Под крылом доктора Фрейда

Ирина Степановская, 2011

Дмитрий Сурин был талантливым хирургом. Про таких говорят – хирург от бога. Ему и в страшном сне не могло привидеться, что с карьерой хирурга придется расстаться и стать врачом психиатрической больницы. Но, попав в это заведение, которого боится любой человек, Дмитрий узнал о жизни то, о чем никогда не догадывался и вряд ли задумался бы, не сделай его судьба столь крутой поворот. А главное, он смог разобраться в себе, пережить и острое, ни с чем не сравнимое счастье, и безысходное отчаяние.

Давыдов

Неделей раньше, в такой же приторно-солнечный день, временно исполняющий обязанности директора Петербургского института экспериментальных исследований мозга Виталий Вадимович Давыдов, еще довольно моложавый господин, сидел в своем кабинете и ждал, когда его соединят по телефону с министром здравоохранения. Несмотря на жару, он был одет в модный светлый полотняный костюм с желтым шелковым галстуком и сиреневую рубашку. Однако прямые русые волосы Виталия Вадимовича на затылке были перевязаны в длинный хвост, как у древних индейцев, что создавало некоторый диссонанс с элегантным костюмом. К хвосту, правда, не хватало пера и налобной повязки, но и без них медальные черты лица Виталия Вадимовича и его насмешливая улыбка свидетельствовали о некотором вольномыслии их обладателя. Что соответствовало истине: в научных кругах Виталий Вадимович слыл либертеном.

Министр здравоохранения, приятная дама, до того звонками и.о. директора института не баловала. Поэтому Виталий Вадимович, услышав от секретарши, что его вызывает к телефону сама госпожа министр, немало удивился. Сначала он подумал, что госпожа министр перепутала их задрипанный НИИ с очень известным, всероссийского значения Институтом мозга, где когда-то работал сам академик Бехтерев и читал лекции сам академик Павлов, такое на памяти Давыдова несколько раз уже случалось. Иначе как объяснить, зачем госпоже министру интересоваться их специфическими экспериментальными изысканиями? Все его сотрудники уже давно привыкли, что в вышестоящих организациях их институт считается учреждением хоть и научным, но довольно-таки несерьезным. Действительно, кому понравится, что какие-никакие, но все-таки бюджетные деньги идут не на что-то материальное, а на экспериментальное воспроизводство таких эфемерных материй, как радость, ненависть, гнев, вера, надежда и даже, страшно подумать, любовь! И поэтому научная деятельность института, особенно в последние годы, никого особенно не волновала. Ну, возятся там с чем-то и возятся. Главное, чтобы много денег не просили. Сами сотрудники, разумеется, считали себя (и, может быть, вполне заслуженно) настоящей научной элитой, читали и писали на разных языках и, самое главное, нисколько не стеснялись забираться в такие дебри и в такие умственные дали, что у них самих начинали кружиться головы от собственной смелости. Но в далеком от их научных и финансовых проблем московском министерстве об этом, конечно, никто не знал и подозревать не мог.

С детства приученный к хорошим манерам, Виталий Вадимович не мог общаться с госпожой министром, задрав ноги на специально приспособленную для этого тумбу, что он с удовольствием проделывал в одиночестве. Поэтому в ожидании телефонного разговора он встал из-за своего большого, но заваленного бумагами стола и, взяв телефон, машинально подошел к одному из двух старинных высоких окон, составлявших почти единственное очарование кабинета. Рассеянно глядя сквозь полупрозрачные шторы на темную воду Фонтанки, он слышал в телефонной трубке какие-то шумы и далекую музыку. А за окном жила своей жизнью набережная. Шли по-пляжному оголенные по случаю небывалой жары люди, ехали машины с запыленными крышами, дремали выстриженные на французский манер тополя… И над всем этим знакомым до малейшей подробности городским пейзажем плыло бледно-голубое, без единого облачка скучное петербургское небо.

Вот. Наконец, кто-то, наверное, помощник, отчетливо произнес: «Сейчас с вами будет говорить Таисия Николаевна», — и тут же без паузы в трубке зазвучал негромкий женский голос:

— В общих чертах мне известно, что вы, Виталий Вадимович, вот уже лет двадцать занимаетесь проблемой ответа мозга на химические раздражители… — Голос министра звучал так четко, будто она в соседней комнате читала текст по бумажке, — …и ваши работы известны больше за рубежом, чем в нашей стране.

Министр сделала паузу, как бы ожидая реакции от собеседника.

— Не только мои работы, но и всего института, — достойно ответил Виталий Вадимович.

— В Бостоне ссылались персонально на вас, — заметила министр.

— Не скрою, мы хотели бы шире сотрудничать с нашими зарубежными коллегами. — Ссылка на Бостон была для мозга Виталия Вадимовича серьезным раздражителем.

— Вы, если я не ошибаюсь, уже больше двух лет состоите в должности исполняющего обязанности директора института? — Неожиданно строго спросила министр.

«Совершенно верно, ваша милость!» — захотелось щелкнуть каблуками в ответ Виталию Вадимовичу, но он вовремя сдержался.

— Так вот, что вы скажете, если ваш институт будет переведен в новые экономические и пространственные условия? Если хотите, в новые геополитические условия?

— Неужели в Бостон отправите, Таисия Николаевна? — по-прежнему мягко осведомился Виталий Вадимович.

Министр уловила в его голосе иронию, и ей это не очень-то понравилось.

— Не в Бостон, Виталий Вадимович, а в Осколково. Надо реализовывать там программу развития науки согласно решениям президента и правительства. Вы согласны?

Не согласиться мог только сумасшедший.

— Безусловно, согласен, Таисия Николаевна. Но, если я правильно понял, вы предлагаете, — тут Давыдов немного замялся, не зная, как бы помягче уточнить, — переехать в Осколково именно нашему институту — экспериментальных исследований мозга?

Он был готов к тому, что госпожа министр запнется, помощник придет ей на помощь — и выяснится неприятная ошибка. Но Таисия Николаевна без всякой запинки произнесла:

— Вы меня поняли правильно. Приезжайте в Москву, обсудим детали. Тогда и поговорим о вашем директорстве.

«Ура, ура, ура!» — чуть не соскочило у Виталия Вадимовича с языка.

Но министр уже переключилась на другие дела, а помощник стал диктовать день и час, когда Давыдову нужно было появиться в Москве. Виталий Вадимович вернулся к столу, нацарапал данные на какой-то подвернувшейся под руку бумажке и прислушался к гудкам отбоя в трубке.

— Премного благодарен! — теперь уже вслух произнес Давыдов, поставил телефон на место и вернулся к окну.

По реке шел прогулочный катерок, но сверху Виталию Вадимовичу были видны только его крыша и Андреевский флаг, прикрепленный на корме так низко, что углом почти задевал воду. Так, значит, прощай, любимый город, прощай, родной институт, гуд-бай, знакомый с юности пейзаж?

— С чего бы это нас неожиданно удостоили такой высокой чести? — вслух спросил себя Виталий Вадимович и ощутил острейшую потребность как можно быстрее обсудить новости с женой.

Таня, его Таня — вот кто ему был сейчас нужен. Только она, двадцать лет работавшая вместе с ним, с ее острым умом, прекрасным воображением и отточенной логикой, может объяснить или, по крайней мере, предположить, чем вызвано такое необычное и лестное для них предложение. Но тут Виталий вспомнил, что в это время Таня обычно проводит еженедельное совещание с сотрудниками лаборатории. Он вызвал секретаря.

— Люда, принеси мне кофе. — Секретарша смотрела на него во все глаза. Он сделал вид, что ничего особенного не происходит, — ни к чему сотрудникам раньше времени узнавать новости, это плохо отражается на работе. — Подними штору, открой окно и позвони в третью лабораторию. Узнай, когда ко мне сможет зайти Татьяна Петровна. Это срочно.

Помощница вышла, директор откинулся на спинку старого кресла, поднял привычным движением обе руки за голову, положил ноги на тумбу и предался мечтам. «Осколково!» Несколько секунд он осмысливал эту новость. Потом в голову полезли более осторожные мысли. «Где оно хоть находится, это Осколково? Недалеко от Москвы. А на каких правах мы туда поедем? Чем будем заниматься? Тем же, чем раньше, или нам дадут какую-то новую тематику? Может быть, секретную? Вот уж не хотелось бы, потому что тогда прощай, заграница…» Он закрыл глаза, но на его лице продолжала блуждать восторженно-растерянная улыбка.

— В лаборатории Татьяны Петровны никто не берет трубку! — через минуту крикнула ему через дверь Люда, позвякивая посудой.

— Ну, что это, как некстати!

Возбужденный, Виталий встал и снова подошел к теперь уже широко распахнутому окну.

Более чем двухсотлетний, когда-то купеческий, особняк института был скорее высоким, чем длинным. Он казался узкой башенкой, с нелепо прилепленной к боку крышей, со стрельчатыми окнами, с выходящими на набережную, высокими парадными дверями… Много лет назад Давыдов находил здание очень романтичным: неожиданные повороты, крутые лесенки, переходы и потайные комнаты… В этом особняке прошла их с Таней молодость.

Давыдов встал, подошел к окну. В комнату влетел летний ветер, резко отшвырнул штору, жарко обдул лицо. Ветер нес в себе запах моря, серебристой рыбы, горячего металла контейнеров… «Ощущение как перед битвой», — подумал Виталий Вадимович.

В груди разливался шипучий холодок. «Наполеон в такие минуты в комнате за кабинетом заваливал в койку любовниц, а моя собственная жена даже трубку, видишь ли, не берет», — усмехнулся он. Про «койку» Виталий, конечно, шутил. За двадцать пять лет брака они превратились с Таней в одно целое. И периодические любовные эскапады, сопровождавшиеся милыми, но знакомыми до мелочей интимными подробностями, казались Виталию уже чем-то вроде занятий онанизмом: так предсказуемы были их совместные желания. Но он сознательно предпочитал пребывать в этой сексуальной лени, не противопоставляя спокойному браку волнения новых приключений. Скорее потому, что Виталий Давыдов всю жизнь занимался природой не физических наслаждений, а чувств, он относился к физической любви снисходительно. Как к выпивке или еде.

«Когда же, наконец, закончится это Танино совещание?» — с нетерпением думал он.

На противоположной набережной влюбленная парочка уселась на ступени гранитного спуска. Девушка сняла босоножки и опустила ступни в воду. Парень навалился на нее и стал жадно целовать.

«Как им не лень на такой-то жаре!» — удивился Виталий.

Люда внесла на подносе кофе. Он снова набрал номер мобильного жены. Ответа не было.

— Что они там, поумирали, что ли? — Виталий Вадимович вопросительно посмотрел на Люду.

— Я в третью лабораторию не пойду! — заявила она, по-своему расценив взгляд начальника. — Там у них мыши сумасшедшие по коридору бегают! На задние лапки встают, передними обнимаются и кружатся парами, будто вальс танцуют. А иногда хороводы группами водят. Ужас!

— Что за ерунда! — Виталий отхлебнул принесенный секретаршей кофе. — Поскорее найди Татьяну Петровну и попроси срочно ко мне зайти.

Тут в приемной раздался телефонный звонок. Люда на секунду исчезла и сразу же крикнула:

— А вот как раз их номер определился! По городскому.

Давыдов быстро взял трубку:

— Таня, алло? Где ты пропадаешь?

Но вместо голоса жены он услышал протяжный говорок Никифорова — довольно нудного научного сотрудника из Таниной лаборатории.

— Извините за беспокойство, Виталий Вадимович, но… — Голос Никифорова был невыносимо тягуч.

— Соедините меня, пожалуйста, с моей женой! — Виталий изнывал от нетерпения.

— Дело в том, что… — продолжалось баранье блеянье в трубке.

— Сделайте это быстро! — Давыдов перешел на начальственный тон.

— А я не могу! — вдруг коротко сказал Никифоров, и Виталий Вадимович уловил в его голосе какие-то необычные нотки.

— Почему?

— Татьяна Петровна… Не знаю, как это лучше сказать….

Давыдов, уже совершенно выйдя из себя, почти заорал:

— Мне самому, что ли, к вам идти?

И опять Никифоров неожиданно сказал:

— Так, мне кажется, будет лучше!

Виталий швырнул трубку на рычаг и снова стал звонить Тане на мобильный. Она не отвечала.

— Придется действительно идти туда самому, — решил он и пошел доставать из шкафа рабочий халат.

Вообще-то, он любил лабораторную одежду. В халате он чувствовал себя моложе и свободнее. К администрированию он особенно не стремился. Просто так уж сложилась ситуация в институте, что на должность исполняющего обязанности выдвинули именно его. Конечно, он радовался, потому что это давало ему самому некоторую свободу и помогало Тане в работе. Несмотря на то что бюджет в целом был сформирован еще при прежнем руководителе, Давыдов, конечно, мог распоряжаться средствами и, чего греха таить, урывал на их с Таней исследования дополнительные деньги. Да и семейный бюджет от этого назначения не пострадал, а это тоже было приятно.

Снимая пиджак, Давыдов снова машинально глянул в окно. На ступенях набережной уже не было видно ни парня, ни девушки.

«Утонули в любви», — почему-то подумал Виталий и, быстро переодевшись, вышел из кабинета.

Небольшой начальственный отсек отделялся от лабораторий старым коридором. Виталий поднялся по узкой лесенке на третий этаж. Вот и отдел эмоций. Во встроенных фанерных стенных шкафах пылились груды бумаг минимум за тридцать лет. За неимением места в комнатах в нишах коридора стояли центрифуги. В них, пенясь и жужжа, вращались пробирки с розовой массой. Работа шла своим чередом.

«Вот где находятся все великие человеческие чувства, — усмехнувшись, подумал Виталий. — Вера, надежда, ненависть и любовь — все это здесь, в этих прозрачных стеклянных колпачках. Прокручиваются по несколько раз, будто самый ценный капитал…»

Он прошел коридор насквозь и оказался в следующем отсеке. Запахло мышами. Третья лаборатория. Здесь сейчас и должна проводить совещание его Таня.

«Надо ей рассказать, какие слухи ходят по институту», — усмехнулся Давыдов.

Именно в виварии они с Таней и познакомились. Она стояла возле этого самого окна и кормила мышку с руки. Виталий вдруг отчетливо осознал, что ему совсем не жалко оставить этот старый особняк и уехать в неизвестность. Но только вместе с женой!

Он немного тревожился: как она отнесется к полученному предложению? Давным-давно, двадцать лет назад, они совсем было уже собрались уехать в другую страну. И не уехали. Таня сказала, что не сможет жить без своего города, без их квартиры с окнами на широкий проспект, без старого кладбища, на котором похоронены ее родители. И тогда он с ней согласился. Но это было давно. Тогда не означает всегда или сейчас.

Сейчас, бреясь по утрам, он с ужасом видел в зеркале, как глубже западают в глазницы глаза, как на подбородке появляются серебристые волоски. Последние месяцы ему казалось: он ощущает, как медленно вытекает из него жизнь. Мысль о неуклонной старости из разряда фантастической (этого со мной не может случиться никогда) перешла в реальность и стала приносить чуть ли не физическую боль. Конечно, он знал три проверенных средства, как отвлечься от этих мыслей, не замечать критического возраста и наслаждаться радостью бытия. Впрочем, это были вечные средства — любовь, работа и деньги. Но о любви он сейчас не думал, а денег ему требовалось много, чтобы завершить их с Таней исследования. Ведь только блестящий результат мог послужить оправданием их с Таней долгой одинокой жизни. Жизни почти без друзей, потому что с друзьями скучно — ведь не могли же они при них все время говорить о работе, о том единственном, что их интересовало и сближало, — и без детей, которых они решили не иметь опять-таки из-за работы.

Кстати, игра сознания, когда в молодости кажется, что никогда не постареешь, а в старости думаешь, что ты еще молод, Давыдова тоже очень занимала. Почему некоторые люди смиряются с возрастом, а другие нет? Они-то с Таней подозревали, что дело заключается в молекуле серы, которая по-разному может встраиваться в структуру белка, но это еще предстояло проверить.

Однако самое их «великое» открытие состояло не в этом. Биохимия чувств — вот что они изучали в течение двадцати лет. Исследовали вещества, которые вызывают гнев, радость, страх и, главное, любовь. Они вводили эти вещества животным — подопытные мышки то бросались друг на друга в ярости, то лизались в припадках нежности. И вот теперь они с Таней стояли буквально на пороге создания вещества, позволяющего вызвать любовь у человека. Таня считала, что это будет мощнейший лекарственный препарат — любовь вызывает огромный всплеск всех энергетических ресурсов, и его может хватить не только на подъем эмоционального фона, но и на борьбу с болезнью.

Он разделял Танино мнение. Но сколько им еще предстояло сделать, даже если само вещество уже было получено! Нужна была массовая проверка. И не только на мышах, требовались добровольцы. А для этого необходимо рассекретить результаты исследования, выбить разрешение на производство такого эксперимента, выбить деньги — да сколько сложностей еще предстояло! Поэтому предложение поехать в Осколково, как он считал, попало точно в цель. Только Давыдов не знал, сейчас ли рассказать министру об их исследованиях и сразу просить денег на продолжение работ или подождать, пока обстановка прояснится. Здесь советом должна была помочь Таня.

Да, он был безмерно рад их открытию. Оно, без сомнения, стоило их научного затворничества, которое они сами предпочли взамен банальной жизни других людей. Был, правда, еще один неясный момент — психологическая составляющая их работы. Ведь они изучали не что-нибудь маловажное, не какую-нибудь там дополнительную лапку у какого-нибудь вида членистоногих. Объектом их экспериментов была Любовь! Любовь дается от Бога — об этом поют в песнях, пишут в книгах, говорят с экранов… Любовь — проявление божественного — об этом кричат все церкви мира. Что же, выходит, они с Таней — прообразы божества? Давыдов усмехнулся. Но кто же в теократическом государстве даст денег под такую скользкую тему?

Он знал, что в последние несколько месяцев в Великобритании вышло несколько книг, в которых научно доказывалось, что бога нет. Известный биолог Докинс писал, что убежден, что религиозное чувство, которое испытывают верующие, является продуктом какого-то еще неизвестного науке вида деятельности мозга. Они с Таней тоже имели что сказать по этому поводу, но Докинс все-таки был подданным ее величества, а с нашей церковью Виталию связываться не хотелось. Как, впрочем, и с секретными службами, которые в любом другом государстве непременно поставили бы их опыты под контроль. Но, к счастью, думал Виталий, у наших органов теперь много других дел. По крайней мере, пока их с Таней не беспокоили.

«Ну, и слава богу, что мы предоставлены сами себе», — подумал Давыдов и вошел в коридор третьей лаборатории.

В коридоре не было ни души. Давыдов прошел дальше. В большой комнате, важно именовавшейся «исследовательской», за высокими лабораторными столами восседали две немолодые девицы и закусывали бутербродами. Завидев директора, они чуть-чуть отодвинули тарелку.

— Где Татьяна Петровна? — спросил Давыдов.

— В кабинете.

Кабинет жены был смежным, однако дверь в него хитро пряталась за большой колонной вытяжного шкафа и с первого взгляда была незаметна. Виталий уверенно свернул за колонну. Дверь была плотно закрыта. Давыдов постучал и, чуть помедлив, нажал. Старые створки не открывались. Из-за двери отчетливо слышались голоса. Давыдов постучал еще раз, сильнее. На голову ему просыпалась штукатурная пыль, но результат был тот же. Он стал стучать еще, все настойчивее, и с каждым новым стуком по потолку над дверями расползалась трещина. Лаборантки с любопытством вытянули шеи, но приблизиться не осмелились. Положение казалось глупым.

— Татьяна Петровна! — с раздражением крикнул Давыдов.

Его голос, по-видимому, узнали, и створки дверей слегка поддались, но полностью не раскрылись. Он навалился плечом и в образовавшуюся щель увидел лицо Никифорова. Странное выражение было на этом лице, вспоминал потом Виталий, — то ли скрытое торжество, то ли тайное сожаление… Увидев Давыдова, Никифоров кивнул и впустил его.

Таня сидела за рабочим столом. Какая-то незнакомая дама, толстушка лет сорока в открытом платье и пляжной соломенной шляпе, не спуская с Тани глаз, быстро записывала что-то в блокнот. Что-то в состоянии обеих женщин Виталию очень не понравилось. Он присмотрелся — обе были чрезвычайно напряжены. Таня что-то быстро говорила, возбужденно блестя глазами. Дама, вся красная, будто из бани, сидела напротив, и в ее взгляде пламенел азарт охотника, подстрелившего крупную добычу. Таня мельком взглянула в сторону мужа, но Виталию показалось, что она его не узнала.

— Я вам звоню, звоню… А вы все не откликаетесь! — он решил пошутить. — Что здесь у вас? Заседание Нобелевского комитета?

Таня, наконец, перевела на него широко раскрытые глаза и сказала, привставая навстречу:

— Виталий, ты не можешь себе представить! Я сейчас, полчаса назад, вот здесь, с этого самого места, разговаривала с Богом!

В лаборатории установилось молчание. Никифоров саркастически улыбнулся. Дама перестала писать и вопросительно посмотрела на Давыдова. Таня, садясь на место, внесла поправку:

— Вернее, это он со мной разговаривал! Боже, Виталий, какими мы были глупцами! Мы сомневались в его существовании… — Давыдов приоткрыл от изумления рот. — …Но сомневаться бессмысленно, надо просто знать это, как знаю теперь я…

И Таня, как бы испугавшись, что может вдруг потерять свое новое знание, обхватила ладонями лицо и посидела так несколько секунд. А когда опустила руки, то ее лицо, до мельчайших деталей знакомое Давыдову, вдруг показалось ему абсолютно и необъяснимо изменившимся.

Виталий смотрел на жену и ничего не понимал. Исследование биохимической природы веры были как раз частью их совместных исследований природы чувств и, без сомнения, их ноу-хау. Виталий не знал ни одного современного более или менее серьезного исследования биохимической составляющей религиозного чувства, кроме нескольких трехсотлетней давности работ немецких алхимиков (и надеялся лишь, что этих алхимиков не сожгли на костре). Но как могла Таня в присутствии других людей затронуть их сокровенную тайну? Уже несколько лет они неукоснительно выполняли совместный уговор: даже не касаться вопросов религии в досужих беседах.

— А-а-а, я понял, у вас здесь диспут на тему «Есть ли Бог»?

Виталий решил продолжать шутить, хотя на самом деле был разозлен и возмущен. Почему вообще Таня не предупредила его о самой возможности этого разговора? И что это за пляжная баба, с таким жаром строчащая что-то в блокнот?

— Татьяна Петровна, мне нужно с вами срочно переговорить, — сказал он уже серьезно.

Но Таня отреагировала вовсе не так, как предполагал Давыдов.

— Виталий, я поняла, что не люблю тебя больше. И, наверное, никогда не любила. А всю жизнь любила в тебе Бога. И через тебя — Бога. — Она как-то глупо хихикнула и добавила: — Прости меня, если можешь.

— Как это? — машинально спросил Давыдов, и что-то смутное, ужасное уже мелькнуло в его сознании. Дама в соломенной шляпе вытащила фотоаппарат и быстро его сфотографировала.

«Неужели журналистка? Только этого не хватало! — Давыдов посмотрел на Никифорова. — Кто ее пустил сюда без моего разрешения?» — Тот только пожал плечами.

— У меня есть несколько вопросов. Пожалуйста, ответьте на них, — с наивным видом попросила посетительница, поворачивая к нему черную маленькую коробочку.

«Диктофон, — похолодел Давыдов. — Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы хоть что-то из этого разговора попало в печать!»

— Я здесь по заданию редакции. Сегодня вечером должна сдать материал. — Дама не собиралась никуда уходить.

— Я хотел бы узнать, кто вас пригласил? — сухо сказал Давыдов.

— Только не устраивай скандала, Виталий! — Таня отвернулась от него и неожиданно шепнула журналистке: — Ох, уж эти мужья! Вечно недовольны.

Давыдов опешил. Совсем не в Танином духе — откровенничать с посторонними людьми. Он смотрел на жену и не узнавал. Вот она, казалось, вся перед ним — маленькая, энергичная, с крепкими руками и только немного пополневшей в последние годы талией. Светлые волосы, блестящие глаза… Все это теперь было каким-то другим — необычным, странным, почти незнакомым… Изменились и голос, и речь, и даже положение фигуры за столом.

«Может быть, Татьяна просто пьяна? — пришло Давыдову в голову спасительное предположение. — Однако с чего бы это?»

— Не думаете, что это какая-то интоксикация? — тихо спросил за его спиной Никифоров.

Давыдов быстро оглянулся:

— Что вы имеете в виду?

— А как иначе вы все это объясните? — Прежнего блеянья Никифорова не было и в помине.

— Вы что, подозреваете, что Татьяна Петровна ела или пила что-нибудь необычное? — В голову Давыдова закралось страшное предположение.

Никифоров помолчал, как бы раздумывая:

— Если вы имеете в виду какие-то лекарства, то я не видел. Ну, а что-то другое… — Он пожал плечами. — Не знаю, спросите у нее сами.

— Что вы там шепчетесь?

Таня встала из-за стола. Давыдова опять поразил ее взгляд — теперь он стал подозрительным, злым. Никогда раньше Виталий не замечал у нее такого взгляда.

Он быстро подошел к жене и взял ее за руку. Рука была холодна как лед.

— Таня, ты заболела?

Уже не стесняясь Никифорова и журналистки, он открыто приложил свою руку к ее лбу. Лоб пылал. Давыдов даже обрадовался: у Тани просто температура! Может быть, грипп? Но она вдруг резко сбросила его руку, отпрянула от него и закричала:

— Отойди от меня! Я тебя боюсь! Ты сам дьявол!

Краем глаза Давыдов заметил, как журналистка опять повернула диктофон.

— Вы что, не видите, у нас непредвиденные обстоятельства! Ни о каких вопросах и речи быть не может!

— Не надо так волноваться! — Толстушка быстро спрятала диктофон за спину. — Обещаю вам, что ничего лишнего, что могло бы задеть вас или Татьяну Петровну, напечатано не будет!

Давыдов еле себя сдержал.

— Уходите отсюда!

Дама, решив, что и так набрала достаточно материала, бочком двинулась к двери. Таня, безумно озираясь, поднялась из-за стола вслед за ней, будто собиралась улизнуть.

— А ты куда? Пожалуйста, останься!

— Не подходи!

Татьяна схватила со стола хрустальную вазочку для цветов и шваркнула ею о металлический край стеллажа. Длинный острый край, как кинжал, угрожающе сверкнул. Давыдов, пораженный до глубины души, неосознанно сделал шаг вперед.

— Таня, ты что?

Она затравленно оскалилась:

— Убью, только тронь!

Сзади в самую его шею раздался шепот Никифорова.

— Белая горячка.

— Не может быть. — Виталий не спускал с жены глаз.

Скрипнула дверь. По всей видимости, журналистка осталась подсматривать в щель. Таня вздрогнула и метнула в сторону двери остаток вазы. Удар! Осколки, звеня, посыпались на пол. Раздались испуганный взвизг и быстрый топот удаляющихся ног.

— Пора вызывать «Скорую». Вы бы вышли от греха подальше из кабинета. — Никифоров потянул Виталия к двери.

В них тут же полетел тяжеленный том «Физиологии нервной системы».

— Ага! Испугались! — На Танином лице блуждала безумная усмешка. — Кончилась ваша власть! Теперь надо мной есть господин повыше!

Она бросилась вперед, схватила со стола длинную пластмассовую указку и стала размахивать ею перед собой, будто шпагой.

— Немедленно прекрати! — Давыдов выхватил указку из ее рук, швырнул в сторону и крепко схватил жену, надеясь успокоить. Но Таня забилась, вырываясь из его рук, закричала нечленораздельно страшно. С неожиданной силой она, вырываясь, пинала его, била кулаками и пыталась укусить. Прибежавшие на крик лаборантки, онемев, застыли на пороге.

Неизвестно, чем бы закончилась драка, но Танино тело вдруг резко обмякло. Она больше не сопротивлялась. Голова ее бессильно запрокинулась набок, так, что стало не видно лица. Давыдов взял жену на руки. Тело ее вдруг стало очень тяжелым. Он поискал глазами какой-нибудь диван или кушетку, но ничего не было. Тогда он положил Таню на пол. Руки и ноги ее еще слабо шевелились, и он не нашел ничего лучшего, как лечь рядом с ней в обнимку, чтобы держать в случае, если с ней снова случится припадок.

Дежурная «Скорой» очень долго выспрашивала возраст, имя, фамилию больной, адрес института, подъезд, этаж, выясняла, кто вызвал и кто встретит бригаду. Давыдов слышал, как за дверью Никифоров дает ответы.

Вдруг стало очень тихо. Лаборантки убрались восвояси. Таня лежала неподвижно с закрытыми глазами, и Виталию показалось, что она снова обрела свой истинный облик. Он почему-то подумал: даже жаль, что в этом их объятии на полу нет ни намека на любовное соитие…

Он опустил голову на пол рядом с Таниной головой, почувствовал щекой шероховатость линолеума. Он будто видел себя со стороны: не очень молодой мужчина, в костюме и в галстуке, валяется на полу. Чертова журналистка написала бы: «Секс в начальственном кабинете» — и проиллюстрировала фотографией… Вот бы читатели порадовались!

Он поразился, какая чепуха ему лезет в голову. Но все-таки что случилось? Он шел к жене, чтобы поделиться с ней важным, необходимым, а встретил бред, галлюцинации, кошмар — все, что угодно, только не то, что ожидал. У него возникло странное ощущение, будто жена ему изменила.

Послышались чьи-то шаги. Давыдов осторожно повернул голову. Возле его лица остановился Никифоров, присел на корточки, спросил:

— Что с ней? Уснула?

Его ботинки противно воняли дешевым кремом. Давыдов вдруг подумал, что, если его сейчас пнут, он будет беззащитен. Он даже мысленно подобрался, решив, что в этом положении лучше всего схватить противника за ногу и резко дернуть на себя.

— Может, все-таки встанете? «Скорая» приедет не раньше чем через полчаса.

Ноги Никифорова удалились от него на приличное расстояние. Давыдов видел, как, отойдя в дальний угол, Никифоров воткнул в розетку провод от электрического чайника.

— Что будете пить? Чай или кофе?

Давыдов возмутился, зло прошептал:

— Какое сейчас чаепитие?

— Ну, как хотите.

Через некоторое время чайник зашумел, закипел. Виталий посмотрел на жену, она лежала все так же неподвижно. Встал. Конечно, никакой чай пить не стал. Постоял некоторое время, потом взял стул и сел возле нее. Никифоров что-то шумно хлебал из фаянсовой кружки, потом вытащил сигарету и закурил.

— Может, выйдете отсюда? — еле сдерживаясь, прошипел Виталий.

— Что вы так нервничаете? Вы что, раньше ничего такого не замечали? — с интересом спросил у него Никифоров.

Этот вопрос Давыдова ошеломил. Что, собственно, он должен был замечать?

Он ничего не понимал. Да, последнее время Таня жаловалась, что у нее болит голова, но… он действительно ничего не понимал! Нет, за всем этим что-то кроется! Какая-то чудовищная подстава. И этот развязный тон у Никифорова…

— А если вы что-то замечали, почему не пришли ко мне? Ничего не рассказали?

— Ну, знаете ли, Виталий Вадимович! — Никифоров, прищурившись, выпустил из обеих ноздрей дым. — Я думаю, мужу рассказывать о жене… Себе дороже.

— Куда идти?

Неожиданно за их спинами послышался женский голос, и врач «Скорой помощи» — полная молодая женщина в синей, пропотевшей на спине куртке — протиснулась в дверь. Следом, озираясь по сторонам, вошел щуплый фельдшер с тяжелой коричневой сумкой.

— Вот больная.

Давыдов вдруг почувствовал, что от волнения на глаза у него накатились слезы. Он отвернулся от Никифорова и опустился на корточки рядом с Таней. Никифоров отошел, а доктор тоже присела, взяла Таню за руку, определяя пульс, потом приоткрыла Тане веко.

— Давно она без сознания?

— Как без сознания? Разве она без сознания? — Виталий взял Таню за руку с другой стороны. — Мы думали, она спит…

Доктор скептически поджала губы и стала надевать Тане на руку манжетку манометра. Никифоров подошел ближе.

— Есть хоть давление?

Давыдову захотелось ударить Никифорова, но он, прижав руку ко рту, молча следил за цифрами на табло аппарата. Доктор вынула трубочки из ушей.

— Очень низкое. — Она прослушала сердце и легкие, помяла живот, ощупала голову, проверяя, нет ли травмы.

В дверь снова заглянули лаборантки. Из какого-то суеверного чувства Давыдов не приказал им уйти. Ему казалось, что чем больше народа будет беспокоиться о его Тане, тем будет лучше.

— Сколько она уже так лежит?

Виталий не знал. Никифоров посмотрел на часы.

— Приблизительно двадцать минут.

Доктор вздохнула и что-то сказала фельдшеру. Тот раскрыл сумку и стал набирать в шприц лекарства.

— Что вы собираетесь делать?

— Сердечное средство. Вы родственники или сослуживцы? Расскажите же, что здесь произошло.

Давыдов помолчал, собираясь с мыслями. И вдруг Никифоров вышел из-за его спины и стал говорить. Его слова произвели в сознании Давыдова переворот.

— Я это заметил месяца полтора назад. Причем, — он быстро взглянул на Виталия, — не заметить это было невозможно. Эта женщина, — он показал на Таню, — заведующая нашей лабораторией. И она очень странно вела себя в последнее время.

— Что вы несете? — грубо сказал Давыдов.

— В чем была странность? — спокойно спросила доктор, и Давыдов почувствовал к ней благодарность за ее спокойствие. В Никифорове он видел врага, а доктор, как ему казалось, была на Таниной стороне, а значит, и на его.

— Татьяна Петровна стала как-то странно заговариваться, — пояснил Никифоров. — Это заметил не только я. Наши лаборантки тоже не раз спрашивали у меня, в чем дело. Было такое впечатление, что в сознании ее что-то переключалось по несколько раз на дню. То она нормальная — и вдруг чик-чик! — Он показал пальцами на висок. — Что-то у ней сдвигается, и она уже несет полную чушь.

Давыдов сказал:

— Это неправда. Я ее муж. Я ничего такого не замечал.

— Спросите у других сотрудников, — спокойно заметил ему Никифоров. — Я вас не обманываю. Вам все скажут, что с Татьяной Петровной в последние недели невозможно было говорить дольше пяти минут.

— Почему? — снова спросила врач.

— Вот эти самые «чики». Чики, чик-чирики.

— Не фамильярничайте! — крикнул ему Давыдов.

Врач внимательно слушала.

— Но все-таки о чем говорила ваша заведующая?

Никифоров вяло пожал плечами:

— Начинала она всегда о работе. Два-три предложения говорила дельных. А потом шли какие-то странные обрывки фраз. Что-то несвязное, будто бред. Но это не всегда. Иногда можно было разобрать, что она говорит о Боге. Вот как сегодня, например. Вы тоже слышали… — Никифоров повернулся к Давыдову. — А мы на протяжении месяца слушали это каждый день. Нечто о необходимости исцеления души через любовь, что-то о том, что если будет лекарство, которое может вызывать любовь, то через нее можно лечить многие болезни, которые до сегодняшнего дня считались неизлечимыми… Но все так сумбурно, бессвязно. И, честно говоря, слушать это каждый день надоело.

Врач что-то записывала в свои бумаги. Фельдшер тем временем сделал Тане укол. И вдруг одна Танина нога резко поднялась и согнулась в колене. И фельдшер, и Никифоров, стоявшие ближе к Тане, чем Давыдов, отпрянули. А Танина вторая нога вдруг тоже неестественно вытянулась и согнулась. Это было похоже на оживление Терминатора.

— Господи, что с ней?

Врач опустилась на корточки и пощупала Танино бедро, икроножную мышцу, пальцы. Быстро отдала приказание фельдшеру. Тот снова стал набирать в шприц лекарства. Таня стала шумно и редко дышать. Руки ее поднялись верх и беспорядочно скребли воздух.

— Она умирает?! — спросил потрясенный Давыдов.

— Вводи скорее, — шепнула врач, а Никифорову и Давыдову приказала, схватив Танины руки: — Это судороги. Нужно ее держать. Навалитесь оба на ноги.

Дальнейшее Давыдов помнил смутно, как в тумане. Таня опять бессвязно кричала, рвалась, потом наступила глубокая неподвижность, похожая на смерть. Потом Давыдов нес ее на руках по лестнице вниз, пронзительно выла сирена «Скорой помощи», за окнами мелькали какие-то незнакомые улицы, неизвестные дома. Металлические ворота больницы разверзлись перед ним как адовы врата. Он снова куда-то нес Таню. Затем уже в отделении его отстранили. Сказали, что он может идти, что они сделают все, что могут.

Два дня его к ней не пускали. Эта неизвестность измучила Виталия вконец. Потом через родственников он нашел Преображенова. Разговор с Александром Борисовичем был коротким.

— Если считаешь нужным, Виталий, транспортируй жену к нам. Я дам распоряжение — ее примут. Больница у нас клиническая, специалисты хорошие — разберутся.

Давыдов еще спросил:

— А условия у вас нормальные? Я имею в виду палаты, ну, и все остальное…

Ответ Преображенова поверг его в ужас:

— В том положении, в котором находится твоя жена, надо спрашивать не об условиях пребывания в палате, а о враче, который эту палату будет вести. Врач будет хороший. Это я тебе гарантирую.

— Как его зовут?

Преображенов чуть усмехнулся:

— Не «его», а «ее». Посмотрит твою жену заведующая семнадцатым отделением Альфия Ахадовна Левашова.