Реанимация чувств

Ирина Степановская

Доктор Валентина Толмачёва, Тина, любила свою непростую и не очень благодарную работу и с большой теплотой относилась к коллегам, которые вместе с ней работали в отделении реанимации самой обычной больницы. По сути, это и была ее семья – так уж получилось, что, кроме работы, у Тины ничего не осталось – с мужем они с самого начала были разными людьми, а потом и вовсе стали чужими. Сын-подросток тоже отдалился от нее. А потом – крах, катастрофа! – работы тоже не стало. Но когда закрывается одна дверь, непременно открывается другая. Оказывается, можно просто жить, радуясь простым мелочам, и, конечно, любить. Ранее роман издавался под названием «День за ночь».

6

Марина собиралась после дежурства пойти домой и всласть выспаться, но из отделения не ушла. Дома ее никто не ждал. Маленький сын был в садике, его бабушка, Маринина мать, — на работе. С одной стороны, было бы прекрасно провести часа четыре в постели под одеялом, но с другой — в отделении собирались отмечать день рождения Татьяны. Это означало, что под шумок Марина сядет рядом с Барашковым, сможет подкладывать ему на тарелку самые вкусные куски, ощущать тепло его тела — на диване все сидели вплотную друг к другу — и громко смеяться его шуткам. И когда будут разливать шампанское, она чокнется с ним первой. Конечно, было немного обидно, что утром он в раздражении ни за что ни про что обозвал их с Мышкой «старыми дурами», но она была уверена, что он сделал это от бессилия и усталости, не со зла. Да она никогда долго на него не сердилась.

Как Марина жалела, что не доктор и не может сидеть в ординаторской рядом с ним на законных основаниях! Что не может ходить с ним по коридорам, как Тина, брать его под руку на правах коллеги. «Какой он замечательный, — думала Марина, — добрый, веселый!» Однажды у ее сына Толика стал нарывать палец, и она привела его в отделение. Так Аркадий Петрович не стал сам смотреть — не поленился, отвел Толика к заведующему третьей хирургией. «Такому парню, — сказал он, — нужна лучшая консультация!» Хотя Марина была уверена: посмотри он Толика сам, результат был бы точно таким же. Рука у Толика тогда зажила быстро, и Толик идти с Аркадием Петровичем ни-сколько не испугался. Да и Марина его не боялась. Не боялась и не стеснялась. Не то что Валерия Павловича. Тому перечить ни в чем было нельзя. Как начнет гудеть! И как разойдется, обязательно сделает из мухи слона и замучает воспоминаниями из своего военного детства. Как будто сейчас у нее, Марины, жизнь легче легкого. Хоть бы подумал, прежде чем придираться ко всяким пустякам, — живет она с матерью, без мужа, с ребенком, на зарплату медсестры не больно-то пошикуешь. Спасибо хоть мать есть, не оставляет. А докторов бояться нельзя, иначе больных очень трудно лечить. И еще Марине нравилось, что Аркадий Петрович никогда не притворяется. Всегда такой, какой есть. Сестры это очень хорошо понимают.

Марина сидела, навалившись на стол, положив голову на руки, и предавалась сладким мечтам о том, что когда-нибудь доктор Барашков заметит, как она его любит, пошлет на фиг эту противную Валентину Николаевну и пригласит ее, Марину, куда-нибудь погулять. Или в ресторан, или в картинную галерею. Куда угодно. То, что у Аркадия Петровича была жена, Марину, так же, как и Валентину Николаевну, нисколько не волновало. Только по другой причине. Если Валентина Николаевна твердо знала, что ничего, кроме служебного романа, у нее с Барашковым получиться не может, то Марина думала, что «жена Аркадия Петровича не стена, можно ее и обойти». И потом, Марине казалось, что жена совершенно не важная фигура, если Аркадий Петрович три четверти жизни проводит на работе и только одну четверть — дома, да и то большей частью во сне.

Резкий телефонный звонок отвлек Марину от грез. Звонила процедурная сестра из отделения гинекологии. Марина ее хорошо знала. Они даже дружили. Как-то та устраивала Марину на аборт.

— Мариночка, как хорошо, что ты еще не ушла! Выручи меня, солнышко!

— А что случилось?

— Женщину привезли с разрывом трубы, с внематочной беременностью. Срочно нужна кровь для переливания! А я замоталась накануне, в отделении была генеральная уборка, проглядела, не пополнила запасы! — быстро тараторила в трубку подружка. — Посмотри у себя, не найдется две лишних банки?

— Какую тебе нужно группу? — Маринины щеки свело судорогой от сдерживаемого зевка.

— Третью группу, солнышко, третью! А завтра привезут кровь со станции переливания, я тебе отдам! — обрадовалась, встретив понимание, подружка.

Марина прикинула. У кавказца — четвертая группа. Это она знала точно. Сама звонила на станцию переливания, заказывала для него кровь. Кровь привезли. У Ники — первая, тоже имелась в достаточном количестве. Второй и третьей группы было граммов по восемьсот, то есть как раз по две банки, но они сейчас никому не были нужны. Пожалуй, она могла бы выручить подружку. Им самим сегодня кровь, наверное, не понадобится, подружке будет приятно, а завтра она закажет свежую. Да и подружка отдаст.

— Приходи! Пару банок дам!

— Коробка конфет с меня! — радостно взвизгнула трубка и дала отбой. Марина встала и лениво одернула на бедрах халат.

Она сидела в комнатке медсестер. Всей обстановки там был старый шкаф для переодевания, маленький столик для еды да кушетка, где можно было на полчасика прикорнуть. Сейчас в комнате, кроме Марины, не было никого. Две сестры, пришедшие на день, находились в палатах. Одна из них потом останется работать и в ночь, а другая уйдет. Назавтра они поменяются, а через день — опять дежурство Марины. Ладно, еще день впереди, успеет выспаться.

У двери были раковина и зеркало. Марина подошла к нему, потянулась, расправила грудь и плечи. Сняла шапочку, расчесала волосы. Критически оглядела себя. Да, живи она где-нибудь на Украине, от женихов отбоя бы не было. Даже странно, откуда в коренной москвичке такая выраженная малороссийская внешность. Мама, отец — худощавые, ничем не примечательные, русоволосые, невысокие люди, а Марина — типичная гоголевская панночка. Щеки как клубникой намазаны, глаза будто вишни, черные брови вразлет. Высокая, крепкая, статная. Черноволосая высокая красавица, кровь с молоком. Как бы она смотрелась рядом с Аркадием! Он высокий, белокожий и рыжий. Вернее, не рыжий, а золотой. А она рядом — будто слива мирабель, усыпанная плодами. Ах, как хотелось бы ей родить ему сына! У него, ведь она знала, единственная дочь, а мужики просто помешаны на потомстве. Если бы ей удалось забеременеть от него, да еще мальчиком, как могла бы перемениться ее жизнь! И жизнь Толика, ее сына. А что в таком случае ожидает дочь и жену Барашкова, Марина не думала. Как-нибудь все должно устроиться. Она ведь не будет возражать, чтобы он к ним иногда приходил. Она, Марина, не жадная и не злая. Просто ей очень хочется, чтобы Барашков был навсегда ее, и только ее.

Но у Барашкова — роман. Уже года четыре. Все в отделении знали. Разве это скроешь? И что он нашел в этой противной Тине? И зовут-то ее так не зря. Тоже придумали, Тина. Болото какое-то. Вот всех и засасывает. Однажды под Новый год, когда они всем коллективом решили распить бутылку шампанского, Марина набралась храбрости и, подавив блеск в глазах, чтобы Тина не увидела, как она ее ненавидит, спросила, откуда пошло такое странное уменьшительное имя. Толмачёва ответила: «Папа придумал. „Валя“ ему очень не нравилось. Зовут же Елизавет — Ветами, а Светлан — Ланами. Пусть Валентина будет Тиной», — решил он. А вообще-то Валентиной назвала ее мама, в честь своего отца. Вот такую историю рассказала тогда Валентина Николаевна. Марина поверила, но про себя решила, что имя — единственно оригинальное, что есть у ее начальницы. А так — самая обычная женщина. Ни больше ни меньше. В меру симпатичная, в меру умная, наверное. В уме Валентины Николаевны Марина не очень разбиралась. Правда, и Ашот, и Валерий Павлович Тину очень уважали. А Мышка, так та вечно прямо в рот заглядывала. А то, что Тина оригинальничать никогда не стремилась, Марина чувствовала, ей это нравилось. Но заведующую все равно не любила. Из-за Барашкова. Ей было за него обидно.

Тоже нашли кого назначить начальницей. Барашков и Тина в один год на работу пришли, и Тина ничем не лучше Аркадия Петровича. Потом прежний заведующий ушел на пенсию. Сначала хотели сделать зав-отделением Валерия Павловича, да тот, говорили, отказался. Сказал, что ему тоже на пенсию пора. Кстати, пора не пора, а вот все работает, не уходит. И тогда заведующей сделали Толмачёву. Потому что она никогда не напивается и всегда молчит. Ей главное, чтобы все было тихо. А Барашков может, конечно, напиться. Пару раз бывало. Кто-то, наверное, и стукнул главному врачу. Да тот же Валерий Павлович мог бы сказать. С ним ведь советовались, когда Валентину Николаевну назначали. Кроме того, Барашков все время тормошил бы главного врача, скандалил и требовал, чтобы отделению что-нибудь прикупили. Какой-нибудь приборчик новый или что из мебели. Вон в других отделениях, в той же гинекологии, в холле кожаные кресла стоят, телевизор. У сестер красивые стеклянные будочки на постах. В хирургии, правда, что в первой, что во второй, что в третьей, тоже ни черта нет. Драный линолеум на полах, по десять человек в палатах. И в урологии тоже ужас. Так воняет, что дышать невозможно. А заведующие там везде мужчины. Нет уж, видно, комфорт в отделении не от пола заведующего зависит, а от его пробивной силы. В гинекологии платные услуги предусмотрены — вот и кресла красивые в холле, вот и медсестры все в нутриевых да в енотовых шубках. А какие могут быть платные услуги в реанимации?

Краем уха Марина слышала, что Барашков и Тина вечно по этому поводу спорили. Да только как она дверь в ординаторскую открывала, все сразу рот на замок. Эх, дура она, дура! Не замуж нужно было после школы сразу идти, а в медицинский поступать. Так нет, бес попутал, как залетела, так сразу и свадьбу сыграли. А муж как ушел после ПТУ в армию, так и не вернулся. Заявление о разводе по почте прислал. Остался там, где служил, на Дальнем Востоке. Говорят, зарабатывает неплохо, подался на рыбный промысел. Только им с Толиком от этого промысла немного перепадает. И деньги он ей не напрямую пересылает, а через свою мать передает. А Толика он даже ни разу и не видел. Свекровь говорит, он думает, что она, Марина, с помощью этой беременности его насильно на себе женила. Конечно, а что ей тогда было делать? А теперь он себя жертвой считает. А ну как она ребенка ему на воспитание передаст? Такое суд теперь тоже делает. Полгода ребенок живет у матери, полгода у отца. Да только никогда она со своим сыночком не расстанется, хоть совсем провались там, на Дальнем Востоке, ее бывший муж. И не нужен он ей. Для души у нее есть Аркадий Петрович, а для тела ей редко когда чего хочется, так устает, что только бы до места добраться. Вот если бы Барашков женился на ней, тут она все бы ему отдала, ничего бы не пожалела! И сына бы еще одного родила. Запросто!

За размышлениями Марина не заметила, как прошло полчаса. Вот и Валентина Николаевна вернулась — цокает каблуками по коридору. Не поспоришь — ножка у нее маленькая, а когда она надевает туфли на каблуках, так вообще, как у Дюймовочки, загляденье! И коленки у Тины гладкие, круглые. Это Марина тоже заметила. Тина — дурочка, юбки длинные носит и вообще за собой плохо следит. Ни одного модного платья на ней Марина ни разу не видела. У них в отделении сестры и то лучше одеты. Говорят еще, что у Тины муж богатенький. Что-то не заметно. Жены богатых совсем не так выглядят, независимо. А у Тины лицо всегда серьезное, озабоченное, будто у нее целый ворох проблем и она их постоянно решает.

Марина осторожно выглянула за дверь. Заведующая отделением шла быстро и уже миновала вход в сестринскую комнату. Марина поглядела ей вслед и заморгала: походка у Валентины Николаевны была не такой, как всегда. Что-то в ней изменилось. Марина присмотрелась и поняла: походка Тины вдруг стала летящей.

Валентина Николаевна влетела в свой кабинет и захлопнула за собой дверь. Она была бледна, глаза горели, веснушки на носу выступили ярче. Как всегда в минуты волнения, она прислонилась затылком к двери и ощутила бешеное биение пульса на шее. Кровь стучала и выше, в висках.

«Надо успокоиться, — сказала она себе. — Быстро успокоиться и заниматься делами. Дел вагон, не время для воспоминаний».

Но та самая сила, которая заставляла с бешеной силой колотиться ее сердце, не давала покоя, и одна и та же мысль стучала молоточками в голове:

«Он меня помнит! Он помнит: я пела! Значит, я пела не зря. Он помнит мой голос. Он сказал, что я пела, как Белла Руденко! Конечно, это он уж загнул, но все это было правдой. И это я, Тина Толмачёва, пела так, что у всего зала перехватывало дыхание. Он замирал! Наш шумливый студенческий зал, я хорошо его помню! Я была тогда счастлива. Правда, была! Не было в жизни минут счастливее, чем когда я пела. Разве только еще один раз — когда я впервые увидела новорожденного сына и поняла, что он будет жить, что он родился здоровым и моя миссия выполнена. А потом, потом… Боже! Говорят, некоторые птицы в клетках теряют голос. Они не поют. Так и я. Почему я струсила? Почему я всегда трусила? Боялась бороться за жизнь. Я должна была пойти не в мединститут. Теперь я понимаю, что надо было пойти на завод, на ткацкую фабрику, куда угодно, где была приличная зарплата, и брать педагога, оплачивать уроки и все-таки поступить в консерваторию. А уж если этого не случилось, то даже потом еще можно было бы изменить жизнь. Не оставаться рядом с мужем, который вечно тянул назад, не захлебываться в хозяйстве, не отдавать маленького Лешку свекрови, не мотаться на самолетах на выходные в этот проклятый Краснодарский край, а учиться дальше и петь. Петь так, чтобы замер весь мир, а не только студенческий зал. Но я оказалась слаба. Нас учили, что бытие определяет сознание, это правда. Я не могу больше петь. Но и винить некого. Надо смириться, что я сама это сделала. И Леночка ни при чем. Просто кто-то может переступить через трудности и потом посмеяться над ними. Я оказалась не из таких, я плыла по течению. Но…» — Валентина Николаевна подошла к столу, вытерла руками слезы, намочившие щеки, отрезала большой кусок сыра и стала его быстро есть. Когда она волновалась, она всегда ела. Еда ее успокаивала. И теперь она глотала сыр, но успокоиться не могла. Куски стояли в горле комками, мешались со слезами. Она шмыгала носом, лицо покраснело, покрылось пятнами, дыхание стало неровным. Тина сдалась и перестала вытирать слезы. Они капали прямо на стол, на пакет с сыром, на отработанные истории болезни, стопкой лежавшие перед ней, а она стояла в каком-то ступоре, уже не думая ни о чем, не вспоминая. Тина только плакала и механически проглатывала неровно отломанные большие куски. Она замерзла, проголодалась, и ей ужасно было жалко себя.

«Господи! — наконец опомнилась она, когда сыр был почти весь съеден. — Что это со мной было? Слезы, сопли, истерика! Неужели вступаю в климактерический период? Еще, кажется, рано. Поставлю чайник. Все утро собираюсь глотнуть кофе».

Она достала из ящика стола рулон широкого нестерильного бинта, оторвала приличный кусок, вытерла им мокрое лицо и руки. Открыла банку купленного утром кофе. Понюхала. Запах был приятным. «Боже, какое счастье, хоть кофе есть!»

Тина с удовольствием насыпала полную ложку в фаянсовую кружку с таким же блюдечком и изготовилась плеснуть кипятку.

— Валентина Николаевна! Срочно! — раздался в коридоре крик Валерия Павловича, шарканье чьих-то ног, стук каблуков. Кто-то со всех ног бежал к ее кабинету. Она выскочила наружу. Навстречу ей, задыхаясь, неслась на высоких каблуках парадных туфель Татьяна.

— Что? — крикнула ей издалека Тина.

— Алкаш помирает! — И Таня бросилась в палату назад.

Тина побежала следом за ней. По дороге она взглянула в сторону женской палаты. Там над Никой низко склонилась Мышка. В следующее мгновение Валентина Николаевна уже была в палате у мужчин и сразу увидела остекленевшие от ужаса глаза кавказца. Его забыли отделить ширмой, и он мог наблюдать происходящее со своего места. Поскольку он мог лежать только на спине, голова его была неестественно вывернута, рот приоткрыт. Он даже забыл стонать и материться и лежал молча, не моргая и вытянув руки по швам. Больного с инфарктом уже увезли в кардиологию. Валерий Павлович и Татьяна склонились над кроватью. Больной по-прежнему находился без сознания, но теперь повернут набок, худое и грязное серое тело обнажено по пояс, голова опущена, а изо рта вытекала густая черная жидкость. Валерий Павлович удерживал больного в таком положении, Татьяна стояла с другой стороны бледная как мел и быстро прилаживала электроотсос.

— Это кровь, — сказала Валентина Николаевна, соображая, откуда она взялась и что делать дальше.

— Сам вижу, что кровь, — отозвался Чистяков. — Откуда только? Вот поэтому и давление было нестабильно. Мы лили жидкость, а где-то было внутреннее кровотечение. Кровь вытекала, давление падало.

— Включай отсос, а то захлебнется, — сказала Тина Татьяне. Потом повернулась к Валерию Павловичу: — Видимо, кровь из желудка или из сплетения пищевода. Как вы обнаружили?

— Татьяна, к счастью, была в палате. Увидела кровь в ротовой полости. Еще бы момент — асфиксия, и все. Видимо, желудок уже наполнился кровью до предела. Видите, кровь черная, свернувшаяся. Значит, кровотечение было длительным. Крови набралось много, и она пошла, наверное, и вниз в кишечник, и вверх по пищеводу. А поскольку он был все время без сознания, то, сами понимаете, не мог сказать, что он чувствует… Да он и не чувствовал, наверное, ничего.

— Но живот при поступлении, как в истории болезни отмечено, был мягким. — Тина наклонилась и внимательно рассматривала черную лужу на полу, пытаясь определить на глаз объем кровопотери.

— Кровоподтеков на теле не было. — Тина смотрела историю болезни. — Если бы его попинали на улице, пока он там лежал, и случился разрыв печени или селезенки, были бы кровоподтеки. Хоть где-нибудь. Обычно они проявляются через сутки. Если на животе не видно, так с боков. И ребра были бы сломаны. Переломов не видели?

— Да я сто раз уже смотрел! Не было!

Старый отсос работал с шумом реактивного двигателя, и Валерий Павлович буквально кричал, чтобы Тина его слышала.

— Ладно! — решилась Валентина Николаевна. — Пишите в истории болезни «прободная язва желудка под вопросом». Зовите хирургов, решайте вопрос о срочной операции. Перед операцией надо перелить кровь. Группу определили?

— Третья, — сказала дежурная медсестра.

— Готовь систему для переливания, сделай сердечные, ну, в общем, все, как полагается. Давайте лист назначений, я все запишу. И срочно хирургов. Барашков там должен уже заканчивать, значит, звоните туда. Найдите заведующего, пусть срочно придет посмотрит.

— Валентина Николаевна! — раздался встревоженный голос медсестры. Она стояла на пороге с растерянным видом.

— Ну что еще?

— Нет крови третьей группы. С утра была, я сама видела. А теперь нет. Просто не представляю, куда она могла деться!

— Вообще нет крови? Не может быть! Ты хорошо смотрела?

— Я все обыскала. Кровь есть, но нет именно третьей группы.

— Звони срочно на станцию!

— Тина, — голос Валерия Павловича стал глухим, — давление упало почти до нуля и не стабилизируется.

— Елки зеленые! Кровь нужна срочно! Таня, иди звони по отделениям!

— Пока мы ее достанем, он не дотянет до операции, — сказал Чистяков.

Тина заволновалась.

— Может, Марина куда-нибудь переставила банки? Кровь же должна быть! Палыч, подключай аппарат «сердце-легкие»!

Валерий Павлович уже сам развертывал прозрачные шланги.

— Да задвиньте же вы, наконец, ширму! Где медсестры?

В коридоре раздавались визгливые голоса. Девчонки ругались друг на друга.

— Марина говорит, что она не знала, что кровь будет нужна, и отдала третью группу в гинекологию! — плаксиво сообщила появившаяся на пороге медсестра.

— Задвинь ширму! — тихо сказала Тина. Аппарат «сердце-легкие» работал, но больной уже не принадлежал себе. Сердце его захлебывалось от нехватки крови.

— У меня, у Ашота и у Мышки первая группа, — говорила как бы про себя Тина. — У вас, Валерий Павлович, я знаю, вторая. У Барашкова третья, но он в прошлом году болел желтухой, его кровь переливать нельзя. У Марины тоже первая. А у тебя какая? — крикнула Валентина Николаевна новой медсестре.

— Не знаю, — растерянно ответила та.

Татьяна с грохотом подкатила к постели больного каталку, бросила на нее простыню. Быстро расстегнула халат, скинула его и стала при всех через голову стягивать свое новое блестящее платье. Рукава у него были такие узкие, что выше запястья не поднимались.

— У меня третья группа, — сказала она и стала стелить платье на каталку, чтобы было теплее. Сверху она накинула на себя медицинский халат. Через секунду Таня уже лежала рядом с больным. — Лейте! Только если с этого алкаша блохи переползут на меня, я умру от разрыва сердца!