Короли Молдаванки

Ирина Лобусова, 2017

Когда молодой следователь Володя Сосновский по велению семьи был сослан подальше от столичных соблазнов – в Одессу, он и предположить не мог, что в этом приморском городе круто изменится его судьба. Лишь только он приступает к работе, как в Одессе начинают находить трупы богачей. Один, второй, третий… Они изуродованы до невозможности, но главное – у всех отрезаны пальцы. В городе паника, одесситы убеждены, что это дело рук убийцы по имени Людоед. Володя вместе со старым следователем Полипиным приступает к его поиску. Сосновский и представить не мог, какую роль в этой истории играет девушка Таня, которую он искренне полюбил…

Глава2

Володя Сосновский едет в Одессу. Литературное «величие», или «Стихи бешеной собаки». Ночной «пьяница» возле решетки Горсада. Первый труп

Поезд Санкт-Петербург — Одесса мчался сквозь бескрайнюю степь, на последних километрах пути почти не делая остановок. Развалившись на мягком диване, без сна, Володя Сосновский бесконечно долго смотрел в запотевшее от предрассветного тумана окно. Он мечтал об Одессе. Долгий путь в поезде был дорогой к его свободе. А дорога к свободе не может быть бесконечно длинна, если в самом конце ждет настолько благая цель.

Благой целью Володи Сосновского был город у моря, в котором он надеялся обрести себя, отдалившись от всего, что окружало его долгие годы. Прежний, домашний круг, университет, далекие друзья — все растворялось, уходило в прошлое, превращаясь в бесплотные тени на толстом стекле поезда, запотевшем от тумана. Володя Сосновский думал только об одном. И никто из его семьи, в полном составе явившейся на долгие проводы на вокзале, даже не догадывался о том, что, сев в поезд, прежний Володя Сосновский, выпускник юридического факультета Московского университета, благородный молодой человек из богатой и знатной дворянской семьи, перестал существовать. Семья сокрушалась, считая отъезд в Одессу настоящей ссылкой. Но для Володи всё это было не так. Путь в Одессу был дорогой к долгожданной свободе.

А потому, развалившись на удобном, мягком диване в спальном вагоне, Володя почти все временя ехал практически без сна. Володя думал о себе. Он мечтал быть писателем, сочинять стихи. Но там, в далеком Петербурге, в кругу семьи, все это оставалось недостижимой мечтой. Здесь, по дороге в Одессу, это становилось реальностью.

Стихи Володя Сосновский сочинял давно, еще с первого курса университета. И его совершенно не смущало, что большая часть его творений никак не отличалась ни правильными рифмами, ни складностью.

Все началось в маленьком кабачке возле Петербургского вокзала, куда его затащили друзья. Он как раз приехал на каникулы из Москвы и занимался только тем, что отсыпался, ел и гулял, большую часть времени проводя со старыми друзьями еще из гимназии. Именно они и затащили его в кабачок, название которого потом он так и не смог вспомнить, как ни пытался. Там он впервые услышал, как читают стихи — новые стихи, и в тот самый вечер заболел футуристами.

Громогласный, режущий рифмами парень почти двухметрового роста, взобравшись на стол, размахивал кулаками и поливал склоненные головы слушателей мощным потоком яростных рифм. Что это были за рифмы! Володя никогда не слышал таких слов, они перевернули ему всю душу, прожгли изнутри. Так впервые он познакомился с Маяковским.

Вернувшись в ту ночь домой, Володя больше не спал. До самого рассвета он расхаживал по своей просторной комнате в родительском доме и думал только о том, что обязательно должен вот так научиться оперировать рифмами. Чем он хуже? И если этот громогласный детина может писать такие стихи, почему не может он? Нужно приложить немного усилий, стараний, и он тоже сможет вот так — сыпать бешеными рифмами, забравшись на стол.

Избалованный благополучной жизнью в кругу любящей семьи, Володя Сосновский свято верил в избитую истину — девиз всех посредственностей: писать может кто угодно. Талант от Бога — ерунда, любой талант можно развить, если научиться и всё делать по правилам. Забросив свои университетские занятия, Володя принялся писать стихи. С тем и уехал в Москву, где состоялся его первый поэтический дебют в известном на всю Москву заведении мадам Розы.

Это заведение на Тверском бульваре было излюбленным местом всех университетских студентов. Володя бывал там не раз. Именно субботний вечер в компании друзей-кутил и избрал Володя для поэтического дебюта. Хлопнув для храбрости грамм сто коньяку, Володя влез на стол и принялся читать стихи собственного сочинения, которые, впрочем, никто не дослушал до конца. После первых же слов девицы буквально валялись на полу, от дикого хохота схватившись за животы. На шум даже прибежала сама мадам Роза. Послушав Володино творение, она заявила, что давно уже никто ее так не смешил. И в те дни, когда он будет декламировать свои стихи, она готова предоставлять ему огромную скидку на все услуги заведения.

Первая неудача не смутила Володю — наоборот, заставила твердо уверовать в свою гениальность. Ведь, как известно, гениями являются как раз те, кого не понимают окружающие.

С тех пор Володя зажил интересной двойной жизнью, о которой знали все его друзья, но не догадывался никто из родных. В одной жизни он сочинял стихи, общался с поэтами, посещал все их гулянки в маленьких дешевых кабачках и даже познакомился с самим Маяковским. Сосновский стал ярым представителем нового литературного времени. Он мечтал сломать все старые рифмы, заменив их придуманными заново, и писать такие стихи, чтобы их никто не понимал.

Последнее, впрочем, ему удавалось отлично. Это заставляло постоянно поддерживать мысль о собственном великом предназначении. В мыслях Володя считал себя даже более великим поэтом, чем Маяковский.

В другой жизни он по-прежнему тянул постылую лямку университетской учебы, прекрасно зная, что никогда не будет юристом. Он нарушит все планы своего семейства, мечтающего видеть его на дипломатической, военной или государственной службе. Какая служба, если на самом деле он — Король слов? Володя скромно называл себя именно так, остерегаясь, впрочем, говорить об этом в поэтических кругах, прекрасно зная, что поэты — люди горячие, особенно когда выпьют, а за снобизм вполне могут дать в морду.

С таким раздвоением личности Володе удалось просуществовать несколько лет, закончить университет, получить диплом юриста и напечататься в двух грандиозных коллективных поэтических сборниках: «Стихи бешеной собаки» и «Засахаренная крыса». Он опубликовал около 15 собственных стихотворений, которые очень хвалили окружающие — другие участники сборника. Впрочем, Володя точно так же хвалил стихи этих самых окружающих участников, хотя на самом деле их даже не читал.

Очень часто, уютно устроившись на диване где угодно (главное, чтобы не беспокоили), он предавался своей излюбленной мечте. Вот он заходит в самый модный санкт-петербургский салон, а все окружающие громко, в голос, говорят: «Вон идет Владимир Сосновский, великий писатель и поэт! Король слова!» Впрочем, то, что новые поэты не посещали петербургских салонов, заботило его мало. Мечта есть мечта. И последние годы он часто грезил только таким образом.

Вернувшись после окончания университета в родной Петербург, Володя даже и не думал устраиваться на службу и заниматься карьерой юриста. Он стал неотъемлемой частью всех литературных вечеринок в городе, и многие хорошо знали его и его стихи, ставшие частью современной литературной жизни.

Скандал разразился внезапно и быстро, как происходит всегда, и был достаточно ужасным, потому что для Володи явился полной неожиданностью. Старинный друг семьи, один из важных жандармских начальников, едва не захватил Володю в облаве, проводимой полицией в маленьких кабачках, где собирались всякие запрещенные (главным образом большевистские) элементы. От жандармов ему удалось сбежать. Но некуда было бежать от собственной семьи, которая после посещения жандарма узнала весьма нелицеприятную правду об обожаемом Володе.

Мать плакала, дедушка хватался за сердце, отец сохранял зловещее молчание, и даже старший брат, знаменитый на весь Петербург кутила и повеса, принял приличествующее случаю серьезное выражение лица (хотя сам еле-еле отошел от вчерашней попойки). Семейный совет был жестоким. На нем было сказано абсолютно всё. К примеру, то, что Володя совершенно не намерен заниматься юридической карьерой.

Он твердо заявил, что будет поэтом и всю жизнь будет писать стихи. В доказательство своих слов он вручил матери поэтический сборник «Стихи бешеной собаки» («Засахаренную крысу» дать не решился) и насильно заставил прочитать его произведения, после чего мать едва не подавилась успокоительным.

На совете выяснились еще более нелицеприятные вещи — например, то, что у Володи есть достаточно много знакомых в кругах красных террористов (что для семьи было гораздо страшнее разорения и любого стихийного бедствия). Потрясенная тем, что обожаемый сын катится по наклонной дорожке и вот-вот попадет в тюрьму как бандит и террорист, мать развила бешеную активность и в конце концов заставила семью принять драконовское решение.

На семейном совете это страшное решение было подписано и утверждено властью родителей, чему Володя не мог противиться (хотя бы потому, что до того дня гениальные стихи, которые он неустанно рассылал по всем редакциям, не принесли ему ни гроша, а жить Володя привык на широкую ногу). Решение было следующим.

Родной брат Сосновского-старшего был назначен губернатором Одессы самим государем императором, и вот уже второй год неустанно служил на этом высоком посту. Родители связались с дядей, и было решено устроить Володю на должность чиновника по особым поручениям при главном полицмейстере Одессы подполковнике Бочарове, то есть в сыскную полицию. Молодой человек должен был служить под началом самого полицмейстера, совмещая в одном лице обязанности заместителя высокого чиновника и судебного следователя.

По мнению родителей, подобное начало карьеры давало для Володи серьезный жизненный толчок. А самое главное, удаляло подальше от опасных компаний кипящего революционными страстями Петербурга. Как юрист Володя должен был занять свое место в полиции. Родители были твердо уверены, что в тихом южном городе никогда ничего не происходит, а значит, работы у Володи будет не много, и он вполне сможет писать свои стихи дальше — если захочет.

К огромному удивлению семьи, драконовское решение привело Володю в неописуемый восторг. Он давно уже бредил Одессой, слыша очень много об этом городе в литературных кругах. Тем более, что в Одессе бывал сам Маяковский! Радовала Володю и перспектива жизни вдали от семьи. Он мечтал о самостоятельности и свободе и свято верил в то, что независимая жизнь принесет ему успех. А потому в назначенный день и час Володя Сосновский сел в поезд, чтобы отправиться в Одессу под теплое крыло дяди-начальника.

Он был так возбужден, что даже не мог спать. Под стук колес буквы складывались в слова. Захватив тетрадку и угольный карандаш, Володя пытался записывать то, что получалось.

Получалось не очень, но это не особо его печалило. Он свято верил в то, что вот в Одессе как раз и начнет писать великие стихи, которые никуда от него не денутся. Недаром он — Король слова!

А пока вдохновение не пришло, Володя выводил угольным карандашом корявые строчки. «Ты — желтая распухшая луна, я — твердый гвоздь, вонзающийся в желтую мякоть…» Потом зачеркивал, бормотал: «Нет, это пошло» и начинал по-новому: «Ты — зеленая луна, я — гвоздь над желтым светом расплавленной мякоти…»

Процесс невероятно увлекал, и Володя чувствовал огромный прилив сил. Поезд, стуча колесами, вез его к неизвестному одесскому будущему.

Сквозь плотный туман никто и не заметил, как наступил рассвет. Тускло горящие фонари были похожи на размытые желтые пятна, не освещающие ничего вокруг. Тонкие лучи света поглотила белесая плотная пелена тумана. Туман пришел с моря.

Дерибасовская стала пустынной. Лишь несколько редких прохожих, загулявших в веселых городских кабачках, ускоряли шаги, стремясь поскорее забраться в тепло, потому что вместе с туманом с моря пришел холод. Те, кто еще уверенно держался на ногах, старались идти быстрее, поближе к середине улицы, опасаясь воров, прятавшихся в темнеющих подворотнях. Но в этот тихий, почти мертвый час не было и воров. Гасли ночные фонари, а витрины кафе-шантанов, работавших всю ночь, закрывались ставнями и решетками.

Город погружался в сонную дрему самого тихого ночного часа. Это было единственное время суток, когда Дерибасовская казалась пустой, застывая в сонном оцепенении, чтоб затем снова возродиться к бурной ночи.

Двое пеших жандармов шли посередине улицы, представляя нечто вроде патруля. На самом деле их ночное дежурство было закончено. Шли они в казармы, прекрасно зная, что в этот час никогда и ничего не происходит. Их шаги глухо печатались на булыжниках мостовой и раздавались эхом на пустынной улице.

Так, двигаясь быстро и почти не переговариваясь, жандармы шли по Дерибасовской к углу Преображенской, откуда оставалось лишь несколько кварталов до казарм, расположенных на Софиевской, внизу. Поравнявшись с Горсадом, закрытым в это время, жандармы чуть замедлили шаг, разглядев темную тень ночного пьяницы, привалившегося к решетке.

— Эй, глянь за сюда! — Один из жандармов лениво толкнул своего спутника локтем. — Пьянчужка из подворотни вывалился! Давай погоним, или как?

— Оно тебе надо? — Второй так же лениво пожал плечами. — Толку-то с него? Наверняка и пары грошей не наберется за штраф. Не тот фасон! А нам возиться.

— Ну, тоди заодно. Хотя за начальство — может быть шухер — помнишь, шо пьянчужка, которого мы в прошлый раз упустили, был какой-то важный за политический швицер.

— Да брось! — Жандарм откровенно зевнул. — Это было раз. Хочешь сказать, пьянь под решеткой Горсада важная птица? Не смеши мои тапочки! Пошли лучше спать.

— Ну давай хоть турнем! Шоб он так жил, как мы будем за это смеяться! Когда свалится с перепугу — за наш шухер! Хоть посмеемся… Или?

— Ладно. Но только если не за долго.

Жандармы не торопясь изменили направление и пошли прямиком к решетке Горсада, где виднелась неподвижно застывшая тень человека. Приближаясь, служивые приняли бравый, залихватский вид. И любитель гонять загулявших пьянчужек неожиданно рявкнул во всю силу своих легких.

— Здесь не стоять! Не положено! Здеся не тут!

Это было действительно так неожиданно и громко, что из подворотни напротив, через дорогу, вылетел беспризорный мальчишка, спавший в парадной на ступеньках, и пулей полетел через всю улицу. Но человек возле решетки даже не пошевелился, не сдвинулся с места. Тут только жандармы заметили, что руки его широко раскинуты в стороны и словно цепляются за прутья, а голова безвольно опустилась на грудь.

— Эй ты! А ну смотреть, когда за тебя разговаривают! — Для острастки жандарм даже ткнул мужчину в плечо, как вдруг…

Первый из них застыл на месте, широко раскрытыми глазами уставясь на страшное зрелище. Второй же издал нечто вроде утробного горлового звука — так воют дикие животные в момент паники или необъяснимого страха. И было от чего: на решетке Горсада висел труп. Более того: этот труп был привязан веревками к решетке так, что ноги его не доставали до земли, а руки были широко раскинуты в стороны. Страшная поза напоминала позу распятого Христа.

Лицо мужчины представляло собой застывшее кровавое месиво, где все черты были изуродованы. А на руках, привязанных к решетке, не было пальцев — они были отрезаны. Определить его возраст по разбитому лицу было невозможно. Можно было только судить о положении этого человека по его одежде — темному сюртуку из довольно дорогой шерсти и промокшему от крови контрабандному шейному платку. Сюртук был расстегнут. Белая рубашка была порвана в клочья, и клочья этой одежды представляли собой сплошное кровавое месиво, покрывавшее всю верхнюю половину тела.

— Господи… Святые угодники… — Оба жандарма изменились в лице. Посерев от страха, они жались друг к другу, словно стремясь спрятаться, защититься от страшного зрелища. Но зрелище было здесь, оно оставалось неизменным, наводя жестокий, ничем не объяснимый ужас.

Любитель пугать пьянчужек толкнул своего спутника:

— Беги за помощью. Зови наших — за Преображенскую кого-то, там должны быть. А я покараулю здесь.

Предложение не надо было повторять дважды. Перепуганный жандарм бросился бежать по улице со всех ног. Оставшийся возле трупа повернулся спиной, так, чтобы больше его не видеть, и неподвижно застыл, глядя в одну точку прямо перед собой.

Ночные фонари светили совсем тускло. Свет еле-еле пробивался сквозь хлопья густого тумана, покрывавшего землю. Глядя на расползающийся по булыжникам мостовой туман, жандарм думал о том, что служит вот уже четыре года и видел многое… Но подобного он не видел никогда.

Туман — это было первое, что увидел Володя Сосновский, ступив на одесскую землю. Морщась, он пошел по перрону, стараясь держаться бодро и еще не зная, как с этого момента непоправимо изменилась его жизнь.

Вместо дяди Володю встречал бравый прапорщик, отрапортовавший бойко, но неразборчиво, что высокоблагородие велели молодому человеку поехать с ним. Путешествуя, Володя чувствовал небывалый прилив сил, сна не было ни в одном глазу. Но едва поезд прибыл к месту назначения, как на него разом навалилась усталость, словно пытаясь своей пудовой тяжестью пригвоздить к земле. А веки стали падать вниз, как будто действительно налились свинцом. Володя попытался взять себя в руки и взбодриться от холодного воздуха, но это помогло мало. Он пошел за прапорщиком, чувствуя, что засыпает на ходу.

— Куда мы поедем? — Володя был твердо уверен, что отвезут его в дом к дяде, где он сможет привести себя в порядок и немного поспать. Но прапорщик бодро отрапортовал:

— Велено доставить ваше благородие в участок. Там вас ждут.

Усаживаясь в пролетку, Володя со злостью думал об этой досадной помехе в виде свалившейся на него поездке в полицейский участок. Не заставят же его, в самом деле, работать в день приезда! Тогда к чему этот цирк? Раздражение немного помогло прогнать сон. И когда пролетка остановилась, Володя был уже спокоен и зол.

В окружении жандармов по каменной лестнице главного входа спускался высокий представительный пожилой мужчина в мундире. Рядом с ним — жандарм чином пониже, который все говорил ему что-то и говорил.

— Господин Сосновский, рад, что вы готовы приступить к службе. Я ваш начальник, подполковник Бочаров. Ваши вещи отнесут в мой кабинет, вас я попрошу поехать со мной.

— Куда мы поедем? Я только с вокзала… — начал было Володя, но Бочаров, не слушая его, решительным шагом направлялся к карете. — На место преступления, — бросил он через плечо.

Труп лежал на земле, полностью скрытый под грубой холстиной, а место преступления было оцеплено жандармами. При виде такого количества жандармов и высоких чинов из полиции редкие прохожие, уже появляющиеся на улице, заметно ускоряли шаг. Бочаров решительно направился к трупу, возле которого хлопотал судебный медик. Володя, чувствуя легкую дурноту, плелся следом за ним.

— Докладывайте, — бросил Бочаров, и судебный медик приподнял холстину. При виде того, что скрывалось под ней, у Володи закружилась голова.

Он чувствовал себя так, словно весь его мир разом рухнул, оставив вместо себя почерневшие, чудовищные руины. И дело было даже не в ужасающем виде трупа, который выглядел отталкивающе и страшно. А в том, что Володя никогда не видел так близко смерть и не думал, что смерть может быть такой — одновременно будничной и страшной. Прежние представления о жизни вдруг стали таять, как мыльные пузыри, растворяясь прямиком в воздухе. И впервые в жизни Володя почувствовал, что писал стихи, ничего не зная о жизни и даже не догадываясь о том, что жизнь бывает такой.

— Убитый — мужчина между 50-ю и 60-ю, судя по одежде, принадлежал к состоятельному сословию, — бубнил судебный медик, — труп после наступления смерти привязали веревками к решетке.

— Как он был убит? — спросил Бочаров.

— Судя по признакам первичного осмотра, ему перерезали горло. Более точно причину смерти определит вскрытие. Повреждения на теле были нанесены после смерти. Лицо после смерти разбили тяжелым предметом — металлическим или деревянной дубиной. По всей видимости, чтобы его нельзя было опознать. Так же после смерти были отрезаны пальцы на обеих руках и нанесена рана на животе.

— Что за рана на животе? — нахмурился Бочаров.

— Ему вскрыли брюшную полость вертикальным разрезом и удалили внутренние органы. Если говорить по-простому, его выпотрошили, как мясную тушу на скотобойне. Желудок, кишечник… Всего этого нет.

— Разрез медицинский?

— Нет. Судя по всему, резал не медик. Разрез несколько сдвинулся в сторону, так как первоначально убийца зацепил ребра, а потом продолжил резать уже в другом месте.

— Этого нам только и не хватало… чокнутый убийца, — пробормотал Бочаров. — Что у него в карманах?

— Бумажные деньги, платок. Никаких документов и записок нет. На правой руке убитого — золотой браслет с инициалами Б. К.

— Золотой браслет? — насторожился Бочаров. — И убийца его не взял?

— Нет. И деньги тоже. У него в обоих карманах денег рублей 50. Немалая сумма. И убийца их оставил.

— Значит, убили его не ради ограбления.

— Какое уж тут ограбление! — хмыкнул медик. — Станет грабитель так разделываться с трупом! Кстати, есть один очень интересный факт: судя по первичным признакам, он мертв дней пять, не меньше. Тело закостенело характерным образом, видны начальные следы разложения. Но, судя по отсутствию трупного запаха — вернее, запах выражен меньше, тело, похоже, держали в каком-то холодном месте, например, в подвале, что позволило ему хорошо сохраниться. И до того момента, как его подвесили, суток пять он пролежал там.

— Ладно. Можете забирать в анатомический театр для вскрытия, — распорядился Бочаров, и возле тела тут же засуетились жандармы, которые под руководством медика стали заворачивать тело в холстину и укладывать на телегу.

Сделав знак Володе следовать за ним, Бочаров уселся обратно в карету и скомандовал:

— В участок.

Всю дорогу Володя молчал. Его била нервная дрожь, и он пытался скрыть эту слабость любым образом. Но его серая бледность сразу бросалась в глаза.

— Вы не привыкли к таким зрелищам, — усмехнулся Бочаров.

— Не привык, — признался Володя.

— Признаться честно, я тоже. Давно такого у нас не было. У нас всё было по-другому. Другие преступления, другие убийства. А это какая-то непонятная, необъяснимая жестокость. И это ставит в тупик.

— Это мог сделать только сумасшедший.

— Возможно. Но вы представляете, как теперь его искать, этого сумасшедшего, да еще в городе, где люди способны на всё? Нам предстоят нелегкие дни. Поэтому сразу приступаем к работе. А перед дядей вы успеете за нас заступиться потом.

В коридоре участка был слышен грохот, словно кто-то колотил кулаком. Остановившись, Бочаров нахмурился.

— Что происходит? Доложить!

Молоденький пристав вытянулся в струнку.

— Так скототорговец бушует! Тот, который пальцы за суп нашел. Вторые сутки бушует. Хипиш такой — земля трясется!

— Вы его не выпустили?

— Никак нет! Вы сами велели не выпускать, пока того, чьи пальцы, не найдут!

— Уже нашли. Вот что — ведите-ка мне этого скототорговца, побеседуем за жизнь. С чего-то ведь надо начинать, или как?

По дороге к кабинету Бочаров кратко рассказал Володе о человеческих пальцах, найденных в супе и в пирожках на Привозе.

— Похоже, мы нашли того, чьи пальцы. А скототорговца придется выпускать.

— Он-то тут при чем? Зачем вы вообще его задерживали? — удивился Володя. — Ему же просто не повезло!

— Это мне не повезло! — хмыкнул Бочаров.