Круги на воде

Ирина Корсаева, 2020

В обычном районном городке Акшинске преступления совершаются и расследуются обычными людьми. Может ли предположить ничем не примечательный следователь-криминалист Анна Чернышова, что работа по обычному убийству прошлых лет выведет на самого кровавого маньяка России? Чем определяется успех расследования уголовного дела: случайной удачей или многодневной незаметной работой обычных людей? Отражается ли преступление только на своих жертвах или его последствия затрагивает, казалось бы, совсем непричастных, расходясь как круги на воде? На все эти вопросы предстоит ответить читателю, ознакомившись с одним из расследований следователя Чернышевой и ее коллег. Таких, как мы с вами. Содержит нецензурную брань.

Ляльки все не было и не было. Макароны, которые я сварил по приходу из школы, давно остыли, склеились комбижиром в серый ком. Хотелось есть, но я хотел дождаться Ляльку. Я знал, что она еще долго не придет. Опять. Без Ляльки было тоскливо.

Из школы я пришел еще в два часа, сварил макароны, хотел закинуть в них тушенку, но тушенка в кладовке закончилась. Есть макароны не хотелось — отрезал горбушку белого, посыпал сахаром и, не снимая формы, пошел на улицу. Лялька будет орать за то, что я не переоделся, но плевать, мне плевать на все: на Ляльку и на ее ор, на школьную форму и саму школу.

Я таскался по городу до темна, сначала дошел до центра по тропкам, давно отысканным мною среди сараев и территорий предприятий. Это были мои дороги, их не знал больше никто, я смог сократить любой путь в городе. Сколько себя помню, я искал дыры в заборах, перекидывал доски через ручьи, искал проходы по краям оврагов. Я знал каждую ржавую бочку и утопленную рессорину на заводских территориях, облазил все стройки и котлованы. Мои руки были постоянно покрыты корочкой цыпок, носки ботинок быстро сбивались, пятна не отстирывались с одежды, пуговицы отрывались с мясом. Когда Лялька видела нанесенный урон вещам, она визгливо орала, хлестала по лицу испорченной одеждой. Впрочем, больно мне не было.

На центральной площади города я посидел на кирпичах в тени зеленой деревянной трибуны, прикинул, где бы взять 20 копеек на два жаренных пирожка с ветчинной колбасой — хотелось есть.

Денег не было, я решил дойти до гастронома, где продавались эти пирожки, поискать копейки. Я планомерно обошел автобусные остановки, позагребал мягкую пыль кедами — на остановках часто находилась мелочь, но сегодня мне не везло.

Около гастронома я увидел парней со школы, Валька из нашего 4"а"класса, еще трое пацанов по старше. Они тоже были из нашей школы, но, как их зовут я не знал. Парни все были на велосипедах. Удерживая велики ногами, пацаны собрались на сухой бетонной площадкой перед магазином. Валька стоял перед ними на сверкающем синем с фиолетовым переливом"Салюте-С".

Мне хотелось поскорее уйти и хотелось посмотреть на новый Валькин велик."Салют-С" — мечта каждого мальчишки. Я не знал ни одного, у кого бы был такой велосипед. Я зашел за тополь и смотрел, как Валька нарезал на велике круги, демонстрировал тормоза. Двое из его товарищей были на красных"Камах". Рули и сидушки велосипедов по пижонски выдвинуты на полную высоту, вокруг сидушек натянута золотистая бахрома со знамени пионерской дружины, спицы обвернуты проволокой в разноцветной оплетке, гранатово отсвечивали катафоты. Третий парень был на"Уральце", под задним крылом которого болтался кусок резины, с шестиугольником из восьми красных треугольных катафотов — высший шик. Но Валькин велик был самый крутой. Парни уважительно осматривали приобретение.

У меня не было никакого велика, даже"Школьника". Я тоже хотел, лучше, конечно,"Салют". Я смотрел на Валькин велосипед, и понимал, что он мой. И вот уже мои руки лежат на удобных резиновых ручках с выемками под пальцы, моя нога ощущает упругое сопротивление педалей. Я уже несся с самого затяжного спуска, слегка теряя слух от бокового ветра, когда парни решили проверить велики на скорость и уехали от гастронома. Иллюзия разрушилась, боковой ветер утих. От горечи во рту у меня накопилась слюна.

Идти в гастроном и искать около него мелочь расхотелось. Срезая углы, через дворы я пошел на вокзал. На вокзале до вечера сидел в одном удобном своем местечке в живой изгороди, смотрел на компанию длинноволосой шпаны, с жадностью прислушивался к обрывкам жеребячьих истории, пересыпанным бодрыми матюшками, и обстругивал палочки. Когда палочка заканчивалась, я срезал новую и превращал ее в стружку. Подходить к прыщавым пэтэушникам ближе я опасался — понимал, что они меня прогонят. А я не хотел, чтобы меня прогоняли. От этого я злился.

Когда палочки мне надоели, я, расчистив от слегка кудрявых щепок разной степени высушенности себе участок, поиграл в ножички, Все мои рюмочки, вилочки, локоточки и коленочки выполнялись безупречно, вот только показать их было некому. Нож входил в землю глубоко и ровно по самую рукоятку в одно и тоже место.

В ранних весенних сумерках я стал подмерзать, не торопясь, побрел к дому на самую окраину города, понимая, что Лялька домой не пришла. Во дворе, не теряя надежды, глянул на окна, свет у нас не горел.

У подъезда сел на лавку, сколоченную местными алкашами. Один конец неокрашенной доски был прибит к дереву, второй примотан куском стальной проволоки к вкопанной в землю автомобильной шине. Я достал нож, нашел свой давний запил и стал пилить отполированную множеством штанов доску, пока палец не сорвался на лезвие и содрал на суставе кожу. Выступила капля крови. Маленькая, она казалась почти черной в сгущающихся сумерках. Под ложечкой у меня защемило и захотелось в туалет, как всегда при виде своей крови.

А еще захотелось плакать, и я пошел домой. Не снимая кед, дома я залез на широкий подоконник за занавеску и уставился в окна соседнего дома. Он был таким же, как и наш, с облезлыми желтыми стенами, с осыпающейся по углам штукатуркой. Вокруг дома стояли разномастные сараи и угольники, между нашими домами — деревянная помойка с вечным сладковато-гнилостным запахом.

Этот запах сопровождал меня всюду, пропитывал весь Химкомбинат. Химкомбинат — это наш город, нелепо построенный вокруг большого предприятия, среди бескрайней лиственничной тайги. Город, для которого даже не нашли нормального названия.

Окна соседнего дома почти у всех были задернуты плотными шторами, но мне были видны силуэты двигающихся за ними соседей. Я уперся спиной в откос окна, где на известке серым ореолом обозначились мои плечи и затылок, смотрел на соседний дом и закручивал за тяжелый ключ засаленную красную тесемку-вьюн у себя на шее. Когда витки плотно охватывали шею, я наклонялся над полом и позволял тесемке раскрутиться назад под тяжестью ключа, потом закручивал снова. А Лялька все не шла.

Тоска была моим третьим чувством, которое я смог распознать в себе, первым была злоба. А вторым — вкусно. До тоски все было проще: плохо — злость, хорошо — вкусно. Но тоска — это тоже плохо.

В маленькой комнате издавала какие-то звуки Петровна.

"Жрать, наверное, хочет", — подумал я.

Спрыгнул с подоконника, достал из банки с холодной водой мягкий кусок желтого масла, кинул на сковородку, потом вывалил из кастрюли ком макарон. Специально подольше подержал, чтобы внизу образовалась корочка. Поискал подставку, вспомнив, как орала Лялька за прожженные круги на клеенке от горячей сковородки. Поставил сковородку на стол, перевернул макароны прожаренной стороной, посыпал сахаром. Сжевал макароны, выбирая самые румяные. Вкусно. Кипятить чайник не хотелось, зачерпнул кружкой из оцинкованного ведра тепловатой воды, запил. Хотелось спать.

Во двор въехала чья-то машина, я выглянул окно. Бежевые"Жигули"–"копейка". Из Жигулей вышли мужчина и женщина, я слушал как, подхихикивая, они поднялись на второй этаж.

— О, Андрюшка, а ты что не спишь? — вернулась мать.

В прихожей топтался какой-то лысоватый мужик. У матери в руках был изрядно потрепанный белый целлофановый подаренный кем-то пакет, красная дерматиновая сумочка перекинута через руку.

— Ты поел? — мать подошла поближе, дохнула водкой и сладкими духами.

Как всегда красивая, со слегка растрепавшимся светлым каре, слегка смазавшейся яркой помадой на полных губах. И очень добрая, как всегда, когда была пьяной. Красным перламутром мелькнули пластмассовые клипсы в виде жемчужниц. Очень красивые.

— Ой, мальчики, вы посидите, я к Петровне загляну, я быстро, — мать ловко и очень собранно, как умела только она, набрала в чайник воды, одновременно поставила разогревать сковородку с недоеденными макаронами. Японский бежевый плащ она повесила на вешалку, достала из сумки белый халат, засунула его в плетенный короб для грязного белья, повязала большой и некрасивый фартук, сняла с газа чайник, развела в тазу воду и ушла к Петровне.

Мы с мужиком остались в большой комнате, я сидел на стуле, мужик на диване и неловко ерзал, мать гремела в соседней комнате ведрами.

Мать быстро вышла с тазом, вылила его содержимое в отхожее ведро, пахнуло какашками. Ведро мать выставила в подъезд. Погремев умывальником очень тщательно помыла руки. Наложила макароны в тарелку, снова скрылась у Петровны.

Я рассматривал мужика. Он спросил:

— Как учишься, пацан?

Я молчал и смотрел на него. Запоминать мужика мне не хотелось, в голове крутилась одна тоскливая мысль:"Она никогда, никогда не перестанет делать Это".

— Андрюшка, тебе пора спать, — мать по особенному, хмельно, улыбнулась, мелькнул ряд белых и ровных мышиных зубов.

Я достал из-за шифоньера раскладушку, потащил к Петровне. У Петровны воняло мочой и хлоркой. Мать заглянула, и сунула мне в руки бутерброд с белым хлебом, маслом и колбасой. Было вкусно, но хорошо, почему-то, не было.

Потом я лежал, слушал невнятные переговоры диспетчера с путейцами, гудки тепловоза, тоска и злоба слились в одно и создали новое, незнакомое чувство. Я старался не слышать мужской бубнеж за стеной, смешки матери, скрип дивана и возню на нем. Я слишком хорошо знал, что там происходит:"Ляля, Лялечка, ляляяяяаааааа"!