Да воздастся каждому по делам его. Часть 3. Ангелина

Ирина Критская, 2018

В этой части повести Ангелина проживает лучше годы жизни – она молода, сильна, красива и очень счастлива. У нее теперь есть все – любимая работа, семья, свой дом. Вот только воспоминания прошлого возвращают ее назад – иногда, не часто. И тогда ее сердце терзает печаль – да в жизни не все так гладко, как хотелось бы…И все равно – не у каждого зацветает в Светлое воскресенье срубленное деревце, поставленное в ведро с водой…Содержит нецензурную брань.

Глава 5. Меры

— Знаешь, как я устал? И еще у меня появилось нехорошая привычка. Я думаю…

— Думаешь?

Тот, кто сидел слева так удивился, что его большие, пушистые крылья встрепенулись, сделали один холостой взмах и слегка порозовели. От этого невольного движения ожил и пронесся мимо несильный, но прохладный ветерок, и тот, кто сидел справа, ухватился за край гладкой синей тверди и еле удержался.

— Не маши так, что ты сквозняк устроил? Я и без того сегодня неважно себя чувствую. Да еще вот… это… думаю…

Тот кто сидел справа — красивый, хоть и слегка сутулый старик в пушистой безрукавке подвинулся поближе к тому, кто сидел слева. Странно посопел слегка длинноватым носом, отодвинул порозовевшее теплое крыло, чтобы оно не мешало своим трепетом и, наклонившись к самому уху, чуть поморщившись от того, что острый нимб уперся ему в щеку, прошептал: «Мне кажется, я неправильно поступаю. А Справедливость перестала быть Высшей»

— В смысле?

Ангел так удивился, что развернулся всем своим полупрозрачным телом к Мастеру Меры и плотно сложил крылья, как озябший голубь.

— Ты сомневаешься в Высшей Справедливости? В том, что Она есть?

— Кто может сомневаться в Высшей Справедливости? Разве только глупец… Нет, конечно. Просто я думаю, не слишком ли простыми мерами мы меряем Добро и Зло. Вот скажи мне! Ты всю жизнь жил праведно, любил Его, помогал бедным, не убивал, не прелюбодействовал. У тебя целый мешок добрых шаров, они не помещаются уже ни в твоем доме, ни в твоей душе. И вдруг ты украл пятачок у богатого. Тебе положен черный, ну — или хотя бы серый шар?

Ангел качнул белокурой головой и улыбнулся.

— Нет, я же у богатого и всего пятачок…

— А если ты украл все последние деньги у бедного?

— Ну еще бы. Конечно положен. Ты зачем спрашиваешь?

— А если ты украл все деньги у очень богатой одинокой старухи, и она пошла по миру на старости лет?

Ангел покачал нимбом, задумавшись, и нимб тоже порозовел, став одного цвета с крыльями.

— Я б дал… серый. Это же старушка, она теперь помрет с голоду.

— А если бы ты ее деньги больному бедному бродяге с умирающим малышом на руках отдал, все, до копейки?

Ангел недовольно отодвинулся, привстал, взмахнул крыльями, хотел взлететь, но Мастер Меры крепко ухватил его за белую шелковистую кисть и не отпускал.

— Погоди!

— Ну… С тобой тут не белым, черным станешь, хоть не слушай.

— Я вот что еще думаю. У Добра мы меру придумали, у Зла. А любовь чем нам мерить? Она что? Добро или зло?

Ангел остановился, цвет его нимба еще усилился, и розовое сияние окрасило молочные облака.

— Ты про какую любовь? Я знаю только одну! К Нему…

— Все равно. Ты мог бы ради этой своей любви убить? Только честно, не увиливай.

— Ради любви к Нему я могу все!

— И предать?

— Ангелы не предают, ты зарапортовался, старик.

— Ну все-таки…

— Я же сказал, я могу все!

— А в моей книге, на странице триста тысяч сто двадцать пятой написано… подожди…

Старик привстал, и неуловимым движением что-то вытащил из кармана широких атласных панталон, подбросил вверх и залихватски дунул, скорее даже свистнул в сторону летящего предмета. Предмет еще в воздухе вдруг вздрогнул и раздулся, как мяч, вздрагивая и пырхая. На синюю твердь тяжело плюхнулась старая книга с засаленными страницами.

— Вот, смотри. Триста тысяч сто двадцать пятая… «За предательство тех, кто тебя любил, за предательство тех, кто тебе верил, за предательство земли своих отцов, за предательство матери и отца» — ну тут много всякого еще предательства, — «всем, без всяческого исключения дается серый свинцовый шар, единожды и навсегда».

— Знаешь что?

Ангел сел, аккуратно свернул крылья и поманил старика. Когда тот опустился рядом, обнял его за плечи,

— Нам с тобой думать не по чину. Мы с тобой солдаты Его. Написано, выполняй, сказано, делай. Думает пусть Сам. Смотри, там внизу, у них, какая заря. Любуйся.

И на фоне разгорающегося зарева восходящего солнца ещё долго были заметны две обнявшиеся фигуры. Одна — слегка сутулая, с грустно опущенным долу длинноватым носом, другая — статная, с волнистыми локонами и слегка подрагивающими пушистыми крыльями. Они сидели на краю тверди и задумчиво болтали ногами…

***

— Ты, конечно, дура, Аля, но я рад, что так получилось. Ребенок еще неизвестно чей, а ты — та еще штучка. Я два года вкалывал, как шахтер в шахте, все для тебя, там у нас дом — полная чаша, а ты тут хвост налево.

Виктор стоял перед дверью загса и говорил. Говорил нудно, долго, рубил краем ладони по стволу ни в чем не виноват ого молодого клена, упиваясь своей речью. Геля почти не слушала, думала о своем, разглядывая небольшие облачка, быстро несущиеся по небу. Этот человек в красивом полосатом костюме, гладко зализанными назад волосами и красным, мокрым сочным ртом был ей совсем не знаком. Она не понимала, что вообще ее может связывать с ним, и разве можно даже на секунду представить, что смешливая баловница Ирка с хитренькими зеленовато-карими глазенками и таким близким, родным теплом шелковистого тельца, имеет к этому дятлу какое-то отношение.

— Алименты ты конечно можешь отсудить. Только доказать еще надо, что я отец. Она вон, кудрявая, как…

— Заткнись.

— Чтоо? Ты это мне, Ангелина?

Геля подошла к Виктору вплотную, притянула его за галстук, близко прижала свое лицо к его лицу круглому и красному и близоруко вгляделась в его глаза.

— Знаешь что! Иди ты в п…

Виктор обалдело отпрянул, не веря своим ушам.

— И забери в неё свои алименты!

Выйдя из загса, они с Виктором, не сговариваясь, пошли в разные стороны. Дойдя до старого заброшенного колодца в самом конце улицы, Геля зачем-то порвала на мелкие кусочки свидетельство о разводе, бросила его вниз и долго смотрела, как мелкие бумажки, быстро раскручиваясь в поднимающемся со дна потоке воздуха исчезают во влажной темноте.

***

— Эй, коза.

— Борьк, отвали, а? Смотри у меня глажки сколько.

Геля, вся взмыленная, таскала туда-сюда по желто-коричневому, прожженному от бесконечных глажек конёвому одеялу тяжеленный чугунный утюг.

— У тебя жопка красивая, сеструх. А ты ее красоту вон, в монашках тратишь. Скоро осунется, морщинистая станет, повиснет, как курдюк, а?

— Борь!

Геля распрямилась устало и повернулась к брату.

— Ты видишь, у меня утюг неподъемный, руки уже, как свинцовые. Не до тебя и не до твоей дурацкой пошлости! Иди вон на Линкину задницу заглядывай, есть на чью.

— А ты бы еще каменюкою гретой гладила, дуро… Иди к нам, тебе Линка нормальный утюг даст. Слушай, мать, пойдёшь седня в кино. У меня там дружбанок появился, спереди Смоктуновский, сзаду цыган твой. Так прям по тебе засох, сам говорил.

Геля внимательно посмотрела на лоснящуюся от жары, красивую Борькину морду

— Слушай, Борь. Помоги, а…

Геля достала с полки маленькую фотографию и записную книжку.

— Смотри.

Борька долго вглядывался, прищурясь и покручивая ус, в фотографию парня с карими улыбчивыми глазами и комсомольским значком, приколотым к белому свитеру.

— Сейчас он старше, конечно, я старую фотографию сперла.

Борька молча вытащил из сжатых пальцев Гели книжку, вырвал страничку и переписал адрес.

— Я понял. Жди.