Мы никогда не расставались

Ирина Лазарева, 2017

Катя Полуянова начинает журналистское расследование эпизода, который ее глубоко взволновал и возмутил. Она знакомится с главным героем своего расследования, намереваясь уличить его в непорядочности и выяснить, чем вызван его поступок. Но Евгений оказался не бездушным циником, каким рисовало его Катино воображение, а весьма интересным молодым человеком, и она… влюбилась. Ну а теперь уж и вовсе необходимо разобраться в давней истории, которая стала источником горя для семьи Евгения…

Глава 2. Год 1941

Война застала Настю Головушкину в Павловске. Всю предвоенную зиму она тяжело болела пневмонией. Пришлось на время оставить институт и вернуться в Свирицу, где Настя пролежала до весны — счастье, что вообще выжила. А как все хорошо начиналось: семья проводила ее в Ленинград, она приехала к тете и сразу же отправилась в Электротехнический институт подавать заявление. Конкурс был порядочный — шесть человек на место. Абитуриенты, ребята и девушки, казались Насте такими умными, знающими, уверенными в себе. Она заробела и приуныла: куда ей сельской простушке до городских — они и держатся и разговаривают по-другому. Зря она сунулась в этот институт, шла бы куда-нибудь на филфак, тем более что литературу любила, зачитывалась классиками и поэзией, только считала, что вся лирика и романтика — для души, а образование надо получать по точным наукам, благо по математике и физике всегда училась на одни пятерки.

Страхи ее оказались напрасными: вступительные экзамены сдала на отлично. Ура! Ей семнадцать лет, и она студентка! Настя была полна радужных надежд. Ленинград, город-сказка, чудо архитектуры и искусства — сколько заманчивого, интересного и неожиданного таил в себе этот город.

Настя обосновалась в студенческом общежитии, и жизнь закрутилась захватывающей сменой событий, только очень скоро оказалось, что денег катастрофически не хватает. Стипендия была мизерной, а дома, в Свирице, остались родители с четырьмя младшими сестрами на руках.

Настя решила подрабатывать. Вместе с соседками по комнате она устроилась в овощехранилище на сортировку овощей. Работали по вечерам. Обмывали овощи, идущие по конвейеру. Стояла поздняя осень, вода для обмывки была ледяная — вот и простудилась. Поначалу радовалась: зарабатывала по три рубля в смену; жизнь как будто налаживалась, но вскоре Настя стала кашлять, температурить, пока окончательно не слегла. Приехал папа и увез заболевшую дочь домой. Так она в постели и пролежала, вплоть до самых оттепелей, пока лед на Свири не тронулся — мало родителям было забот!

В институт Настя могла вернуться только в следующем учебном году, а пока райком комсомола направил ее в Павловск, в спортивную школу. Девушек и юношей готовили к торжественному параду, приуроченному ко Дню физкультурника. Опять потянулись золотые деньки. Школа размещалась во флигеле Павловского дворца, а все тренировки и занятия проходили в парке, на воздухе. Питание было хорошее — Настя поздоровела и окрепла.

22 июня, в тот день, когда началась война, Настя с подругами загорали в глубине парка, на зеленой лужайке. Солнце припекало кожу, и Настя передвинулась в ажурную тень березы.

— Девчата, хватит жариться. Лена, сгоришь ведь, иди сюда! — позвала Настя.

— Ой, кажется, Валька Ганин идет. Прикройтесь все скорей, — сказала Лена. — Никуда от него не спрячешься. Насть, чего ты его не отошьешь? Ходит и ходит за тобой, как бесплатное приложение. Может, он тебе все-таки нравится?

— Не знаю, девочки, — вздохнула Настя, — то нравится, то не нравится, сама не пойму.

Зашуршали шаги по траве, и Валя присел рядом с Настей на корточки.

— Загораете? — сказал он. Изо рта у него торчала травинка; он щурился, и от уголков его глаз разбегались тонкие лучики. — Насть, а, Насть, пойдем прогуляемся.

— Иди, иди, — поддержала Лена, — а то мы еще не дозагорали. Вечно ты, Валя, не вовремя.

Настя накинула легкий сарафанчик, который, проявив недюжинную изобретательность, сшила себе сама из разноцветных лоскутков ткани, расправила оборки на подоле и с важностью приняла протянутую руку своего кавалера. Ухаживания Валентина ей скорее льстили, чем привлекали. Ей нравилось наблюдать, как этот взрослый, по ее понятиям, отслуживший в армии парень робел и терялся в ее присутствии. Настя сама не отличалась смелостью в отношениях с противоположным полом и, скорее всего, в случае чрезмерной Валиной настойчивости, общение их закончилось бы, едва начавшись. Валентин относился к ней с почтительностью, несвойственной большинству сельских парней, которые подкатывались к Насте с залихватскими шуточками, с ее точки зрения грубоватыми, но вполне безобидными. Начитавшись книг, она воображала себя тургеневской барышней и ждала соответствующего к себе отношения. Валя вполне вписывался в созданный в ее представлении образ интересного молодого человека. Он умел быть обходительным, говорил Насте комплименты, называл Беляночкой за белокурые легкие волосы и молочную кожу, которую не брал никакой загар. Он и внешне был недурен собой: высокий, атлетического телосложения — занятия спортом и служба во флоте не прошли даром, — волосы почти такие же светлые, как у Насти, зато глаза у них были абсолютно одинаковые — голубые и ясные. Не удивительно, что они были чем-то похожи друг на друга — оба выросли в Приладожье, Настя — в устье Свири, Валя — в Новой Ладоге. Ребятишки в этих краях в большинстве своем белобрысые и голубоглазые, точно родные братья и сестры.

Словом, Валентин, казалось, подходил Насте по всем статьям, только сердце ее молчало. Она тихо, не волнуясь, шла с ним рядом по тенистой аллее. Валя рассказывал о чем-то, а она слушала с отвлеченной безмятежностью, пока он не огорошил ее неожиданной фразой:

— Настенька, а можно тебя поцеловать?

Настя отшатнулась. В свои восемнадцать лет она еще не целовалась ни с одним парнем; в этом была виновата ее застенчивость, потом болезнь, отнявшая у нее почти год юности. Отец Насти, Иван Федорович, держал дочерей в строгости. Главным принципом воспитания детей он определил труд, к чему приучал их с малолетства. Несбывшееся желание иметь сына вылилось у него в стремление воспитывать девочек как мальчиков, поблажек их женской природе никаких не делалось. Иван Федорович служил смотрителем навигационной обстановки Ладожского озера. Он часто брал Настю на катер, обходя обширное водное пространство, заезжая на маяки — Осиновецкий, Стороженский, Бугровский, Кареджи, Свирской и Сухо, не оставляя без внимания створные огни и знаки, все банки и мели, каменные и песчаные косы, которые имели ограждения из освещаемых буев и вех. Настя научилась лихо управлять катером, ходить на веслах и под парусом.

В делах, в хозяйстве, на природе Настя была решительной и умелой. Летом, по утрам, ни свет ни заря сестры выгребали на устье Свири и ставили перемет, потом засыпали прямо в лодке, в камышах, под плеск речной волны и пение птиц в лесу. Ловились лещи, густера, плотва; на блесну — красноперые окуни и щуки. Через два часа юные рыбачки просыпались как по команде, выбирали перемет и направляли лодку к берегу, где их уже поджидала мама. После завтрака надо было разделывать рыбу. Мама, не в пример властному мужу, старалась привить дочерям навыки, необходимые, по ее убеждению, любой женщине. Она учила их вязать, вышивать гладью, тамбуром, крестом, кроить и шить платье. Поэтому Настя неизменно выглядела нарядной, когда по вечерам девушки и парни гуляли вдоль канала по бечевнику, пели песни, озорно перекликались с одного берега на другой, успевая при этом грызть семечки.

Настя с детства была своеобразным ребенком. Лгать она совсем не умела, оттого что по натуре была правдива и еще, возможно, оттого, что, несмотря на кажущиеся мягкость и податливость, была очень горда. Она считала для себя невозможным изворачиваться перед другим человеком и ложь рассматривала как недостойное средство приспособления к людям; может быть, именно в этом сказывался ее юношеский максимализм.

Насте, как и любой девушке, нравилось ухаживание парней, но только на расстоянии. Казалось, внутри нее сидела какая-то несговорчивая и донельзя пугливая зверушка, которая всякий раз принималась в панике носиться в груди и даже в голове, стоило молодому человеку вознамериться от слов перейти к действиям.

Красивый и желанный для других девушек Валентин не стал исключением. Увидев ее непроизвольную реакцию, он в смущении отступил и заговорил на другую тему. Насте самой было неловко до слез. Так не хотелось обижать Валю! Он был такой деликатный — сама вежливость, что ей стоило подставить щеку? Ну да, подставишь, а что потом? Завтра он захочет большего. Нет, видно, не Валя ее судьба.

— Настя, Валя! — услышали они голос Лены.

Она бежала к ним со всех ног, придерживая на груди расстегнутый халатик.

— Беда, Настя, беда-а-а, — заголосила она. — Возвращаться надо. Объявили общий сбор.

— Да что случилось, Лена? Толком объясни, успокойся!

— Не знаю, родненькие. Говорят, война началась. Ой, Настя, страшно мне, а вдруг и вправду война? Что же теперь будет, Настя-а?

Жизнь с того дня круто изменилась. Валя, как и другие парни, ушел в военкомат, и Настя о нем ничего не знала. Потянулись бессонные ночи. Девушкам выдали винтовки, наскоро показали, как стрелять, и поставили что-то охранять, что именно — они плохо себе представляли. Продолжалось это недолго, уже через неделю девушек отправили рыть окопы в район Лодейного Поля.

После спортивной школы работа киркой и лопатой не казалась Насте особенно трудной, она отвлекала от тяжелых мыслей, растерянности и разъедающей душу тревоги. Слухи, доходившие с фронта, были пугающими: в конце августа немцы захватили Мгу, окончательно перерезав железные, шоссейные и грунтовые дороги под Ленинградом. На следующий день фашисты перекрыли водную коммуникацию на Неве у Ивановских порогов. Еще через неделю враг завершил окружение Ленинграда захватом Шлиссельбурга, где брали свое начало Нева и приладожские каналы. Началась блокада Ленинграда. Оставался единственный путь, по которому можно было доставлять в Ленинград продовольствие, подкрепление и боеприпасы для фронта — это южная часть Ладожского озера, так как северная и большая его часть находилась под контролем финских войск.

Настя с Леной теперь работали в лесу — надо было заготавливать вехи для Ладожской военной флотилии и Северо-Западного речного пароходства, которые в неимоверно опасных условиях обеспечивали перевозки снабжения из Волховстроя и Новой Ладоги в основной перевалочный пункт — Осиновец, а оттуда по пригородной железной дороге грузы отправлялись в осажденный Ленинград.

Конец лета выдался пасмурным и дождливым. Девушки рубили молодые деревья высотой не менее двенадцати метров, очищали от сучьев и волоком тащили к подводе, чтобы перевезти к просеке, где стволы складывались штабелями. Лесорубы из них были никудышные, тяжелые топоры слушались плохо. Срубленные деревья падали на землю как попало — попробуй их разверни, да оттащи. Лошадь тоже не слушалась, явно презирала таких неумех, фыркала и взбрыкивала, а с места сдвинуться не хотела.

— Но-о, пошла, милая, — уговаривала кобылу Настя, дергая ее под уздцы из последних сил.

Чалая косилась диким глазом и пятилась назад, храпя и вскидывая голову. Настя скользила в размытой грязи, падала, а Лена сердилась:

— Будет тебе ее уговаривать. Много чести! Вот возьму сейчас хворостину, да наподдам как следует, — пойдет как миленькая. Ишь издевается, скотина бессловесная, время нашла, никакой сознательности!.. Насть, давай посидим чуток. Сердце зашлось, прямо мочи нет. И руки болят. Свои-то покажи. Небось, стерла до крови.

— Да я уже привыкла. — Настя присела рядом на бревно. Она стянула рукавицы и замолчала, невесело разглядывая волдыри на ладонях.

— Лен, ты о Вале ничего не слышала? — спросила она минуту спустя.

— Опомнилась! Теперь ты его, может, и вовсе никогда не увидишь. Хорошо, если живым вернется да не покалеченным. Вон на Васю Одинцова родные уже похоронку получили. И на Костю Рябова. Наши мальчики из класса тоже все на фронт ушли. Я их теперь часто вспоминаю.

— И я, — с нежностью сказала Настя. — Какие они все чистые были, жизнерадостные.

— Дуреха ты, Настя, — упрекнула Лена. — Валя тебе чем не угодил? За мной бы такой парень ухаживал!

— Трусливая я, Лен. Вот и Валю не поцеловала, испугалась, а ведь что он просил — всего один поцелуй! Может, вспоминал бы сейчас там, под пулями, и память об этом душу бы ему согрела. Скажи, ну что мне стоило его поцеловать! А как теперь убьют его… — Настя вдруг расплакалась, уткнув лицо в стертые ладони.

— Не реви, слезами горю не поможешь, а горе у нас сейчас одно — общее. Что же, всем теперь плакать? Давай-ка вставай, некогда рассиживаться, а то не поспеем до темноты.

Настя послушно поднялась; они взялись за очередное бревно и поволокли к подводе.