Благоприятный момент. Роман ВОЗВРАЩЕНИЕ СОЛНЦА. Часть V

Ирина Фургал

Мы успели вернуться в родной город и предотвратить ожидаемые несчастья, пусть и не все. Мой друг Петрик Тихо считает, что сейчас благоприятный момент для того, чтобы поведать мне, и даже всему миру, чужие тайны, которые он хранил от меня. Всё в заботе обо мне же и о будущем наших семей. А ведь дружба со мной, волшебником Миче Аги, едва не стоила ему жизни. Я же опасаюсь быть запертым в сумасшедшем доме за все наши подвиги. Спокойная жизнь, исполнение надежд, возвращение солнца – где вы?

(Возвращение солнца)

© Ирина Фургал, 2019

ISBN 978-5-0050-2456-5 (т. 5)

ISBN 978-5-4496-8120-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВА 1. НЕ ВЕЛЕНО!

Оглядевшись, мы с Петриком в первое же утро поняли, что нам с ним сбежать из тюрьмы крепости Ануки совершенно невозможно.

Виной тому, конечно, проклятые наручники из лиура, металла, лишающего возможности колдовать. Мы стали обычными людьми, а за нами повсюду ОЧЕНЬ ВЕЖЛИВО таскался конвой. Большой, надёжный, бескомпромиссный. Нас охраняли не как заключённых, а скорее, как почётных гостей, проявляя всяческое уважение.

Вежливо, но бескомпромиссно нас прогуляли по крепости, беседуя об истории, демонстрируя белые стены, древние и современные постройки, памятные таблички, колодцы, водопровод, оружие, даже съестные припасы. Дисциплина должна быть, даже если страна не собирается воевать. Мы в наилучших отношениях со всеми сопредельными и многими дальними странами — и это заслуга нынешних государей, таких вот замечательных политиков и дипломатов. Хотелось бы сказать: и просто очень хороших людей — но я помнил письмо, то, что хранилось у Петрика под подушкой.

В сердце поселилась обида за моего друга. Такая сильная, такая горькая! Она ничего общего не имела с чисто гражданским уважением и восхищением моим королём и моей королевой и их достижениями. Обида была очень человеческой, не имеющей отношения к моему патриотизму и прочим подобным чувствам. Я знал этих людей. Я говорил с ними. Я видел, как они волновались за судьбу маленькой Лалы Паг. Я помню, что они арестовали старого убийцу Корка за то, что тот едва не лишил жизни собственного сына. Сына врага, между прочим. Они приняли участие в судьбе другого сына того же врага и Терезки Ош. Они расспрашивали меня о Рики. Они беспокоились о моей семье, как обычные люди. Они дружили в юности с моими мамой и папой. Они горевали о том, что теперь их дороги разошлись. Они пытались защитить нас, юных и опрометчивых, попавших в беду, отправили путешествовать по рекам и даже купили за свой счёт дорогое, прекрасное судно. Они уважали историю, даже историю анчу — и назвали наше бегство полезной экспедицией. Они увлекались тем же, чем мы, обычные горожане, жители Серёдки и Повыше. И королева назвала меня «сынок». Как соседка с моей улицы. И уговорила маму и папу отпустить со мной Рики. И — представьте только! — эти люди намекали на то, что берутся устроить свадьбу Петрика и Мадинки, хоть она, как было сказано, Корк, а он, стало быть, Тихо. И ещё. Я абсолютно уверен, что расскажи мы королю с королевой историю Аарна и Инары — они примут её близко к сердцу и попытаются помочь.

Зная и помня всё это, я думал, что имею право сердиться и обижаться на этих людей. Негодовать и возмущаться. И понимал при этом: они умеют признавать свои ошибки.

Это понимание вселяло надежду: только поговорить — и всё разрешиться. Всё наладится. Если бы представился случай, я бежал бы один — просить за Петрика. Я бы всё объяснил. Я добился бы, чтобы они помирились.

Что касается родителей Петрика, моего дорогого друга — я негодовал всей силой своей души. Так обращаться с собственным сыном! Такова благодарность ему за его любовь, за его беспокойство за то, что он преодолел такие дали зимой, такой трудный путь. За то, что он, не щадя себя, спасал людей нескольких государств от ненасытной алчности Корков, за то, что сначала разоблачил опасного преступника, а потом покончил с ним, выручая товарища.

— Они заботятся обо мне. Они стараются защитить, — с мягким упрёком возразил мне Петрик, когда я высказал ему всё это. — Будь у меня сын, который так вот встревает в неприятности, будь у меня такие же возможности, я, наверное, действовал бы также. Не могу, конечно утверждать… Представь на их месте себя, а на моём месте — Рики.

По самому больному! Спасибо, Чудилушка. Тут даже обсуждать нечего. Я поступил бы также. Наверное.

Нет!

С Рики так поступать нельзя.

— Миче, они любят меня. И давай больше об этом не говорить.

Была ещё тема, которую Петрик отказывался поддерживать: как ему удалось отразить заклинание, произнесённое Воки. Да, имя этой вражины послужило оружием, но что послужило щитом? Ни в коем случае не владение Петриком заклятиями Великой Запретной Магии. Он, как и я, её просто не знает.

Я строил разные предположения, всё молча.

Имя волшебника?

Разве что Петрика зовут не Петрик. Но тогда меня, значит, не Миче. Моё имя было тоже произнесено подлецом Воки.

— Чудик, скажи… — начинал я, чувствуя, что мои мозги, битком набитые догадками, вот-вот взорвутся. Но он только головой качал, понимая, о чём мне спросить хочется.

Я отстал, потому что подозревал, и, как оказалось, не без оснований, что это связано с той чужой тайной, которую Петрик хранил от меня так тщательно, и которой так хотел со мной поделиться. Эта тайна! Думая о ней, я испытывал чувство вины, потому что в момент, когда нас заперли в камере, Чудилка ждал от меня чего-то, до чего я не смог додуматься, и чувство стыда — сам не знаю почему. Не знаю, почему, но ощущение было отвратительно гадким: словно я подглядывал в замочную скважину и наблюдал сцену, которую посторонним видеть не положено, и которую, к тому же, теперь вспомнить не мог. От прикосновения к чужим тайнам не жди душевного равновесия.

Быт наш в тюрьме был вполне устроенным, всё необходимое имелось. Но мы не общались ни с кем, кроме как друг с другом и с приставленными к нам людьми. Мы могли, по желанию, прогуляться по территории в их сопровождении, но лично я быстро охладел к этому занятию. Какой толк пялиться с высоты на волю, будучи несвободными? Но мы всё равно таскались по двору туда и сюда, поскольку движение — жизнь, и человек создан для движения, а не для того, чтобы отсиживать известное место. Наш конвой не имел права обсуждать с нами новости, даже сплетни. Не имел права передавать нам газеты и письма. Передавать от нас записки. Следовал этому неукоснительно. Насколько я понял, только прогноз погоды на завтра не считался вредной для нас новостью. Мы с Петриком вскоре знали наизусть семейные дела приставленных к нам людей. А больше с ними не о чем было поговорить в свете соответствующих мер. Возможно, в другое время и с другими своими знакомыми наши конвоиры замечательные собеседники. Сейчас же казалось, что им тошно от самих себя, без конца обсуждающих урожай на родном огороде в том году, в позапрошлом и поза-позапрошлом. Иногда удавалось поболтать с воеводой, он же — глава Ануки. Вот это был человек просвещённый, и мы отводили душу в пространных рассуждениях на философские темы. Он жалел, что не имеет права познакомить нас со своими, не менее просвещёнными друзьями и принять у себя дома, как почётных гостей. Подружились мы и с судьёй, и тот неожиданно принял нашу сторону во всём. Но только как частное лицо. Предписания свыше он выполнял неукоснительно. Вообще, его коллеги оказались людьми приятными. Жаль, мы видели их крайне редко и только по делу. По делу Саи и её злобного Трока.

— Вот видишь, Анчутка, — говорил запертый в камере Петрик. — Грубая сила. Всё мы преодолели с тобой из предсказанного. Расстояния. Болезнь. И прочее. А против грубой силы ничего не сделаешь, так-то. Так близко от Някки! Даже смешно.

Он сначала держался как обычно, строил планы побега. Но когда стало ясно, что из крепости не удрать, на него напала апатия. Внешне это проявлялось необычной молчаливостью. Он не позволял ни мне, ни себе пропускать прогулку, был подтянутым и опрятным. Но философские разговоры с навещающим нас воеводой приходилось вести мне. Советовать служакам из конвоя, как справиться с разбушевавшейся тёщей или как вести себя с начавшим качать права сыном-подростком опять же доводилось мне одному. Если к Петрику обращались с вопросом, он отвечал вежливо, разумно и исчерпывающе. Если при нём был рассказан анекдот, он усмехался. Поэтому никто не понимал, что с ним происходит что-то не то. Если нам приносили книги, Петрик их не читал. Соглашался со мной, какую бы ерунду я ни нёс. Сильный и деятельный Петрик был сломлен бездействием, неизвестностью и тревогой. Но старался держаться, и на людях не показывать вида.

Между тем, на свободе уже вовсю хозяйничала весна.

По ночам мы слышали с нашей кручи рёв переполненной водой, не судоходной сейчас Някки. Мы могли открывать зарешеченное снаружи оконце, очень маленькое, через которое не вылезти, и вдыхать тёплый воздух, полный ароматов земли, травы и самых первых, крохотных, нежных цветов. Мы слышали, как летят на север перелётные птицы, оглашая небо ликующим кличем. Петрик отходил от окна и валился на подушку.

— Что в Някке, в столице? — иногда спрашивал он.

— Не велено говорить, — отвечал кто-нибудь из охраны.

Мы были отрезаны от всего и от всех. Даже погадать я не мог: мои гадательные принадлежности изъяли. Сидя на одном месте, я очень тосковал по своей основной работе, по ювелирному делу. Даже заикнулся, было, о том, не позволят ли нам обзавестись необходимым, и за творчеством коротать дни. Чай, маленькое окошко, с которого охрана не сводит глаз, не расширить напильником. Нам ответили, как всегда: «Не велено!» Петрик посмотрел удивлённо, а потом всё смеялся над тем, что я выступил с такой просьбой. Окошко не расширить, а вот браслеты из лиура запросто можно снять. Я почему-то не подумал об этом.

Ладно, пусть бы нам принесли кисточки, бумагу и краски. Просто карандаш. Опять нет? На том, чтобы дать Петрику возможность строчить статьи об охране природы при помощи стального пера и чернил, тоже бесполезно было настаивать.

— Петрик, как думаешь, что поделывают на севере наши сейчас? Ната… Мадинка… Скучают ведь. Писем не получают. Переживают.

Бывает, что надо придержать язык и не вводить товарища в ещё большую печаль.

*

Ни король с королевой, ни родители Петрика, ни мои мама и папа не написали нам ни полстрочки. Но… Мои родители приехали ко мне. И им, представьте, разрешили свидание.

Это была тяжёлая встреча. Мама плакала и целовала наши изуродованные ладони: она была наслышана об истории с солнцами, знала, что мы болели.

Как мы могли, говорила она, паникуя, как все женщины, бросить на севере, в снегах, в каких-то холмах, нашего Рики, наше главное сокровище? Нашу Чикикуку, нашу Нату, нашего Малька, наших всех? Что с ними? Как пережили зиму? Поди, на северных реках ещё лёд? Как мы могли так рисковать собственными жизнями?

— Мама, — сказал я, косясь на безмолвного Петрика, — я думаю, что на северных реках ледоход как раз заканчивается. И только не говори, что вы не получали писем от наших всех. Я знаю, что получали. Даже мы получали, хоть двигались с хорошей скоростью. Наши все с горок катались, посещали на санях разные глухие места, сидели у печки и знай себе, записывали сказки и осматривали достопримечательности. Рики и Лала в школу ходят, как же без этого? Они в восторге от приключения и Хротовых находок. Лала хочет историком или археологом быть. Деньги имеются. Наши все вели выгодную торговлю в тех местах, которые посещали. Воки отбросил тапки, и больше никому не страшен. Своим бегством с «Комарика» мы отвлекли убийцу, вынудили гоняться за нами. Корки большую погоню так и не выслали, видать, надеялись, что Ловкач справится сам. Нашим всем не угрожало ничего, страшнее, чем простуда. А от неё на «Комарике» есть Чикикука. Вот уж кому действительно ничто не угрожает, кроме большой любви! Думаю, с концом распутицы и половодья вы получите ещё весточку. А со здоровьем у нас теперь полный порядок. Очень хорошо отдохнули здесь, ничего не делая.

При этом я за спиной пробовал, как шевелятся пальцы правой руки. Средний и мизинец по-прежнему не шевелились никак. И очки я носил теперь не снимая — чуть ли не самые сильные из возможных. Петрику повезло больше, его зрение быстро восстанавливалось, и теперь он видел почти также, как до истории с солнцами. Он был уверен, что ещё немного, и его руки полностью вернут гибкость и силу. Чтобы ускорить процесс, он делал упражнения, и результат улучшался день ото дня.

Мама всплеснула ладошками, не зная, за что ещё зацепиться. Папа сперва был сердит, разглядывал нас, кусая губы: мы, всё-таки немного изменились, и ему было нас жаль. Но потом рассказал, как люди из окрестностей устремились в Някку к врачам и аптекарям — толпы наполнили столицу. А мы с Петриком полагали, что ядовитые светильники не продают на наших юго-западных рубежах, так близко от королевского дворца. Уму непостижимо, скольким людям всучили отраву! Видно, кое-кто совсем осторожности лишился от алчности. В столице, конечно, торговать опасались. Но люди ринулись именно в Някку, полагая, что там им лучше помогут. Солнца сдавали на специально устроенных пунктах, где они со всеми предосторожностями уничтожались. Сам государь провёл расследование…

— Их арестовали? Допросили? — воскликнул Чудилка так, что мама подскочила.

— Кого, дорогой?

— Корков!

— Да что ты, Петрик! Ещё никому ничего не ясно, не найдено, где делают солнца, доказательств против Корков никаких. Или правительство всё держит в тайне. Но хорошо то, что покупать эту дрянь никто не будет уже.

— Видишь, Чудилушка, хоть это не напрасно, — сказал я своему другу, сидевшему рядом с моей мамой. Тот только вздохнул:

— Ты видел сам, Анчутка, какое это славное оружие против всякого волшебства. Против всяких там Миче. К тому же это просто яд. А ну как его бросят в королевский колодец? Сунут в водопровод? В подвал Лечебницы? На чердак «Прибежища» или университета? В трюм «Великой Някки»? Просто в реку? В море, где водится рыба? Поставят на возвышенности, замаскировав под памятник? Помнишь здоровенного барана в Аес? Никто и не поймёт, что это источник волшебного света, а потом уж и понимать будет некому.

Ну и фантазия у него, светлая Эя! Я поплевал через левое плечо. Мама и папа онемели и смотрели дико: Петрик был прав.

— Вы скажите об этом его родителям, пусть передадут королю. Пусть полиция порыщет по всяким таким местам, — взмолился я. — Попросите, чтобы позволили нам заняться хотя бы живописью — ведь это не магия. Разве можно столько бездельничать? Найдите этих нехороших людей — пусть они хоть напишут Чудилке. Пусть похвалят за то, что он сделал. — Обойдусь, — буркнул Петрик, пряча глаза.

— Папа, — сказал я, — если нас хотят посадить в тюрьму, как преступников, должен быть суд, должны определить срок. Должны сказать, в чём наша вина. Сколько нам быть здесь, папа?

— Не велено, — пробормотал отец кодовую фразу.

— Если же нас хотят защитить — почему бы нам не трудиться над обычными женскими украшениями, почему бы нам не рисовать, чтобы не сойти тут с ума? Почему бы не выслушать нас? Почему бы не сказать нам, сколько намерены нас защищать?

— Не велено! — заломил руки папа.

— Если нас проучить хотят за самоуправство, то почему бы не спросить, что мы знаем полезного для государства обо всей этой истории? Почему бы не взвесить, насколько полезно то, что мы сделали — и, опять же, назвать сроки? Я настаиваю на суде, папа!

— Не велено.

— Или королю просто важно переупрямить нас, не смотря ни на что, ни на какие факты?

— Что ты говоришь, сынок! — заплакала мама. А папа повторил:

— Не велено. Если у вас есть ещё какие-нибудь сведения или просьбы, передайте их через нас. ТАМ решат и взвесят.

— Нельзя так обращаться с героями, — строго сказал я, показав на Петрика.

— Переживу, — доложил тот. — Просто, Миче, расскажи о том, кто такой Воки. Чей он сын, и с какого боку в этой истории. Всё сразу станет ясно. ТАМ.

Ладно, я рассказал под испуганное оханье мамы. И то хорошо, что взвесить пообещали. Раньше мы помалкивали, выполняя обещание, данное Кохи, но теперь, перед лицом серьёзной опасности, молчать было нельзя. Может, Корки перестанут рваться к трону, если всем станет известно, чей сын анчу Воки Ловкач. Однако, сами мы не рисковали обнародовать то, что нам известно: пусть решают государи.

Ничего больше мы не вытянули из мамы и папы о том, что происходит в Някке, и не случилось ли чего, что заставило бы заподозрить, что Петриковы родители прямо сейчас подвергаются опасности. Зато они сообщили нам кучу сведений о наших знакомых. Например, что папаша-изверг Ош свалился по пьяни с крутого берега и насмерть расшибся о скалы. Наш друг Шу-Шу помирился с отцом, доктором Шу, если это можно назвать примирением. Старый доктор и впрямь, оказывается, повредился рассудком, и впрямь за ним наблюдают врачи, и больше он в Лечебнице не работает. Из памяти Шу выпала история с Натой и её якобы сумасшедшим женихом. Он думает, что Миче маленький ещё, и при встрече спрашивает, как у меня дела в школе. Жаль его, конечно. Только у мамы и папы до сих пор неприятный осадок в душе, и они сторонятся Шу. Отец Малька выкупил тот симпатичный магазинчик. Семейство Мале расширяет дело, сожалея, что у них один только сын, и тот на таможне тратит своё время. Картины Лёки, которые он выставил перед отъездом, разлетелись вмиг. А ту, где запечатлён вид из сада на гавань и военные корабли, в том числе, на «Лилию», впоследствии перекрашенную под «Чёрный Мститель», приобрёл музей. Большое достижение, но дядя Тума рвал и метал и даже сломал четыре кисточки и одну расчёску. И раздавил на паркете баночку краски.

— Жуткий тип, — в священном ужасе прошептала мама.

Натины сёстры ждут по второму ребёнку, ну не прелесть ли?

— Погадал бы, Миче, кто родится. У кого мальчик, у кого девочка?

— Как я погадаю? Чем?

— Ах, да…

Корки? Да ну их. Вечно что-то баламутят.

Мы с Петриком так и не узнали, что конкретно баламутят Корки.

Зато стало очень понятно, что родители Наты и родители Малька рвались к нам, но им не дали разрешения. А вот Петриковы, видимо, не рвались. Мои мама и папа привезли нам разные полезные вещи: хозяйственные мелочи, одежду, любимые нами лакомства, фрукты. От своих Петрик не дождался даже привета.

Мама и папа ушли, сказав на прощание, что любят нас обоих, чтобы мы не обижались, чтобы Петрик не обижался — его просто уберечь хотят.

Ну да, ну да. Привет и кусок домашнего пирога подвергнут непослушного сына страшной опасности.

После этого визита Петрик прямо заболел и лежал целые сутки, и моё сердце разрывалось от жалости. Я всё думал о красивом речном просторе, и свежем ветре, и перелётных стаях. Я думал о «Комарике» — и он мне мерещился под парусом, белым как последний уплывающий лёд. Он плыл, он летел навстречу птицам — лебедям, ныркам и журавлям, летел ко мне. А там, завидев меня, смеялся Рики, и Ната стояла у руля. Ветер играл её волосами и жёлтыми лентами… Надо думать о хорошем, чтобы не свихнуться от безделья, тоски и тревоги. И я думал, пока не вспомнил, что есть такая вещь, как Зов Крови. Нечто более сильное, чем каменные стены и запоры, чем браслеты из чего бы то ни было, сильнее, чем расстояния и собственные запреты.

Рики Аги может почувствовать, как мне горько, как я соскучился. Почувствует непременно, поднимет тревогу, взбаламутит всех, бросится сам на помощь через всё то расстояние, что мы прошли без него.

Я вспомнил — и перестал думать о хорошем, и ощутил непреодолимое желание тоже лечь и отвернуться к стене от несправедливости мира. И от всякой надежды.

Да, я бы отвернулся от всего хорошего и, после всего того, что пережил за эти дни, стал бы другим человеком. Стал бы жёстким, циничным, недоверчивым и грубоватым. И моя Ната разлюбила бы меня. Сейчас я понимаю и представляю, я вижу себя таким, каким мог бы стать, но не стал. Может, потому, что Петрик вдруг попросил:

— Миче, спой. Спой о том, что когда-нибудь это кончится, и всё будет по-прежнему.

А у меня отобрали читру, представляете! Почему — это выше моего понимания. Но я запел для Петрика песню о нём, о нашем пути и о том, что он когда-нибудь приведёт нас домой. Пел — и не верил.

— Опять на закате, сквозь блеск и красу облаков,

Парящих, плывущих над морем под первой звездою,

Летит на сады и леса светопад лепестков

Отцветшего солнца, померкшего вместе с зарёю.

И столько мы видели этих красивых картин:

Вечернее солнце лучи растеряло от ветра!

Недолгую жизнь их полночи лелеет камин,

Костёр у дороги, и печь, и свеча у портрета.

А ты, приманивший для света один лепесток

Из солнечной жизни и тайны, Вселенной кусочек,

Давай же мне спой, как распустится новый цветок

Из тёмных глубин непроглядной, пугающей ночи.

Костёр у дороги, но где окончанье пути,

Настольная лампа, объятий тепло, жар ладоней?

Один лепесток — он не вечен, но ты не грусти:

Он в памяти сердца, и ярче при мыслях о доме.