Великая актриса. Роман о Саре Бернар

К. У. Гортнер, 2020

Великая Сара Бернар родилась в семье куртизанки, но образование получила в пансионе при монастыре. Вернувшись в Париж, девушка сталкивается с настоятельными уговорами матери заняться семейным ремеслом – стать куртизанкой. Чтобы избежать этой участи, Сара пытается сделать карьеру на сцене «Комеди Франсез», но ее необычный для своего времени стиль игры приводит к скандальному увольнению. Лишившись работы, девятнадцатилетняя Сара вынуждена подчиниться воле матери. Однако все внезапно меняется, когда Сара обнаруживает, что беременна. Она решает оставить ребенка и оказывается без гроша в кармане. После безуспешных поисков работы Сара неожиданно получает приглашение в театр «Одеон», где завоевывает сердца зрителей своей игрой в новаторских постановках. Последующее возвращение в «Комеди Франсез» открывает новую страницу в жизни Сары Бернар. Устаревшие нормы актерской игры, принятые в этом театре, заставляют ее активно искать собственный независимый путь. И наперекор всему она становится известной актрисой, получившей признание не только во Франции, но и во всем мире. Роман «Великая актриса» – захватывающий рассказ о женщине, чей непревзойденный талант и бунтарский дух вписали ее в историю театра как Божественную Сару. Впервые на русском языке!

Акт II. 1860–1862 годы. Инженю

Завоевать недостаточно; нужно научиться обольщать.

Вольтер

Глава 1

— Мадемуазель Бернар, вы опять забыли слова? Может, объясните нам, каким образом это бесконечное затягивание улучшает ваше исполнительское мастерство?

Прово сделал нетерпеливый жест, а я молча стояла перед ним. Свои слова я вовсе не забыла, просто подыскивала правильный тон для их произнесения. Пока я собиралась с мыслями, чтобы попасть в нужную интонацию, он топнул ногой:

— В этом столетии, пожалуйста. Публика уже закидала вас программками и в возмущении покинула театр. Люди приходят смотреть на вашу игру, а не на пантомиму.

Я начала сбивчиво произносить монолог. Роль была та самая, которую мне не удалось исполнить на прослушивании, — Арикия в «Федре». Я с трудом пыталась поймать эмоцию в сложных фразах, но мой наставник ни во что не ставил мои усилия.

— Как странно это слышать, господин мой, боюсь, я в ловушке сна. Неужели я не сплю? Возможно ли поверить в такую щедрость? Что Бог вложил ее вам в сердце? Вы пожинаете заслуженную славу! И слава эта правду превзошла. Вы для меня…

— Нет! — Прово стукнул палкой по полу. — Что это такое? — Он прошагал к сцене. — Где vérité^[18], печаль и страх, которые переполняют Арикию?

— Но я… я думала, вы хотите, чтобы я произнесла этот пассаж à la mélopée^[19].

— À la mélopée! — Он повернулся и сделал несколько шагов к другим студентам. — Я просил мадемуазель Бернар произносить эти строки таким образом?

Никто не ответил — не посмел, все уставились на свои колени, не желая становиться жертвами его чудовищной снисходительности, и Прово снова направился к сцене. Мне пришлось бороться с собой, чтобы не отшатнуться от его свирепого взгляда.

— Какова принятая в этом заведении система? Каков стиль, введенный в тысяча семьсот восемьдесят шестом году одним из его основателей, Моле, который передал свой бесценный опыт любимому актеру Наполеона Тальма, и это заложило принципиальные основы для обучения наших будущих учеников, включая вашего идола Рашель?

Сдерживая раздражение — когда ему уже надоест высокопарно напоминать нам священную историю Консерватории? — и желание сообщить, что, если бы Рашель приходилось сносить его постоянные нападки, она никогда ни в чем не преуспела бы, я ответила:

— Chant — говорить нараспев, соблюдая ритм, с подчеркнутой модуляцией; vérité — концентрация на содержании и строфике. Mélopée — по сути соотносится с chant или рецитацией.

— А различия между ними состоят…

— Декламация — это искусство чтения стихов четко, мягко или гневно. Гнев и мягкость противопоставляются четкости, потому что четкость — это атрибут техники и выражается в chant, а мягкость и гнев, будучи атрибутами эмоциональности, относятся к vérité.

Даже Прово не мог обвинить меня в нерадивости. Весь последний год я целиком посвятила оттачиванию мастерства, каждый час каждого дня, а нередко и бо́льшую часть ночи. Я стала рабой сцены, вызубривала все роли, не важно, насколько второстепенными они были, и обжигала пальцы об огарки свечей, когда допоздна засиживалась над книгами в своей комнате. Не моя вина в том, что я часто опаздывала. Я жила довольно далеко, а Жюли давала мне деньги на омнибус лишь до или из Консерватории, но никогда в оба конца. Не моя вина, что мне приходилось выбирать пешую прогулку по утрам, а не вечером, дабы не подвергать себя опасности встречи с пьяницами и прочими отбросами общества.

Но месье Прово, знаменитый трагик и главный разбойник «Комеди», к тому же мой личный мучитель, не имел снисхождения к таким мелочам. Он проговорил со злодейской улыбкой:

— Мадемуазель, только что вы проявили себя младенцем у титьки. Можете отрыгнуть все, что высосали. Не пора ли вам подумать о том, как использовать свой исключительный талант к запоминанию в применении этих систем к игре на сцене?

Горло у меня перехватило, но я каким-то образом извлекла из него голос и дерзнула ответить:

— Моя цель, очевидно, состоит в том, чтобы вжиться в роль независимо от того, делаю я это à la vérité или à la mélopée?

— Ваша цель в настоящее время, — возразил Прово, — сделать то, чего требую я. — Он стукнул палкой. — Еще раз.

Кулаки у меня невольно сжались, но я подавила гнев и распрямила пальцы.

— Как странно это слышать, господин мой, боюсь, что я в ловушке сна. Неужели я не сплю? Возможно ли поверить в такую щедрость? Что Бог вложил ее вам…

Бамс!

— Вы что, обрываете грушу с дерева?! — рявкнул Прово. — Что вытворяет ваша рука? Исмена, ваша наперсница, только что открыла вам свои подозрения насчет страсти Федры к Ипполиту, которого вы обожаете. Это момент проникнутого ужасом откровения, и сбор спелых фруктов тут ни при чем.

Кто-то из студентов захихикал.

Глаза обожгло слезами.

— Я делала этот жест раньше, и вы говорили…

— Я говорил, что жест опережает речь. Этого вы тоже не учли. Повторите.

Новая попытка. После четвертого удара менторского жезла, каждый из которых сопровождался словесной поркой, я потеряла терпение и, вскинув руки, закричала:

— Не могу!

— Вы не можете? — эхом отозвался Прово, и сидевшие у него за спиной студенты замерли. — Но только что сделали. Именно это я хочу увидеть: ярость. Эти руки, как бельевые веревки, раскинутые в стороны, будто вы молили богов о милости. Мадемуазель Бернар, вы способны на это. И останетесь здесь, пока не сделаете все, как надо. — Не поворачивая головы, он крикнул остальным: — Свободны. Я должен довести этот урок до конца и разобраться с «не могу» этой мадемуазель.

Студенты, перешептываясь, покидали зал, а Прово смотрел на меня в упор. Как только дверь закрылась, он сел, оперся на свой ужасный посох и громко сказал:

— Еще раз.

Из Консерватории я вышла в темноте. Омнибусы до дома уже не ходили. Я так устала, что не чувствовала собственного тела. Монолог беспрестанно крутился в голове. Еще бы, ведь мне много часов не позволяли прервать его повторение даже для того, чтобы сделать глоток воды.

Чья-то тень скользнула ко мне из-под аркады. Я устало улыбнулась:

— Ты ждал.

Его звали Поль Порель, круглолицый юноша, не особенно красивый, но с дружелюбной улыбкой и копной курчавых каштановых волос. Ему было почти восемнадцать, как и мне, он стал моим единственным другом в Консерватории. Как и я, он занимался в классе Прово.

— Конечно ждал. — Поль закинул на плечо сумку, и я вдруг вспомнила, что, в спешке убегая из класса с разрешения угрюмого Прово, свою забыла в зале. — И шляпу тоже, — с усмешкой сказал Поль, правильно разгадав причину отразившегося на моем лице смятения. — Надеюсь, месье Ненавистник не дал тебе учить дополнительные строчки.

Я закуталась в шаль. Приближалась зима, вечерний воздух покусывал морозцем.

— Этот человек — дьявол. Сколько часов он продержал меня там? И когда я уже буквально валилась с ног от усталости, знаешь, что он мне сказал?

Улыбка Поля стала шире.

— Что?

— Смерил меня взглядом и заявил: «Теперь, мадемуазель, вы будете помнить, что Арикия — роль, которую вам никогда не следует играть».

Поль прыснул со смеху:

— Он обожает тебя!

Я хмуро глянула на него:

— Он меня ненавидит. Думает, у меня нет таланта. Вечно повторяет, что я тощая как скелет и двигаюсь так же. Ты замечал, как Прово постоянно бросает мне вызов, а потом, когда я делаю ровно то, что он просил…

— Говорит, что ты сделала это неправильно, — завершил фразу Поль. — Помнишь, мы играли для него сцену из «Заиры»?^[20]

При воспоминании о катастрофе, в которую превратилась наша попытка дать новую жизнь сцене из знаменитой трагедии Вольтера о плененной мусульманами рабыне-христианке, меня передернуло. Поль играл султана, а я — рабыню Заиру. Мы репетировали не одну неделю. Потом показали свой этюд Прово, а он с руганью прогнал нас со сцены.

— Еще бы! — Мы пошли к пансиону, где жил Поль, держась под руку, чтобы было теплее. — В той роли я ему тоже не понравилась.

— Он заявил: «Вы, наверное, думаете, будто публика уснула, раз все время поворачиваетесь к ней спиной. Мадемуазель, вы, случайно, не слышите храпа?» — процитировал Поль.

— «Потому что, если храпа нет, — продолжила я, положив руку на его манжету, — вы должны слушать внимательнее». Я же говорю, он считает меня худшей студенткой в Консерватории.

Поль посерьезнел:

— Ты ошибаешься.

Я выдержала паузу, глядя на него:

— Ошибаюсь? В чем же?

— Он полагает, что ты, вероятно, лучшая. Вот почему наседает на тебя гораздо больше, чем на всех остальных. Он видит в тебе нечто особенное, отличающее от других.

— Сомневаюсь, — сразу отмахнулась я, хотя комплимент Поля немного согрел меня. — Даже если бы я действительно чем-то выделялась, Прово последним согласился бы с этим.

Несколько кварталов мы прошли в молчании, потом я нерешительно спросила:

— Ты думаешь, я…

Поль кивнул:

— Как и все в нашем классе.

— Тогда почему, кроме тебя, никто со мной не дружит? Большинство девушек и юношей сторонятся меня. Я знаю, они считают, что меня приняли по протекции месье Морни.

— А он оказывал протекцию?

— Он организовал мое прослушивание, это правда. Но мне все равно пришлось его проходить, как и всем остальным. Прово тогда сам сказал, что я его впечатлила. Он и этот людоед Бовалле — они оба хотели, чтобы я стала их ученицей. Надо было выбрать Бовалле. — Я пнула ногой выбитый из мостовой камень. — Может, тот не стал бы бранить меня часами изо дня в день. Если разобраться, Бовалле назвал Прово любителем les jeunes filles. Вероятно, это и ставит меня особняком.

— И снова ты не права. Как оказалось, Прово тянет на les jeunes garçons^[21].

Я крепче ухватилась за руку своего приятеля:

— Ты мне об этом не говорил. Не упоминал, что ты…

Поль со смехом откинул назад голову:

— Нет же, глупая. Я не в его вкусе и вообще не из таких. Но этот миловидный блондин из нашего класса, Жак Виллет… Ты не замечала, что Прово всегда выбирает его играть пастушков и лепечет, что мягкие запястья Жака выражают достоинство?

— Не замечала, — призналась я.

— Вот в чем твоя проблема. Ты не замечаешь. Редко слушаешь. Все время витаешь где-то мыслями. Вот почему Прово травит тебя. Он считает, у тебя задатки великой актрисы, но одним талантом карьеры не сделаешь. Подготовка и собранность — вот что нужно.

— Ну вот, теперь ты говоришь, как он, — проворчала я.

Мы дошли до пансиона, ветхого здания в бедном районе, населенного студентами и пьяницами. Пока я размышляла над словами Поля, он откопал в сумке ключ и сказал:

— Полагаю, ты не замечаешь и того, что у тебя есть еще друзья в Консерватории? По крайней мере один. Некая девушка утверждает, будто знает тебя очень хорошо.

Я вздрогнула:

— Кто?

— Мари Коломбье. — Поль вставил ключ в замок. — Она в классе у Сансона. Ее приняли в этом году. Мари услышала, как кто-то упомянул тебя, и начала рассказывать, что была твой лучшей подругой в Граншане, и с того момента, как ты вышла на сцену в рождественском спектакле, она знала: тебе суждено стать актрисой. Утверждает, что ты играла роль Товии невероятно убедительно: когда открыла глаза и объявила, что зрение вернулось к тебе, все зрители рыдали.

— Я играла архангела, а не Товию. — Я помолчала. — Ты уверен?

Мы стояли в сумрачном холле пансиона; с потолка на нас хлопьями сыпалась краска.

— Да, уверен. Ты ее знаешь?

— Знала. Мы дружили в монастыре, но мне казалось, она переехала во Фландрию. — Я пошла вслед за Полем по скрипучей лестнице и коридору, не обращая внимания на мышей, сновавших под щелястыми досками пола. — И я играла не Товию.

Поль шикнул на меня. Студентам, снимающим комнаты в пансионе, не позволяли приглашать гостей на ночь, хотя я уже не раз ночевала здесь, когда было поздно возвращаться домой, делила со своим другом узкую постель и прижималась к нему, чтобы согреться. Если нас поймают, Полю придется уплатить за комнату вдвое. К тому же кто-нибудь мог сообщить о моих похождениях Жюли, которая полагала, что я остаюсь на ночь в квартире у подруг, если вообще удосуживалась заметить мое отсутствие.

Только мы вошли в комнату Поля, где не было ничего, кроме жесткой постели, стула и ломаного стола, я принялась объяснять, как будто это имело чрезвычайно важное значение:

— Мари вместо меня исполнила роль пастушка. Товию играла другая девочка. А та, которую назначили быть архангелом, заболела, и я заняла ее место.

Поль хмыкнул:

— Выходит, твоя подруга Мари — лгунья. И, смею сказать, к тому же немного потаскушка.

— Потаскушка? — Сняв с себя шаль, я забралась в постель и до подбородка натянула побитое молью одеяло. — Почему ты так говоришь? И, Поль, есть у тебя сыр и хлеб? Я ужасно голодная.

Он вытащил из-под кровати тарелку и зажег на столе сальную лампу. Комнату заволокло дымом от горящего прогорклого жира, а мы сидели на кровати, прижавшись друг к другу, и ели черствый хлеб с засохшим сыром — это была моя единственная еда после завтрака.

— Ты сказал, Мари гулящая? — уточнила я.

— Так про нее говорят. — Поль задумчиво жевал, превращая сухарь в кашицу. — Некоторые парни из класса Сансона изображают из себя повес. Сансон набрал себе сынков членов имперского суда, незаконных детишек мелких чиновников и прочих, которые считают, что они лучше остальных. Не буржуа. После занятий Мари ходит с ними в пивную за углом.

— Походы в пивную вряд ли превращают ее в шлюху, — возразила я, удивляясь, как могла не заметить Мари по пути в Консерваторию или домой и почему, рассказывая другим студентам о нашем знакомстве, она сама не подошла ко мне, чтобы возобновить дружбу.

— А походы после этого с парнями на берег реки превращают? — спросил Поль.

Я едва не подавилась хлебом:

— Она и правда это делает?

— Так говорят парни. Я с ней не ходил, так что за правдивость их слов поручиться не могу.

Как на это реагировать? Мари, которую я помнила, была девушкой искушенной в мирских делах. В конце концов, именно она открыла мне глаза на то, чем занимаются наши матери, так что, вполне возможно, слова Поля правдивы. Досадно, что девушек, которые лишились добродетели, все презирают, тогда как от юношей ожидают, что они будут вести разгульную жизнь в доказательство своей возмужалости. Подумав так, я заявила:

— Весьма негалантно с их стороны хвастаться подобными вещами. Если парень скажет что-нибудь такое обо мне, я ему уши надеру.

— Не сомневаюсь, — хохотнул Поль. — Поэтому они и сторонятся тебя. Сара, ты им очень нравишься. Парни тоже видят в тебе нечто иное, но ты их пугаешь. Тем не менее подозреваю, что большинство из них, если не все, предпочли бы, чтобы на берег реки с ними ходила ты, а не Мари.

— Не будь смешным. — Я снова хотела положить руку на его манжету, но не успела, потому что Поль отодвинулся, лицо его скрылось в тени, и я не могла прочесть, что на нем написано.

— Нет, — сказал он.

Я уставилась на него:

— Что?

— Не делай этого. Не обращайся со мной как с братом.

— Но мы друзья. Я часто думаю о тебе как… — Голос мой затих; Поль стал убирать остатки нашей трапезы, избегая моего взгляда, и я спросила: — Ты обо мне того же мнения?

Он покачал головой:

— Я знаю, ты не такая, как Мари Коломбье. И я не сын имперского судьи.

— Но ты думаешь об этом?

Я сама не знала, почему допытывалась. Мое тело, как бы я ни отвергала его потребности, давало о себе знать; я ощущала необъяснимые желания, которые приводили к тайным исследованиям себя в постели. Но быстрые ощупывания захватили меня ненадолго. Это казалось пустой тратой времени, когда нужно было выучить столько новых строк.

Поль посмотрел мне в глаза:

— Конечно думаю. Ты самая удивительная, самая головокружительная девушка из всех, кого я знал, и самая красивая.

Он считает меня красивой? Никто никогда не применял такое прилагательное для описания моей внешности.

— А ты не думаешь об этом? — продолжил Поль. — Не со мной, с кем-нибудь другим? В Консерватории, по-моему, много красивых парней.

— Как Жак Виллет?

— Ты невозможна! — фыркнул Поль.

Не могу сказать, что толкнуло меня на это. Просто порыв, как многое в моей жизни. Я увидела Поля, старательно отводившего взгляд, с оловянной тарелкой в руках, с опущенным круглым лицом, крошками на подбородке… и откинула одеяло:

— Иди сюда.

Он замер:

— Нет, сегодня я буду спать на полу.

Я похлопала рукой по соломенному тюфяку и отодвинулась к стене, ощутив спиной ее холодную влажность.

— Не будешь. Поставь тарелку и ложись в постель. Тут зябко. Я требую. И задуй лампу, пока мы не задохнулись от дыма.

Выполняя мои распоряжения, Поль двигался рывками, будто потерял контроль над своим телом. Когда он втиснулся на кровать, напряженный, как готовая лопнуть струна, и завозился с одеялом, чтобы накрыться, я положила руку ему на грудь и почувствовала, как быстро колотится у него сердце.

— Это какие-то конные скачки, — прошептала я и провела пальцами ниже, не уверенная в том, что делаю, но, услышав, как Поль задержал дыхание, сообразила: идея правильная.

Он остановил мою руку, прежде чем я дотянулась до мошонки.

— Нет. Ты… ты будешь жалеть об этом. Я никто, сын лавочника. У моей семьи нет ни титула, ни богатств.

— У моей тоже. — Я склонилась над ним, чтобы прикоснуться губами к его губам.

На них остался вкус сыра. Это было приятно. Сыр и хлеб, и его торопливая горячность, которая, как он ни пытался сдержать ее, набирала силу. Когда он засунул мне в рот язык, я отшатнулась и шепнула:

— Не спеши. Помни, я не такая, как Мари.

Поль, задыхаясь, произнес:

— Сара, ты для меня богиня.

Я едва не рассмеялась, но сдержала себя, смех был бы неуместным. Мы ощупывали друг друга и целовались, делали все те странные вещи, которые совершают новички в любви. Одежду мы не снимали, лишь приоткрывали тела, ощущая холод на коже, подбираясь к местам, о которых Поль так много думал.

Когда он нерешительно, будто я могла рассыпаться, вошел в меня, держа вес тела на руках и закрыв глаза, его лицо омыло выражение такого блаженства, словно он вступал в настоящий рай. Я ощутила резкую боль, более сильную, чем ожидала. Сжала зубы, побуждая его продолжать, — ну, это казалось единственно верным.

Все закончилось довольно быстро. Я даже удивилась, насколько быстро. Поль выгнулся и застонал, вскрикнул и излился теплом на мое бедро. Потом скатился с меня и упал на спину вверх лицом, тяжело дыша, как будто только что взобрался на гору.

Мы лежали молча, потом я услышала его шепот:

— Сара… Я… Кажется, я люблю тебя.

Глава 2

Вот, значит, что вызвало столько суеты, ради чего рушились королевства, во имя чего императоры бросали своих жен, для воспевания чего бесчисленные поэты извели океаны чернил.

Какой абсурд! Не то чтобы мне не понравилось. Можно придумать и более неприятные способы провести вечер, но это было совсем не то, что я себе представляла. Определенно, близость с мужчиной для меня не шла ни в какое сравнение с лихорадочной страстью к заучиванию ролей, которые я надеялась когда-нибудь исполнить на сцене.

Поль же был одурманен. Он предлагал жениться на мне, хотя я заверила его, что меня полностью устраивают наши отношения такими, какие они есть. Ему это не понравилось. Поль считал, раз я отдала ему свою девственность — мне пришлось замывать пятна на белье в общей уборной в коридоре, — мы должны идти в церковь и давать обеты. Поль беспокоился о моей репутации, хотя в то же время готов был и дальше спать со мной, когда я на это соглашалась, а это случалось реже, чем ему хотелось, так как я не могла отсутствовать дома каждую ночь.

Едва ли это изменило меня, но я была поражена неожиданным открытием: после всех моих возмущенных приговоров, вынесенных матери, и стойкого нежелания быть хоть в чем-то на нее похожей тот самый презираемый мной акт свелся к мимолетному слиянию плоти и ничуть не походил на насилие или унижение, каким я себе его представляла. Единственным отличием, решила я, было то, что в ее случае мужчина хорошо платил за старания. Сумма, если учесть отсутствие социального статуса состоящей в браке, была, вероятно, больше той, что получают многие замужние дамы за свои труды.

И тем не менее перемены во мне произошли, хотя я не сразу это заметила: разбуженная чувственность просочилась в мою личность, окрасила голос, жесты, так что окружающие стали воспринимать меня иначе. Однажды, после очередного чтения из «Заиры», той самой роли, которой я когда-то снискала крайнее неудовольствие Прово, он буркнул:

— Это было неплохо. Не хорошо, заметьте, и ни по каким параметрам не подходит для демонстрации на сцене, но лучше. Для вас.

Из уст Прово фраза прозвучала как высокая похвала. Я готова была обнять этого грубияна.

А потом я заметила, что другие консерваторские мальчики — для меня они оставались мальчиками, хотя для всех остальных были молодыми людьми — поглядывают на меня, когда я лечу по коридору с набитой до отказа сумкой, с вырвавшимися из-под скреплявших узел шпилек непослушными прядями волос и с перепачканными шоколадом губами: я ела дешевые конфеты, чтобы заглушить голод и сэкономить.

— На что они так таращатся? — спросила я Мари.

Я отыскала ее, как только смогла. Подошла к ней однажды вечером после занятий по этикету, которые вел женоподобный пережиток Второй империи, весь в кружевных оборках и с подкрашенными губами. Мари обрадовалась и поцеловала меня в щеку, будто мы только вчера покинули Граншан. Когда я поддразнила ее тем, что она держит дистанцию, Мари пожала плечами:

— Не хотела навязываться. Все тут, похоже, так очарованы тобой, а я… Ну, никто не считает, что я стану великой актрисой.

— Обо мне тоже никто такого не думает. Мы подруги. Ты не писала мне. Могла бы, по крайней мере, сообщить, что приехала в Париж, не говоря уже о том, что учишься здесь.

— Во Фландрии было скучно, — отозвалась она. — Мать из кожи вон лезла, стремясь доказать всем, какая она хорошая жена, и кажется, с легким сердцем согласилась, чтобы я поехала сюда и попытала счастья.

На мой взгляд, дела у Мари шли неплохо. Она была уверена в себе, и это привлекало к ней всех, даже девушек-соперниц. Благодаря дружбе с Мари и у меня появилось больше приятелей, по крайней мере до сих пор мне так казалось.

— Они пожирают меня глазами, как волки, — проворчала я. — Не пора ли начать кидаться в них камнями, чтобы отогнать?

— Брось в них вместо камней Поля Пореля, — предложила Мари и показала язык.

Мы шли мимо нескольких мальчиков, и те смело ответили ей, чмокнув губами, как при поцелуе; она вильнула задом, подчеркнуто округлым из-за турнюра.

— Они знают? — Я в ужасе замерла.

Мари весело глянула на меня:

— Сара, ты же не так наивна! Честно говоря, кто заподозрит в тебе такую неопытность, учитывая, чем занимаются наши матери или твоя мать, раз уж моя стала респектабельной матроной? Мужчины всегда знают. Они нюхом чуют.

— Чуют? Боже мой, что, если…

Моя подружка засмеялась:

— Я сказала — мужчины. Не матери. Не суетись. Уверена, твоя chère maman не подозревает о рандеву с Полем. Если бы это было не так, ты бы уже знала. Ничто не приводит куртизанку в большую ярость, чем дочь, отдающая себя задаром.

Меня это не успокоило. И не обрадовало. Я послала Полю записку, отменив наш уговор о встрече вечером, и в тревоге пошла домой. Жюли вела себя как обычно. В последнее время она вообще едва замечала мое присутствие — занималась увеличением квартиры, сносила стены для расширения пространства. Розина обзавелась новым поклонником, который, очевидно, с большой щедростью распоряжался своим богатством. В одной половине квартиры все было перевернуто вверх дном, стояли леса, полы накрыли брезентом. Регина ходила по комнатам и ругалась на рабочих, а Жанна жаловалась, что у нее от обойного клея липкие подошвы. В такой обстановке несколько ночей в неделю, которые я проводила «у подружки», оставались незамеченными.

Я вошла в свою спальню и отколола шляпку, спина болела от тяжести сумки. Внезапно на пороге появилась Жюли.

— Могу я поинтересоваться, где ты была? — спросила она подчеркнуто ледяным тоном.

Я начала вынимать из сумки вещи:

— На занятиях по этикету…

— Ложь! — Она так быстро подошла ко мне, что я не успела уклониться и получила удар; в висках застучало, и я отшатнулась от нее, но тут услышала: — Я точно знаю, где ты была. После всего, через что мне пришлось пройти по твоей милости: унижение, поношение меня и Розины перед нашими поклонниками, нашими друзьями… Потом Морни помогает тебе поступить в самое престижное учебное заведение по драматическому искусству, и чем ты там занимаешься? Играешь в шлюху!

Я подняла на нее глаза:

— Он мне не платит.

— Значит, ты дура. Очень скоро, когда он заделает тебе ребенка, плата потребуется. Те, кто не платит, просто исчезают. Так всегда бывает.

Я предпочла не сообщать ей, что мы предусмотрели это потенциальное затруднение: по нашему взаимному согласию Поль не изливался в меня. Вместо этого, когда Жюли отвернулась, я сказала:

— Может быть, они бросают вас. Но не меня.

У нее застыли плечи.

— Молись лучше, чтобы твои учителя и дальше ставили тебе такие высокие оценки, будто считают тебя вторым воплощением самой Рашель. Потому что, когда ты закончишь обучение, я не дам тебе больше ни су, независимо от того, наймут тебя на работу или нет. Как только учеба закончится, ты будешь предоставлена самой себе. Тогда мы посмотрим, кто кому платит.

Жюли вышла и так сердито хлопнула дверью, что где-то в квартире опрокинулась стремянка.

Издав яростный рык, я отшвырнула сумку, из нее высыпались книги. Они упали на пол, вспорхнули перечерканные страницы, а я опустилась на кровать и закрыла лицо ладонями. Высокие оценки, да уж! Мне нужно достичь большего.

Теперь меня мог спасти только контракт с «Комеди Франсез».

Глава 3

Я сообщила Полю, что нам придется разорвать нашу связь. Он был безутешен, бормотал, что любит и готов ради меня на все. Увы, но я ничего от него не хотела.

— В прошлом году я заняла только второе место в комедии и получила почетное упоминание за трагедию. В этом мы заканчиваем учебу. Я должна быть первой в обоих жанрах, чтобы добиться контракта с «Комеди». Мне очень много нужно выучить, а времени осталось совсем мало.

— Разве Морни не обеспечит тебе контракт?! — со слезами на глазах завопил Поль. — Почему ты должна меня бросать?

Я погасила вспышку ярости:

— Поль, пожалуйста. Мы не Ромео и Джульетта. И я не хочу, чтобы Морни мне что-то обеспечивал. Я хочу получить контракт собственными силами.

Поль был крайне несчастен и избегал меня не одну неделю, тогда как другие мальчики стали проявлять настойчивость: так часто приглашали на кофе с булочками, что я могла бы жить щедротами своих ухажеров, но я всем отказывала. Если я не училась, то спала. Не опаздывала на занятия и терпеливо сносила даже этого хлыща, учившего нас держать осанку, с его кнутом, которым он хлестал меня по плечам…

— Прямо, мадемуазель. Скользите. Вы королева при дворе, а не кляча, которая тянет тележку молочника.

На протяжении оставшегося до последнего экзамена месяца я готовилась без передышки. Прово дал мне разучивать две сложные сцены — в них я могла показать себя с разных сторон, — но сам вдруг тяжело заболел. Его место занял Сансон. Он заявил, что монологи из «Заиры» и «Ученых женщин» Мольера не мое амплуа, и заменил их на сцены из пьес Делавиня «Дочь Сида» и «Школа стариков». Длинные витиеватые строки этих пьес подходили мне еще меньше, но мой новый наставник стоял на своем. К тому же он был одним из тех, кого назначили принимать экзамен. Я не могла его ослушаться.

Потом Розина заявила, что мне нужно сделать новую прическу для «Призового дня» — эвфемизм, которым она описала неделю экзаменационной порки, — и произошло это утром в день выступления. Парикмахер долго возился с моими неуправляемыми волосами, приговаривая: «Она выглядит как гаремная рабыня», — и использовал целый арсенал горячих утюжков и расчесок, чтобы согнуть мои космы в толстые спиральные локоны. Жирная помада для укладки взвивавшихся пеной волос испачкала мое новое платье. Когда я прибыла в экзаменационный зал, потная и растрепанная, то выглядела той самой гаремной рабыней, только едва не утонувшей при потопе.

Стоя перед жюри — Сансоном, Бовалле, размахивавшей лорнетом мадам Натали и еще двумя актерами из «Комеди», — я прочла сцену из «Дочери Сида», в горле комом стояли слезы. Я не нагнетала драматизм. Комедийная сцена вышла подлинной комедией, но не из-за моего выступления. Помада высохла и потрескалась, волосы вырвались на волю из заточения и встали дыбом, как будто меня наэлектризовали. Только гордость не позволяла мне сдаться. Мадам Натали поджала губы, Бовалле имел возмущенный вид, Сансон сиял зловещим оскалом.

Как назло, Жюли решила сопровождать меня на экзамен, и ее многозначительная улыбка портила мне настроение всю дорогу домой в экипаже.

— Все пошло не по плану. Скажу Розине, что мы больше никогда не будем нанимать этого парикмахера.

Мадам Г. поджидала меня со своим неизменным ковшиком горячего шоколада. Но на этот раз ее сочувствие было невыносимо. Я закрылась в своей комнате, упала на кровать и сунула голову под подушку. Если бы у меня был фиал с ядом, я бы отравилась.

Через несколько часов, когда сестры легли спать, а Жюли и Розина ушли на вечерние встречи, стук в дверь и послышавшийся следом за ним голос возвестили о появлении мадам Г.:

— Сара, ты не спишь?

Я застонала:

— Хотелось бы мне уснуть. А еще лучше не просыпаться.

Она вошла:

— Ну-ну, все не так плохо.

— Хуже. — Я села; уголки рта мадам Герар опустились — она увидела грязное месиво моих волос. — Никто никогда не наймет меня на работу. Я была ужасна. Я… — Пришлось отразить очередной натиск слез. — У меня нет выбора, придется выходить замуж за этого кошмарного торговца из Лиона. Жюли живо все устроит.

— Тогда она будет крайне разочарована, узнав, что ты получила вот это. — Мадам Г. вынула из кармана юбки конверт. — Письмо доставили сегодня после обеда. Я забрала его у курьера, пока твоя мать не увидела. Учитывая ее отношение, она могла просто сжечь письмо и заявить, что оно вообще не приходило. — Мадам Герар с улыбкой смотрела на меня, а я сидела без движения и боялась взять у нее конверт.

— Что… что там сказано? — прошептала я.

Она вложила письмо мне в руку:

— Прочти сама. Это из «Комеди».

Дрожа, я открыла конверт.

Нам необходимо присутствие мадемуазель Сары Бернар, выпускницы Консерватории и обладательницы главной награды конкурса в жанре комедии среди студентов второго курса, для подписания шестимесячного пенсионерского контракта с ней в «Комеди Франсез» завтра в десять утра.

— Подписано Эдуаром Тьерри, главным администратором «Комеди Франсез». — Я подняла глаза не в силах поверить. — Они предлагают мне контракт. Я сегодня первый приз в комедии.

Какая ирония! Учитывая мое выступление, именно этого я и заслуживала.

Мадам Г. кивнула:

— Видишь? Все не так ужасно.

Я соскочила с кровати и обняла ее, смеясь и плача одновременно. Как такое могло случиться? Как мне удалось пережить, вероятно, самый катастрофический экзамен за всю историю Консерватории? Но как-то удалось.

У меня появилась призрачная, весьма призрачная надежда на будущее.

Примечания

18

Правда, реальность (фр.).

19

Нараспев (фр.).

20

«Заира» — пятиактная трагедия Вольтера; впервые поставлена в «Комеди Франсез» в 1732 г.

21

Молоденькие мальчики (фр.).