Монолог без конца

Ирина Ракша, 2021

Автор этой книги – Ирина Евгеньевна Ракша, известный писатель, кавалер государственных наград, лауреат литературных премий. За достижения в искусстве её имя включено в энциклопедии и Книгу рекордов России. В ее честь Российская академия наук назвала малую планету № 5083 ИРИНАРА. Имеет звания: академик Академии российской словесности, Народный писатель России. В книге «Монолог без конца» не только художественная проза, но и воспоминания о деятелях культуры XX века, с которыми автора свела судьба. М. Светлов и Е. Евтушенко, Е. Носов и В. Астафьев, Б. Пастернак и Г. Айги, Ю. Ракша и А. Куросава… Итак – вы на пороге увлекательного чтения и новых открытий!

Кто выше?

В моих блокнотах — сюжеты, заметки, рисунки. Хочешь видеть? Читай.

1. Помню, эта картина, не очень большая, в глянцевой старинной раме цвета топлёного молока всегда висела у нас над пианино. На ней, очень милой, — чудо-собака и крошка-девочка. В доме эта картина была постоянной и главной. И у прабабушки Марии висела, потом у бабушки Зины на Таганке, потом у моей мамы в Останкино (бабушка ей подарила) и вот теперь у меня. И называлась она — однотонная, сентиментально-сладкая, очень «мимимишная» — коротко: «Кто выше?». По стенам среди современных картин моего мужа-художника, среди его мощных живописных портретов, сочных пейзажей и графики, она была явно нездешней, случайной, как из другой жизни. И правда, по рождению она была из жизни другой. Представьте себе, американской. (Как гласила мелкая-мелкая подпись понизу латиницей — кудрявым, вычурным шрифтом.) Это была монотипия, почти фото, цвета коричневой сепии. Мне неизвестно, как в девятнадцатом веке ОНА попала к прабабушке и прадеду-хирургу, участнику балканских войн Никольскому Иван-Никанорычу.

Её бытие у нас было настолько привычно и в комнате неотъемлемо, как воздух, как потолок или пол, как мебель, что она просто не замечалась. К тому же несколько лет назад, чтоб она не выцветала от косых ползучих лучей солнца из окон, я накинула на неё свой серый шарф из тонкого шёлка. Но недавно мой чёрный любимый кот Васька, «дворянин» (бывший дворовый), гоняясь по гостиной за кошкой Дымкой, своей подружкой, тоже «дворянкой» (в гостиную я обычно их не пускаю, чтоб мебель не драли), сорвал этот шёлковый шарф и даже повредил угол рамы. И тогда я сняла её, пропылённую, и решила наконец обновить, оживить. Сменить толстое стекло на лёгкий пластик. В общем, подреставрировать.

А пока стоит она, моя дорогая, на полу, «Кто выше?». И молчаливо, трепетно ждёт от меня взаимности. А кто всё-таки на ней выше? Кто ответит? О чём и в чём тут сюжет?

Я сижу в кресле напротив. И впервые за многие лета пристально разглядываю её. Как увиденную впервые, только что встреченную. И почему-то волнуюсь, как на первом свидании. Представляю, сколько она, бедная, претерпела всего за полтора века. Насмотрелась, наслушалась. От «Боже, царя храни» до «Мы жертвою пали в борьбе роковой…». От «Вставай, проклятьем заклеймённый…» до «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой. С фашистской силой тёмною, с проклятою ордой!..». А сегодня, уже в двадцать первом веке, дожила до новомодного дурацкого рэпа, непонятного, народом не принятого.

Сколько жарких событий, революций и войн пронеслось перед ней! Сколько сотен, тысяч людей она видала! Сколько встретила взглядов и глаз! Сколько слышала голосов! И моих близких людей, родных по крови, но незнакомых. Да и вовсе чужих, посторонних. Сколько слышала разговоров, тихих тайных речей и громкой гневной ругани. И признаний, конечно, любовного шёпота, вздохов и поцелуев. А ещё за окном бывало — курлыканье милых птиц, но и выстрелы, крики, грозный топот копыт, ржание, дробный стук сапог по булыжнику мостовой. И слушала, конечно, победные марши духовых оркестров, сиявших трубами. А ещё резкий стук в дверь — советских органов: «Откройте! Обыск». Но позже, потом, конечно, звук клавиш нашего пианино под тонкими пальцами моей милой мамы. Звуки чудо-мелодий Моцарта, Грига и её голоса… Голоса слёзных сладких романсов и пришедших на смену послевоенных песен. «Любимый город может спать спокойно. И видеть сны, и зеленеть среди весны».

Прикрыв веки перед картиной, я опускаю взгляд. Размышляю, сидя в тиши квартиры. Слышу, как мерно капает в кухне вода… Господи, сколько всего на земле случилось за эти полтора века? Под хлёст дождей в стёкла окон, под свист снежной метели? Но всё же кто, кто на этой картине выше? И что хотел сказать нам безымянный автор?

На первый взгляд, сюжет очень прост, незатейлив. Я вздыхаю и мысленно осторожно вхожу в белую раму картины, как в открытую дверь. Внутрь, в сумрак просторной неведомой комнаты. Вижу край незастеленной старомодной койки на колёсиках из фарфора, чтоб удобней было возить больного по комнате. (Видно, здесь кто-то болел. Или умер?) И возле кровати вижу двоих. Это большая собака породы сенбернар. (Или московская сторожевая, всегда спасающая людей?) А рядом её маленькая хозяйка, мимимишная кроха — девочка в кудряшках и бантиках, в светлом нарядном платьице. Собака бела и добра, как все большие собаки. Она послушно сидит у кровати, а девочка рядом, вплотную стоит к ней спиной, закинув головку, а ножками в туфельках упираясь в толстый растрёпанный книжный том (Уж не Библия ли? Кладезь вечных мудростей Божьих, кем-то читаных-перечитанных?) и меряется с собакой ростом. Кто выше? Пока собака гораздо выше. Чудесная морда, доверчивый умный взгляд.

Я ладонью погладила её шерсть, тёплую, нежно-ласковую, как шёлк. В головку поцеловала белокурую девочку. Ну зачем, зачем это чудо-дитя хочет быть выше? Хочет знать, КТО из них выше? Символ юного Человечества или символ Природы? Сильная, бессловесная тварь, сама Суть, сама Соль земли с мудрым взглядом? А дитя даже встало на Библию ножками, так хочет её обогнать, быть повыше и поглавнее. И хоть обе они Божьи твари, Божьи Творенья, но всё же хозяйничает, капризничает тут пока человечек. Однако, когда он вырастет, поднимется во весь рост, этой собаки, этой природы уже не будет. Её просто не станет. Умрёт. Хотя это случится позже, гораздо позже. А пока… пока любящая собака всё терпит, терпит и служит, служит. Полтора века послушно сидит в ожидании решения, кто из них выше и кто главней: Мать-природа или же человек?

Я опять ласково глажу тёплую шерсть собаки, целую дитя в кудряшки и… тем же путём из рамы, как из дверей, возвращаюсь в свой дом, в своё время, где тоже давно и горячо стоит этот жёсткий вопрос: КТО ВЫШЕ? Кто главней на земле и как им сосуществовать? А пока я иду на кухню варить для семьи обед.

2. Писатель — всегда загадка и чародейство. Никогда не знаешь, что ждёт тебя впереди. Лишь бы Бог опять дал верное направление. (И. Р.)

3. Странная вещь ПАМЯТЬ. И не просто странная, а прямо НЕПОСТИЖИМАЯ. И ныне, и присно, и во веки веков. (Так и учёная Бехтерева, изучавшая мозг, к концу жизни считала. Мол, всё от Бога.)

Вдруг сегодня неожиданно я вспомнила послевоенное детство в Останкино. Мы, барачная шантрапа, сидим на дощатой лавке рядком у входа в дом. Однолетки — мальчишки, девчонки, почти все сироты. (Отцы полегли на фронтах.) Играем. Водящий стоит перед нами в стоптанных башмаках, говорит вприсказку, громко: «Чок-чок, пятачок. Вставай, Яша-дурачок. Где твоя невеста? В чём она одета? Как её зовут? И откуда привезут?». И один из нас, из шпанят, может, Витя-Хрюня из первого подъезда, Томка Боброва (семья беженцев из Белоруссии) или Лёнька-татарин, должен вскочить и, посчитав до пяти, выбрать, указав на кого-то из девочек. На меня, Саидку или Маршидку, как бы «невесту», и уже та, выскочив перед всеми, должна выбирать «жениха»… Помнится ещё одна крутая, жестокая считалка тех скудных лет: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить. Всё равно тебе водить…». И водящий, переходя от одного сидящего к другому, должен каждому в протянутые, сложенные лодочкой вместе ладошки незаметно из своих сложенных так же ладошек опустить пуговку (или монетку), приговаривая: «В этой маленькой корзинке есть помада и духи, ленты, кружево, ботинки. Что угодно для души?». Для души этой сопливой, голодраной ребятне было угодно всё-всё.

Мечтательно всё. И лента, и кружево, и особенно, конечно, ботинки. И вот получивший в ладонь пуговку должен быстро выскочить вперёд (чтоб сидящие рядом не успели его задержать) и выкрикнуть слово мечты, например слово «духи» или «ботинки». И вновь надо пересчитаться, на кого, например, «упадёт», выпадет это слово «ботинки», тот и будет водящим… Наивные, чистые игры голодных детей тех тяжких, послевоенных лет.

* * *

Воистину неуправляемая вещь ПАМЯТЬ! Она бесценная, большая и необъятная, как мир. Явственно слышу голоса прошлого: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить. Всё равно тебе водить». Или вот это: «Аты-баты, шли солдаты. Аты-баты, на базар. Аты-баты, что купили? Аты-баты, самовар». (Послевоенные самовары ещё оставались кое-где в семьях.) Непостижимо! Встают видения! Чёткие картинки времени! А слова-то какие!.. Сами Слова-то… В них и солдаты на марше, и базар, и самовар, и ритм тех дней, и… Поэзия, творчество. Вся неповторимая жизнь, что канула в Лету.

4. Минская прозаичка Алексиевич (нобелевский лауреат) так же скверна, сера и невзрачна внешне, как и внутренне. (Бог шельму метит.) В ней, бездетной злой тётке, давно сидит бес и ей управляет. И чтобы хоть как-то эту тётку спасти (ведь жалко лауреата), её давно надо бы в Божий храм отвести и… ОТЧИТЫВАТЬ и ОТЧИТЫВАТЬ. И тогда все люди вокруг увидят, какая грязь из неё полезет, какая мерзость польётся, какая поплывёт вокруг серная вонь. Услышат, как её бес будет отчаянно сопротивляться, как будет безбожно, надрывно орать и лаять. А пока что эта старая баба с подачи Запада сама лезет в лидеры, почти что в президенты страны. Извечно дорогой нам, русским, земли Белоруссии, Белой Руси.

5. Что такое власть? По-моему, власть — это максимум знаний, мудрости, воли и силы. Но и Сострадания тоже. Без сострадания всё остальное может быть даже опасно. (Ведь сострадание, когда оно есть, сильнее всех прочих даров, даже милосердия.)

6. Его настоящее имя Д. Зильбертруд — ныне вездесущий поэт-политолог Дмитрий Быков. «Кудрявенькое, неистребимое торнадо» (так назвал его поэт Е. Евтушенко). «Животный» русофоб и один из лидеров «пятой колонны». И оказалось значимым его единение, их «дружба взасос» на троих — с актёром-убийцей Михаилом Ефремовым, сидящим ныне в тюрьме, и с неким «поэтом» Орлушей. (Орловым, либералом с «Эха Москвы».) Известны общие их гастроли по разным весям (особенно в Штаты, «хождение за три моря») и по Руси «хождение в народ». Удачные эти гастроли принесли им огромные деньги. (Билеты стоили запредельно дорого, фигуранты высоко ценили себя.) И сейчас этими «всенародными» бабками Ефремов расплачивается за отнятую жизнь. И даже торгуется. Сколько лучше дать откупных семье убитого им человека? Миллион, два или же больше? Просто непостижимо!

А мне обо всём этом стоит, наверно, написать отдельно и поподробней.

7. Помню, как в школе мы, подростки-недоросли, изучали, «проходили» по литературе роман Александра Фадеева «Молодая гвардия». И даже наизусть учили отрывок «Руки матери». В нём главный герой, борец с фашистами на Донбассе, комсомолец Олег Кошевой, трепетно вспоминает руки своей любимой мамы. Их нежность, тепло, а на тыльной стороне ладони их голубые трудовые прожилки. Этот текст мы читали вслух и на уроках, и торжественно, с выражением в праздники в актовом зале со сцены. Но читали как-то не чувствуя, не проникая, не понимая… И вот прошли годы жизни. Я давно мама и даже бабушка. И, глядя на свои руки, вдруг вспомнила талантливый этот отрывок. Ибо теперь по своим голубым прожилкам легко без аппарата определяю показания своего давления крови. Если кожа белая, гладкая — всё в порядке. А когда жилки напряглись, стали выпуклые, голубые, то пора пить лекарства. Вот такие вот повороты. Такова сила искусства, сила слова художника.

8. Всю жизнь помню, как со школы, с младших классов, мы — гордые пионеры в красных галстуках — наизусть учили стихи Маяковского. Мы тогда вообще много учили хороших стихов наизусть. И старательно, громко их декламировали. В том числе Маяковского: «Отечество славлю, которое есть, но трижды — которое будет!».

С момента рождения этих строк прошло столетие. И вот оно, это будущее, это славное время настало. И очевидно, что поэт не ошибся в прогнозе. А вот интересно, я, тоже любя Отечество, смогла бы нынче так же сказать о будущем? О далёком-далёком завтра, «которое будет»? Например, про год 2120-й?.. Не знаю, не знаю. Не уверена. Да и вообще настанет ли для человечества этот далёкий год? И будет ли существовать само человечество?..

9. Как-то встретила мудрую фразу мудрого человека Иоганна Миниха. Вот она: «Русское Государство обладает тем преимуществом перед другими, что оно управляется непосредственно Господом Богом. Иначе невозможно объяснить, как оно до сих пор существует». Всё именно так.

10. Останкинская телебашня как иглой пронзила небо. А десятью своими опорами, огромными лапами (большими, чем у динозавров) упёрлась прямо в наш картофельный огород. В наши (и, конечно, соседские) сотки земли, где мы с мамой годами сажали весной картошку. А по осени её копали, собирали в мешки и хранили в подвале. И она, любимая, долго спасала всех от бескормицы и нужды. Огород был недалёко, в чистом поле, лежавшем как раз напротив нашего дома (барак № 6, кв. 9, где я родилась), куда смотрели («выходили») окна нашей комнаты. В этих окнах со сменой времён года, даже просто со сменой погоды менялся цвет, колорит пейзажа, как на полотнах художника. Был он то нежно-зелёный, то снежно-белый, то золотой. И мимо этих пейзажей я из года в год шагала в школу. Номер 271, серо-кирпичную, сталинскую. Обычно вместо портфеля в руках с отцовской полевой сумкой через плечо (привезённой с войны), полной учебников и тетрадей. (Чем очень гордилась.) Пока я, отличница и комсорг, после девятого класса по зову Партии и Комсомола вдруг не махнула на целину, в степь, в предгорья Алтая. И этим навсегда круто изменила свою судьбу, биографию. Хотя потом, через годы, всё же вернулась в родную Москву. И даже поступила во ВГИК, во «всесоюзный», единственный в стране институт…

Так что на карте Москвы этой самой иглой телебашни кто-то незримый словно бы обозначил, навечно отметил точку моего рождения. Место скромного моего явления на белый свет. А вот вскопанный, обихоженный наш огород, землю-матушку о шести сотках, дарившую нам картошку-кормилицу, мы навсегда потеряли.

11. Франция на баррикадах Парижа когда-то горячо на весь мир (для мира) провозгласила: «СВОБОДА! РАВЕНСТВО! БРАТСТВО!». Но вскоре тех, кто за это боролся, обезглавили. Гильотина работала неустанно. Однажды из-под её ножа за шестьдесят две минуты к ножам палачей скатились шестьдесят умных мятежных голов. И в будущие века, и в Советском Союзе этот постулат «свобода — равенство — братство» казался победным и справедливым.

Однако нет. Нет и нет. Да иначе и быть не может. У человечества и быть не может ни свободы, ни братства, ни равенства. Это лишь лозунг, слова. Это утопия, пустота. И наше время (не только во Франции) обнажило, обнаружило, показало всё это.

* * *

Я всегда любила командировки. Они назывались «творческие», в глубинку страны. Порою «по письмам читателей», от разных газет и журналов. Я соглашалась и ехала. И дело было даже не в гонорарах и суточных. Я любила движение, иные пространства, новые веси, самолёты-полёты. Но особенно любила дороги, железные, например, Транссиб. Сколько раз проехала я по Транссибирской магистрали! И целиком, с запада на восток, и по частям.

В тамбурах, на переходах вагонов тебя обдаёт хлёсткий ветер, звучный лязг сцепки и буферов. А в тёплом купе за окном под перестук колёс мелькают, как кадры в кино, голубые широкие дали, просторы. То снежно-белые, то пёстро-зелёные, то золотые. Вот она — Родина. Родная земля. Как на доброй и тёплой Божьей ладони. На щедрой длани Его. Лишь успевай, смотри во все глаза, дивись, впитывай. Пытайся найти всему достойное, точное слово и запиши в блокноте… А соседи твои по купе, по плацкарте? Они являются, всё новые, новые. Прибывают, меняются. Какие жизни вокруг, какие судьбы, характеры! Что быть может дороже, ценнее этого?

* * *

Я порой смело пишу вещи очень личные, авторские, обнажённые. Но пишу так, чтобы каждый читал в них своё, личное. И это у меня вроде бы получается. Во всяком случае, так уверяют читатели.

* * *

Сегодня радио России часто повторяет передачу покойного моего знакомца, поэта Андрея Дементьева. (Моей дочке-художнице на приёме в академии Церетели он, например, как-то сказал: «Ты копия своей мамы-красавицы. Я всегда рад был печатать в «Юности» её талантливые рассказы».) Это правда, печатал (он был замом главного). А до него печатал главный редактор «Юности» писатель Борис Полевой, автор бессмертной «Повести о настоящем человеке». Храню в архиве несколько его писем мелким кругленьким, «зелёных чернил» почерком с просьбой подарить библиотечке «Юности» мою очередную книгу с автографом. И я дарила.

Но сейчас я скажу о другом. Сегодня Андрея Дементьева широко пиарят по радио, часто читают его стихи. Повторяют запись, где он сам себя декламирует с упоением, с горделивым пафосом школьника. Но особенно часто пиарят его лучшее, как многим кажется, «программное» стихотворение. «Никогда, никогда ни о чём не жалейте — ⁄ Ни потерянных дней, ⁄ Ни сгоревшей любви. ⁄ Пусть другой гениально играет на флейте, ⁄ Но ещё гениальнее слушали вы…» Ну просто заездили эти строчки! Слушать тошно. А оно ведь очень лукавое, это стихотворение. Даже ложное, вредное. Оно гимн гордыне. Хоть, на первый взгляд, соблазнительное для грешного обывателя. Как, почему ни о чём не надо жалеть? Почему надо «с этим прошлым» порвать «непрочную нить»? Так спросить и хочется: ты что, уже праведник, что ли? Апостол? Грехов не имел? И даже не хочешь их видеть? А зря. Даже апостолы имели грехи. Ведь они все из мирян к Богу пришли, из грешного мира. Но о грехах помнили и КАЯЛИСЬ.

И покаянием очистились, как святой Павел, прежде гонитель христиан. А уж нам, неофитам, надо тем более помнить о прошлом (и нити не рвать) и каяться. Потому Бог нам, людям, и подарил шанс на ПОКАЯНИЕ, это чудо очищения от грехов. От жабы гордыни и зависти. Собственно Человек-то и начинается с ПОКАЯНИЯ. Так что быть беспамятным, «рвать с прошлым непрочную нить» преступно. И о грехах своих надо жалеть. Жалеть искренне и до слёз. Покаянием очищать. А жабу гордыни в себе надо душить, а не пестовать. Не павлиниться от того, как «гениально» ты слушаешь флейту. Гордыня, к которой лживо призывает поэт, — это первый и смертный грех. Напротив, надо людей учить снимать шляпу перед тем, КТО «гениально играет на флейте». И тут мы с поэтом расходимся в главном. И резко. И навсегда.

Так что — очень вредное, безбожное это стихотворение. Лапша на уши. Хоть внешне и звонкое, соблазнительное. Но его надо срочно и отовсюду изымать, удалять. А главное — из людской памяти. Как приманку беса с отравой смертельной наживки. И вообще творчество Дементьева — это бесовство в искусстве. И опасно множить его и повторять. Кстати, «искусство» — происходит от слов «искушение», «искус», «искушать». Что поэт с кокетством и делает.

* * *

В последний, сорок второй, год своей жизни мой муж, художник Юрий Ракша, заболел смертельным лейкозом (рак крови). За его жизнь боролись все: врачи, церковь, родные, близкие, многочисленные друзья. Почитатели таланта… искали и доставали рецепты, лекарства, из Пловдива прилетел болгарский врач с особой вакциной. Но силы Юрочки таяли. А у него в работе был триптих «Поле Куликово» (мечта всей его жизни).

* * *

Хочу назвать новую книгу мемуаров «Дверь на чердак». Всегда кропотливо ищу название. В нём не только должна быть суть

текста, но и чтобы оно «цепляло» читателя. Художник Юрий Ракша, мой муж, порой говорил: «Я всеми средствами, которые даны художнику, стараюсь остановить зрителя у своей картины. Чтоб он проник в неё, разделил со мной все мысли и чувства, в неё мной заложенные. Зритель часто ленив. В музее ему порой и минуты хватает на встречу с шедевром. И… дальше пошёл. А я хочу остановить, удержать его, заставить думать, сопереживать…». Вот и я хочу даже названием книги, даже видом её взять читателя за душу.

Вот и это — «Дверь на чердак». Чтоб захотелось её открыть. Этот очерк готов, уже написан, но он вовсе не про чердак. Он про себя, про Переделкино, про талантливых Гришу Горина и Гену Шпаликова. Но сейчас я скажу пару слов именно про чердак, который бывает под крышей.

На чердак люди обычно относят то, что сегодня не нужно, что устарело и отслужило. Но пройдут годы — и на чердаке вдруг находится то, что как бы забыто, но вдруг чем-то поражает воображение, становится сердцу дорого, бесценно. И тогда вдруг понимаешь: в любой точке прошлого начинается будущее. И живёт, и зовёт, греет душу и сердце.

12. В Останкино на нашем общем барачном чердаке хозяйки нашего двухэтажного дома часто сушили бельё. Простыни, наволочки и прочее. Но бывало у них и горе, и слёзы, когда бельё пропадало. Его попросту крало жульё. Всё было в цене. В те годы воровство в Москве красным цветом цвело, процветало. И в домах (форточники, домушники), и в трамваях (щипачи, карманники), и по чердакам тоже, конечно.

И потому моя мама выстиранное дома в корыте бельё стала сушить во дворе, на виду, прямо напротив окон. (Своя верёвка, свои деревянные прищепки, целая связка, нанизаны как бублики. Тоже большая ценность.) И вот висит наше бельишко, старательно мамой стиранное в железном корыте, в щёлоке. На зависть соседкам, донельзя белые простыни-наволочки колышутся на зимнем ветру. А мы с мамой приглядываем за ними в окно по очереди, как за живыми. Пасём — не украли бы…

И вот синий морозный вечер опускается на Останкино, на Шереметьевский пруд, усадьбу и парк. И на шесть наших рабочих бараков, что стоят рядком по короткой 3-й Останкинской улице. И моя мама, простоволосая, с непокрытой головой, оставив хлопоты с печкой, спешит во двор, на холод снимать просохшее бельё. А возвращается, скрипя по снегу подшитыми валенками, с охапкой мёрзлых, торчащих выше её головы твёрдых простыней. И в застойное тепло нашей комнаты врывается нечто новое. Всё вмиг заполняет морозно-арбузный запах свежего ветра, радости, чистоты. Мама кладёт огромную эту охапку на постель, и та, как ледяные торосы, остро торчащие во все стороны, начинает в тепле опадать, обмякать, превращаться в мокрую лепёшку холодного теста, которая должна ещё высохнуть перед встречей с жарким чугуном утюга с печки. Но и потом уже, в постели, бельё долго пахнет неповторимой свежестью. И мне, малышке, так и хочется перед сном уткнуться носом в прохладу подушки. Как в лукоморную чудо-сказку. «Здесь русский дух. Здесь Русью пахнет».

13. Смирись с любой ситуацией, если не можешь её изменить. Время изменит. Господь управит.

14. Радиопередача «Эхо Москвы» уже давно не эхо, а грязь. Просто отрыжка.

15. То, что не доходит до ума хулигана, мошенника, преступника посредством слова, надо доводить до него через руки, через действие. Малому — рукой по заднице, взрослому — через ручной труд в тюрьме. Может, тогда дойдёт? И он прозреет?

16. В последние десятилетия Запад (Штаты, Европа) опасно окружает, даже поджигает Россию по всему внешнему контуру. Это результат гибели моей Родины в лихолетье конца XX века. (А убийцы № 1 и № 2 — Горбачёв и Ельцин.) Но нам пора наконец учить уроки истории. Спасибо Путину. Вроде бы поднялись с колен.

* * *

Терроризм гадок всем. Но Европе не следует провоцировать мусульман — глумиться над их святынями (повторение в печати карикатур на исламского пророка Магомета), оправдывая это ценностями своих «свобод». Но у свобод есть пределы, границы — это свободы других… А у нас, православных христиан, есть заповедь. Если обидят тебя — прости, если ближнего — возрази, а если унизят Веру твою, твоего Бога — ВОССТАНЬ. Грозно. Неколебимо. Так что я мусульман вполне понимаю.

17. Юнна Мориц — поэтесса на земле редкая. Многоценная, мудрая, тонкая. Знаю Юнну давно. Так и вижу нас молодых в Крыму, в Доме творчества писателей, в благословенном Коктебеле. Загорелых, влюблённых, бессмертных. Она с любимым единственным сыном, я с любимой единственной дочкой, Уважаю и очень верю ей. И в неё. Дай Бог им здоровья и сил.

18. Как-то мой учитель Михаил Аркадьевич Светлов ночью позвонил домой своему другу-поэту, хотел прочесть только написанное стихотворение. Тот, спросонок взяв трубку, буркнул сердито: «Миша… ты что, с ума сошёл? Ты только взгляни на часы…». Светлов вздохнул с горечью: «А я думал, дружба — понятие круглосуточное». Это ёмкое выражение, как и многие другие светловские, сразу ушло в народ, став бессмертным. (Как, например, стала бессмертной его фраза: «Водка бывает только хорошая или очень хорошая». В те годы в нашей среде бытовала мода — к любому, невзирая на возраст, обращаться «старик». «Слушай, старик», — и рука на плечо. Светлов был немолод, и это ему не нравилось. Однажды при мне в ЦДЛ, за ресторанным столиком, на слова подошедшего к нам молодого поэта: «Привет, старик!» — Светлов ответил: «Какой я старик? Старость начинается, когда половина мочи идёт на анализы». И эта мудрость пошла в народ.)

И вот сегодняшние «шоу-творцы», забывая про первоисточник, сочиняют на тему «круглосуточной дружбы» разные шутки, репризы, песни. На днях по радио новую песенку поёт солист эстрады Маршал. Поёт хорошо: «Дружба — это круглосуточно. ⁄ Даже если пожар, урожай. ⁄ Дружба — она не рассудочна. ⁄ Одевайся скорей, приезжай». Представляю, как, глядя на это, лукаво смеётся наш классик поэт Светлов. На том свете. Уж он-то знает: «нет пророка в своём отечестве».

19. Что, что нынче творится с русским, дивным, родным языком? Так и хочется вытрясти из него мерзость засорения, как блох-паразитов из овечьей шкуры. Чужеродные слова. От них уже уши вянут. «Коллаборация… корреляция… контент… экспонент… коучинг… плейкаст… суператив… нарратив… проксимок-си…» и прочая шелуха. Так что горячо и всегда береги чистоту родной речи, своего Языка. Чистоту дома и улицы за окном. Чистоту зелёного леса и поля. А главное — чистоту Души, Веры своей. Только тогда мы выживем. Сакрально выживем.

20. Однажды слышу простую, милую песенку. Так хорошо написана, так поэтично звучит. В строке столько музыки, столько ритма: «Она прошла, как каравелла по зелёным волнам, ⁄ Прохладным ливнем после жаркого дня. ⁄ Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, ⁄ Чтоб посмотреть, не оглянулся ли я». Вот вам яркий пример гармонии.

21. Наблюдение 1.

Актёр Михаил Ефремов, сын известного некогда режиссёра Олега Ефремова, убил человека. Да-да, ярый русофоб, наркоман и алкаш, от запоев обрюзгший Ефремов вчера убил простого рабочего человека. Будучи в хлам пьяным и под наркотой, сел за руль своего дорогого джипа, на Садовом кольце вылетел на встречку и врубился в «ладу». Водитель из Рязани погиб. И вот теперь убийца сидит себе дома. Он, видите ли, пока под домашним арестом. С браслетом, запрещающим контакты с миром. Хотя по закону должен бы сидеть в СИЗО, в «обезьяннике», и за убийство ему светит тюремный срок в двенадцать лет.

Неужели же наша Фемида будет опять глуха и слепа?! Неужели его «отмажут» дружки-актёры, «элитные либерасты», эта «вонючая богема»? Тогда это будет просто плевком в лицо всей стране, народу. Неужели «свободный» наш суд и наш уважаемый президент это допустят?.. Посмотрим. Проверим на вшивость… Ах, какой же этот Ефремов редкостный негодяй!.. Ведь в последние годы он с литконцертами ездил по всей России и даже к эмигрантам в Штаты. Собирал большущие деньги за клевету на свою же Родину. Вместе с таким же циником и русофобом — «поэтом» Дмитрием Быковым (Д. Зильбертруд) и куплетистом Орлушей. Развлекали тысячные аудитории «поэтикой» своей ненависти к России. Как только Бог допускает таких жиреть, процветать на белом свете?.. О времена! О нравы!

22. Вот неделя прошла. И М Е., очухавшись, протрезвев и уже скуля (имея хитрого адвоката), видите ли, «признался» в убийстве, подписал признание. «Повинился» даже на ТВ-камеру, сказав очень неглупо: «Уже нет больше никакого Ефремова». И слёзно, якобы искренне покаялся. (Однако Раскольникова тебе, любезный, уже не сыграть.)

* * *

Вот ещё прошло время. И снова новость! Теперь оказывается, вопреки фактам, Ефремов и за рулём уже не сидел. От прежних показаний отрёкся. Воистину — театр одного актёра!.. Да вообще, если б в суде рассматривать не только это его убийство «по пьяни». И лишь одного человека. Но ты ведь, Миша-голубчик, давно и долго Родину продавал! Убивал души многих тысяч людей! И не случись этой последней смерти, ты и дальше продолжал бы страну, людей убивать. Но теперь ты, наученный адвокатом-кавказцем, уже твердишь в суде, что «за рулём был не ты»!.. А кто был-то, марсианин, что ли?

23. Никогда не глумись над чужими святынями. Иначе чужие будут ответно над твоими глумиться.

24. Наблюдение 2

«Либерасты» (и не только) стали недавно активно пиарить прозу «деграданта»-эмигранта Сергея Довлатова, якобы жертвы советских лет. А тот, способный к русскому языку неизлечимый алкаш и громоздкий, почти двухметровый «красавец», хитро и легко слиняв из Таллина от семьи (жены, в доме которой жил, терпеливой жены, вечно его отмывавшей от блевотины после тошнотных пьянок, от родной трёхлетней дочки, своей якобы любимой крохи) в Штаты, на Брайтон-Бич, сразу прижился там (этнический перекати-поле) и ощутил себя «сильно дома». (Ещё бы, отец — еврей, мать — армянка, сам — алкоголик. Говорят же: «Где армянин прошёл, там еврею делать нечего». А тут сразу оба в одном стакане.) И в оправдание себя, своей антисовести и в оправдание ничтожной диаспоры таких же «русских» предателей-деградантов стал их флагом. И настолько флагом, что те после его довольно скорой смерти даже добились, хоть и с большим трудом, от местных, чуждых им нью-йоркских властей — назвать затрапезную улочку (шесть «доходных» многоэтажных домов для переселенцев) этого «русского» гетто, где Довлатов прижился с очередной женщиной, его именем. Ну и ладно бы, и на здоровье. И флаг им в руки для самоутверждения! Однако всем видно, как всё это ничтожно и мелко. И сам автор-алкаш, и его «искренняя», вполне грамотная, но всё же ничтожная проза. Хотя именно такие вот космополиты сегодня «в тренде». Что ж, на безрыбье и рак рыба. Только к русской христианской культуре «довлатовщина» отношения не имеет. Это яркий пример падения. Это деградация чести, совести и достоинства.

* * *

Александр Куприн. 30-е годы XX века. Из письма другу на родину в Петербург из парижской эмиграции: «…лучше голодать и холодать дома, чем жить у соседа под лавкой…».

* * *

И ещё повторю пару слов о злосчастном московском суде. Моя душа от этого шоу просто болит и плачет. Да и страна гудит.

Недавно известный актёр и алкаш Михаил Ефремов, сев за руль своего джипа, убил в ДТП человека. Коллеги Ефремова по театру «Современник», вроде чумной и злобной «антилигентки» Ахеджаковой (открыто и громко призывающей в СМИ «раздавить, как гадину» нашу Думу и власть), сочинили (притом от имени ВСЕГО коллектива театра) и послали ВЫШЕ трактат в защиту своего коллеги-убийцы. И назвали трактат: «Мишу не осуждаем». Так что же это значит? Значит что, оправдываем? Всем коллективом оправдываем убийство? Воистину: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Именно преступным потворством этого «стозевного чудища», этого коллектива актёр и дошёл до ручки. Именно вы довели его до убийства. Но только про самое главное-то вы как бы забыли, голубчики «антилигенты».

Забыли, как этот ярый русофоб годами ездил по США и по российским глубинкам и весям с концертами. На пару с лидером «пятой колонны» «поэтом» Дмитрием Быковым (неистовым Д. Зильбертрудом, которого Е. Евтушенко назвал когда-то кудрявеньким неистребимым торнадо) и грязным словом своим намеренно УБИВАЛ людские души. И убивал ТЫСЯЧАМИ. За смерть одного им убитого негодяй получил от суда восемь лет заключения. (Хотя, конечно, отмажется.) А вот как Ефремов ответит за ТОЛПЫ убитых им душ?

* * *

Нынче порой говорят: «Ефремов попросту над правосудием издевается. То он вину признал, то нет. В общем — шоу одного актёра. Совсем потерял честь и совесть». Но я уверена: нельзя потерять то, чего не имел.

* * *

«Очаровывая на сцене, не разочаровывайте в жизни» (К. Станиславский — актёрам МХАТа).

* * *

В народе ходит такая старая весёлая и горькая шутка: «Зарплата у меня хорошая. Только маленькая». А я продолжу.

Здоровье моё хорошее. Только часто болею.

У меня квартира хорошая. Только продувает насквозь.

Медицина у нас хорошая. Только дорогая.

Председатель у нас хороший. Только вор.

Капуста эта хорошая. Только гнилая.

Это письмо хорошее. Только вот от покойного.

Эта лошадь хорошая. Правда, хромая.

Эта каша хорошая. Только сгорела. Это пиво хорошее. Только с водой. И так можно долго. Пиши — не хочу. Пиши — не спеши.

* * *

Как-то пришла ко мне юная, милая, «перспективная» журналистка из какой-то газеты взять интервью. Сидим, хорошо говорим. Правда, её вопросы сперва банальны. Где родилась, училась, что написала, какие планы на будущее… Но был и хороший вопрос — отношение к спорту. Ответила: «Спортивные передачи в СМИ не смотрю, не слушаю. Мне неинтересны победы тела. Эти “триумфы”. На сантиметр выше, на грамм тяжелее, на секунду быстрее. Мне жаль, что здоровые люди тратят на это годы, десятилетия жизни. А затем что? Упадок, горечь увядания, угасания, порой инвалидность, старость? В лучшем случае тренерство… Уверена. Гораздо ценнее успехи ума, его достижения, Изыскания, наука, культура. Рост и победы духовные, нравственные». Вижу — журналистка разочарована.

Но в конце встречи гостья вдруг спросила очень умно: «А чего вы, Ирина Евгеньевна, в жизни боитесь?». На мгновение я задумалась.

На журнальном столике между нами лежит включённый ею маленький диктофон. Блестящая такая модерновая коробочка с кнопками. Она включена.

— Чего боюсь? Ну, в разные годы боялась разного. А вообще-то страх — очень серьёзное, очень важное чувство. Оно может быть и тормозом, и мотором. В советское время на весах Фемиды, на её чашах лежали два крайних, чуждых друг другу понятия. Это — вера и страх. И оба были искренними и движущими.

Вижу, как девушка напряглась. Соображает: о чём это я? Что такое она услышала? И как это подать в газете? А я продолжаю:

— Бывает страх мелкий, бывает глобальный. Мгновенный и долгий. Один может душу разрушить, другой — её укрепить. На протяжении жизни они как в калейдоскопе могут меняться. Когда-то я, например, боялась за себя, потом — за здоровье детей, потом — за родителей. Был страх и за судьбу страны, моей Родины.

Но девушка допытывается:

— А сегодня? Чего вы боитесь сегодня?

— На днях скончался протоиерей Димитрий Смирнов. Мой духовник и просто батюшка Димитрий. Чудо-человек и чудо-проповедник, народный любимец. Так, например, последнее, что он сказал нам, чадам своим, что завещал в эту жуткую эпидемию: «Не бойтесь вы этой напасти, бесовского этого вируса. Бойтесь Бога гневить. И бойтесь своих грехов. Собственных».

Вижу по выражению её хорошенького лица: я опять «не попала». Это опять не для её газеты.

— Я понимаю, конечно. Но лично вы, писатель, чего вы боитесь в наше сложное время?

— В России, вообще-то, несложных времён не бывало. А лично мне не бояться помогает уже мой возрастной аскетизм. Я столько в жизни пережила, и катаклизмов, и сложностей, столько людей дорогих схоронила, что сердце уже закалилось. Как бы окаменело. Нет-нет. Не остыло, конечно. А именно закалилось. Помню строчку Ахматовой, когда-то эти слова очень меня поразили. Только потом я их поняла: «Все души милых на далёких звёздах. ⁄ И хорошо, что некого терять».

— И что? — смотрит на меня юная гостья. — Значит, сегодня вы ничего не боитесь?

— Да нет. Просто сегодня мой страх — это мой двигатель. Надо спешить писать. Боюсь уйти на тот свет, не успев сделать важное. Не успев отдать своё Слово людям. На прочтение, оценку, напутствие. Например, почти готовый к печати роман «Письма чужой жене». И ещё несколько важных текстов. Например, о поездке моей в Палестину, где у дуба Мамврийского похоронен игумен Игнатий (ныне причисляемый к лику святых). Это мой дядя — Иван Ракша (1900–1986), человек великой судьбы. Некогда белый офицер, затем эмигрант, монах в монастыре святого Иова под Мюнхеном и, наконец, с сорокового года игумен монастыря в Хевроне. Усердный строитель храма Авраама и Сарры у Великого Дуба. Страстный, горячий молитвенник. Ему было дважды явлено чудо-видение. Чудо явления Пресвятой Богоматери Девы Марии и Её откровение, назидание о конце света.

Юная журналистка замерла. Глядит на меня во все глаза. А диктофон всё пишет, пишет бесшумно. А я продолжаю:

— Надо ещё успеть дописать рассказ «Платье из парашютного шёлка» о детстве в Останкино. О бомбёжках Москвы фашистом. Осенью 1941 года. Ещё о папе моём написать, герое-танкисте, гвардии лейтенанте, орденоносце. (У него редкий орден Александра Невского.) О том, как он на Алтае на целине, будучи первым директором, строителем совхоза «Урожайный», насмерть боролся с тупым режимом, с мерзавцами-бюрократами. А это было не легче, а даже покруче, чем бой вести в танке на фронтах… Ещё надо закончить новеллу о муже моём, художнике. О первом приезде этого тощего мальчика Юры из глубинки в Москву. (Я назвала новеллу «Мой дядя полотёр».) И о придворном художнике Налбандяне, академике, открывшем ему дверь в большое искусство. И Юра оправдал. Стал блестящим живописцем. (Знаменитый триптих его «Поле Куликово», как и другие полотна, давно в Третьяковке.)

Девушка одобрительно, бодро так улыбается. Слышу стандартную фразу:

— Вижу, планов у вас громадьё. Так что не до страхов?

— Да, работы много. Времени мало. Жаль, в молодости мы время не берегли. Правда, всё это почти написано… В моей голове. Надо только забить всё в компьютер. — Я невесело так смеюсь. — Как говорил француз Рене Клер: «Мой фильм уже готов. Его осталось только снять». Так что сегодня боюсь одного — не успеть.

Вижу, девочка довольна и собой, и нашей беседой. Так что статья в газету у неё вполне может получиться. Есть из чего выбрать. Может, потянет даже на полосу. Она проверяет диктофончик, рабочий свой инструмент. Живо щёлкает кнопками. Ей интересно, как там записалось? А машинка кидает, словно плюёт наружу, какие-то рваные заиканья, обрывки слов, фраз, нечленораздельный голос. Совсем чуждый, словно не мой. А в голове моей мелькнуло — с такой-то чудо-техникой нынче что ж не работать? Запросто. В удовольствие даже. Мы-то раньше, бывало, в блокнотах строчили, на бумаге, в спешке. И голову не успевали поднять. На целине, в вагоне, на БАМе, в тайге и степи. Бывало, зимой в авторучке чернила мёрзли. Отогревали дыханием, ладонью. Они подтекали, пачкали пальцы, страницу, сумку. Я вспомнила это, а говорить между тем продолжала:

— Вы дальше можете диктофон не включать… Знаете, порой у меня мелькает странная мысль. Может быть, сумасшедшая, но упрямая. Пока мы тут бьёмся над строчкой, над ритмом, ищем единственно нужное слово, решаем задачки, формулы, вдруг однажды как грохнет, как за окном полыхнёт! До небес! Как мгновенно ослепит всех атомным взрывом! Аж моргнуть, осознать не успеем. И этот миг будет последним для человечества.

Девушка замерла с аппаратом в красивых пальчиках. Уставилась на меня. Взгляд удивлённый, испуганный. А я ровным голосом заканчиваю беседу:

— Знаете, я, конечно, клинический оптимист, полный веры. Но боюсь, мы уже не увидим «неба в алмазах».