Умм, или Исида среди Неспасенных

Иэн Бэнкс, 1995

По мнению членов довольно симпатичной на первый взгляд секты ласкентарианцев, чья вера представляет собой фантастическую смесь из самых разных религиозных традиций, божьи избранники рождаются на свет 29 февраля. Не исключение и никогда прежде не покидавшая секты внучка ее основателя Исида – юная, наивная и обаятельная барышня, обладающая к тому же даром Целительства. Однако ситуация складывается так, что Исиде приходится отправиться в грешный «внешний» мир, пустившись на поиски бежавшей от собратьев кузины, намеченной на главную роль на предстоящем Празднике любви. Многое ли останется от ее всесокрушающей наивности к концу путешествия?…

Глава 5

— Благословенная Исида! Светлейшая Исида! О! Какая честь! Мы удостоились такой чести! О-о!

Сестра Герти Поссил, седенькая, хрупкая, годящаяся мне в бабушки, приветствовала меня Знамением, опустила керосиновую лампу на узкий столик и пала ниц, а вслед за тем подползла к моим ботинкам и принялась их оглаживать, как драгоценных живых зверьков.

Герти Поссил была одета в ниспадающий балахон цвета овсяной каши, который лужей растекался вокруг нее по черно-белому кафельному полу прихожей. Украшенная витражом дверь захлопнулась у меня за спиной.

— Благодарю, сестра Герти, — проговорила я с ответным Знамением, немного смущаясь оттого, что мои ботинки удостоились таких ласк. — Можешь подняться.

— Добро пожаловать, добро пожаловать в наш скромный, недостойный дом! — причитала она, поднимаясь.

Я помогла ей встать, придерживая за локоть, и она с открытым ртом уставилась на мою руку, а потом заглянула мне в глаза:

— О, благодарствую, Светлейшая Исида!

Она нащупала очки, болтавшиеся на груди, водрузила их на переносицу и тяжело вздохнула, будто вдруг лишилась дара речи. Позади нее, в темном коридоре большого мрачного дома переминался с ноги на ногу высокий грузный мужчина с массивной, почти лысой головой. Это был сын Герти, Люций. Он встретил меня в тяжелом лиловом халате поверх темных штанов, заправленных в гетры; шейный платок под двойным подбородком нелепо сбился набок. Растянув рот в улыбке, Люций долго и нервозно потирал пухлые руки, а потом произнес:

— Эм-м-м… м-м-м… м-м-м…

— О чудо-дитя, разреши Люцию взять твою суму, — сказала мне Герти Поссил и повернулась к сыну. — Люций! Суму Помазанницы, ясно тебе? Да не туда! Вот дубина! Что с тобой сегодня? — Она цокнула языком, благоговейно взяла мой посох и прислонила его к стоячей вешалке, сокрушенно приговаривая: — Мальчишка совсем от рук отбился!

Люций неуклюже потопал ко мне, натыкаясь на мебель. Я протянула ему котомку. Широко улыбаясь, он принял ее у меня из рук, закивал, и его кадык запрыгал вверх-вниз, как головка голубя.

— Скажи Светлейшей, что для тебя это большая честь! — велела Герти, с неожиданной силой хлопнув сына ладонью по животу.

— Большая! Большая! — с улыбкой затараторил Люций, нервно сглатывая и кивая; он взвалил мешок на плечо и едва не своротил высокие старинные часы, но, кажется, сам этого не заметил. — Большая! — повторил он.

— Брат Люций, — благосклонно кивнула я, пока Герти помогала мне раздеться.

— Ты, должно быть, выбилась из сил! — приговаривала Герти, бережно вешая мою куртку на мягкие плечики. — Сейчас ужин соберу, а Люций приготовит тебе ванну. Ты проголодалась? Поди, ничего не ела? Позволишь омыть тебе ноги? Бедное дитя; на тебя больно смотреть. Измучилась?

В зеркале, висящем рядом с крючками для одежды, я мельком увидела свое лицо в тусклом желтом свете керосиновой лампы. И вправду, больно смотреть. Но ведь я действительно выбилась из сил.

— День был долгий, — согласилась я, наблюдая, как Герти пинками подгоняет сына к лестнице. — Мне бы чашечку чая, сестра Гертруда, и слегка перекусить. А уж потом можно будет и ванну принять.

— О да, непременно! Прошу, называй меня Герти! Люций, бестолочь, наверх — в лучшую комнату!

— Вот спасибо. — Я проводила глазами Люция, который грузно карабкался по ступеням, и последовала за его матерью в освещенную свечами гостиную. — Но сначала нужно сделать телефонный звонок: сообщить нашим, что добралась благополучно.

— А как же! Непременно! Вот здесь…

Герти развернулась, шмыгнула мимо меня под лестницу и распахнула дверцу чулана. Поставив керосиновую лампу на какую-то узкую полку, она подвела меня к деревянному табурету подле небольшой тумбочки, поверхность которой полностью занимал громоздкий черный аппарат с витым шнуром в оплетке.

— Лампу оставлю тут, — сказала Герти.

Она собралась уходить, но замешкалась, подняла глаза, потянулась к моей руке и с дрожью в голосе спросила:

— Ты позволишь?..

Я протянула руку для поцелуя. Тонкие, бледные губы Герти оказались мягкими и совершенно сухими, как бумага.

— Возлюбленная Исида, благословенная Исида! — выговорила она, часто моргая, и засеменила в темный коридор.

Присев на табурет, я взялась за телефонную трубку.

У нас в Общине телефонной связи, естественно, нет — мы по договоренности пользуемся телефоном Вудбинов, но совершенно особым образом. Согласно традициям нашего Ордена, телефон служит только для экстренных случаев, но даже тогда мы не можем просто снять трубку и переговорить с кем нужно — это был бы слишком прямой и тривиальный способ.

Я набрала номер Вудбинов. Прямо у меня над головой, на втором этаже, тяжело топал Люций. После двух гудков я повесила трубку и снова набрала номер, на этот раз прослушав девять гудков, затем нажала на рычаг сброса и набрала в третий раз, чтобы дождаться четвертого гудка.

Это был мой секретный код; на последнем военном совете было решено, что именно таким способом и никаким иным Орден узнает о моем благополучном прибытии в дом Герти Поссил. Оно и к лучшему: отправка словесного сообщения, зашифрованного по-нашему, наподобие азбуки Морзе, занимает несколько часов: нужно передать принимающему номер контактного телефона и потом делать паузы, чтобы другая сторона могла перезвонить и задать шифрованные вопросы; при этом возникают неизбежные в таком деле погрешности, ведь гудки в передающем телефоне не всегда точно совпадают со звонками принимающего аппарата (именно поэтому, как мне рассказывали, иногда создается впечатление, будто на другом конце провода трубку подняли еще до того, как телефон зазвонил).

Смешно было бы просить Вудбинов ночами напролет томиться у телефона и записывать комбинации звонков; мы либо заранее оговариваем время, когда член Ордена с листом бумаги и карандашом будет сидеть у них в прихожей, либо подключаем особый самописец (собранный братом Индрой из деталей старого магнитофона, часов и барометра), который фиксирует каждый сигнал на рулоне бумаги, надетом на металлический барабан.

Такой порядок был заведен отчасти по соображениям безопасности; правда, мой дед больше не верит в существование правительственной спецслужбы, созданной для слежки за нашим Орденом и подрывной деятельности изнутри, да и вообще в последнее время интерес к нам со стороны средств массовой информации, этих разносчиков порока, заметно угас, но мы не теряем бдительности, поскольку, говоря словами деда, самым сокрушительным оказывается неожиданный удар, нанесенный в условиях бесконтрольности и расхлябанности. Кое-кто из подлых отступников утверждает, что вся эта затея продиктована желанием сэкономить на телефонных счетах; что ж, наша система и вправду не требует лишних затрат, однако соблюдение этой обременительной процедуры, несомненно, свидетельствует о более возвышенных и чистых намерениях.

Сделав необходимый звонок, я пришла на кухню, где застала Герти за приготовлением ужина. На плите стоял чайник в окружении бурлящих кастрюлек, над которыми витали соблазнительные ароматы.

— Благословенная Исида! — воскликнула Герти, выкладывая по маленькой горке топленого сала на каждую из трех белых фаянсовых тарелок, рядом с россыпью сухого чайного листа. — Ты сказала, что проголодалась.

— Так и есть, — подтвердила я.

Мы сидели в столовой, за длинным, до блеска отполированным столом из темного дерева, центр которого был уставлен высокими свечами, приправами, маринадами, соленьями и корзинками с дрожжевым и пресным хлебом. Трапеза проходила в соответствии с особыми канонами. Свиное сало и чайная заварка на краю тарелок, свечи с запахом ладана и такой деликатес, как оленина тикка пасанда, — все это свидетельствовало о торжественности момента. Я прочла молитву; сама положила всем понемногу от каждого блюда; сама же продекламировала отрывок из «Правописания» и своей рукой поставила Герти и Люцию на лоб метки принесенным из дому илом; из вежливости я даже побеседовала с ними о том о сем и рассказала общинные новости. Поссилы не были у нас почти год и с благодарностью выслушали краткое изложение событий, хотя и собирались через месяц прибыть на Праздник любви.

Когда мне было предложено принять ванну, я не нашла в себе сил спорить, но, очнувшись, поняла, что сижу по подбородок в чуть тепловатой воде, а Герти, сдерживаемая только почтением, барабанит в дверь. Я заверила ее, что не сплю, потом ополоснулась, вытерлась и отправилась в спальню. Это действительно была лучшая комната в доме: там стояла большая викторианская кровать под балдахином, которую я запомнила еще со времени первого посещения. Мне повезло: на крепкие опоры балдахина вполне можно было повесить гамак, причем таким образом, чтобы лежать головой в сторону Общины. Я провалилась в сон и потом не могла вспомнить, что видела во сне.

На следующее утро, разбирая свой мешок, я обнаружила на дне кое-что удивительное, о чем даже не подозревала. Среди вещей лежала маленькая склянка, завернутая в бумагу и для верности стянутая резинкой. «На всякий случай. С.», — гласили печатные буквы на бумажной обертке. Немного повозившись, я открутила крышечку и понюхала темную, почти черную мазь. Это был жлоньиц, бесценный, незаменимый бальзам — для нас куда более дорогой и значительный, чем золото, ладан и мирра для христиан… нет, даже ценнее, это как наш Грааль, только он обладает чудотворной силой, да к тому же находит практическое применение. Что такое жлоньиц, я знала с пеленок, но видела его и нюхала только раз, три года назад, на праздновании своего совершеннолетия. Мне было известно, что у деда после долгих лет осталась лишь самая малость этого ценнейшего, загадочного снадобья. Если мне оказали такую честь, как владение едва ли не всей нашей святыней, это следовало расценивать как поучительное проявление дедовой любви и особого доверия, а также строгое напоминание — вдруг я забудусь — о важности моей миссии.

У меня защипало в глазах. Я осторожно закрутила бакелитовую крышечку, помолилась, прижимая ее ко лбу, а потом поцеловала склянку и тщательно спрятала среди одежды на самом дне мешка.

* * *

Эдинбург, с нашей точки зрения, обладает тем преимуществом, что центр его хаотичен, неупорядочен, расположен на разных уровнях и образован причудливыми крутыми улочками (впрочем, старинные города в Святых Землях дадут ему сто очков вперед, а Токио, столица Японии, вообще не оставляет приезжему ни малейшей надежды сориентироваться). Однако Эдинбург — прежде всего столичный город, а поэтому здесь не следует задерживаться без особой причины (для Герти Поссил особой причиной послужили в свое время ностальгические воспоминания о замужестве, связанные с этим домом), хотя он выгодно отличается от других городов беспорядочностью планировки (если не считать новостроек) и скромными размерами, которые позволяют разглядеть окрестности — эти два условия представляются мне весьма существенными. Для нас всегда было дурным знаком, если поиск пути в городе становится просто вопросом нахождения оси икс и оси игрек; мы остерегаемся — думаю, не напрасно — таких мест, где единственным природным ориентиром служат облака (да и те нередко обезображивает инверсионный след самолета или отблеск городской иллюминации).

Мне еще предстояло решить, как добраться до Лондона с соблюдением правил нашей веры, но, проснувшись поутру (непростительно поздно), я учла относительную быстроту вчерашнего передвижения — на тот отрезок пути у меня было отведено двое суток, с ночевкой где-нибудь на берегу — и довольно приятную атмосферу Эдинбурга, а потому не стала торопиться и посвятила целый день отдыху и размышлениям.

После торжественного завтрака, не уступавшего вчерашнему ужину (у меня в чае плавали лепестки роз; Герти Поссил, с моего неохотного согласия, омыла мне ноги), я сказала хозяевам, что должна разведать некоторые места в городе и вернусь, как только управлюсь. Отклонив предложение Герти приставить ко мне провожатого в лице ее сына (Люций нервно осклабился, но мой отказ его успокоил), я заверила, что не пропаду. Герти не унималась; пришлось сказать ей, что я чувствую себя вдвойне уверенно, поскольку держу при себе скляночку жлоньица; сестра Гертруда была поражена, что мне доверили это полулегендарное снадобье, и вроде бы успокоилась, решив, что моя безопасность гарантирована.

Итак, я отправилась в гущу Неспасенных (у нас для них есть и другие обозначения: Несчастные, Безумные, Нормалы, Туповатые, Отвергнутые, Шлаки, Отруби, Безвольные, Низовые, Мягкотелые, Омраченные, Спящие), поеживаясь оттого, что удаляюсь от единственных Спасенных во всем городе (они же Просвещенные, Здравые, Угодные, Прозревшие, Избранные, Очищенные, Прощенные, Ясные, Облеченные, Деятельные, Просветленные, Пробужденные); у меня в карманах лежало все мало-мальски ценное из взятого в дорогу, а также пара бутербродов с сыром и маринованным манго, которые приготовила Герти.

День выдался теплый, я сняла шляпу, и теперь она болталась на шнурках у меня за спиной, поверх куртки, которую Герти с вечера отчистила, как смогла. Главные улицы были забиты машинами, тротуары кишели людьми. Воздух смердел выхлопными газами; слепящие огни рекламы и безвкусные витрины назойливо требовали внимания. Кое-кто из прохожих посматривал на меня с недоумением; казалось бы, моя однотонная одежда не сильно отличалась от того, что носит молодежь обоих полов, да и шляпы — не такая уж редкость; по всей вероятности, меня выделял посох. Среди толпы и городского шума мне было не по себе, и через какое-то время я свернула в тихий закоулок, подальше от гнетущей людской массы.

Дети, игравшие на школьной площадке, стали окликать меня из-за ограды, обзывая «придурочной», и требовали, чтобы я «стрельнула из палки» или «рубанула всемогущим мечом».

Сначала я решила не обращать внимания, но передумала и приблизилась к ограде; дети бросились врассыпную, однако быстро вернулись, осмелев за спасительной решеткой от своего численного перевеса.

— Что еще за всемогущий меч? — спросила я.

— Не знаешь, что ли? Надо «Трансфорсеров» смотреть, в субботу утром, — сказал один из них.

Мне пришлось поразмыслить.

— То есть по телевидению?

— Ну! Дошло! Во-во! По ящику! — закричали они наперебой.

Я покачала головой:

— У нас нет телевизора.

— Что? Врешь! Ладно тебе! Иди ты! Из дурдома сбежала, тетя?

— Нет, просто я живу в Общине.

Почему-то мой ответ развеселил ребят постарше, и один из них, самый бойкий, поинтересовался:

— Чего это у тебя на лбу?

— Это знак уважения, — с улыбкой ответила я. — Особая марка любви и веры… Тебя как зовут?

— Марк, — ответил он под смешки приятелей и с вызовом спросил: — А тебя-то как?

— У меня необычное имя, — сообщила я. — Благословенная Почтеннейшая Гайя-Мария Исида Сарасвати Минерва Мирза Умм Ласкентарийская, Богоизбранница Третья.

Опять смех. Тут прозвенел звонок, и ребят позвал учитель, с подозрением косившийся в мою сторону. Я помахала детям и тихо благословила их, развернулась, глядя на свой посох, и подумала, как все же слабы сигналы, которыми мы сообщаем — намеренно или нет, — что не принадлежим к миру Безвольных. Мне также пришло в голову, что подобные сигналы нередко расцениваются посторонними как признаки чуждого бытия и что ошибочно полагать, будто внешний мир лишен предрассудков и нетерпимости.

Мои школьные годы, окончившиеся, в масштабе прожитых девятнадцати лет, совсем недавно, но уже канувшие в небытие, связаны с гимназией-интернатом «Герхардт». Вот уже тридцать лет дети из Общины в качестве приходящих учеников посещают это учебное заведение (расположенное сразу за деревней Киллеарн, на западном склоне южных холмов), однако мы так и не нашли общего языка с местными властями; они ничего не имеют против нашей системы начального образования, но требуют, чтобы дети среднего школьного возраста обучались в соответствии с государственными стандартами. Гимназия «Герхардт» выдает аттестат установленного образца, но процесс обучения не так жестко регламентирован, как в государственных и частных школах. Мой дед до сих пор лелеет надежду дать всем детям Ордена среднее образование и даже заложить основы для их обучения в колледже, но это дело будущего, а пока мы довольствуемся теми возможностями (надо сказать, неплохими), которые предоставляет гимназия.

Я, например, ходила на уроки с радостью, а позднее смогла по достоинству оценить полученные знания. До сих пор при виде младших братьев и сестер, спешащих утром на автобус, испытываю легкую ностальгию по тем дням, когда сама точно так же, с ранцем за спиной и деревянной доской под мышкой, бежала по мосту, мимо дома Вудбинов и дальше по аллее к ржавым воротам (зачем нужен ранец — объяснять не нужно, а доска требуется потому, что в автобусе мягкие сиденья, которые у нас строго запрещены, поэтому мы подкладываем под себя деревянные доски. В ту пору верхом безобразия считалось сидеть на мягком, а доску ставить на скейтборд, под ноги, и гонять по асфальту).

Учиться в гимназии, занимающей высокий готический замок среди рощи, — одно удовольствие; возможно, кое-кому из учеников и родителей это учебное заведение кажется холодным, спартанским и даже нелепым: старинные приспособления и традиции (в течение первого года обучения, например, положено писать на грифельной доске) удивительным образом сочетаются здесь со свободным учебным планом, отсутствием дисциплинарных взысканий и нетрадиционной методикой; но детям из Общины оно кажется настоящим раем, царством роскоши, порядка и здравого смысла.

Кроме положенных по программе знаний юные ласкентарианцы, которые в гимназии общаются с детьми Неспасенных, черпают здесь сведения о внешнем мире и проникаются обычными молодежными увлечениями, такими как поп-музыка, комиксы, поклонение звездам спорта и шоу-бизнеса, сленг и тому подобное. У ребенка из Общины от такого опыта может снести башню, но мы держимся стойко: во-первых, нас заранее просвещают старшие ребята, во-вторых, мы не ходим поодиночке, а самое главное — у нас есть вера, которая помогает преодолеть страх и неуверенность. Кроме того, благодаря просвещенным взглядам Общины, мы куда лучше своих Неспасенных сверстников подкованы (по преимуществу теоретически) в вопросах секса и наркотиков, а потому не теряемся ни в какой компании.

Короче, в гимназию я летела как на крыльях и могу сказать, хоть это и нескромно, что была отличницей. Учителя даже советовали мне поступать в университет, либо на физический, либо на филологический факультет, но мы с дедом знали, что у меня другое, более возвышенное предназначение и что мое место — в Общине.

Я развернулась и пошла прочь от этой чужой школы.

* * *

В итоге из Эдинбурга выбралась только через двое суток. А в тот день безуспешно пыталась придумать, как бы проникнуть на лондонский поезд без билета — это оказалось не так-то просто (неприятным сюрпризом стало объявление, что вокзал Уэйверли вообще скоро закроется). Можно было, конечно, запудрить мозги проводнику (для таких целей у нас выработан особый тарабарский язык и непонимающий взгляд) или запастись терпением и, как у нас говорят, «прокатиться на обратных» — тоже неплохой вариант. Но я опасалась, что «на обратных» далеко не уеду, а главное — не смогу соблюсти должное благочестие. В принципе, путешествовать по железной дороге членам Ордена не возбраняется, только надо сидеть в кладовке у проводника, а если в вагоне, то либо на полу, либо на деревянной доске, которая у нас всегда с собой во избежание соприкосновения с мягкими креслами, но моя миссия была так важна, что требовалось придерживаться самых строгих канонов, а прокатиться зайцем в пассажирском поезде — это недопустимо легкий путь.

Я возвращалась в Морнингсайд обходными путями и даже наткнулась на переулок, или, скорее, дорожку, с милым названием Любовный тупик. Мимо то и дело проезжали автомобили с наклейкой, схематично изображавшей сидящего в креслице ребенка, и мне вспомнился — теперь уже со смехом и почти без смущения — первый приезд в Эдинбург: тогда, три года назад, я не преминула указать сопровождавшей меня сестре Джесс, что, судя по количеству людей, которые с гордостью возят своего отпрыска в специальном жестком креслице, а не на мягком автомобильном сиденье, наш Орден имеет в этом городе большое число приверженцев.

Когда мы сидели за чаем у Поссилов, до моего слуха донесся отдаленный свисток локомотива, напомнивший, как мимо меня по железнодорожной ветке мчался товарняк. Немного погодя я опять вышла на улицу и отправилась куда глаза глядят, старательно восстанавливая в памяти вид автомобилей на платформах поезда. К счастью, память у меня хорошая: машины ничем особенным не отличались. Зайдя в ближайший автосалон, я поинтересовалась, где собирают «форд-эскорт», а потом надолго застряла у железнодорожного узла на пересечении Морнингсайд-роуд и Комистон-роуд, наблюдая за товарными поездами. С западной стороны они шли через заброшенную станцию: либо с левой стороны от виадука, либо с правой, по отдельному пути, скрытому за зелеными насаждениями, откуда накануне вечером я свернула к дому Герти. Товарные поезда ходили редко; составить в уме их расписание, сверяясь с часами на старой вокзальной башне, не составляло труда, но, чтобы не вызвать подозрений у бдительных граждан, я побежала к Поссилам: взяла деревянный поднос, кусок старых обоев, тут же порванный мною на прямоугольники размером с поднос, и жирный черный фломастер, которым Герти писала заказы для молочника, а потом опять вернулась на свой наблюдательный пункт и в ожидании поездов стала делать наброски близлежащих зданий. К моей радости, груженный машинами поезд проследовал с восточной стороны примерно в то же время, что и вчерашний, за которым я наблюдала из кустов.

Убедившись, что поезда изо дня в день следуют по единому расписанию, хотя и через разные интервалы, я вернулась в дом Герти Поссил, где после очередного ритуального ужина провела службу — думаю, дед был бы доволен. Служба прошла без сучка без задоринки (хотя Люцию медведь на ухо наступил: вместо вольного пения на язы`ках он издавал лишь вольное бормотание).

Продумывая в деталях свой план, я поняла, что осуществить его средь бела дня или даже в сумерках будет непросто, снова отправилась к железной дороге, уже под покровом темноты — и, как оказалось, не зря: наметила поезд, идеально подходящий для моей миссии.

* * *

На следующий день, как только стемнело, я уже была на том самом месте, где когда-то находился перрон станции Морнингсайд; сидя на корточках под прикрытием буйных сорняков, я наглухо застегнула куртку, чтобы не светить белой рубашкой, надвинула шляпу на лоб и спрятала за спиной выцветшую от времени котомку. Из тучек, окрашенных городскими огнями в оранжевый цвет, сыпался мелкий дождь. Под одежду проникала сырость. Несмотря на поздний час, сверху и снизу без умолку ревели и гудели транспортные потоки. По моим расчетам, я прождала не менее получаса и уже начала беспокоиться, не убрал ли кто большую картонную коробку, которая была загодя нацеплена мною на семафор, где железнодорожные пути проходят под Брейд-авеню.

Очевидно, это была упаковка от стиральной машины; я заметила ее в мусорном контейнере за пару кварталов от железной дороги, прихватила с собой, удостоверилась, что рядом никого нет, перебросила находку через ограду, перелезла следом и, продравшись сквозь кусты ежевики, набросила коробку на семафор. В любой момент кто угодно запросто мог ее увидеть и сообщить куда следует. К счастью, в противоположном направлении поездов в это время не было, и, по крайней мере, машинисты не могли забить тревогу, но я уже ерзала как на иголках.

После очередного торжественного ужина, когда Герти, почтительно омыв мои ступни, собрала мне в дорогу еды и питья, мы с Поссилами стали прощаться. Люций начал бормотать что-то невнятное, но, схлопотав от матери подзатыльник, сумел объяснить, что шейный платок, который он мне протягивал (и который я собиралась благословить), — это его подарок.

Я поблагодарила Герти за съестное, а Люция — за платок. Карта Лондона, взятая с разрешения Поссилов, уже лежала у меня в котомке. Хозяевам я подарила рисунки зданий возле дорожной развязки и позволила оставить себе мой деревянный посох. Люций залопотал благодарности; Герти схватилась за грудь — можно было подумать, ее сейчас хватит удар. Рухнув ниц, она принялась на прощание оглаживать мои ботинки — точно так же, как и при встрече.

Марш-бросок под моросящим дождем к железнодорожным путям и заброшенной станции, как ни странно, помог мне успокоиться.

Тут послышался шум приближающегося поезда. Я схватила котомку и размяла ноги, которые затекли от долгого сидения на корточках.

Во мраке показались белые огоньки, и шум дизеля усилился; мимо промчалась черная масса локомотива; в залитой желтым светом кабине виднелся профиль машиниста, смотревшего прямо перед собой. Локомотив тащил пустые открытые платформы — похожие на те, что я видела вчера примерно в это же время и, если не ошибаюсь, еще раньше, — нагруженные новехонькими автомобилями. Локомотив прогрохотал под виадуком, окатив меня удушливой волной характерного запаха. Состав с грохотом несся вперед, и у меня мелькнула мысль, что мой план провалился, но очень скоро, под металлический скрежет и какофонию скрипов, поезд затормозил.

Меня словно подбросило, но я дождалась полной остановки, а потом как ни в чем не бывало вышла из кустов прямо к неподвижной грузовой платформе, третьей от конца, и совершенно спокойно ступила на нее с заросшего сорняками перрона — так пассажир, купивший билет, входит в обычный вагон.

С оглядкой я двинулась к хвосту поезда, перепрыгивая с одной платформы на другую. На последней из них, в самом дальнем углу, стоял один-единственный автомобиль. Я приблизилась. Кузов выглядел мрачновато-тусклым; на ощупь мне показалось, что он покрыт защитным слоем воска; на капоте белел крупный, неуверенно нарисованный меловой крест, а к лобовому стеклу с внутренней стороны крепились скотчем сопроводительные документы. Подергав переднюю пассажирскую дверь, я обнаружила, что она не заперта.

Дождь не утихал.

— Слава Богу, — вырвалось у меня; если бы не боязнь себя обнаружить, я бы завопила от радости. — Ох, слава Богу, — повторила я и с ликованием запрыгнула в машину.

Товарняк несколько раз дернулся, пока трогался с места, и, набирая скорость, помчал меня из Эдинбурга на юг.