Книга о прошлом

Ирина Ринц

Ветви сосудами тянутся в небо Без Неба этой Земли не было бы Земля прорастает в Небо корнями Ему устилает дорогу тенями Встречает его, робкая, вечером Думая, что останется незамеченной Влага небесная на ковре травном Которая дарит этой Земле главное — Жизнь…

Глава вторая. «Москвич», судьба и мокрые ботинки

***

Лихо рассекая зеркальную гладь безбрежных мартовских луж, Радзинский мчался на своём «Москвиче» как ветер. Но не потому, что куда-то опаздывал, нет — просто наслаждался ощущением праздника, которое источала ликующая вокруг природа. К тому же нагрудный карман его кожаной куртки приятно согревал листочек с номером телефона — номерок принадлежал очарованной утром на кафедре симпатичной рыженькой аспирантке, которая так мило заливалась жарким румянцем по любому поводу.

Сворачивая во двор, Радзинский и не подумал сбросить скорость. Талая вода сверкающей стеклянной стеной взметнулась вверх — к невероятно яркому голубому небу — и обрушилась на тротуар, окатывая с головы до ног ни в чём не повинного прохожего, которого — честное слово! — не было там секунду назад. Разве что из-за фонарного столба выскочил…

Радзинский чертыхнулся и резко сдал назад. Бросил на сиденье солнечные очки, поспешно выпрыгнул из автомобиля, немедленно погружаясь в воду чуть ли не по колено.

— Простите, ради Бога! — выбираясь на тротуар, умоляюще пророкотал он своим чувственным баритоном, и сделал широкий шаг к растерянному парню, с чьих светлых волос — вот ужас-то! — капала вода. И осёкся: нет, не от того, что жертва его лихачества так лучезарно улыбалась ему во все свои тридцать два белоснежных зуба. Просто такого слепящего радужного сияния, которое светлым искрящимся облаком окружало силуэт этого человека, Радзинский не видел ещё никогда.

Сердце сразу забилось часто-часто. Мир сделался резче, ярче. Дыхание вдруг перехватило от сладкого предвкушения чуда.

— Ничего страшного, — мягко заверил его между тем молодой человек, стряхивая воду с пальцев. — Пустяки… — Красиво очерченные губы сложились в приветливую улыбку.

Радзинский усилием воли заставил себя отвести взгляд и принялся лихорадочно рыться в карманах в поисках носового платка. Платок, к счастью, нашёлся — чистый, тщательно отглаженный.

— Спасибо… — снова так мягко, деликатно. Радзинский вдруг ощутил стихийный прилив немотивированной нежности. Отцовский инстинкт, что ли, прорезался к тридцати годам? Паренёк был таким юным, тоненьким, хрупким. И ростом невелик — Радзинскому он едва доставал до плеча. А ещё эти светлые волосы, которые постоянно падают ему на лоб, и длинные, девчоночьи ресницы… «Маленький принц», — мысленно умилился Радзинский.

— Куда ты в таком виде? — сочувственно пробасил он. — У тебя же пальто насквозь мокрое! Снимай. Я тебя отвезу…

— Я, вообще-то, в библиотеку хотел… в Ленинскую… Но теперь, как видно… — парень, улыбаясь, вздохнул и красноречиво развёл руками.

— Давай ко мне, — великодушно предложил Радзинский. — Я здесь буквально в двух шагах живу. Приведёшь себя в порядок и поедешь в свою библиотеку! — Не дожидаясь ответа, он решительно шагнул к молодому человеку и мигом расстегнул его пальто, едва не оборвав пуговицы, поскольку петли, прорубленные в грубой колючей ткани, оказались ужасно тугими. Не ожидая такого натиска, тот машинально повернулся спиной, позволяя незнакомому человеку раздеть себя прямо посреди улицы.

— Студент? — Пальто отправилось на заднее сиденье.

— Аспирант. — Молодой человек бесстрашно шагнул в лужу, не дожидаясь, пока машину отгонят на сухое место. То же пришлось сделать и Радзинскому — больше до машины добраться было никак нельзя.

— Как зовут?

— Николай.

— А меня — Викентий. — Радзинский протянул своему новому знакомому руку и осторожно пожал его хрупкую на вид кисть. На безымянном пальце Николая блеснуло золотое обручальное кольцо. «Неужто он женат?» — поразился Радзинский. — «Ребёнок ведь совсем!».

В мокрых ботинках было на редкость неуютно, но это было мелочью по сравнению с тем чувством неловкости, которое Радзинский испытал, поймав на себе изучающий взгляд сверкающих стальных глаз юного аспиранта: неприятная щекотка пробежала по позвоночнику и исчезла, когда Николай отвернулся.

Нервно щёлкнув зажигалкой, Радзинский закурил, надеясь таким образом отвлечься от мыслей о свалившемся на него из ниоткуда радужном мальчике, но, заметив, как тот украдкой отмахивается от табачного дыма, смутился окончательно и, сделав пару затяжек, вышвырнул окурок в окно.

***

Аспирант ушёл мыть голову и пропал. Радзинский уже извёлся — безумно хотелось с ним пообщаться. Непонятно, правда, на что он надеялся — ждать откровений от дежурного разговора за чашкой чая довольно глупо. Но Радзинский был уверен, что сумеет «зацепить» аспиранта — не было ещё случая, чтобы человек, от которого ему что-нибудь было нужно, сорвался с крючка. Обычно люди, в которых Радзинский был заинтересован, легко попадали под его влияние и охотно делали то, что он им предлагал. А здесь и корысти-то никакой не было — просто познакомиться поближе.

Своим видениям, своему чутью Радзинский доверял безоговорочно, и упускать такого необычного человека, как этот парень, не разобравшись, в чём суть его феномена, не собирался. Может быть, вот оно — то, что он столько лет искал! Вот потенциальный единомышленник и соратник! Ну, и пусть это всего лишь мальчишка! Никогда не знаешь, кто перед тобой на самом деле — в этом за годы скитаний по миру российской эзотерики и оккультизма Радзинский успел убедиться.

Времени, между тем, прошло уже немало. Даже если гость мыл отдельно каждый волосок, он бы, ей Богу, уже управился! Радзинский двинулся на поиски. В ванной аспиранта, конечно же, не оказалось — только небрежно заткнутое за батарею полотенце напоминало о его пребывании здесь. Тонкий мальчишеский силуэт мелькнул за приоткрытой дверью кабинета.

— Так вот где ты пропал! А я на кухне тебя жду… — хмыкнул Радзинский, неслышно входя в комнату.

Его низкий бархатный голос заставил Николая вздрогнуть. Тот нервно обернулся, и Радзинский снова невольно залюбовался: окружающее нового знакомого сияние полыхнуло в полумраке кабинета, широкими волнами распространяя вокруг мягкие радужные переливы и нежное, ласковое свечение.

— Я… заблудился немного, — сдержанно улыбнулся Николай и снова заворожено уставился на книжный шкаф. Его светлые, свежевымытые волосы распушились и теперь золотились на солнце, тонким лучом скользнувшим меж неплотно задёрнутых гардин. Казалось, вокруг его головы сияет нимб.

Радзинский ухмыльнулся. Небрежно стряхнул пепел сигареты в чугунную пепельницу, которая уже не один десяток лет стояла здесь, на зелёном сукне старинного письменного стола. Квартира досталась ему от деда. Вместе с антикварной мебелью, бронзовыми люстрами и роскошной библиотекой. Здесь было на что посмотреть. И, похоже, благодаря этому обстоятельству, не нужно больше ломать голову, как продолжить неожиданное знакомство — аспирант без книги отсюда не уйдёт. А если так — значит, вернётся…

— Вы… позволите мне взять несколько книг? — в ту же секунду подал голос Николай, как будто почуял молчаливое одобрение своих намерений со стороны владельца. — Для работы… Мне тогда и в библиотеку было бы не надо… — Он пристально посмотрел Радзинскому в глаза. — Я верну, — серьёзно добавил он.

— Не вопрос, — усмехнулся Радзинский, неторопливо затягиваясь и тонкой струйкой выпуская дым изо рта. Он протянул руку и, словно фокусник, вытащил из-за шкафа передвижную лесенку. — Буду рад искупить таким образом свою вину — ведь ты из-за меня не попал сегодня в Ленинку.

Восторг и обожание в глазах аспиранта стоили того, чтобы проявить щедрость…

***

— Ты на ниве какой науки пашешь, Николай? — поинтересовался Радзинский, прикуривая очередную сигарету. Он безо всякого стеснения жадно разглядывал своего гостя, подмечая множество новых деталей — например, что глаза у аспиранта всё-таки серые, а не голубые, как показалось в самом начале. Что рубашка его выглажена не слишком умело — об этом свидетельствовали наспех разглаженные «стрелки» — случайно пришпаренные утюгом складки на ткани.

Гость тихо звякнул чашкой, аккуратно опуская её на блюдечко.

— Исторической. А что? — взгляд слишком пронзительный и жёсткий для такого хорошенького мальчика.

— Был бы ты филологом, я бы тебе помог.

— Вы… филолог? — вежливо удивился Николай.

— Разве мы не на «ты»? — почему-то оскорбился Радзинский. Он с удивлением замечал, что последние полчаса балансирует на грани совершенно безобразной и недостойной истерики. Источником душевного дискомфорта, вне всякого сомнения, являлся аспирант. Как Радзинский не старался «зацепить» мальчишку — не получалось. Это выводило из себя. Ощущения были такие, будто запихали в тесную бочку и законопатили там — как не запаниковать?

Радзинский мог смело называть себя самородком — до многих вещей он дошёл сам, своим умом, чисто интуитивно. В частности он практиковал весьма действенный, «авторский» способ управления другими людьми — как ни странно, поглощение и усыпление чужой воли достигалось искренним расположением к собеседнику, дружелюбием и лаской. Радзинский овладел этой техникой без особых усилий, настолько идеально она совпала с его собственным темпераментом. Он и раньше практиковал такой способ общения — особенно с теми, в ком был заинтересован — оплести, убаюкать, нашептать. Только теперь Радзинский ясно видел, как жертва, словно муха в меду, «тонет» в его энергетическом поле, как насыщается его вибрациями и начинает резонировать в унисон с его желаниями. Однако у Николая, судя по всему, был к подобным фокусам стойкий иммунитет — сознательно или нет, но он не давал втянуть себя внутрь чужой светящейся оболочки.

— Мы с Вами на брудершафт не пили, — с лёгкой усмешкой пробормотал дерзкий аспирант.

— Так давай выпьем, — мгновенно вспылил Радзинский. Он просто физически чувствовал, что его сказочное «обаяние» заперто внутри и не находит выхода — ни единой щёлочки. Это раздражало невероятно. Он злился и терял контроль над собой. В какой-то момент напряжение стало критическим и вдруг стихийно выплеснулось наружу жгучим солнечным протуберанцем. Но…

— Ненавижу состояние опьянения, — спокойно заметил на его щедрое предложение гость и тут же поднялся. — Спасибо за чай. Мне пора.

В глазах у Радзинского на мгновение потемнело — как от удара по голове. Как будто его страстное желание «привязать» к себе аспиранта вернулась к нему тяжёлым, твёрдым бумерангом.

— Эй! Твои ботинки ещё не высохли! — с неожиданной для самого себя злостью крикнул он гостю вслед, всё ещё не веря, что тот, несмотря на все предпринятые усилия, ускользает.

— Они могут сохнуть до утра, — бесстрастно отозвался Николай из прихожей. — Как-нибудь доберусь.

— Ну и катись, — сквозь зубы тихо прошипел Радзинский.

Однако правила приличия требовали оторвать свою задницу от стула и проводить гостя до порога.

— Спасибо Вам огромное. Я позвоню. — Николай вдруг замолчал, и взгляд его сделался очень виноватым — видимо, свою обиду и злость Радзинский скрывал не слишком хорошо. — Я позвоню, — повторил Николай, преданно глядя в глаза гостеприимному хозяину. — И мой телефон не потеряйте. Я там, на листочке, ещё и адрес написал — всё-таки книги очень ценные…

***

Гора окурков в хрустальной пепельнице достигла рекордной величины — столько за один раз Радзинский обычно не выкуривал даже когда садился за какую-нибудь срочную, занимающую всю ночь работу.

— Думаешь, я сумасшедший? — в десятый раз спрашивал он у замученного беседой Покровского.

— Нет. Ты не сумасшедший, — вздыхал покладистый друг. — Это я сейчас с ума сойду.

— И что ты посоветуешь? — не унимался Радзинский.

— Я посоветую тебе пойти домой и лечь спать. Утро вечера мудренее. Проснёшься завтра и с удивлением сам себя спросишь: «А что такого случилось-то? Из-за чего я вчера так переживал?».

— То есть ты считаешь, что это всё-таки просто моя фантазия? Да?

Покровский застонал и впечатался лицом в стол, вцепившись пальцами в свои коротко остриженные волосы. Его слегка вздёрнутый славянский нос сплющился о столешницу.

— Если бы речь шла не о мальчике, а о девочке, я бы решил, что ты влюбился, — мстительно заявил он. — Потому что столько бреда про прекрасные глаза, неземную чистоту и неприступность я никогда от тебя не слышал.

— Сволочь ты, Олежек, — серьёзно сказал Радзинский, сосредоточенно стряхивая пепел с сигареты в кружку с чаем. — Я перед тобой тут душу наизнанку выворачиваю, а ты в неё прицельно так наплевал…

— Радзинский, пошёл вон! — простонал Олег. Во взгляде его была искренняя мольба. — Ты всю кухню уже прокурил. Мать ругаться будет.

— Не свисти, Олежек. Женщины меня любят.

— Так тебе она и слова не скажет, а пилить после твоего ухода будет меня!

— Бедняжка… — без капли сочувствия поцокал языком Радзинский.

— Кеш, ну чего тебе от меня надо, а? — с тоской возопил Олег. — Я же этого твоего аспиранта не видел! А даже если б и видел, всё равно ничем не смог бы тебе помочь! Это ты у нас чародей и кудесник! А я могу только слушать, какое ты там на этот раз сияние увидел, и кивать с умным видом!

Радзинский помрачнел и долго, тщательно ввинчивал окурок в блюдечко из-под сыра, поскольку пепельница была уже полна, что называется, под завязку.

— Не прибедняйся, родной, — прищурился он недобро. — Ты всё прекрасно понимаешь. И видишь, когда тебе надо. — Он поднялся из-за стола. — Спасибо за чай. Пойду, лягу спать — последую твоему совету…

— Ну, ты и наглец, Радзинский! — возмутился Олег. — Я тут битых два часа выслушиваю его бессвязные восторженные восклицания, сочувствую изо всех сил, и я же после этого ещё и плохой! Скотина ты неблагодарная — вот ты кто!

— Только не говори, что только сейчас об этом догадался, — ухмыльнулся нисколько не смущённый Радзинский. — Ладно, проводи меня…

В прихожей Радзинский, вздыхая, остановился перед небольшим зеркалом в массивной бронзовой раме. Собрался застегнуть куртку и застыл в задумчивости, рассеянно созерцая отражение пряжки своего брючного ремня. Покровский подождал деликатно, потом не выдержал и посоветовал с ехидцей:

— Хватит страдать. Позвони ему — этому своему аспиранту. Пригласи на свидание. Давай, как ты умеешь — цветы, шампанское, комплименты. Может, чего и обломится… — И ловко увернулся от обувной щётки, которая прицельно полетела ему прямо в лоб.

***

Проснулся Радзинский под чьим-то внимательным взглядом. Настороженно приоткрыв глаза, он увидел, что на краю кровати сидит его новый знакомый Николай. Аспирант молчал и задумчиво разглядывал Радзинского, словно пытался прочитать очень важную для себя надпись на незнакомом языке.

На сон это было мало похоже: ни один предмет в комнате не был искажён, сам гость выглядел вполне обычно. Радзинский даже разглядел маленькое пятнышко от варенья на его голубой рубашке — вишнёвого, судя по всему.

Николай по-прежнему молчал и хмурился, а потом вдруг потянулся к затаившему дыхание Радзинскому и тот ощутил явственное прикосновение его прохладных пальцев к своему горлу. В следующую секунду Радзинский поперхнулся и закашлялся, выплёвывая на одеяло малоприятный по виду сгусток. Николай, страдальчески морщась, убрал своим платком эту гадость и ободряюще улыбнулся.

Радзинский приподнялся, намереваясь сесть — по постели скользнул яркий луч света. Пока сновидец соображал, что свет идёт из его собственного лба, будто там приклеен фонарь, Николай исчез — растворился в воздухе. А, может, просто вышел?

Радзинский рывком сел в постели и испытал мучительное чувство дежа вю: это второе пробуждение до мелочей повторяло предыдущее, только теперь в комнате он был один. Даже освещение совпадало: бледный утренний свет едва пробивался сквозь плотные шторы.

Потянувшись по привычке за сигаретой, Радзинский заметил на прикроватной тумбочке незнакомый потрёпанный фолиант. Он был раскрыт на середине. Радзинский успел понять, что текст на латыни и даже прочесть первую фразу «In principio erat Verbum», прежде чем том бесследно исчез. Курить резко расхотелось. Холодный душ в этой ситуации показался намного желаннее…

***

— Николай?

Хриплый, смачный кашель на том конце телефонного провода:

— Да, я слушаю, — по голосу легко догадаться, что аспирант жестоко простужен.

— Ты оставил у меня свой читательский билет. Наверно, выронил, когда чистил пальто.

— Спасибо. Я уж думал, что потерял…

— Я буду сегодня в том районе, где ты живёшь. Днём. Могу я зайти?

— Не хотелось бы доставлять Вам беспокойство, — заволновался Николай.

— Мне не трудно, — хмыкнул Радзинский. — До встречи.

Сердце колотилось как сумасшедшее, когда он парковался у ничем не примечательной пятиэтажки. Честно говоря, он не знал, как себя вести. Спросить в лоб: «Ты пришелец?». Радзинский был вполне на это способен. Конечно, он не думал, что его новый знакомый — гуманоид. Просто не знал, как серьёзно заговорить о том, что видит и не выглядеть при этом идиотом. «Дорогой, ты мне снился сегодня…». Пожалуй, после такого вступления аспирант закроется в ванной и не выйдет оттуда, пока не прибудет подкрепление. А в том, что Николай — особенный, Радзинский больше не сомневался. Вон сколько людей идёт по улице, и никто из них не сияет, как утреннее солнце. За всю свою жизнь Радзинский не встречал ещё человека, который бы так притягивал его. И так безоговорочно соответствовал критериям его мистического поиска. Упустить? Отступиться? А жить-то после этого зачем?..

— Вы всё-таки приехали! Из-за билета… — Похоже, измождённый болезнью Николай расстроен тем, что доставляет кому-то беспокойство. — Я могу Вас заразить, — хрипит он и красноречиво показывает на замотанное шарфом горло. Но взгляд Радзинского упирается в крохотное пятнышко от вишнёвого варенья на его голубой рубашке и рука сама тянется за сигаретой. — Нет! Пожалуйста, не курите — в доме ребёнок! — Николай начинает кашлять так надрывно, что Радзинский, не раздумывая, скидывает с себя куртку и подталкивает страдальца в сторону кухни.

— А ты поменьше в мокрых ботинках по улице бегай! Здоровее будешь. — Это справедливое замечание аспирант игнорирует…

— Чаю? — обречённо спрашивает Николай — ясно, что бесцеремонный гость так просто не уйдёт. — Я работал, — кивает он на книжные завалы на столе.

— Тебе лежать надо, герой! — Радзинский встряхивает чайник — воды на донышке — и уверенно шагает к мойке, чтобы наполнить его. Потом решительно закрывает одну за другой все книги и тетради, громоздящиеся на столе, и складывает их аккуратной стопкой. Аспирант следит за ним потрясённым взглядом, который, видимо, задуман, как испепеляющий. «Сказать ему, что при такой смазливой физиономии это, скорее, умиляет, чем пугает?» — размышляет Радзинский, усмехаясь про себя. — Температуру мерил? — он фамильярно кладёт ему на лоб свою внушительную ладонь. — Где градусник?

Всё-таки у хлипкого аспиранта огромный запас терпения — или воспитан так хорошо. Он делает над собой усилие и тычет пальцем в сторону шкафчика:

— Там.

— Отлично… — Радзинский заодно перебирает лекарства и выкладывает на стол аспирин и фурацилин. — Ложись в постель, — он встряхивает градусник и протягивает его Николаю. — А я через десять минут приду и проверю, сколько намерилось.

— В этом нет необходимости. — Вот так вот — аспирант только с виду белый и пушистый, а внутри — стальной. Вон каким ледяным взглядом окатил! Он спокойно берёт градусник, садится у стены и, расстегнув пару пуговиц, суёт его под мышку.

— Ладно, — хмыкает Радзинский и отворачивается к плите. Проверив наличие заварки, он открывает посудный шкафчик и окидывает взглядом чашки. — Эта твоя? — рука сама тянется к тонкой фарфоровой чашечке с полустёршейся позолотой и, едва пальцы касаются гладкой поверхности, внутри словно открываются невидимые шлюзы. На Радзинского обрушивается лавина информации о хозяине этого предмета. Он видит, он знает, он чувствует, что Николай расколот внутри ещё больше, чем он сам. Что тихий книжный мальчик живёт в другой Вселенной. Послушный, правильный, скромный — а внутри такая сила, что непонятно, как он ещё не взорвался. — У тебя есть дочь? — хрипло спрашивает Радзинский, чтобы что-то спросить. — Катя. Ей одиннадцать месяцев. На тебя похожа… — Он поворачивается — аспирант равнодушно смотрит в стену.

— Я сам справлюсь. Идите, — холодно произносит он. — Дверь просто захлопните — её не надо запирать.

И Радзинский послушно удаляется. Даже не попрощавшись. И приходит в себя только на улице, столкнувшись с прохожим, выгуливающим огромного дога.

С ума сойти! Этот парень выставил его за дверь! Как игрушечного солдатика. Просто приказал. Тошно-то как… Анализировать то, что произошло — (Как он это сделал? Ладно, потом разберёмся…) — совсем не хочется. Обидно — ужасно. Зато предельно ясно, что на этот раз Радзинский не ошибся — этот мальчик настоящий Подарок Судьбы. Возможно даже, он представитель живой традиции. И он действительно многое может. А вот что он при этом знает — это вопрос. Но — шёлк не рвётся, булат не гнётся, Викентий Радзинский не сдаётся! Боишься, аспирант? Не боялся бы — не прогнал бы. Вот и рычаг давления… Разоблачим тебя — не отвертишься. А после этого никуда уже и не денешься, потому что того, кто много о тебе знает, надо держать к себе поближе. Подождём — пока ты книжки дочитаешь. А уж тогда — добро пожаловать!..

***

Кофе остывал. Молчание становилось тягостным. Покровскому сегодня совсем не хотелось шутить, а Радзинский с отвращением глядел на сигареты. Он бесцельно вертел в руках зажигалку и периодически чиркал ею, задумчиво созерцая похожий на лепесток крохотный язычок пламени.

— А чего ты хотел? — хмурился Олег. — Допустим, он чем-то таким, действительно, занимается. Зачем ты ему нужен?

— А зачем он ко мне приходил?

— Возможно, он не контролирует эту свою способность. А может быть, это был просто сон.

— Твою мать!!! — взорвался Радзинский и запустил в стену своей чашкой с недопитым кофе. Коричневые подтёки поползли вниз по выложенной кафелем стене. — Я в своём уме! Ясно тебе?! Ещё раз так скажешь, и я вышвырну тебя на хрен из своей жизни! Навсегда!!!

Покровский притих и, хотя был заметно обижен, проглотил оскорбление совершенно безропотно.

А Радзинский и не думал извиняться. Он достал, наконец, сигарету и некоторое время молча курил, мрачно глядя на безобразное коричневое пятно на стене своей кухни.

— Я первый раз в жизни встретил человека, который не ищет, как я, а уже нашёл и прожил это своё знание. Который знает, куда идёт. Который что-то может. — Про своих азербайджанских друзей Радзинский благоразумно упоминать не стал. — Этот мальчик не треплется о том, чего не знает, не из книжек что-то там вычитал, а реально может, — зло процедил он, щелчком отправляя зажигалку на другой конец стола. — И я хочу знать, чем он дышит. И что он видит. Потому что в моём описании мира зияют огромные дыры. И я не могу так жить дальше. Мне казалось, что и тебе это важно — узнать Истину, какой бы она ни была. Кого мы встречали до сих пор? Маньяков, одержимых стремлением обрести сверхспособности? Так они у меня и так есть. Поверь мне, Олежек, суперспособности не приближают меня к ответу на вопрос «зачем я живу». А этот мальчик одним своим присутствием — приближает. И я не псих — или что ты там ещё про меня подумал…

— Второе, — обиженно отозвался Покровский и поспешно пригнулся, спасаясь от летящего в него блюдца от уже разбитой чашки. — И псих тоже, — хмуро резюмировал он…