Умм, или Исида среди Неспасенных

Иэн Бэнкс, 1995

По мнению членов довольно симпатичной на первый взгляд секты ласкентарианцев, чья вера представляет собой фантастическую смесь из самых разных религиозных традиций, божьи избранники рождаются на свет 29 февраля. Не исключение и никогда прежде не покидавшая секты внучка ее основателя Исида – юная, наивная и обаятельная барышня, обладающая к тому же даром Целительства. Однако ситуация складывается так, что Исиде приходится отправиться в грешный «внешний» мир, пустившись на поиски бежавшей от собратьев кузины, намеченной на главную роль на предстоящем Празднике любви. Многое ли останется от ее всесокрушающей наивности к концу путешествия?…

Глава 4

Той ночью, покачиваясь в гамаке у себя в комнате, я раздумывала о предстоящей поездке и о возможных причинах вероотступничества кузины Мораг. Сна не было и в помине, но я считала, что это к лучшему: если задремать, все равно очень скоро придется вставать, и в результате с утра до вечера будешь ходить, как в тумане, — разбитая, ни на что не годная. Впрочем, роптать все равно не стоило: известно, что от сумеречного состояния один шаг до транса, который дает возможность услышать Глас Божий.

Когда-то мы с Мораг были близкими подругами, хотя она на четыре года старше; впрочем, в Общине я всегда легко сходилась со старшими ребятами: положение Богоизбранницы поднимало меня на более высокую ступень. Несмотря на разницу в возрасте, у меня с Мораг сложились особенно теплые отношения: нас объединял интерес к музыке и, наверное, похожий склад характера.

Мораг — дочь моей тетки Бриджит, уехавшей от нас шесть лет назад. В Соединенных Штатах Америки Бриджит переметнулась в другую веру и вступила в некую милленаристскую секту с центром в штате Айдахо: приверженцы этого культа, насколько я знаю, убеждены, что спасение вырастает из оружейного ствола. На прошлый Праздник любви она все же приехала в Общину, хотя большую часть времени безуспешно вербовала нас в свою новую религию (не скрою, порой мы проявляем излишнюю терпимость). Тетушка Бриджит точно не знала, кто отец Мораг — характерный результат непринужденных отношений внутри Общины и одна из тех пресловутых особенностей, что играют на руку репортерам, сочиняющим о нас сенсацию за сенсацией. Конечно, мой дед относился к Мораг как к дочери, но Сальвадор считает всех детей Ордена родными — то ли он таким способом выражает любовь к Общине в целом, то ли просто хочет подстраховаться.

Дочка тетушки Бриджит высока ростом и прекрасно сложена; у нее роскошные каштановые волосы и огромные синие бездонные, как океан, глаза. Ее изюминкой была заметная щель между двумя передними зубами, которую, к нашему сожалению, она исправила четыре года назад, перед тем как приехала нас проведать.

Думаю, если бы Мораг воспитывалась в другой среде, музыкальное дарование пропало бы у нее втуне. Она бы с малых лет поняла, что ее внешность открывает легкий путь к исполнению любых желаний, сделалась бы избалованной, потерялась как личность и годилась бы только на то, чтобы выходить в свет с богатым спутником жизни, демонстрируя его финансовые возможности своей изнеженностью, ухоженным видом и шикарными туалетами, но при этом не имея за душой ничего, кроме перспективы родить ему детей, которых они бы стали баловать с удвоенной силой.

Но, по счастью, она росла с нами, в Общине, где простая одежда, отсутствие косметики, незатейливая стрижка и вообще полное безразличие к внешности человека позволяют не отвлекаться на всякую ерунду; благодаря этому моя кузина осознала, что величайший дар, которым наделил ее Господь, предполагает нечто куда более значительное, чем внешние данные. Мораг научилась играть на скрипке, потом на виолончели, позднее — на виоле да гамба и в довершение всего — на баритоне (этот инструмент похож на виолу да гамба, но имеет дополнительный набор симпатических струн), причем добилась не только безупречно беглой техники, но и эмоциональной насыщенности, глубинного понимания музыки, которое и без того было у нее развито не по годам, а с течением времени только крепло и совершенствовалось. При всей сдержанности оценок, из писем Мораг становится ясно, что возрождение интереса к баритонной музыке — это практически ее заслуга, а своими выступлениями и записями она доставляет радость тысячам ценителей. Надеюсь, нас не обвинят в тщеславии, если я скажу, что мы ею гордимся и, более того, ощущаем некоторую причастность к ее успехам.

Распогодилось; мне даже пришлось надеть шляпу, чтобы не напекло голову. Я проплыла вдоль вереницы огромных глухих пакгаузов, во время отлива миновала Аллоа и сделала передышку, чтобы подкрепиться наанами и стови, запивая их водой из бутылки. Днем с запада подул свежий ветер, который подгонял меня вниз по течению, мимо гигантской электростанции, в сторону моста Кинкардин. С новыми силами орудуя лопаткой, я держалась южного берега, скользкого от ила и грязи. На северном берегу находилась еще одна электростанция, а по правую руку теперь возник нефтеперерабатывающий завод в Грейнджмуте: его дым, пар и огненные вспышки плыли по ветру, указывая путь на Эдинбург.

Когда мне было шестнадцать, я уже гостила у Герти Поссил в Эдинбурге, и по крайней мере этот пункт маршрута был мне знаком. Другое дело — Лондон. Этот город как магнитом притягивает и юных ласкентарианцев, и рядовую шотландскую молодежь; в свое время Лондон поманил к себе мою кузину Мораг и брата Зеба, а также других членов Общины, в том числе и моего родного брата Аллана, тоже подававшего некоторые музыкальные надежды. Он отправился в Лондон с двумя однокашниками из агропромышленного колледжа в Сайренсестере, куда его послали изучать управление сельским хозяйством. Впоследствии он не распространялся об этой поездке, но, по моим наблюдениям, болезненно переживал, что не сумел пробиться в большом городе. Насколько мне известно, в Лондоне он играл на синтезаторе в какой-то рок-группе, но его звездные амбиции не принесли ничего, кроме унижения, и он вернулся с твердой верой, что его место, его работа, его судьба — здесь, с нами, в Общине, откуда нет смысла стремиться к этому исполинскому скопищу бесчеловечности, к эпицентру хаоса, к городу-палачу мечтаний и надежд.

Время тянулось медленно; я все так же сплавлялась по бурной воде, изредка давая отдых ноющим рукам и меняя положение, чтобы унять боль в спине, мокрой от брызг. Впереди, милях в десяти, показались два больших моста, и у меня зашлось сердце: до Эдинбурга оставалось всего ничего. Сжав содранными в кровь ладонями весло-лопатку, я прибавила ходу.

Хотя путешествие становилось все более трудным и мучительным, я говорила себе, что это пустяки по сравнению со вторым рождением, которое пережил мой дед сорок пять лет тому назад.

* * *

Ростки нашей веры пробились во мраке ночи, когда на острове Харрис, что лежит в архипелаге Внешних Гебридских островов, свирепствовала буря.

Это произошло в последний час последнего сентябрьского дня 1948 года, во время первого осеннего шторма; под покровом темноты ветер с Атлантики гнал волны к скалистому берегу. Дождь, смешиваясь с брызгами соленой воды и бахромой пены, уносил далеко в глубь острова привкус моря, а волны с оглушительным грохотом рушились на песок и гранит.

В разбитом фургоне, спрятанном в дюнах, подальше от бесконечной, неприветливой береговой полосы, при свете ароматической свечи сидели, крепко обнявшись, две испуганные азиатки; они слушали, как бьются волны и ревет буря, как дождь барабанит по старой брезентовой крыше, как скрипят рессоры при каждом порыве ветра, и боялись, что их жилище вот-вот опрокинется на песок и разлетится в щепки.

Сестры Аасни и Жобелия Азис, настоящие парии, беженки из Халмакистана, были дочерьми первых азиатов, поселившихся на Гебридах. Родители открыли свое дело — передвижную лавку — и колесили по островам. Островитяне приняли чужаков неплохо, что, в общем-то, странно для такого места, где даже стирка в воскресный день считается богохульством.

Халмакистан — горный район на южных склонах Гималаев, за который соперничают Индия и Пакистан. В этом смысле он схож с Кашмиром, хотя у жителей этих двух карликовых территорий нет ничего общего, кроме взаимного презрения. Аасни и Жобелия были первыми в следующем поколении рода; считалось, что им вскружили головы яркие огни Сторноуэя, и вообще они слыли своенравными и падкими на западные соблазны. Окажись их родители более расторопными, обеих дочерей можно было бы удачно выдать замуж за достойных единоверцев, своевременно приглашенных с полуострова Индостан. Однако началась Вторая мировая война, и прошло без малого семь лет, пока отмена продовольственного нормирования и ограничений на перемещение не создала возможности выезжать за пределы страны для заключения брачных союзов. Время было упущено.

Тогда у родителей созрела идея выдать сестер за двух братьев из знакомой семьи: женихи, что греха таить, были не первой молодости, но их род отличался богатством и крепким здоровьем, а мужская его половина даже в преклонном возрасте славилась особой плодовитостью. Как говаривал несостоявшийся тесть, дочери скоро сами признают: девушке нужна твердая рука, пусть даже морщинистая и дрожащая.

Возможно, ободренные ветром независимости, сдувшим с трона самого раджу, и феминистскими настроениями, которые укрепила война, заставляя женщин работать в конторах и у станка, ходить в форме и отчасти брать в свои руки экономические рычаги, а возможно, просто оболваненные шедшими в местной киношке «Альгамбра» фильмами-агитками про энтузиазм советских крановщиц, сестры категорически отказались от этого брака и в итоге предприняли необычный шаг — как с точки зрения своих национальных традиций, так и с точки зрения той культуры, которая их приняла: они порвали с семьей и составили ей конкуренцию.

Девушки располагали кое-какими сбережениями и вдобавок заняли денег у одного сердобольного фермера-атеиста, который и сам был своего рода изгоем в стане истово верующих. На эти средства они приобрели старый фургон, некогда служивший передвижной библиотекой, и закупили кое-какой товар для продажи: бекон, топленое сало и говядину — аккурат то, чего их родня на дух не переносила; поначалу они также торговали спиртным, но через пару месяцев их застукали сборщики акциза и доходчиво объяснили все тонкости выдачи лицензий (хорошо еще, что сестер не попросили предъявить водительские права). Дела шли ни шатко ни валко: спать приходилось прямо в фургоне, товар то залеживался, то уходил в один миг, контролирующие органы душили проверками, жить без родни оказалось несладко, но, по крайней мере, у сестер была свобода, а также взаимовыручка — вот и все, на чем они держались.

В тот день, пока буря еще не скрыла горизонт, они постирали белье на каменистом берегу речки, впадающей в озеро Лох-Лэксдейл, и оставили сушиться, а сами отправились по торговым делам на Льюис.

(Льюис и Гаррис считаются отдельными островами, хотя на самом деле их соединяет перешеек и бескомпромиссно разграничивают невысокие — ясное дело, не Гималаи, — но на редкость крутые горы. Жители Гарриса по большей части смуглее и мельче своих соседей: народная молва приписывает этот феномен любвеобильности смуглых испанцев, выброшенных на берег после крушения судов Непобедимой Армады у скалистого побережья Гарриса, но не исключено, что одна ветвь просто-напросто ведет свой род от кельтов, а другая — от викингов.)

Когда средь бела дня вдруг стали сгущаться сумерки, сестры припустили обратно, но все-таки попали под дождь, а потом обнаружили, что почти все белье, разложенное для просушки, бьется на ограде из колючей проволоки, а остальное улетело во вздувшуюся реку. Дождь лил сплошной стеной, и простыни с пододеяльниками и наволочками, повисшие на проволочном ограждении, оказались точно такими же мокрыми, как те, что плавали в реке. Собрав белье, сестры побежали к фургону и перегнали его в ложбину, чтобы укрыться от шторма.

Как были, в плащах, они жались друг к другу в дрожащем на сквозняке мерцании благовонной свечи, стиснутые со всех сторон коробками с чаем и ящиками со свиным жиром — то ли Аасни не смогла отказаться от какой-то выгодной сделки, то ли не учла, что в фургоне и без того не повернуться. Тем временем стекающая с простыней вода лужицами собиралась на полу и грозила подпортить мешки с сахаром, мукой и крахмалом, сваленные под лавками.

Вдруг послышался глухой удар: что-то с силой стукнуло в стену фургона, обращенную к морю. Они вздрогнули. Снаружи застонал мужской голос, еле различимый среди рева ветра и волн.

Подхватив фонарь, сестры вставили в него маленькую ароматическую свечку и опасливо выглянули в грозную штормовую темноту. Рядом с фургоном, на поросшем травой песке лежал белокожий, неприметно одетый молодой человек; его черные волосы не могли скрыть ужасную рану на лбу, из которой сочилась кровь, тут же смываемая дождем.

Сестры поволокли его к открытой задней двери; незнакомец очнулся и снова застонал, попытался встать, но рухнул на землю. Тогда они затащили его внутрь — на мокрый пол, куда тотчас натекла еще и кровь, и заперли хлопающую на ветру дверь.

Несчастный был смертельно бледен и сильно дрожал, не прекращая стонать. Из раны хлестала кровь. Сестры сняли с себя плащи, чтобы его укутать, но дрожь не унималась. Аасни вспомнила, что смельчаки, переплывавшие Ла-Манш, обмазывали тело жиром. Девушки достали свиной жир (коего у них образовались большие излишки — в Карлоуэе кто-то из местных нашел несколько выброшенных на берег ящиков и сбыл по сходной цене), раздели мужчину до исподнего, забыв о приличиях, и начали смазывать туловище. Озноб не проходил. Рана по-прежнему кровоточила. Ее промыли и обработали йодом. Аасни нашла бинт.

Жобелия отперла заветный ларчик, который получила от бабки в посылке из Халмакистана на свое двадцатилетие, и вытащила флакон драгоценного бальзама жлоньиц, хранимого на самый крайний случай. Она сделала примочки и поставила их на рану, примотав бинтом. Пострадавшего затрясло еще сильней. Чтобы плащи не засалились, сестры вскрыли одну из коробок с чаем (этот товар все равно никуда не годился, так как слишком долго пролежал в амбаре у одного фермера из Тарберта, который в военное лихолетье надеялся с выгодой продать его из-под полы) и обваляли дрожащее, белое от свиного жира мужское тело в черном листовом чае, не пожалев добрых двух коробок; в полубессознательном состоянии несчастный только издавал стоны из-под своего чайно-жирового панциря, но, по крайней мере, его уже не знобило, и на мгновение он даже открыл глаза: осмотрелся, встретился взглядом с сестрами — и лишился чувств.

Вознамерившись отвезти пострадавшего в больницу, сестры завели двигатель, но трава на склонах ложбины, где стоял фургон, стала скользкой от дождя, и колеса буксовали. Аасни закуталась в плащ и побежала сквозь ненастье на ближайшую ферму, чтобы заручиться помощью. Жобелия осталась присматривать за смертельно бледным скитальцем, которого принес шторм.

Она удостоверилась, что он еще дышит, примочки не сбились, а кровотечение прекратилось, и вслед за тем, как могла, отжала на нем нижнее белье. Он бредил, но Жобелия отчаялась понять, на каком языке, и решила, что другим это тоже будет не по уму. Однако пару раз ей удалось различить слово «Сальвадор».

Тем человеком был, конечно же, мой дед.

* * *

С Сальвадором говорил Бог. Освещенный и окруженный сияющим ореолом, Бог поджидал в конце темного тоннеля, по которому мой дед, как ему казалось, возносился к Ним из бренного мира. Он думал, что умирает и видит перед собою путь на небо. Бог подтвердил, что это и вправду путь на небо, но при этом Они объяснили, что умереть ему не суждено, а суждено вернуться в мир земной с Их посланием человечеству.

Циники, вероятно, скажут, что причиной всему — сильнодействующие примочки из халмакистанских целебных трав: экстракт, дескать, поступал в кровь и дурманил рассудок Сальвадора не хуже галлюциногена; но узколобые маловеры всегда пытаются принизить и опошлить то, чего не способен постичь их бездуховный ум. Факт остается фактом: едва не умерев от переохлаждения, усугубленного потерей крови, наш Основатель проснулся другим — более совершенным, более цельным человеком, принявшим на себя особую миссию, послание, сообщение от Бога, которое Они давно пытались донести до человечества сквозь всеобщий хаос современной жизни и технических новшеств, но которое смог услышать лишь тот, чей ум, пусть даже заурядный, прикоснулся к неизбывному безмолвию перед лицом смерти. Возможно, кое-кто и раньше слышал Божественные послания, но не удержался на самом краешке смертельной пропасти и соскользнул вниз, так и не сумев передать этот сигнал своим ближним, — чего-чего, а смертей в предшествующее десятилетие было с лихвой.

Так или иначе, когда в один прекрасный безветренный день мой дед очнулся, чувствуя, как в горло льется теплый чай, и увидел над собой двух смуглянок, показавшихся ему плодом воображения, он сразу понял, что сделался Единственным, Просветленным, Блюстителем, которому Господь доверил основать Орден, чтобы сеять на земле семена Их истинного учения.

В свете этого уже не имело значения, кем был наш Основатель прежде и откуда явился сквозь шторм в здешние места — всплыл ли из морской пучины, вырос ли из-под земли, или свалился с неба. Главное — Сальвадор очнулся, памятуя о посетившем его видении, осознал возложенную на него миссию и понял, что жизнь обрела смысл. Работы было — непочатый край.

Однако перво-наперво следовало разобраться с брезентовой сумкой…

* * *

Ближе к вечеру стало казаться, что последней части моего водного похода не будет конца. Я уже проплыла под серой аркой транспортного моста и под плоским дном железнодорожного, полагаясь в своей борьбе с приливом только на помощь попутного ветра. В узкости между Северным и Южным Квинсферри мне удалось немного расслабиться, но каждый мускул в верхней части тела словно горел.

На дне суденышка хлюпала вода, набравшаяся во время моей борьбы с приливными брызгами, и я, опасаясь за содержимое дорожной котомки, ненадолго остановилась, чтобы вычерпать воду отжиманием носового платка, но тут же продолжила путь мимо золотистых песков и тихих прибрежных рощиц на правом берегу и двух разделенных молом причалов — на левом.

От одного из пришвартованных танкеров отделился катер, который помчался в мою сторону. Докеры в ярких комбинезонах вытаращили глаза от изумления. Поначалу они отказывались верить, что мне не нужна помощь, но потом рассмеялись, покачали головами и сказали: давай-ка, мол, причаливай к берегу, если крыша окончательно не съехала, и ступай дальше на своих двоих. Ко мне они обращались «цыпочка» — на мой взгляд, оскорбительно, но, хочу верить, без задней мысли. Я поблагодарила за совет, они завели мотор и умчались вверх по течению.

Наконец, в Крэймонде, перед шеренгой высоких свай, ведущих к пойменному островку, я повернула к берегу. Прежде чем ступить на твердую землю, вытащила из-под себя вещевой мешок — если и подмокший, то самую малость — и нашарила в нем пузырек с илом из реки Форт, чтобы освежить метку на лбу, которая, как я подозревала, смылась струями воды и пота. Круглое суденышко ткнулось в желтовато-серый песок. Мне стоило некоторых усилий твердо встать на ноги и разогнуть спину, после чего я принялась с наслаждением, хотя и небезболезненно, разминать все тело на глазах у лебедей, которые покачивались на водах реки Алмонд, и компании хулиганистых подростков, топтавшихся на эспланаде.

— Эй, дядя, с тонущего корабля драпаешь? — выкрикнул один из них.

— Нет, — сказала я, убирая в мешок сложенную лопатку, оставила камеру-челнок рядом с небольшими сходнями и стала подниматься в сторону подозрительной компании. — Кстати, я вам не дядя, а сестра.

Парни были одеты в мешковатые штаны и фуфайки с капюшонами и длинными рукавами. Стриженные бобриком волосы выглядели сальными. Один взглянул на автомобильную камеру:

— Дашь покататься?

— Дарю, — бросила я, не останавливаясь.

Меня охватило приятное возбуждение: как-никак первая часть похода удачно завершилась. Перекинув мешок через плечо, я шагала по эспланаде вслед за собственной тенью и жевала наан. Через несколько кварталов пришлось свериться с картой, и на Грэнтон-роуд передо мной возникли заброшенные железнодорожные пути (как раз там, где сейчас велосипедная дорожка). Еще через сотню ярдов на моем пути оказалась надломленная ветка, свисающая с дерева. Я срезала перочинным ножиком лишние сучки — и вот у меня уже был дорожный посох. С ним я отмахала вдоль бывшего железнодорожного полотна около трех миль, то ныряя под землю, то поднимаясь над вечерним транспортным потоком; в нос ударял запах выхлопных газов, небо пламенело закатными облаками, но я не отвлекалась: свернула к извилистому каналу Олд-Юнион и по его руслу дошла до тропинки, петляющей среди школьных площадок. Заключительный отрезок похода пришлось проделать уже в сумерках, но это было мне на руку: теперь путь пролегал по шпалам действующей железной дороги. Спрятавшись в кустах под насыпью, я прислушивалась к шуму локомотива, который приближался из-за поворота с восточной стороны и тянул за собой открытые двухъярусные автомобильные платформы.

Состав, подрагивая, уходил за поворот, красный буферный фонарь трепыхался, как взволнованное сердце, а я все не вылезала из укрытия: у меня возникли кое-какие мысли.

Впрочем, скоро я выпрямилась и зашагала дальше уже по насыпи, миновала заброшенную станцию и прошла под шумным узловым пунктом; теперь лишь пара улиц тихого эдинбургского предместья, Морнингсайда, отделяла меня от дома Герти Поссил, где к моему приходу готовился торжественный ужин.