Книга о прошлом

Ирина Ринц

Ветви сосудами тянутся в небо Без Неба этой Земли не было бы Земля прорастает в Небо корнями Ему устилает дорогу тенями Встречает его, робкая, вечером Думая, что останется незамеченной Влага небесная на ковре травном Которая дарит этой Земле главное — Жизнь…

© Ирина Ринц, 2017

ISBN 978-5-4485-0695-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая. Заявка в Небесную Канцелярию

***

В темноте в чужой спальне найти спросонья сигареты практически невозможно. А по здравом размышлении и не нужно. Потому что самое правильное сейчас — тихо собрать свою одежду и неслышно выйти, чтобы — не дай Бог! — не разбудить своё очередное разочарование.

Торопливо натягивая в тесной прихожей брюки, мажор и ловелас Викентий Радзинский с содроганием вспоминал, как в самый пикантный момент лицо его новой знакомой неуловимо изменилось, и вместо соблазнительной улыбки блеснул острыми клыками хищный оскал. Сморгнув, Радзинский понял, что это было очередное наваждение, но неприятный осадок остался. А когда, мгновение спустя, сумерки вокруг прелестницы полыхнули алым, пришлось признать, что, как бы ни назывались эти странные видения и откуда бы они не брались, содержание их всегда удивительно точно отражало суть людей и явлений, к которым они относились. В данном случае неведомые силы сигнализировали Радзинскому, что женщина, в чьей постели он оказался сегодня — хищница. А красный цвет, как показала практика, являлся признаком натур низменных и, можно даже сказать, животных.

Мартовская ночь встретила его свежестью и тишиной — прозрачной, хрустящей. Звонко крошился под ногами лёд, тонкой корочкой затянувший глубокие тёмные лужи. Пока грелся мотор нежно любимого «Москвича», Радзинский, наконец, закурил. Терпкий дым сигареты успокаивал, расслаблял, казалось даже — прояснял мысли. А мысли эти вполне ожидаемо крутились вокруг проблемы фатального внутреннего одиночества, которое в последнее время давало о себе знать необычайно остро. Пусть по советским меркам он счастливчик: квартира, машина, заграничные командировки, шикарные шмотки… И это помимо того, что и умом и внешностью природа его не обделила. Длинный список побывавших в его постели красавиц мог, наверное, заставить кого-то подавиться от зависти. Плюс к тому кандидатская степень (а, можно не сомневаться, будет и докторская) и три языка в активе. Но что все эти обывательские радости против остро-тоскливого ощущения, что жизнь проходит зря? И эти жутковатые приветы из другого мира… Радзинский сам не знал, что ему с собой делать — с этими странными видениями, звериным чутьём, сверхъестественной властью над людьми… «Господи, пошли мне человека, который бы меня ПОНИМАЛ!» — мысленно возопил Радзинский. Понимание казалось сейчас важнее всего — важнее любви. Этот крик души почему-то разом истощил все его силы: думать расхотелось, проблемы стали казаться мелкими, мир резко съёжился и потерял свою глубину и многомерность — плоская, картонная декорация. Все помыслы сосредоточились на естественном стремлении поскорее добраться до дома, принять душ и уснуть в надежде, что новый день будет лучше прежнего — Радзинский был оптимистом…

***

В маленькой, тускло освещённой кухне было тесно и очень жарко. Дым стоял коромыслом, причём, отнюдь не метафорически — четверо курящих мужиков надымили так, что теперь с трудом могли различить лица друг друга. Правда, этому немало способствовали также три успешно освоенных бутылки водки и четвёртая — початая — стоящая на столе.

Радзинский, подпирая широким мощным плечом стену, и вытянув свои длинные ноги под столом, едва помещался на отведённом ему клочке пространства. Прислонившись спиной к холодильнику, он неспешно затягивался сигаретой. Месторасположение позволяло спокойно разглядывать собеседников. Двое сидели напротив (один из них хозяин квартиры), ещё один с торца небольшого прямоугольного стола, а того, кто сидел рядом по левую руку, рассматривать не было необходимости — этого человека Радзинский прекрасно знал, поскольку вырос с ним в одном дворе и, как говорится, съел с ним уже не один пуд соли. Собственно, этот товарищ — Олег Покровский — и привёл его сюда, в эту компанию.

Беседа складывалась причудливо, ответы не совпадали с вопросами — непонятно было, слышат ли собутыльники друг друга вообще. Впрочем, никого это особо не смущало, поскольку ни один из присутствующих не был настолько трезв, чтобы эту странность осознать.

— Что такое это самое просветление? — вальяжно рассуждал полноватый блондин с растрепавшимися жидкими волосами и красным от жары и выпитой водки лицом. — Исключительно субъективная вещь! Или патология. У меня таких «просветлённых» — целый этаж! Всё отделение забито искателями Истины!

— Но ведь существуют необъяснимые вещи, — вежливо вставил своё слово Олег. Он был пьян чисто «по-медицински» и самоконтроля не терял. — Когда я работал на «Скорой», был такой случай. Женщина гуляла с ребёнком во дворе, и туда въехал автомобиль. Она увидела, что машина едет прямо на малыша, подскочила, схватилась за бампер и перевернула «жигулёнок» кверху колёсами. Потом она и сама была в шоке — особой силой девушка не отличалась и ничего подобного повторить, конечно, не могла. Есть свидетели…

Блондин не ответил, потому что, высказавшись, сразу потянулся к банке с солёными огурцами и с тех пор безуспешно под разными углами пытался выковырять коварный овощ из крутобокой стеклянной тары.

— Нет, настоящие Мастера всё-таки есть, — прервал затянувшееся молчание хозяин квартиры — чернявый, жилистый парень с опасно блестящими, как у маньяка, глазами. — Я точно знаю. Только живут они в такой глуши и безвестности, что до них Контора добраться не может.

— И чем же они занимаются — эти твои «мастера»? — снова встрял утирающий пот с лица блондинчик. — Грибы галлюциногенные жрут? У меня такие знакомые тоже были. Магами себя называли. Так они все от наркоты уже подохли! А те, которые медитируют, или через одну ноздрю дышат — они все ко мне в дурку попадают!

— Так уж и все? — усмехнулся Радзинский.

— Может, и не все, — блондинчик агрессивно развернулся к собеседнику. — Только те, которые по этим книжечкам самиздатовским особо упорно занимались. Книжечкам, которые такие, как ты, «востоковеды» в народ пускают. Тоже чего-нибудь напереводил, переводчик?! — Толстый пупырчатый огурец в его руке грозно нацелился на оппонента.

Радзинский опёрся локтями о стол, спокойно затянулся и выпустил дым в лицо блондинчику, но так расслабленно и задумчиво, что расценить это, как акт агрессии, у того не получилось бы при всём желании.

— Я стихи перевожу, — ласково ответил он психиатру, внимательно изучая при этом каждую чёрточку его лоснящегося от пота лица. Радзинский сильно сомневался, что каббалистический трактат «Шиур кома», который он вместе с научным руководителем перевёл ещё в бытность свою аспирантом, мог, хоть сколько-нибудь, повредить искателям Истины, ввиду исключительной специфичности, туманности и невнятности текста. Зачем этот перевод понадобился тогда старому еврею, он до сих пор так и не понял.

— Стихи — это хорошо, — с трудом фокусируя мутный взгляд, уставился на Радзинского щуплый, растрёпанный парень, сидевший сбоку от стола — он, похоже, набрался больше всех. Покачиваясь, доходяга распрямился, и вдруг начал декламировать с такой страстью, с таким вдохновением, что у присутствующих мурашки дружно протопотали по спине:

Уже достигло высшей точки

Всё то, что двигаться могло.

И расцвели вокруг цветочки,

И всё вокруг заволокло.

И соловьи вокруг запели,

И зачирикали щеглы,

А попугаи не успели,

И канарейки не смогли…

Уже прошло, уже пропало,

Уже рассеялось, как дым.

И крик Бальмонта «Мало! Мало!»

Не сделает меня седым.

И всё пошло по прежним рельсам,

И всё попало в колею,

И адмирал великий Нельсон

Мурлычет песенку мою…

Судя по всему, именно великой силы искусства не хватало присутствующим для тотального катарсиса. По окончании декламации сначала воцарилась гробовая тишина, так что можно было решить, что все разом вдруг протрезвели. Но тут, очнувшись, пытливые молодые люди заговорили одновременно. Дружно налили, дружно выпили. Принялись обниматься, утирая пьяные слёзы, в чём-то клясться друг другу и самим себе…

— Пора нам, Олежек, — тихо заметил товарищу Радзинский и незаметно подпихнул друга к двери.

Так они и ушли — элегантно, по-английски.

И снова бодрящая свежесть прозрачной мартовской ночи. И похрустывание льда под каблуками. И сигарета — какая-то слишком горькая на вкус в этот раз. И тошно также, как и вчера. А, может быть, ещё противнее.

— А какой способ самоубийства самый простой? — отрешённо интересуется Радзинский, рассеянно наблюдая, как растворяется в ночном воздухе сизый табачный дым.

— Живи, живи себе, и рано или поздно помрёшь — вот самый простой способ самоубийства, — неохотно откликается Покровский, старательно борясь с тошнотой.

Радзинский пристально глядит на своего всегда подтянутого, дисциплинированного приятеля, который даже сейчас аккуратно застёгнут на все пуговицы, и шагает ровно, и выражается корректно — полное впечатление, что и в мыслях у него такой же порядок. Это производит впечатление. Заставляет прислушаться.

— А яду у тебя нет? — Почему-то хочется плакать и Радзинский торопливо затягивается сигаретой, чтобы скрыть свою постыдную слабость.

— Яду мы с тобой только что приняли в достаточном количестве. Или тебе мало? — недовольно морщится Покровский.

— Олежек, для чего мы живём? Ты знаешь? — отрывисто спрашивает Радзинский и невольно ускоряет шаг, чтобы хоть таким образом приглушить странное возбуждение, растущее в груди и сдавливающее сердце. — Эти твои знакомые — они знают?… Почему мне так хочется сдохнуть?!…

— Потому что ты надрался, как последняя скотина, и теперь сам себе противен, — бесстрастно отвечает друг детства. — Впрочем, я не лучше… — покаянно вздыхает он.

Радзинский останавливается и швыряет окурок на лёд, придавливая его носком ботинка. Поворачивается к другу лицом.

— А я могу сделать так, что ты мигом протрезвеешь. — Он разминает кисти рук и поддёргивает рукава, как будто собирается показать фокус. — Веришь? Я знаю, что если уберу вот это сиреневое мерцание вокруг твоей головы, — он широко поводит рукой, — хмель из твоих мозгов разом улетучится. Я псих?

— Нет, ты феномен, — успокаивающе похлопывает его по руке Покровский и снова страдальчески морщится от подступающей дурноты. — И я буду очень тебе благодарен, каким бы загадочным способом ты не избавил мой организм от симптомов алкогольного отравления. — Он выжидательно смотрит на Радзинского. Тот сосредоточенно проводит рукой над его макушкой и с интересом наблюдает, как ошарашенный друг недоверчиво трясёт головой, трезвея. И непостижимым образом трезвеет сам.

Они молчат. Радзинский мрачнеет и прикуривает новую сигарету. Покровский, не находя слов от переполняющих его эмоций, сконфуженно тычет его кулаком в плечо:

— А, может, ты просто волшебник? И мы не там ищем?

— А где надо? — Радзинский поднимает воротник, ощущая озноб и слабость, как от внезапно приключившейся простуды. Кроме всяких шуток у него начинает болеть голова и першит в горле.

— Ну, как в сказках бывает? — радостно смеётся Олег. — Тебя найдут. Например, старичок какой-нибудь попросит через дорогу перевести, а потом обернётся могучим колдуном, который научит тебя управлять стихиями!.. Представляешь, — добавляет Олег удивлённо, чутко прислушиваясь к чему-то внутри себя. — А у меня, кажется, простуда прошла после твоих манипуляций…

Радзинский озадаченно смотрит на него несколько секунд, а потом начинает дико хохотать.

— Я не волшебник. Я только учусь… — всхлипывает он в промежутках между приступами истерического смеха. Горло саднит всё сильнее, уже больно глотать и — самое противное — свербит в носу. — Пойдём. — Он хлопает Покровского по спине своей могучей рукой так, что тот едва не клюёт носом асфальт. Затягивается сигаретой и одновременно мычит от смеха. — А, может, психиатру этому сдаться — для опытов? Человек диссертацию напишет — хоть кому-то от моей «патологии» польза! Он, по крайней мере, более вменяемый, чем тот тип, который с помощью звуковых вибраций нам чакры открывал! Слушай! — Радзинский заходится в новом приступе смеха. — А вдруг я уже «просветлённый»? Другие стараются, через одну ноздрю дышат, чтобы что-то там обрести, а у меня уже всё есть! Так это меня должны искать! Ну! Взять тебя в ученики?

Стенать и всхлипывать от смеха они продолжают уже вместе, и так — дружески пихая друг друга локтями — идут домой.

Во дворе перед тем, как разойтись по подъездам, Радзинский устало произносит:

— Ладно, Олежек. Я думаю, хватит нам уже дурью маяться. По тридцатнику скоро обоим стукнет. Ты как хочешь, а я больше по таким компаниям не ходок.

— И правильно, — сосредоточенно кивает Покровский, но в глазах его сомнение, и неуспокоенность, и жажда. Радзинский пристально всматривается в его простое, честное лицо и хмуро качает головой. Они прощаются и оба знают, что, как только на их горизонте нарисуется новая компания «ищущих», «знающих» или «просветлённых», любопытство перевесит все мудрые соображения, и они непременно потащатся туда снова. Как два доверчивых дурака.

***

— Ну, как — ты понял что-нибудь? — Покровский с интересом утыкается в «слепой» машинописный текст.

— П-ф-ф, — словно сдувается Радзинский и трёт ладонями лицо, крепко прижимает их к векам, таращит осоловевшие глаза. — Я уже пробовал. «Медитировать».

— Да? — удивлённо вскидывается Олег. — Ты не рассказывал.

Радзинский усмехается про себя — он много чего не рассказывал. Например, что прошлым летом в Баку, куда ездил на конференцию, познакомился с человеком, который назвал себя суфием. Общение с ним остро напоминало Радзинскому засасывание в аэродинамическую трубу — и страшно, и сопротивление не поможет. Он провёл у бакинского знакомого в Гяндже две недели, и за это время всё в мозгах его сдвинулось настолько, что о возвращении в прежнее сонно-дремотное состояние сознания не могло быть и речи. Рафик дал координаты одного человека в Подмосковье, который занимался тем же, что и он. Наведавшись по указанному адресу, Радзинский почувствовал, что влип ещё больше — Эльгиз заворожил его настолько, что первые полгода знакомства он каждые выходные мотался в посёлок, где тот живёт, и, открыв рот, ловил всякое его слово, и ходил за ним, как привязанный. Но перед Новым годом Эльгиз поставил условие: Радзинский всё бросает и перебирается в его избушку — только тогда он станет полноценно его учить. И всё оборвалось — Радзинскому словно кто-то сказал «не надо» и он не смог через это своё внутреннее отторжение переступить. Всё происходило, конечно, в страшном секрете. Пришлось пообещать, что ни одна живая душа об этих контактах не узнает. А Радзинский слово держал, потому и не обмолвился лучшему другу о своём приключении.

— Ну, как же! — раздражённо хмурится он. — Ты же сам меня с ним познакомил — с этим типом с Алтая!..

— Не помню… Ладно — и что?

— Что… Сосредоточился я на этой самой «кундалини» и увидел, как из основания позвоночника выпорхнула белая птица и по позвоночному столбу начинает подниматься голубое пламя…

— Ух ты! — не отрываясь от чтения, восхищается Покровский и вонзает зубы в кусок пирога с черничным вареньем.

— «Ух» — да не «ух», — морщится Радзинский. — Когда я рассказал об этом тому парню, он жутко испугался и горячо посоветовал это самое пламя «затушить». Во избежание непредсказуемых последствий…

— И ты затушил? — ахает Покровский, на мгновение вскидывая на собеседника глаза.

— Конечно. Я что — камикадзе? — Радзинский заглядывает в свою опустевшую чашку, вздыхает и идёт варить новую порцию кофе. — Понимаешь, Олежек, — продолжает он, снова усаживаясь за стол с дымящейся туркой в руке. — Это вещь сугубо практическая. Ты углубляешься, углубляешься, углубляешься в себя, постепенно отбрасываешь всё ложное, слой за слоем снимаешь с себя стружку… И в итоге доходишь до самой сердцевины. А там ничего нет — пустота… Это то, как я понял цель предпринимаемых усилий. Может, я не прав?.. Ты, вообще, меня слушаешь?!

— М-м-м… Да! — с видом пай-мальчика кивает Покровский, поспешно откладывая изрядно помятые листки в сторону. И преданно глядит Радзинскому в глаза.

Тот оценивающе прищуривается и неторопливо делает глоток кофе.

— Вот тобою что движет? Ради чего ты носом землю роешь?

— Ну… Я врач. Мне просто любопытно всё выходящее за рамки обыденного представления о мире и человеке. Я надеюсь найти всем этим невероятным фактам исчерпывающее научное объяснение, — твёрдо, без запинки, отвечает Олег.

— То есть, цели у тебя нет, — безжалостно подытоживает Радзинский.

Покровский возмущённо открывает рот и тут же захлопывает его обратно — получается, что цели, по большому счёту, действительно, нет. Так — увлечение процессом. Хобби.

— А у всех этих «оздоровительных» упражнений цель есть. Понимаешь, Олежек? И как-то она не сильно меня вдохновляет…

— Ты что?! — обижается вдруг Олег. — Это же древнее знание о человеческом организме! Наука только сейчас к этому подходит!

— Дубина, — ласково произносит Радзинский. — Цель всех этих занятий — за пределами этого мира. Ты бы ещё сказал, что христиане для оздоровления организма постятся… — Он прикуривает и задумчиво гоняет по столу зажигалку. — У меня такое ощущение, — вздыхает он, наконец, — Что мне чего-то не хватает — волшебного слова, ключа… Я стою, скажем, перед иконой и знаю, что она должна быть живой, отвечать мне. А она — не отвечает. Хоть головой об стенку бейся. Ну, как тебе ещё объяснить! — почти с отчаянием восклицает он, видя искреннее недоумение на лице Покровского. — Я чувствую, что где-то там — за стенкой — другая жизнь, другая реальность. А входа туда нет — никак не доцарапаешься…

Покровский глядит виновато, ему неловко. Он слышит это уже не в первый раз, но — не понимает. И чем помочь — не знает. Радзинский устало машет в его сторону рукой, подталкивает к нему потрёпанную рукопись:

— Иди-ка ты домой, эскулап. Обогащай науку о человеческом теле…

Тоска, снедающая Радзинского изнутри, становится почти невыносимой. Бокал вина ведь не повредит? И даже два бокала вина, выпитых в одиночестве под тягучие восточные мелодии с подаренной Рафиком пластинки…