ангелов на своём веку навидалась во всех видах, и уж точно знала: если у ангела делается лицо, как блеск Луны или Солнца — разве что от дохлого осла уши получишь.

— Половина стада в любом случае ваша. Если что, если я к тебе приду такая же нищая, как сюда пришла из Сада…

–…то наш с Каином дом — ваш дом! — закончила Илона, и сверкали её глаза, как Луна в самую ясную ночь полнолуния.

И они ушли. Собрались в один день — Каин, Мирра, Илона, два с лишним десятка душ детворы, из которых четверо-пятеро были уже вполне помощники, навьючили семь ослов из полутора десятков имевшихся, и, гоня перед собой половину Адамовых овец и коз, затерялись в лиловатой шалфейной дали. Куда и когда исчезла Белевира с отпрысками — никто так и не заметил. Усадьба опустела.

В следующем году у Адама и Евы родился ещё один сын, его назвали Сиф. И Ева перестала бояться, что ещё раз навлекла проклятие на семью.

А спустя много-много лет, когда Земля обежала Шемеш-Солнце ещё не менее чем триста раз — так говорят древние, а скептики говорят: тридцать, но ведь и это много! — в ворота усадьбы постучал молодой, очень смуглый, чернобородый человек, одетый во всё кожаное, и кожа скрипела. Адам и Ева не умели так выделывать кожу. И тележка, с которой соскочил гость, странно позвякивала — ничто в адамовом хозяйстве не издавало таких звуков.

— Я внук Каина, — сказал гость. (Древние поправили бы: он сказал — праправнук, но не будем повторять небылиц.) — Вот вам подарки, — и стал выгружать из тележки топоры, вилы, мотыги, ножи, шилья, лемеха, подковы, всё из настоящего железа, даже настоящей стали. — Я кузнец, дедушка Адам.

Адам и Ева качали головами, пробовали остроту заточки.

— Там, где я живу, поговаривают: кузнецы все колдуны. Так вот, один из наших прочёл в пламени: кто работает с металлом и огнём, у того лишнее выгорит, а настоящее откуётся в адамант несокрушимый.

— Учёный у меня правнук, — сказал Адам. — А-да-мант… Там что, тоже люди по-своему болбочут, как моя старшая сноха?

— И руки, и ноги у них в шерсти, почти как у бабушки Мирры, — кивнул кузнец. — Бабушка Илона говорит, что они из питеков. Моя жена тоже местная.

— Кстати, Мирре с Илоной привет и всего лучшего, — сказала Ева.

— Да-да. И от Ниссона вам тоже привет. Помните, который вам внук, а мне двоюродный дядя. Ещё тот парень прочёл в пламени, — добавил кузнец и кивнул на небо, — что когда-нибудь нам оттуда спустят грамоту. Вбивать время и дела в бумагу, как я — в железо. И найдётся бродяга, который напишет, что мой дед кого-то там убил.

— А-а. Невидаль. Каждый день по козе или овну, — кивнула Ева, — на такую-то семью.

Саваоф Яхве топал ногами. По Тихому океану шли цунами, извергались одновременно Фудзияма, Плоский Толбачик и Оаху. Это даже не люциферовщина, это хуже. Михаил годен только внешний периметр стеречь, а Гавриил докладывает: даже операция «Клин клином» ничему не помогла, хотя удалась блестяще. Сын выбранной и оплодотворённой им самим девушки не только родился, не только прославился и стал в конце концов основоположником новой религии, не только свернул миссию запланированным образом, используя технику самоотключения, развитую на Индостане йогами, но и обеспечил наибольшую распространённость своего учения среди потомков этого проклятого эксперимента. Потомков объектов эксперимента! Заговариваюсь, старый уже, отметил про себя Саваоф Яхве и запустил левой туфлёй в дежурного ангела. Тот мызнул вон. Над побережьем Австралии — ффуть! — пролетел последний тайфун, и всё стихло. Вдвоём. Он и Гавриил.

— Говоришь, нигде больше нет девяти ступеней иерархии и двадцати одной комиссии по изучению праведности, чтоб по образу и подобию моего правления?

— Все так называемые государства, где удавалось это внедрить, либо разрушены, либо преобразуются. В Риме таким образом управляется территория тысяч в пять шагов по периметру. Византия захвачена бывшими пастухами, они даже не знают полного вашего титула, называют вас на своём жаргоне «аллах». Очень хорошо поначалу было в Китае, хотя там население тоже из питеков — но сейчас и там, как они это называют, социализм и интернационализм. То есть можно валять что хочешь и жениться на ком взбредёт. Женщины стругают железо и правят в советах старейших. Все читают так называемые книги — о своём происхождении из глины через плесень и питеков. Обосновывая численными расчётами на основании пифагорейских гармоний вашего хора. И спутники запускают. Несколько их уже уничтожены стратисами внешнего периметра.

— Вытеснят, выпрут и отсюда, люциферово отродье. Не наказанье ли — только расконсервируешь протоплазму, она разовьётся во что-нибудь такое непотребное, и опять ищи новую планету, — мотал большой седой головой Саваоф Яхве.

— Вы же сами всегда хотели — по образу и подобию… — начал было Гавриил.

— Да! Тыщу раз да! — яростно выкрикнул Саваоф Яхве, и в Андах отозвался грохот обвала. — Стройность пирамиды! Вечность расчётных параметров устройства! А им подай то эволюцию, то революцию! Вот он, истинный грех! Не яблока жалко! Как, ну вот как в голову могло прийти? Когда это ясно, ясно, ясно? Не сказано — можно яблоко, значит, нельзя! И сыниша взял от родителей, заметь, только самое дурное: женился на неровне, причём дважды, и даже моё третье слева сопрано соблазнил, опыты с огнём делал, внуков этим опытам научил — и завелась вся эта экологически гадкая промышленность с наукой в придачу, объявили его преступником — хоть плюй в глаза, всё моя роса! Не мой образ! Люциферов!

Придуманного и созданного этим взбалмошным стариком Люцифера, вздохнул про себя Гавриил, кланяясь, чтобы не летели в лицо брызги возмущения.

На Земле, в гидрометцентрах стран Европы, рассылали предупреждение об идущем с запада циклоне с ожидаемой скоростью ветра около тридцати метров в секунду, а в городах и на судах крепили всё по-штормовому.

Андрей Пучков

«Наследство»

Я стоял рядом с могилой и бездумно смотрел в её раззявленную пасть, одинаково равнодушно принимающую в своё тёмное нутро всех. И хороших людей и плохих, и гениев, и дураков, и трусов, и героев. Она уравнивает всех, не сортирует никого, укладывает всех рядком и успокаивает самую мятущуюся душу. Вот и сейчас, когда расторопные мужики перестанут размахивать лопатами, она сомкнёт свои челюсти над очень хорошим и добрым человеком. Мы прощались с бабой Машей, бабушкой моей жены, которую она очень любила. И я совершенно был уверен в том, что она любила бабушку больше чем своих родителей.

Послышался дробный стук земли по крышке гроба, и, очнувшись от невесёлых мыслей, я посмотрел в пасмурное небо. Тучи ползли низко и тяжело, с трудом перекатывая свои серые глыбы над кладбищем, и, казалось, что самой природе не нравилось то, что сейчас здесь происходило. Грустно усмехнувшись своим мыслям, подумал: «Наверно, баба Маша пообещала природе, что будет жить вечно, но обманула её! Взяла и умерла, перестала быть в этой жизни. Вот природа и хмурится, тучи гоняет, только почему-то не плачет несмотря на то, что всё к этому располагает».

Сообразив, что таким нелепым мыслям, в таком месте, и в такой час не место, я вздохнул и посмотрел на жену, стоящую чуть впереди меня возле самой могилы. Как будто почувствовав, мой взгляд, Марина повернулась, и я увидел, что она тоже не плакала, её и без того большие глаза, стали ещё больше, лицо заострилось и застыло словно маска. Марина несколько секунд смотрела мне в глаза, потом медленно отвернулась, и опять уставилась в яму.

Медленно тянулись минуты, могила становилась всё мельче и мельче, и наконец, превратилась в аккуратный холмик, который сиротливо возвышался над отведённым ему местом.

— Всё хозяйка. Мы закончили, — сказал, подходя к Марине, мужчина в униформе похоронного бюро, — может быть, Вам ещё какая-нибудь помощь нужна?

Марина перевела блестящие глаза на мужика и смотрела так, словно не понимала, почему он лезет к ней со своими глупыми вопросами в такой момент.

— Нет, спасибо. Всё в порядке. Помощь нам больше не нужна, — сказал я, вставая между женой и похоронным специалистом.

— Мы Вам что-то ещё должны? — уставился я в глаза мужику.

— Нет. Вы уже за всё рассчитались. Примите наши соболезнования.

И мужчина, коротко кивнув головой, пошёл по своим делам. Я ещё несколько секунд смотрел ему вслед, а потом, положил руку на плечи жене, и заставил пойти со мной, иначе, она будет тут торчать неизвестно как долго.

Родители Марины, её лысый старший брат с женой, её тётка, со своим мужем, терпеливо ждали нас возле машины. Когда мы подошли, тётка слезливо затараторила:

— Ох! Мариночка! Солнышко моё! Мне так жалко! Так жалко! Она была таким хорошим человеком!

Марина движением плеч освободилась от моей руки, и, подойдя к тётке почти вплотную хрипло спросила:

— Ты хочешь сказать, что после смерти бабушка перестала быть хорошим человеком?

Несчастная тётка стояла, открывая и закрывая рот, не зная, что ответить. Марина обвела своих родственников тяжёлым застывшим взглядом, и мне вдруг стало ясно. Они все её боятся! Значит, несколько лет назад, мне не показалось, что в её присутствии, и её мама, и папа, да и прочие родственники, ведут себя как пришибленные. А вот теперь, я в этом точно убедился. Вон, как они назад подались, когда она на них посмотрела.

К слову сказать, этих людей, можно было понять. Характер у Марины был не то, что железный. Он у неё был титановый! И она всегда добивалась того, чего хотела. Она, собственно, и меня-то, на себе, можно сказать, силой женила! Хотя, если посмотреть на меня, а я гораздо выше среднего роста, и с весом в центнер. В это не очень-то и верилось, так как Марина в своё время вплотную занималась танцами и имела тонкую и гибкую фигуру. Но, тем не менее это так! Она, не шибко-то интересуясь моим мнением, и тем более, мнением окружавших её родственников, взяла меня за шиворот и притащила в загс. А я, и не сопротивлялся. И не потому, что она была богатым человеком, а по вполне банальной причине. Я её люблю!

— Доченька! Хорошая моя! Нам всем очень жаль, но, нам надо о многом поговорить — заискивающе защебетала моя тёща, промокая платочком сухие глаза.

Ни для кого не было секретом, что со своей свекровью они не ладили изначально, а безвольный сынок, ничего не мог с этим поделать.

— Давай моя хорошая завтра соберёмся дома у мамы и всё обсудим.

Марина коротко взглянула на мать, и, кивнув головой, пошла к своей машине.

— Приезжайте часов в одиннадцать, — сказал я, подходя к тестю и протягивая ему руку прощаясь. — Думаю, за ночь она сможет прийти в себя.

Тесть кивнул, пожал мне руку, и, подхватив под руку жену, повёл её к машинам. Они сейчас поедут в кафе и будут поминать бабу Машу там. А мы с Мариной, поедем к бабе Маше домой, и будем вспоминать её там, вдвоём.

Я с Мариной познакомился лет пять назад, совершенно случайно. Возвращался после обеда пешком в отдел — и вдруг услышал крики и визг из какого-то административного здания, и тут же увидел, как из распахнувшихся дверей выскакивают служащие и разбегаются в разные стороны. Как работнику полиции, тем более оперу, мне стало чрезвычайно интересно, кто там буянит. Поднявшись на крыльцо, открыл солидную дверь из резного дерева, вошёл в большой холл. В этом красивом, просторном помещении, на мраморном полу, лежали человек шесть мужчин и женщин, и слушали, что им орал стоящий возле них мужик. Мужик был как мужик, если не учитывать того, что у него в руках был нехилый такой нож.

Я тяжело вздохнул: всё как всегда. Страна ждёт героев, а рождаются идиоты! Поэтому, пожав плечами, не задерживаясь, потопал к мужику. Дядька увидел меня, вытянул в мою сторону свой тесак и заверещал:

— Запорю, гад! Стой!

Но, на меня его вопли не произвели никакого впечатления, и тогда, он начал прыгать и размахивать ножом. Глядя на его ужимки, можно было безошибочно определить, что мужик в своей жизни ножом резал только колбасу, и то, варёную! Нож он держал неуклюже, и я не на шутку забеспокоился, как бы он сам себя не зарезал! Подойдя к мужику так, чтобы случайно не попасть под мельтешение лезвия, я спросил, придерживаясь самых лучших традиций фильма «Операция Ы»:

— Милейший! Вы не подскажете, как пройти в библиотЭку? Мужик перестал размахивать ножом и удивлённо спросил:

— Куда пройти?

— В библиотеку, — терпеливо повторил я и взял мужика за запястье руки, которая сжимала нож. Просто, быстро протянул свою руку и ухватил. Недоделанный террорист, сразу даже не понял, что произошло, он раз попробовал выдернуть руку, два, ничего не получилось, и когда он наконец-то осознал, что попался, я его ударил костяшками пальцев в шею. А когда, перевернув отключившегося мужика на живот, одевал на него наручники, послышался женский смех и голос:

— В библиотеку он собрался! С ума сойти!

Я посмотрел в ту сторону, и увидел, что с пола поднимается красивая молодая женщина. Поднявшись, женщина отряхнулась, и, подойдя ко мне, спросила:

— Вы полицейский?

Я, закончив валять мужика мордой по полу, встал и кивнул головой. Женщина постояла несколько секунд, разглядывая мою физиономию, а потом вдруг улыбнулась и сообщила:

— У меня сегодня работа закончится в шесть часов!

Я, всё так же ни слова не говоря, кивнул. Она постояла ещё несколько секунд, продолжая разглядывать меня, а потом, пошла в сторону лестницы ведущей на второй этаж. Однако, пройдя шагов пять, остановилась, и, обернувшись ко мне, проговорила:

— Вы ведь придёте?

Я кивнул.

Наша встреча закончилась в постели к общему удовлетворению! С тех пор мы уже не расставались. Я с удовольствием перебрался в Маринину квартиру, и с ещё большим удовольствием, ничуть не смущаясь, пользовался благами богатой женщины! А когда она спросила меня, возьму ли я её в жёны? Я, не задумываясь, кивнул, и не стал сопротивляться, когда Маринка, взвизгнув, вцепилась мне в руку, и не выпускала до тех пор, пока мы не добрались до самого страшного для мужиков места! Нас расписали сразу же, она договорилась, и я стал, на зависть окружающим, мужем «бизнес-леди», продукция предприятий которой пользуется бешеным спросом на государственном уровне.

Свою фирму организовал дед Марины ещё в «мутные» девяностые годы. Он, будучи довольно известным учёным, быстро просчитал все плюсы катастрофы, в которую вляпали стану тогдашние правители, и взялся за дело. Лет через двадцать, дела Маринкиного деда завершились созданием мощного предприятия, имеющего несколько филиалов по всей стране. И сразу же после того, как Марина поступила в университет, дед подтянул её к себе, и она одновременно с обучением, училась руководить и его фирмой. После того как Марина закончила обучение, дед практически отошёл от дел. А потом, у нас родился сын. Но дед недолго нянчился с ним, через год он умер.

Своих сына и дочь, дед к делам фирмы и близко не подпускал, обеспечил их более, менее приличной работой, платил хорошую зарплату, и на этом, всё. Разумеется, он любил своих детей, но, он также прекрасно осознавал, что сын из-за мягкости характера и слабовольности, развалит всё, что он столько лет создавал. Ну а дочь, точно так же всё уничтожит, но уже из-за вздорности и склочности натуры, и обыкновенного отсутствия образования, школу моя тёща закончила еле, еле. И вот теперь, через два года, мы похоронили уже и бабушку Марины. И остались, можно сказать, втроём: я, Марина и наш трёхлетний сын.

* * *

Родственники прибыли идеально, без пяти одиннадцать. Мы сидели на террасе и ждали их, сидели молча, говорить не хотелось. Марина тяжело пережила эту ночь, она, в конце концов, заплакала! Она сидела в бабушкиной комнате, в кресле, запрокинув вверх лицо, и смотрела в большое окно, а из её глаз катились слёзы. Так продолжалось несколько часов, потом я поднялся к ней, взял её на руки и унёс вниз, в холл, где положил на диване, укрыл одеялом, и она уснула.

Открылась калитка, и к дому один за одним, «гуськом» потянулись претенденты на дедово наследство. Я хмыкнул: «Сюрприз, однако, будет»! За Марину можно было уже не беспокоиться, она полностью пришла в себя, чему я, собственно говоря, и не удивился, с её то характером. Слабой женщиной, она становилась только в моём присутствии, и, чего греха таить, мне это нравилось. Мне нравилось то, что эта женщина, которую побаивались все, и родственники, и служащие, становилась ласковой и нежной, в руках этакого брутального «мачо» как я.

Семейка подошла, расселась, причём стулья и скамейки им пришлось таскать со всего двора самим, у нас заниматься этим желания не было. Вместе с этой командой прибыли какие-то два худосочных мужичка, которые до поры до времени топтались в сторонке, и к нам не подходили.

Тёща повозилась, удобнее устраиваясь в плетёном кресле и начала:

— Доченька, я прекрасно понимаю, что сейчас может быть не время говорить о делах, но, мы вынуждены это делать, так как папино предприятие не должно оставаться без хозяина! Если мы будем тянуть с этим, без руководства нарушится производственный процесс, и наша семья понесёт значительные убытки!

— Да мама, — спокойно согласилась Марина, — если у предприятия нет руководителя, убытки неминуемы.

— Вот и прекрасно милая! Я очень рада, что ты это понимаешь! — буквально подпрыгнула от радости моя тёща. Она явно готовилась к долгим и нудным уговорам, а тут вдруг бац, и любимая доченька согласилась.

— Мы пригласили с собой адвокатов, которые уже подготовили первоначальные документы о нашем долевом участии в папином предприятии и…

— И вы напрасно побеспокоили занятых людей, — устало сказала Марина и откинулась на удобную спинку точно такого же кресла, на котором устроилась её мама.

— Ну почему же напрасно! — искренне удивилась тёща. — Ты же сама согласилась с тем, что без руководства…

— А кто вам сказал, что у моего предприятия нет хозяина? — спросила Марина и, не мигая, уставилась в глаза матери?

— Но мы ведь ещё даже не начали обсуждать, кто будет управ… — начала было тёща, но осеклась. До неё наконец-то дошло, о чём говорила дочь.

— Но, как же… мама ведь уже умерла! А она была последней…

— Бабушка никогда в своей жизни ничем не владела! Она даже этим домом не владела, она была в нём только зарегистрирована.

— Да… но… папа говорил, что всё, что у них есть, принадлежит маме!

— А он и не обманывал, — хмыкнула Марина, — всё принадлежало им, и бумаг им для этого не надо было!

— Ну, хорошо, пусть так, — согласилась тёща. — Это не освобождает нас от обязанностей по управлению папиной фирмой, мы его единственные родственники, и поэтому мы должны…

— Вы ничего никому не должны! И вам, никто ничего не должен! — опять сухо перебила мать Марина и перевела взгляд на отца.

— Всё, что было у деда, теперь принадлежит мне! Марина обвела взглядом всех, в прямом смысле слова, открывших рот родственников.

— Мне! — жёстко повторила она. — И только мне! Хозяйка всего — я! Без всяких компаньонов и совладельцев. У меня есть заместители здесь, и заместители, управляющие филиалами! Они помогают мне в работе. Дед ещё три года назад переписал на меня всё! Даже этот дом!

Марина наклонилась и не глядя взяла с журнального столика чёрную кожаную папку. Потом посмотрела в сторону нерешительно топчущихся адвокатов и сказала:

— Господа! Прошу вас ознакомится и сказать, что вы об этом думаете.

Самый старший из них подошёл, взял из рук жены папку открыл её и начал прямо стоя читать бумаги. По мере прочтения он передавал бумаги второму. Минут пять, был слышен только шелест документов, и тяжёлое дыхание одуревших от тяжкой новости родственников. Наконец старший произнёс:

— Безупречно! Работали специалисты высочайшего класса! Примите мои поздравления! — и он поклонился в сторону Марины. — А что касается Ваших родственников, то они являются только вашими наёмными работниками, и не более того. Если, конечно, Вы не пожелаете что-то изменить в их статусе.

И он положил папку на столик, которую я сразу же забрал себе. Мало ли что кому в голову взбредёт. Оба адвоката попрощались и пошлёпали на выход. Всё!

Жить мы остались в этом старом доме, где Марине всё напоминало о бабушке. Мне сначала показалось это неразумным, но потом я подумал и решил, что жена знает, что делает, и не с моей толстокожестью вникать в столь тонкую материю памяти. Это был не дом, это была сказка! Старинный, ещё дореволюционной постройки, из вечного кирпича, который со временем не крошился. С правой стороны от крыльца располагалась большая терраса, огороженная каменными перилами. В дом вели большие двойные двери, из которых попадаешь в большую прихожую, из которой справа и слева были выходы в большую гостиную. Справа, от которой находилась большая кухня, вдоль двух стен которой тянулся современный кухонный гарнитур со всевозможными встроенными «примочками». Посредине кухни стоял большой стол, накрытый бежевой холщовой скатертью, вокруг которого стояли четыре тяжёлых стула. И совершеннейшим архаизмом смотрелся люк в подвал, размером примерно метр на метр, который закрывался не крышкой, а досками.

Подвал был большой метра четыре в глубину и площадью, наверное, метров двадцать! Вдоль стен он был заставлен мощными полками, на которых хранились банки с солониной и прочими прелестями загородной жизни. Слева от гостиной, находилась гостевая комната, рядом с которой была лестница, ведущая на второй этаж. На втором этаже прямо с лестницы начинался широкий коридор, в котором были всего три двери, ведущие в три комнаты, две спальни, и между ними кабинет.

* * *

Прошёл уже месяц, как мы жили в бабкином доме, уже стали сглаживаться из памяти незабываемые впечатления от истерики, которую закатили Маринкины родственники. Она слушала их визг и изредка морщилась от особенно громких завываний. Это продолжалось минут двадцать, потом она молча встала, зашла в дом и закрыла за собой дверь изнутри. Родственники ещё минут пять завывали, но я так понимаю, что это было рассчитано уже только на меня. Но, как я уже говорил, я существо толстокожее, поэтому сидел в кресле, и даже не пытался делать вид, что сочувствую им. Однако, чтобы не выглядеть совсем уж законченным циником, периодически тяжело вздыхал, и сокрушённо качал головой. Им, в конце концов, надоело смотреть на мои ужимки, и они как-то разом, тесной кучкой покинули меня.

Несмотря на то что мне безумно нравился этот дом, у меня не получалось за ним следить, он буквально на глазах, стал разваливаться. Не в прямом смысле, конечно, но, дом стал рассыпаться по мелочам, начали скрипеть двери, они перестали нормально открываться, как, впрочем, и окна. Как грибы после дождя стали появляться гвозди и всевозможные шурупы. Начала отваливаться краска, рассохлись и заскрипели полы. Я держал под рукой, молоток и плоскогубцы, и занимался только тем, что ходил по всему дому, и ликвидировал этот кошмар.

Так прошёл ещё месяц, у меня уже заканчивалось терпение, но, вопрос решила Маринка, когда она увидела, как я ползаю по кухне с молотком, и подбиваю вылезшие гвозди. А когда я, распустив слюни, горестно пожаловался ей на бяку дом, который меня уже задолбал. Маринка шлёпнула себя по лбу, и с возгласом:

— Вот же я дура а! Про хозяина-то я и забыла! — вытащила из стенки тарелочку, налила в неё молока и поставила в угол кухни, потом постелила салфетку и положила на неё кусок хлеба и несколько конфет.

Я, вытаращив глаза, смотрел на эти её приготовления, и когда она закончила портить продукты, сказал:

— Знаешь, я, пожалуй, склонен согласиться с тем утверждением, которое ты сама связала со своей головой. Марина ничего не ответила, она села на стул и уставилась в угол, а потом, вдруг начала улыбаться.

— Я просто забыла про это! — наконец сказала она. — Бабулина смерть меня вышибла из колеи, и я забыла про него. Но, сейчас всё наладится. Он просто напоминал нам о себе.

Я ещё больше выпучил глаза на жену и, заикаясь, просипел:

— Прости милая. Я не совсем понял. Ты это о ком сейчас говорила?

Не переставая улыбаться, Марина ответила:

— О домовом, о ком же ещё! Я бочком подобрался к жене, перекрестил её молотком и, потрогав лоб, спросил:

— Ты как себя чувствуешь?

Маринка внимательно посмотрела мне в глаза и тихо сказала:

— А я ведь помню, как играла с ним. Я сидела вот на этом самом месте, отвернувшись от его угла, и когда краем глаза замечала какое-то движение, резко поворачивалась, но, так ни разу увидеть его и не смогла! — Маринка тяжело вздохнула. — Несколько раз только видела, как тень мелькает. Он знал, что я с ним играю, поэтому и позволял мне его тень увидеть.

И действительно — дом пришёл в норму! И как бы я ни пытался себе это объяснить, правдоподобного объяснения не находил. Я много думал об этом, думал, думал, пока, мне самому этот идиотизм не надоел. И тогда, я в один прекрасный момент, дождавшись, когда жена уйдёт на работу, взял заботливо поставленную в угол тарелочку, вылил из неё молоко, помыл, и поставил на место, подобрал хлеб. И громко заявил:

— Я не верю! Бред! Домовых не бывает!

Но, я ошибался, они бывают, и ещё как бывают. Домовой объявил мне войну.

Дома у меня не получалось ничего! За что бы я ни брался, всё выходило через одно известное всем место! Я даже гвоздь забить спокойно не мог, не согнув его раза три. Мне под ноги попадалась вся мебель, которая у нас была в доме. Я умудрился прищемить себе пальцы всеми дверями, окнами и дверцами, какие смог только найти. Я падал, спотыкаясь о ковёр, или об обувь неизвестно как оказавшуюся посреди дома. Я падал, наступая на кожуру бананов, которые очень любил, и которая оказывались разбросанной в самых неподходящих местах. Продержавшись, месяц, я сдался, и опять побрёл жаловаться и пускать обиженные пузыри перед любимой женщиной. Я знал: она меня пожалеет и поможет мне. «Мачо» из меня вышел так себе. Никакой, в общем…

Так и получилось, когда Марина, закончив меня утешать, выбралась из постели, она позвала меня с собой, и, заведя на кухню, сказала:

— Молоко, хлеб, конфеты! Он любит сладкое! Конфеты только шоколадные! Что и куда ставить ты видел. Потом садишься где-нибудь и начинаешь вслух говорить, каким ты был балбесом, что усомнился в нём. Всё ясно? — уставилась на меня Маринка.

— Всё… — пробурчал я. — Иди уже!.. Сам справлюсь.

Жена засмеялась и вышла из кухни. А я, чувствуя себя полным идиотом, налил в тарелку молока, поставил в угол, и точно так же, как это делала Марина, положил на тряпицу, кусок хлеба, и три конфеты. Потом сел рядом, опёрся спиной на тумбу гарнитура, и, чертыхаясь мысленно, начал говорить сам с собой, вслух. Нёс всякую чушь, в основном о том, какой я дурачок, что не поверил в домового. Когда запас нелицеприятных эпитетов иссяк, я посмотрел в угол и сразу же рванулся прочь из кухни, но, в дверях споткнулся за собственные ноги, упал, и, не поднимаясь, на карачках выполз из кухни в холл. Жена сидела на диване, поджав ноги, и читала, увидев меня в таком интересном положении, она хмыкнула, отложила книгу, и с неподдельным интересом спросила:

— Что на этот раз? Я, сидя на полу, привалился спиной к дивану и, ткнув пальцем в сторону кухни, прошептал:

— Конфеты и хлеб пропали! Я их положил туда!.. А они взяли и пропали. Марина улыбнулась и погладила мою бедную голову.

— Тебе повезло! Он принял твои извинения.

Я судорожно со всхлипом вздохнул. Теперь я верил. Сам, можно сказать, видел.

* * *

Время шло, жизнь вошла в норму и текла так, как ей и положено, с радостями и огорчениями, с визитами к нам в гости бабушки и дедушки нашего сына. Во время которых, Марина с непроницаемым лицом выслушивала жалобы мамы на вечную нехватку денег, и сочувственно ей поддакивала.

На мою свободу жена не посягала, она с самого начала предложила мне работать вместе с ней, либо найти на её фирме то, что мне подойдёт. Я отказался от всего, я опер, и мне это нравится. На работе, я гораздо легче, чем другие, переносил судорожные «заскоки» руководства. Так как за моей спиной, как скала стояла тонкая фигурка моей жены, с нехилыми банковскими счетами.

Особенно мне нравилось, когда я на работе получал какие-нибудь травмы! Я далёк от мазохизма, но когда Маринка обнаруживала на моём теле какие-то повреждения, ссадины или синяки. Она поднимала визг и начинала жалеть меня — долго и нежно! И я иногда даже подумывал о том, чтобы периодически самому себя избивать — уж больно мне нравилась Маринкина жалость ко мне.

Прошёл уже целый год, сыну исполнилось четыре, и я практически не думал о том, что кроме нас в доме ещё кто-то живёт. Самым естественным образом, два раза в неделю, на кухне, в углу, мы оставляли угощение домовому, даже не думая о нём. Привычка выработалась. Но, в один далеко не прекрасный момент, он сам о себе напомнил.

Я играл с сыном в прятки. Он должен был спрятаться, пока я сижу на диване, закрыв рукой глаза, и считаю до десяти. Я закрыл глаза и начал считать, сын, заверещав, помчался в сторону кухни, топая ножками по полу как маленький слон! Не определить, куда он побежал, было невозможно! Маринка, которая сидела в кресле и смотрела телевизор, засмеялась, услышав возню в кухне, а потом, я услышал, как там брякнула доска. Уже поняв, что произошло, я рванул в кухню, и с разбегу прыгнул в сторону открытого подвала!..

Я не успел! Мелькнули ножки сына, и он ухнул в подвал!.. Я в ужасе заглянул в люк и не поверил своим глазам! Сын висел в воздухе вниз головой, зацепившись за какую-то торчащую из темноты, похожую на толстую проволоку штуковину, ножкой. Я буквально свалился вниз, подхватил ребёнка, и, пытаясь отцепить сына от этой проволоки, схватился за неё рукой. Сначала я ничего не понял, потряс её, подёргал, а потом, вдруг почувствовал, как она начала шевелится. И только тогда я обратил внимание на то, что это что-то покрыто тёмной шерстью, я чувствовал эту шерсть под своей ладонью. Я замер, ещё не совсем понимая, что это такое, и вдруг увидел, как разжимаются пальцы, удерживающие моего сына за ножку! Это были корявые, густо заросшие шерстью пальцы, с бугристыми чёрными ногтями.

Перехватив сына вверх головой и прижав его к груди, я медленно повернулся спиной к тому месту, куда спряталась рука, стараясь своим телом отгородить ребёнка от этого. Потом я медленно повернул в ту сторону голову, и увидел, как на меня смотрят два больших круглых, мерцающих в темноте глаза. Я отвернулся и замер, через тельце ребёнка, чувствуя, как бешено, колотится моё сердце.

Сверху спустилась Маринка; увидев, что с ребёнком всё в порядке, запричитала и, опять забравшись на лестницу, приняла у меня ребёнка и выбралась наверх. Я вылетел из подвала в один прыжок и тут же отскочил от люка подальше. Видимо, увидев мои глаза, Марина спросила:

— Что? Что там было?

Я показал пальцем в сторону подвала и прошипел:

— Там… Это… Чёрная рука… Сына… За ножку поймала… Не дала ему упасть…

Маринка, несколько секунд смотрела мне в глаза, потом сунула сына мне в руки.

— Держи, я сейчас!

И начала судорожно искать по шкафам конфеты и ссыпать их в пакет.

— Ты чего делаешь? — забеспокоился я, наблюдая за мечущейся по кухне женой.

— Его надо отблагодарить, — выдохнула Маринка, — и чем быстрее, тем лучше. Он поймёт, что мы оценили его поступок.

— Так это что, я домового, что ли, видел? — наконец-то дошло до меня.

— Да!.. Так достань масло!

Приготовив гигантский бутерброд из половины батона, жена залезла в подвал со всем этим добром. Я держал сына на руках и со страхом смотрел, на люк, из которого доносился приглушённый Маринкин голос. Сам я, наверное, никогда в жизни больше не залезу в этот подвал! И только я это подумал, как вдруг понял, что мне не страшно. И там, в подвале тоже не было страшно! Вернее, мне было страшно за ребёнка, страшно потому, что он мог разбиться! А сердце у меня колотилось от неожиданности, и от неизвестности того, с чем я столкнулся. Марина вылезла из подвала, положила на место доски, и, встав, сказала:

— Всё нормально, принял. Он доволен!

Потом мы вышли в холл уселись на диван, и несколько минут молчали. Я не выдержал и заговорил первым:

— Я сейчас поеду в хозяйственный, куплю шарниры и замок. Сделаю из этих же досок крышку, и будем её замыкать! Не хочу, чтобы ребёнок ещё раз в эту яму завалился!..

— Да, это правильно, — согласилась Марина, — тем более что через семь месяцев, появится ещё один! И мне не хотелось бы лишний раз их няньку напрягать.

— В смысле: «их няньку напрягать»? — начал тупить я.

Маринка улыбнулась, перебралась ко мне на колени, и, уткнувшись мне в шею, прошептала:

— В том смысле, что рожать теперь можно сколько угодно! Что я собственно и собираюсь в очередной раз сделать. Дети отныне будут под присмотром!

Потом она отстранилась от меня, внимательно осмотрела и, усмехнувшись, добавила:

— Ну и ты тоже!

Андрей Пучков

«Совершенная защита»

Мантикора приготовилась к прыжку. Она прижалась к земле и подалась немного вперёд. Перевитые мышцами, словно канатами, лапы подрагивали от напряжения, как будто зверь накапливал в них силу, чтобы совершить стремительный и смертельный рывок. Длинный и мощный хвост, заканчивающийся острой костяной иглой, как маятник метронома, двигался из стороны в сторону. Я, стараясь не моргать, смотрел ей прямо в застывшие жёлтые глаза, в которых пульсировал вертикальный зрачок, и ждал. Всем было известно, что если уж ты встретился взглядом с этой хищницей, не моргай! И чем дольше ты сможешь выдержать, тем дольше проживёшь.

Я усмехнулся: «Ну уж нет, подруга! Зря ты выбрала меня предметом охоты, ох, зря! Не повезло тебе! Ты, конечно, можешь меня достать!.. Но не в этот раз! И не в следующий!.. Не ты первая и не ты последняя!..». И я моргнул!

Моргнул специально, чтобы мантикора начала действовать. Зверь купился на провокацию и ударил хвостом. Она всегда первый удар наносит хвостом. Мне это было известно! Раздался свист пронзающего воздух острия, и я, стремительно пригнувшись, перекатом ушёл в сторону. И уже выходя из кувырка и поднимаясь на ноги, почти не глядя, рубанул мечом!.. Правки не требовалось! Хвост зверя вонзился в ствол дерева, возле которого я стоял, и увяз в нём своим острым концом. Ну а мне оставалось его только перерубить, что я и сделал. Не впервой, знаете ли.

Лишившись хвоста, мантикора, завывая, крутилась на одном месте, взрывая когтями землю, напрочь забыв и про меня, и про охоту. Она вообще больше ни на кого не обращала внимания. Хвост для неё — основа существования; лишившись его, она полностью теряла ориентацию и не знала, куда ей бежать и что делать. Меня всегда интересовал вопрос: почему при наличии впечатляющих клыков и мощных когтей это, в общем-то, умное создание так безрассудно и бесстрашно использует столь ценный для её жизни инструмент?!

Из-за соседнего дерева выглянул Серый и вопросительно уставился мне в глаза.

— Всё нормально, братан, — улыбнулся я, убирая меч за спину, — как обычно, даже не поцарапался!

Серый хмыкнул и, пожав плечами, направился в сторону скал. Я вздохнул и, поправив разгрузку, потопал следом за ним. Вот всегда с ним так, хоть бы раз похвалил!

Серый бодро топал метрах в пяти впереди меня и настороженно вертел головой во все стороны. В этих местах только так и надо ходить. Нельзя идти рядышком друг с другом, как бы тебе этого ни хотелось. Нельзя идти друг за другом ближе, чем в пяти метрах. Иначе и в том, и другом случае сразу обоим можно запросто стать добычей какой-нибудь твари.

Вот как сейчас!.. Я одновременно с прыжком Серого в сторону рванул из закреплённой на бедре кобуры обрез двустволки и всадил картечью сразу из двух стволов в гибкое тело здоровенного верёвочника, подобравшегося близко к тропе и ожидавшего беспечного путника.

Конец ознакомительного фрагмента.