Дневник одного директора

Ирина Ивановна Подойницына, 2022

В книгу входит семь повестей и рассказов. В ретро-рассказах повествуется о счастливых событиях советской эпохи, о любимом отце писательницы. Он и есть тот неутомимый, энергичный и влюбленный в свое дело директор, который любил писать дневники о своем театре. Повесть "На Ленина хорошая погода…" рассказывает о талантливом пианисте Викторе Климине, в жизни которого Якутск, Москва и Нью-Йорк были на одной творческой параллели. Повесть "Любовная вакцина…" рассказывает о трудностях нашего времени, о влиянии пандемии на жизнь людей, но любовь как всегда спасает мир и помогает людям поверить в себя. Рассказ "Черновики любви" писательница посвящает своему брату Алексею Аганину, с которым ее связывают воспоминания о романтичных и немного наивных путешествиях по дорогам юности.

Иванов дневник

Директору театра было в ту пору 79 лет. Густые светло-каштановые волосы, слегка припорошенные сединой, ниспадали прямо до плеч. Это делало облик знаменитого театрального деятеля Якутии и России артистичным и утонченным. Мужчина был похож на старого актера, всю жизнь виртуозно исполнявшего на сцене роли героя-любовника или на старого рокера, поющего мелодичные блюзы в не очень модном баре. Впрочем, с таким же успехом прославленный деятель Мельпомены мог бы быть и красным комиссаром, страстно верящим в свои идеалы или командиром какого-нибудь морского взвода. Дело в том, что лицо директора было, с одной стороны, эмоциональным, даже склонным к сентиментальности. А с другой стороны, профиль этого мужчины был волевым и мужественным. Было ясно, что он всегда настаивает на своем. Из-под рубахи у директора всегда была видна тельняшка, все знали, что он любит морфлот. Одет он был в длинное кожаное пальто.

В городе директора театра хорошо знали, многие с ним здоровались, когда он направлялся по проспекту Ленина в театр. Некоторые даже жаждали поговорить, обсудить последнюю премьеру и, видно было, что мужчина с удовольствием общался с горожанами. У директора было множество наград, даже усыпанных алмазами орденов, множество званий и правительственных поощрений, он любил принимать у себя в кабинете президентов, министров и других значимых людей республики, но был, по сути, человеком простым и демократичным. Для него было совсем не зазорно поговорить, обменяться новостями и даже выпить с маленьким, ничем не приметным человеком.

За плечами у статного, красивого мужчины, направлявшегося в театр, был огромный стаж работы. Он встал трудиться к станку в четырнадцать лет, в войну, будучи старшим в семье «мужиком», так как отец ушел на фронт. Но не будем об этом. Поговорим здесь только о тех годах работы, которые он посвятил директорству. Герой нашего рассказа в первый раз стал директором в тридцать три года, в период высшего расцвета жизненных сил, в возраст, когда Христос понял суть жизни. Молодой и подающий надежды специалист был назначен директором Якутской республиканской типографии. Типографии работали в Якутии еще до революции и всегда объединяли самых умных людей, которые творили культуру в северном крае: это были писатели, журналисты, общественные деятели. В общем все те, кто формировал общественное мнение. Наш герой добился того, что республиканская типография стала носить имя Юрия Гагарина и стала первым в республике предприятием коммунистического труда.

Затем в течение нескольких лет молодой мужчина возглавлял Управление коммунальным хозяйством города Якутска, так называемый Горкомхоз, занимался озеленением города, асфальтированием дорог. Ведь известно, что весь Якутск был покрыт чурочками, еще с XVIII века, когда стал городом и вплоть до века ХХ. Это благодаря ему, нашему деловому и энергичному герою открыли площадь Марата с вырывающимся навстречу людям ярким языческим огнем, символизирующим память о героях Гражданской войны, возвели памятник солдату Ильменя, памятник Ленину. Проспект Ленина и дорогу в аэропорт покрыли асфальтом, в центре города разбили скверы. Четырнадцать лет наш герой возглавлял Обком профсоюза рабочих транспорта и шоссейных дорог Якутии, открывал пионерлагеря, санатории, Дома отдыха, поддерживал человека труда. И вот, наконец, когда этому неунывающему деятелю исполнилось 58 лет, судьба сложилась таким образом, что он, фактически уже пенсионер был назначен директором Русского драматического театра г. Якутска. И это был явно удачный жизненный поворот! На новом месте работы этот человек, о котором мы пишем заметки, сделал блестящую карьеру, раскрылся в лучших своих чертах. Он добился того, что театру присвоили наименование Академический, потом — имя Пушкина, он также открыл памятник Пушкину у театра и поставил за двадцать два года управления творческим коллективом несколько сотен спектаклей. Государственный Академический Ордена Знак Почета Русский драматический театр им. А.С. Пушкина был признан лучшим на Дальнем Востоке. Эта благая весть была озвучена в 2000 г. в г. Благовещенске, во время театрального фестиваля.

Как-то мне в руки попались дневники этого человека. Человека, превратившегося в городскую легенду и в городской фольклор — так много он сделал для Якутска. Да, интересно было почитать сии конспекты трудовых буден, не скрою, столько в них я нашла и деловых моментов, и переживательных, личных. Передо мной была хроника жизнедеятельности одного человека. Да, я убедилась, что это был волевой и сильный человек. Ведь со своим дневником хроникер не кокетничал, он писал полную правду. Но, с другой стороны, это был взгляд глубоко личный, без прикрас и поиска политкорректных выражений. Взгляд изнутри — все искренне, порою на изломе чувств. Я подумала, люди должны знать, что думал про себя директор, благодаря каким мотиваторам так долго проработал в театре. Я решила выбрать первые дневники, знаменующие стартовые годы работы директора на культурологической ниве, потом взять дневники из того периода, что мы называем «середина пути» и завершить все дневником последнего года деятельности, когда летописец собственной жизни уже готовился к выходу на пенсию.

Вот один из первых дневников, написанный в самом начале карьеры, в 1986 году. Это был первый трудный театральный сезон для нашего героя. Директор поставил к своим записям эпиграф: «Лучше целой армией управлять, чем труппой артистов». И в скобках, рядом с этим эпиграфом уточнил — (французы). Одна поправка от меня: не лучше, а «легче». То, что директор поставил эту фразу эпиграфом к своим записям, на самом деле оказалось делом провидческим: с первого дня его работы в театре до последнего он всегда сталкивался с капризами и интригами внутри труппы, с неприятием артистами худруков и режиссеров, с противостоянием «гениев» из разных театральных школ, с депрессиями, сублимациями и любовными страстями актеров. С другой стороны, директор понимал, что театр — это сложноустроенный или сложносочиненный, взрывной организм. К этим людям, актерам — «священным чудовищам», как их назвал Жан Кокто — нужен другой подход. С полиграфистами и шоферами было работать явно проще.

Еще в 1986 году директор придумал, как снимать стресс в своем «особом» коллективе, как примирять противоборствующие силы. И у выхода этого есть вполне конкретное название — гастроли. Можно без преувеличения отметить, что новоиспеченного начальника волновали в первый год его работы две животрепещущие темы: ремонт театра и гастроли. Тема с ремонтом вполне понятна, ведь сгоревший театр, или как принято говорить, погорелый, лежал перед ним, как перед афинским полководцем — весь в руинах. Театр необходимо было отстраивать заново, поднимать из пепла и грязи. Посему директор выдвигал жесткие, интенсивные планы по реконструкции театра и записывал у себя в дневнике: забетонировать ступени; отремонтировать перила; заменить кабель вывески; сделать мозаику в окнах и др. Необходимо было построить здание театра заново, и он очерчивал фронт работ.

А что касается гастролей, то тут директор был по-особому многословен. Конспектируя книгу известного театрального деятеля, художественного руководителя Куйбышевского театра драмы им. М. Горького П. Л. Монастырского, наш уважаемый герой писал, что летом все театры «садятся на колеса», гастроли нужны для укрепления материальной базы театра и для оздоровления социально-психологического климата коллектива. В вопросе подготовки гастролей директор республиканского театра выделил пять основных позиций, и внимательно их проанализировал. Так, к примеру, он пишет о том, что ни в коем случае нельзя планировать гастроли с убытком для театра. Главные режиссеры брезгливо относятся к умению вести хозяйство театра, но директор должен уметь это делать. Далее наш невидимый собеседник рассуждает о том, что такое «гастроли без убытка». Он пишет, к примеру, о том, что нужно иметь дополнительный финансовый план, правильно расположенный в календарной афише репертуар и др.

Есть еще рассуждения о том, что такое веселые и «невеселые» спектакли и какие лучше ставить летом на гастролях. Сразу же возникает мысль: летом хочется отдыхать, поэтому постановки должны быть «несерьезные». Отвергая данный стереотип общественного суждения, директор театра как руководитель классического культурного учреждения замечает: на спектакле «Царь Федор» или на новой трактовке «Братьев Карамазовых» всегда будет полный аншлаг. Соглашусь с этим суждением. Но добавлю: есть очень умные комедии, комедии с моралью — например, «Тринадцатый номер» Рея Куни. Такие комедии подойдут для любого времени года, но их немного. С большим успехом «Тринадцатый номер» шел в свое время в Русском драматическом. Отмечу, что записи директора и сейчас интересны, и познавательны.

Мне вспоминаются гастроли лета 1986 года в прекрасный город-порт Петропавловск-Камчатский. Я тоже отправилась на эти гастроли, потому что директор, увлеченный концепциями П. Монастырского, просто жаждал пресс-конференций, критических статей о театре в прессе, различных медийных историй. И я, действительно, выполнила свою функцию: написала и статьи о гастролях на Тихом океане в газеты, и новеллу «Чашечка кофе для Жана Кокто» в свою первую литературную книгу. Это была замечательная поездка — летняя, солнечная и весьма содержательная. Театр был, действительно, очень рад, что «сел на колеса». Я, как мне кажется, неплохо обрисовала это в своей театральной новелле: ««Гастроли! Гас-тро-ли!» — театральный автобусик плавно, но быстро катился по жаркому асфальту, а когда заворачивал на крутых поворотах горного серпантина, из-под колес вылетало одно озорное словцо. Оно сразу не выговаривалось, слышалось только «гасс», «гасс», «гасс», а потом — «тролли», «тролли», «тролли», как будто пружинило это слово, подпрыгивало и радовалось всему на свете. А вместе получалось слово очень даже сочное — гастроли».

В этой первой поездке в умный большой город, который способен был оценить талант артистов, мы с директором театра часто разговаривали о том, что такое театр, зачем он существует в обществе. Явно не для того, чтобы кого-нибудь «троллить». Тогда, в восьмидесятых этого слова вообще не употребляли. И было бы слишком просто, если бы театр использовали только для пустых развлечений и маскарада. Тогда, для чего? Все эти рассуждения присутствуют в моей новелле, я их просто повторю. Театр — это труд души и актера, и зрителя. Театр — это яркое, ошеломляющее действо, которое разворачивается прямо перед тобой. По Гарсиа Лорке, театр может «возродить душу, разъясняя на живых примерах вечные законы человеческого сердца». Театр не столь холоден и отстранен, как кинематограф, он доступен, он — свой. Часто граница между сценой и залом условна, зрители своей рефлексией влияют на игру актеров. Можно было бы даже под их воздействием изменить концовку спектакля, как это делают некоторые режиссеры. Театр — это буффонада, игра страстей, но в каждом спектакле обязательно присутствуют мораль и истина. Театр ее преподносит, истину в особом коленкоре: не сразу, не в лоб, а через игру актеров, сплетение их судеб.

Истину понимаешь только в конце спектакля, она как послевкусие, о ней нужно еще поспорить. Нужно еще печаль и радость, плохое и хорошее разлить на два стакана… Об этом был спектакль «Священные чудовища» Жана Кокто, который Русский театр из Якутска привез в Петропавловск-Камчатский. Блистательная Нина Константинова, прима Русского драматического театра так сыграла Эстер, актрису парижского театра, что петропавловск-камчатская пресса захлебнулась в комплиментах и Нина Алексеевна своей игрой, собственно, и ответила на вопрос, что есть театр.

Директор Иван Иванович вышел тогда на сцену театра в Петропавловске-Камчатском и произнес первую фразу, перед началом гастролей вроде бы незамысловатую, но она понравилась всем, зрительный зал взорвался аплодисментами: «Я рад приветствовать вас на вашей единственной, самой длинной, как сама жизнь, и самой насыщенной противоречиями, как сама жизнь, улице… Здесь на этой улице я увидел и море — и горы, и моряков — и сухопутных, и актеров — и их зрителей…Да здравствует улица Ленинская! Вся наша жизнь — улица Ленинская!». Кстати, это тоже по Монастырскому — первое приветствие на месте гастролей должно быть нестандартным.

От тех гастролей в моей коллекции осталось две программки: пьесы М. Рощина «Вся надежда», которую отыграли в Петропавловске-Камчатском и программка концерта ансамбля песни и пляски войск Камчатского пограничного округа КГБ СССР. Оказывается, мы прилетели в этот город-порт в День пограничника и поэтому нас приветствовали военные. Обе программки надписаны мне директором, там есть, к примеру, такие слова: «Приветствую на брегах Тихого, но Великого Океана, в очередном городе-пограничнике, где гастролирует наш государственный театр. С воздушного корабля ты приехала сразу на бал, посвященный Дню молодежи». Гастроли удались на славу! Новому директору удалось завоевать расположение коллектива, и прежде всего — костяка театра, который в кулуарах, в гримерках в шутку называли «красноярской группировкой» — это были актеры, которые окончили Красноярское театральное училище и приехали по распределению в Якутск. В семидесятых-восьмидесятых годах ХХ века они диктовали моду на спектакли в Русском драматическом театре.

Наиболее известными спектаклями первых театральных сезонов, когда театром управлял новый начальник, а главным режиссером был заслуженный деятель искусств РС(Я) В.Я. Келле-Пелле были: «В этой девушке что-то есть» Г. Рябкина, «Смерть Ван Халлена» А. Шипенко, «Дети Арбата» А. Рыбакова, «Иван и Мадонна» А. Кудрявцева, «Свалка» А. Дударева, «А поутру они проснулись» В. Шукшина, «Моя профессия — синьор из общества» Д.Скарначчи и др. Директор в первые же годы своего творческого управления сделал ставку на детские спектакли и в будущем они стали «коньком», фишкой Русского театра. К тому же тогда еще не было местного ТЮЗа и Театра кукол в Нерюнгри, поэтому вся нагрузка просвещения и развлечения детей ложилась на плечи актеров Русского театра. Десятилетие, которое проработал в театре Келле-Пелле, критики театра позже назовут «золотым» — интересно, что оно совпало со сложным постперестроечным, постбрежневским периодом нашей страны. Но для настоящего мастера период перемен и открывшиеся свободы дают обширное поле действий, на стыке разных эпох рождаются необычные идеи, которые воплощаются в яркие, зрелищные театральные перформансы.

«Дети Арбата» А. Рыбакова получился прорывным спектаклем, в нем впервые с подмостков театра назвали недостатки советской эпохи, заявили, что были богатые и бедные, на Арбате ели икру ложками, а в рабочих слободках голодали. Каждая фраза казалась смелой и даже дерзкой. В пьесе по-новому трактовалась роль Сталина в истории. Это был тот случай, когда театр выступил воспитателем душ, разносчиком революционных идей, кафедрой или трибуной правды. О театре стали говорить как о прогрессивном, причем, в общероссийском театральном пространстве. А пьеса «Смерть Ван Халлена» нашла путь к сердцам молодых жителей столицы республики, она была модернисткой — парни и девушки, зрители раскачивали в такт рока Ван Халлена зажигалками с зажженными огоньками. Тогда, в начале девяностых это было внове.

Отметим, что Келле-Пелле сразу, с открытой душой принял Ивана Ивановича, он понял, что это «его человек». Валерий Яковлевич подарил директору четырехтомник книги «Емельян Пугачев» и надписал: «Дорогой мой человек! Иван Иванович! Рад вашему появлению в нашем театре, верю в наше творческое сотрудничество. С уважением, В.Я. Келле-Пелле. 01.01.1986 г.». Это был первый день рождения в театре, который директор отметил со своими подчиненными, с новой командой.

Начиная с первых же лет работы в театре, то есть с конца восьмидесятых годов ХХ века директор вел свою, если можно так выразиться, творческую бухгалтерию. Нашла блокнот тех лет, в котором аккуратненько записано: 1-й квартал 1988 года — спектаклей — 118; сборы — 37700 руб.; зрителей — 29267 человек. 2-й квартал 1988 года — спектаклей — 120; сборы — 45 000 руб.; зрителей — 30573 человека и т.д.. Директор подчеркивает, что сборы на гастролях были неплохие, но вот зал был заполнен на 77 процентов. Важный момент: такую бухгалтерию руководитель театра вел все годы работы в нем, он обожал цифры.

Открываю дневники, чуть-чуть пожелтевшие страницы 1991 года. 72-й театральный сезон. Годы адаптации в театре у директора уже прошли. Но легче не стало, проблем в работе не убавилось. Все это сразу можно уловить, едва открыв блокноты. На сей раз театральный сезон начался с гастролей в Усть-Неру, Нерюнгри и Тынду. Да, это не столицы, но эти населенные пункты ассоциируют в себе людей со всей России. Эта мигрирующая по стране публика жаждет ответов на многие вопросы. Она бывает иногда интеллектуальной и по крайней мере намного более динамичной, чем население некоторых среднерусских городов. И директор, и актеры были озабочены успехом проведения очередных гастролей. И какова же была реакция на спектакли Русского театра из Якутска? Судя по дневнику, весьма позитивная и доброжелательная. Директор театра с удовольствием отмечает, что спектакли заметила пресса: радио, телевидение, газета «Якутия».

В театр тогда был принят новый режиссер — А.С. Тарасов, родом из г. Плисецк. Директор восклицает: «Главрежу дали много векселей! Не перехватить бы!!». Уж кто-кто, а он-то хорошо знал, что надо соблюдать меру и в похвалах, и в порицаниях театрального люда, они могут и зазнаться, и обидеться. Непростые ребята!

Директор по-прежнему переживает за ремонт, который в театре был просто перманентный. Вот, например, такая вроде бы второстепенная запись, но она характеризует рефлексию и заботы первого лица в театральном учреждении. Запись сделана 29.09.1991 г.: «Здание не белится, уже холодно. Как спастись…Закурю…», а вот 11.10.1991 года он отмечает: «Надо сегодня уже заканчивать всякие побелки-покраски и снаружи, и внутри. Уже зима! Все замерзает, даже колор». Таких бытовых заметок в дневниках можно обнаружить немало. Они свидетельствуют: директор все обдумывал, обмозговывал, все хотел делать качественно, на высоком уровне, а театр мечтал превратить в настоящий Храм Искусства.

А вот запись, которая бьет по нервам, неожиданная, яркая и сверхэмоциональная, она врывается каким-то небольшим диссонансом в деловые сводки: «Келле, ты лежи! Я за тебя горло перегрызу всем, кто против тебя! Иван». Никаких разъяснений по поводу появления этой записи нет, но ясно, что Иван Иванович с кем-то из театрального мира крепко повздорил по поводу покойного режиссера Валерия Яковлевича Келле-Пелле, которого считал лучшим режиссером своего театра и даже своего времени. Прекрасно они слетали вместе в Петропавловск-Камчатский, всегда дружили и понимали друг друга. Театралы Якутска до сих пор помнят откровение и ошеломляющую правду постперестроечных спектаклей, вдохновленных Келле. После Келле-Пелле театру хронически не везло на главных режиссеров: они прилетали, недолго творили в новом коллективе, не успевали даже толком «слепить» из него слаженный оркестр и возвращались в Центральную Россию. Тот же Тарасов прославился в основном тем, что нашел в театре новую жену, хотя и был женат и тоже быстро вернулся в свой провинциальный Плисецк. Вот как пишет о нем автор театральных заметок. Запись 7.06.92 года: «Премьера «Убийство в грозу». День начался не парадно, с претензий, с громкого разговора с главным режиссером. А вечером с ним же вышел на сцену, пришлось делать вид, что мы сотрудничаем. Я выступил, чувствую, шикарно. Премьера получилась. Зашел Тарасов, пришлось выпить с ним коньячок». Но эти отношения не были глубоко дружескими, скорее директор и режиссер просто терпели друг друга.

2 июля 1992 г. директор взволнованно записывает: «Завершающий худсовет. Все сполна выдал главному. Поймет ли?». Как видим, от поверхностной, показушной «дружбы» не осталось и следа. И, наконец, конец истории, который случился осенью: «29 сентября 1992 г. Художественный совет по Тарасову. Он так ничего и не понял…». О чем говорят эти лаконичные записи — они еще раз подчеркивают сложность организации творческого процесса и взаимоотношений людей внутри него. О противостоянии режиссера и творческого коллектива актеров, в котором каждый считает себя талантом и звездой, написано немало, но тема пока не исчерпана.

О спектаклях 1991 года. В эти годы ставили «Жены», «Яма», «Лакейские игры», «Босиком по парку», «Фея», «Артист», «Ищите женщину», сказку «Королевство кривых зеркал» и др. В конце года директор подводит итоги, что 1991 год оказался успешным и запоминающимся: выполнены планы по сборам, зрителям, выпуску спектаклей, было поставлено шесть премьер. «Все сделано. Хорошо на душе», — с удовольствием записывает руководитель ГРДТ.

Про директора говорили, что он умел выбивать деньги, умел находить их у различных спонсоров по городу, ведь культура и искусство всегда обеспечивались по остаточному принципу. Русский театр в Якутске — не любительский театр, не антерпризный, а государственный. Государственные репертуарные театры всегда являлись частью государственной системы. Они во многом зависели от соответствующего Министерства, министерства их жестко контролировали, но иногда вводили элементы хозрасчета. Однако директор был уверен, что надо искать дополнительные деньги, и постоянно этим занимался. Подтверждение этому находим в цитируемых дневниковых заметках.

29 мая 1992 года Иван Иванович записал, что обратился к вице-президенту Республики Саха (Якутия), чтобы он выделил миллион на развитие театра, был разговор также об открытии филиала Школы-Студии МХАТ в Якутске. «Пообещал! — обрадованно записал директор. И тут же остудил свой пыл. — Или опять ноль?!». Здесь же обнаруживаем приписку: «Один миллион еще хочу попросить с мэрии. — И снова автор самоуспокоил себя. — Или опять мышиная возня….». 10 июня 1992 года директор склонился над своим боевым, все понимающим блокнотом и отметил: «364-й день этого театрального сезона. Пасмурно. Холодновато. Опять замаячил миллион… Вчера говорил об этом с Президентом. Он узнал, что тянут и был «удивлен». А может и правда удивлен. Завтра иду в Министерство культуры…». 15 июня 1992 года. «О боже милостивый, неужели все-таки дадут этот миллион?! Я целую сам себя». Ну что сказать, просто полукриминальная история с поиском денег. Вспомним, как великий комбинатор Остап Бендер обращался ко всем с сакраментальной просьбой: «Дай миллион!» и оставался непонятым. Так и хочется скорее перелистнуть страницы и узнать: так, все же «да» или «нет»? Достался театру миллион или нет? Внимательно просматриваю блокнот. Нахожу какие-то промежуточные записи, обрывистые торопливые фразы. Директор постоянно куда-то спешил и часто писал так лаконично, что его трудно сейчас понять. И, наконец, обнаруживаю долгожданную констатацию факта, состоящую всего из одного слова: «22 июля 1992 года. Миллион!!!». Собственно, я и не сомневалась, что директор добьётся своего.

19 декабря 1991 года директор записал, что он стал доверенным лицом Первого президента РС(Я) Михаила Ефимовича Николаева. Николаев тогда одержал победу на выборах, набрав 76,7% голосов, чему Иван Иванович был несказанно рад. Он видел в этой победе и свою лепту — ведь он немало выступал в различных трудовых коллективах республики, пропагандируя достижения Николаева, а так как авторитет директора был в якутском социуме высок, он весьма повлиял на исход выборов. Вот пафосная ремарка нашего героя, довольного развитием событий: «27 декабря 1991 года ходили с дочерью на коронацию (имеется в виду инаугурация — прим. автора ) Президента ЯАССР Николаева М.Е. Еще раз я (мы) в фокусе жизни республики! Это счастье! Отныне будет называться Республика Саха (Якутия)».

1 января 1992 года директор пришел на работу первым, в семь утра и зафиксировал: «Первым пришел в театр директор, и это пока еще я». Ниже он замечает, что это последний год его работы, пора уходить на пенсию. А на самом деле он еще долго проработал в театре, целую «вечность» — 15 лет. Директор уставал, часто сердце выходило из строя и давало серьезные сбои, он достаточно эмоционально все переживал, много анализировал, фактически занимался самоедством. Впрочем, на людях этого не было видно, он откровенничал только с дневником. С театром, со зрителем и с коллективом директор беседовал в основном со сцены, всегда заявлял, что у него все хорошо. Он умел брать себя в руки. Никто не замечал его страданий, сомнений, неуверенности в себе. Иван Иванович всегда вел себя на публике как победитель. И люди считали его победителем.

Перелистнём страницы, перед нами записи 1994 года, 11.09.1994 г. Директор театра фиксирует: «Первый день моего десятого года в театре! 365 дней до пенсии. В мае едем на гастроли в Читу, на мою родину на семнадцать дней. Первый день прошел, пройдут и другие… Сегодня в моем театре выступала Нани Брегвадзе и подарила мне песню «Ой, цветет калина…».

Вот начался театральный сезон, по счету — 75-й, а для нашего героя — десятый. Что волнует директора? Он пишет о том, что полтора часа идет планерка, решаются насущные дела. «А денег на зарплату пока нет, а главное, нет за электроэнергию, за тепло…». Директору приходится решать не только творческие задачи, но и вот такие бытовые, предельно прагматические. Рядом с этой лаконичной записью о финансовых проблемах встречаем ремарку о том, что нужно обязательно прорваться на прием к президенту РС (Я) В.А. Штырову. 22.09.1994 года директор театра попадает на прием к президенту и решает вопрос о строительстве производственного здания. «Ура!Ура!Ура!» — эмоционально восклицает директор на страницах своего доверительного дневника и с гордостью замечает, что сделал хорошие фотографии в правительстве.

75-й театральный сезон закрутился-завертелся в своем бешеном ритме и не давал директору отдохнуть, взять паузу, ну, хотя бы для того, чтобы посмотреть телевизор и выпить чай в своем кабинете. Необходимо было держать руку на пульсе событий, а пульс этот бился весьма напряженно. Вот, что Иван Иванович записал 25.09.1994 года, взволнованно и даже гневно: «Худсовет. Тяжелый… Настоящая драка двух корифеев театра. И мой разгром худрука! О, мое больное сердце!». Вот оно, закулисье театра — сражения и драки за воплощение творческих идей. И видно, что директор умел решать не только финансовые и организационные вопросы, но и знал, как управлять сложнейшим и запутанным творческим процессом. Худруки и режиссеры без директора не справлялись.

А вот следующая запись в Дневнике вполне миролюбива. Директор пишет, что в театре было организовано богослужение немецкого священника Клауса (директор называет его «апостолом»). А потом Иван Иванович вместе со священнослужителем отправился к себе домой, чтобы осветить свой очаг. На улице стояла великолепная погода. «Осень оправдывает себя», — записал наш романтичный герой в своем блокнотике. От отметил также не без гордости, что Клаус ездит по всему миру, пропагандируя новую ветвь религии, а в Якутске отстроил новую церковь — Международную Христианскую Новоапостольскую церковь и нашел время посетить театр. Директор тогда очень надеялся на священника, потому что у него была больна сестра. «И Бог с нами! — пишет он. — В моем театре…В моем доме… В моей семье…С моей сестрой Лаурой».

На стыке ноября-декабря 1994 года в театре случился бум. А все потому, что Иван Иванович заставил актеров репетировать спектакль «Волшебная лампа Алладина» и «и все!!!». Именно так он записывает — с тремя восклицательными знаками. Но актеры требовали на ковер худрука и режиссера по фамилии Круглый, их не устраивала концепция спектакля. «Это начало или конец В. Круглого?» — в смятении чувств записывает Иван Иванович. Но не успевает эту тему философски развить и обдумать, дела, дела увлекают его, заставляют наводить срочный порядок в актерском хозяйстве.

На второй день, 3 декабря 1994 года, еще не отойдя от бунта в театре, наш уважаемый хроникер и фиксатор главных событий собственной жизни делает скорбную запись: «Ушел из жизни мой брат…Перешагнув меня…Надолго ли он оставил меня на земле? Лучше надолго!!! Надо поднять театр. Надо подрастить внука». Подобные записи повторяются несколько раз: в них — горькая тоска, что младший брат, Геннадий Иванович, главный инженер «Якутавтодора» и тоже великий труженик и патриот Якутии ушел раньше, и при этом мы видим острое желание Ивана Ивановича жить, потому что так много надо успеть сделать. «Хороню единственного брата…А я буду жить за себя и за него! Это его и мой мне приказ! И никаких гвоздей. А Генку очень, очень жаль». Тогда, конечно, Иван Иванович не мог предвидеть, что переживет любимого младшего брата на 21 год. Он точно просил прощения у брата за то, что выжил, искал оправдания этому явлению (младший уходит раньше старшего), но никаких вразумительных толкований и объяснений на сей счет не нашел и не записал. Скажем за него: это просто колесо Сансары — оно безжалостно и неразборчиво, оно само решает, кого «убрать» из мира живых, кого — оставить.

Вернемся к спектаклям 1994-1995 годов. 24 декабря 1994 года состоялась долгожданная премьера сказки «Волшебная лампа Алладина», того самого спектакля со скандальными репетициями. Читаем: «Начали каникулы с новой сказки «Лампа Алладина». Выступил перед детьми, тепло, по-дедовски! Дети пришли, полный театр. Так бы было на вечерние спектакли! А вчера было человек пятьдесят!». И приписка: «Вчера вечером был разговор с Президентом РС(Я), а днем — с Олегом Павловичем Табаковым о студии-табакерке в Якутске на постоянной основе». Забегая вперед, отмечу, что Школа-Студия МХАТ была открыта в Якутске, на базе Русского драмтеатра и успешно работала долгие годы, воспитывая молодую поросль лицедеев, работает и сейчас. Выпускные спектакли Школы-Студии МХАТ из Якутска даже становились лауреатами фестивалей дипломных спектаклей театральных школ России, к примеру, мистический триллер «За закрытыми дверями» Жана-Поля Сартра.

Хочется рассказать еще об одном значимом спектакле того времени. В дневниках об этом сказано скуповато, но на самом деле это было важное событие в театральном мире. Между прочим, творческих постановок в тот театральный сезон было сделано немало: это премьера спектаклей «Комедия ошибок», «Дядя Ваня», «Женитьба Фигаро», «Пигмалион» и другие. За «Дядю Ваню» А. Чехова директора, тоже по жизни дядю Ваню похвалил Министр культуры и духовного развития РС(Я).

И все-таки скажу несколько слов о неправомерно забытом ныне спектакле-трагедии «Сибирское лето». В дневнике содержится такая запись: «15.09.1995 года. Празднование 75-летия театра. Читка пьесы господина Райса Кевина». И еще: 76-й театральный сезон директор начал, выйдя с внуком Иваном на сцену и закончив грандиозный ремонт в театре. Читаем: «9 октября 1995 года Кевин провел репетицию». Пока в этом дневнике все о Кевине, стоит, наверное, поискать другие источники информации, другие записи нашего уважаемого «писателя».

Итак, о Кевине и его театральном детище. Это был режиссер из Бостона, США. Он написал пьесу о любви американца, который приезжает работать в Россию, в Сибирь и девушки с тюркскими корнями, в нашем случае это была якутка. Они проводят вместе отличное лето, много говорят о культурах Запада и Востока, о их сочетании-несочетании, о том, может ли западный человек жить на Востоке, и наоборот. Зрители, конечно, пребывали в заинтересованности, поженятся ли американец и якутка, найдут ли они общий язык. Пьеса кончается, на мой взгляд, скучновато и не оправдывает надежд зрителей на оригинальный выход из ситуации: мужчина и женщина разъезжаются по домам, решив, что каждому нужно жить на своей родине. К этому их приводит цепочка философских и публицистических рассуждений, которые они ведут со своими друзьями по ходу всей пьесы. «Эффекта Чио-Чио-сан» — страстной любви между людьми из двух миров — не случается. Между героями пьесы любовь, конечно, была, но спокойная, рассудительная, какая-то уж чересчур интеллигенствующая.

Я была знакома с Кевином Райсом. Мы долго говорили с ним о театре, на русско-английском наречии в гостеприимном кабинете директора. И, между прочим, попивали коньячок, иногда. Кевин сообщил, что в Бостоне его пьеса идет с успехом. Растолковывал, что американцам нравится Восток, больше того — у них процветает культ Востока. Он выбрал Якутию, потому что о любви американцев к японским и вьетнамским девушкам уже написали, до него, например, Грэм Грин. Кевин много читал и искренне интересовался Россией. Еще раз мы с ним встретились дома у директора. На встрече были Кевин со своей женой и другом, я, директор и его супруга. Иван Иванович продемонстрировал свой бар, в котором стояли бутылки с алкоголем со всего света, и огромное количество сигарет. Иван Иванович с удовольствием рассказывал, где и по какому поводу он приобрел ту или иную бутылку. Мы пили, курили, отдыхали и болтали совершенно свободно об американском и российском образе жизни. Никто никого не сдерживал в оценках. Например, Кевин со смехом рассказывал, что расплачивается в якутских такси долларами и таксисты, увидев хрустящие зелененькие баксы, готовы куда угодно отвезти его, лишь бы получить хороший куш, а некоторые даже согласны всего на один доллар. Мы не обиделись на нашего американского друга, потому что он был прав — доллар имел магическую силу, тем более в нашем захолустье. Мы и сами стали подкалывать американцев, нашли у них много отрицательных черт. Скажем, то, что они ругают китайцев, а сами носят все китайское.

Потом Иван Иванович достал альбом и стал демонстрировать свои монохромные фотографии конца пятидесятых годов, когда он был в Америке. Одно фото было очень смешным. Вся компания с удовольствием его разглядывала. На нем молодой Иван Иванович (ему в ту пору было примерно 30 лет), в стильном костюме, тонком галстуке в горизонтальную полоску и с густой шевелюрой великолепных волос стоял на приличном расстоянии от американца и дрожащей рукой, страшно боясь подвоха жал ему руку. Это был Бостон конца пятидесятых годов. Американец увидел на улице русского и решил пожать ему руку. Русский был красив и хорошо одет, посланник социалистического мира выглядел вполне презентабельно. Американец подошел к нему с наилучшими намерениями, но русский, не веря в то, что такое в принципе возможно в стране «загнивающего капитализма», рванул от него бежать. Американец побежал за туристом. Члены группы стали кричать, чтоб Иван Иванович остановился — сколько же можно бегать вокруг гостиницы — и совершил подвиг дружелюбия, протянув руку американскому гражданину. А то как-то неудобно, ведь все-таки в гостях… Иван Иванович остановился и протянул руку американцу, потную и трясущуюся. Русский даже не смог изобразить подобие улыбки — он боялся. Американец же улыбался, широко и открыто. Но надо учесть, что перед поездкой в США нашим туристам дали четкие инструкции: ни в коем случае не общаться с иностранцами, они будут провоцировать, захотят все выставить в невыгодном свете. Они будут улыбаться, но за пазухой у них будет лежать бомба. Даже Никита Сергеевич Хрущев, который прилетел в пятидесятые годы в Америку вел себя осторожно. Что уж говорить о молодом человеке с провинции? И вот теперь, в 1995 году бостонцы сами приехали к нам, в Россию, мы пьем с ними коньяк и говорим о том, как много между нами общего.

Спектакль «Сибирское лето» был поставлен на сцене Русского драмтеатра, аншлага не было, но люди приняли его приветливо. В прессе о детище иностранного режиссера писали хорошо и много. Но по непонятным для меня причинам на следующий театральный сезон в репертуар Русского драмтеатра «Сибирское лето» не включили. Кевин Райс, хотя и вернулся в США, завернув по пути на озеро Байкал, о котором всегда мечтал, но продолжал на родине постоянно думать о России. Когда в середине нулевых я нашла на сайте его пьесу «Обломов в Нью-Йорке», я даже не удивилась. Я знала, что Кевин всегда был увлечен парадоксами русской души и всегда хотел «столкнуть» в творческом пространстве русский и американский менталитеты, на сей раз это была русская обломовщина и американский практицизм.

***

Середина пути, а потом и его вторая половина. Стабильность, все идет как по накатанному руслу. Авторитет уже работает на директора. Он чувствует, что признан в якутском социуме, что у него немало поклонников и друзей. Но значит ли это, что можно почивать на лаврах? Работать и жить, не прилагая особых усилий? Жизнь уже вроде бы не должна преподнести никаких сюрпризов. Правда, директор тогда не знал, что «переваливает» через трудовой экватор. Это мы сейчас об этом знаем.

Снова читаю дневники лидера театрального мира республики. 1999-2000 годы. 80-й театральный сезон. 15-й год работы директором в ГАРДТ. 5555 дней работы в театре. Директор обожал магию цифр, мог бы работать профессиональным нумерологом. Но об этом чуть позже. С чего же начинается новый блокнот, новые хроники театрального Харона? «02.11.1999 г. Идут репетиции спектакля «Девушка с большим ртом». В театре новый главреж — Георгий Нестер. Решаю вопрос со щитами для снежных клумб на пл. Ленина. Едва спасаю аванс… Ухожу выжатый как гондон. Вот так работаю!». А вы говорите, почивал на лаврах… Новый сезон только начался, но через два дня директор снова записал: «Честно говоря, очень устаю, но бегаю как Гуран». Еще бы! Иван Иванович был сам родом из края, где водились гураны, для него это был символ малой родины. Для подпитки своих душевных сил он часто обращался к своей родине — Амурскому краю, бывшей Читинской области, родственникам с деревни Болотово, откуда был родом. Писал, звонил, приезжал в свою деревню. В середине декабря 1999 года директор слетал на столетие родного БРУ — Благовещенского речного училища и записал позже, что «поездка в прошлое» удалась на пять с плюсом, и опять-таки вдохновила его на новые свершения.

«7 ноября 1999 г. Великий Октябрь. Дежурю с семи утра. Снежок и ветерок на улице. Хорошев И.Ф подмел парадное крыльцо, другая уборщица — «не заросшую тропу» к памятнику А.С. Пушкина. Дома и в театре полный порядок. Какой я упрямый и сильный! Но насколько меня еще хватит?! Болит сердце очень». Таких записей — о мучительной боли в области сердца немало. Но эти записи всегда сопровождаются важными уточнениями о том, что директор преодолевает эту боль. Для него стакан всегда был наполовину полон, а не наполовину пуст, то есть он был оптимистом. Директор постоянно что-то делал в театре, порой даже мелочи, для него было важно продвижение вперед, даже мелкими шажками. Наш упрямый и сильный герой неустанно проводил работу над собой, не давая возможности недугу одержать над ним победу. И, надо отметить, что эта борьба — за собственное здоровье, за продолжение жизни, за результаты в работе — всегда давала впечатляющие плоды.

14 ноября 1999 года директор театра сделал запись, которая свидетельствует о том, как он любил цифры, их причудливые комбинации, их взаимосвязь. Он свято верил, что цифры влияют на нашу жизнь. «14 лет 14 дней в ГРДТ. Остается 122 дня (полгода) до 7777 дней директорства (13 мая 2000 года). Доживу ли? Доработаю ли? Доживу и доработаю! Мы такие!». К цифре семь, когда-то еще древними египтянами возведенной в ранг святых, наш директор вообще относился с пиететом. Все важные дела он назначал на седьмое число. И если ему говорили, что в какой-то мере это «подстроено» им специально, он не желал в это верить. Он был уверен, что ее величество Семерка помогает ему. «Вот и все! 333-й день 1999 года. 5007 день строительства и доводки всего комплекса театра. Все сделано! Скольких же нервов мне это стоило! Знаю только я и Бог!». Несмотря на то, что новое здание театра было построено, выкрашено, выбелено и от пожара не осталось и следа, директор постоянно, как мы уже рассказали выше, перманентно проводил ремонт. Вот, к примеру, что он записал 02.12.1999 г. «День начал, как всегда, с обхода своего любимого театра, выискивал самые-самые мелочи, кое-что нашел — пятна на лестничной клетке, обшарпан низ зеркала… Все исправлю, театр должен блестеть чистотой».

1999 год был ознаменован в театральном мире выдающейся постановкой, о которой много писали и говорили, даже на всероссийском уровне. Но вначале посмотрим, что об этом написал один из вдохновителей этого шедевра — наш вездесущий директор. «15-16-17 декабря 1999 г. Подготовка к «Одиссее Инока Якутского». Все идет по непохожему образцу, все-таки Андрей Борисов — талант! Как делает, загляденье! Будет что-то!». Не стоит забывать, что заслуженный деятель искусств РС(Я) и лауреат многочисленных премий Андрей Борисов был в Русском театре далеко не новичок. В январе 1994 года с большим успехом прошла премьера спектакля «Три разговора» (Повесть об Антихристе), которую поставил А. Борисов. Автор пьесы — теософ и поэт В. Соловьев, сын академика С. Соловьева, написавшего «Историю России с древнейших времен». В газетах Борисова, по национальности саха тогда назвали «русским философом-режиссером». На большой красочной программке спектакля «Три разговора», прошедшего с триумфом в Русском театре А. Борисов написал тогда мне: «Театр творит еще и зритель, талантливый зритель. Я думаю, Вы принадлежите к такому зрителю». Горжусь этой ремаркой мастера!

Мне посчастливилось присутствовать также на премьере «Одиссея Инока Якутского», режиссером которого был имярек. Это был полный аншлаг. Все радовались, что «Одиссея…» посвящена местной тематике. Тема освоения Севера всегда была горячо любима якутянами. Можно сказать, что это была и есть тема Number One в якутских театрах. Актеры играли на полном подъеме, каждый выкладывался на подмостках без остатка. Особенно удалась сцена крушения корабля, да и вообще все технические составляющие спектакля были очень эффектны. После премьеры в кабинете у директора мы очень интересно поговорили с обозревателем журнала «Страстной бульвар» из Москвы, она собиралась писать о премьере. Помнится, мы очень горячо спорили, нужны ли технические эффекты в «серьезных» спектаклях, не обесценивают ли они его. На второй день опять-таки в кабинете у директора собралась неплохая компания — сам хозяин кабинета, его заместитель и будущий заместитель министра культуры и духовного развития РС(Я) Юрий Козловский, заместитель директора Александра Звонкова, один из лучших актеров театра, его корифей Валентин Антонов и виновник торжества, главный творец шедевра Андрей Борисов. «Самый хороший разговор, на эмоциях», — зафиксировал директор, обрадовавшись полному консенсусу в своем коллективе, удачной премьере, которая всех сдружила.

А вот вторая премьера «Девушка с большим ртом», где режиссером-постановщиком выступал Г. Нестер, прибывший в Якутию из Белоруссии, оказалась очень слабой. Директор записал в своем дневнике-органайзере: «25.12.1999 года. 3-й спектакль-премьера 80-го театрального сезона «Девушка с большим ртом» А. Рида. Архи не понравилось. Завтра, да, скорее сегодня, выдам товарищу режиссеру и Козловскому. Думаю, что экзамен не сдан… Экспромтом все-таки выдал и снова заныло сердце». На мой взгляд, этот спектакль был обычным проходным вариантом, «летним и несерьезным», хотя и шел зимой. Такие постановки всегда были приняты у антрепризных театров. И этот спектакль был ничем не лучше, не хуже остальных среднестатистических перформансов. Я немало таких посмотрела, поэтому отнеслась к «Девушке…» весьма спокойно, как, наверное, многие зрители. Самого Г.Ю. Нестера директор считал человеком неплохим, но вяловатым, пресным, и постановки были похожи на своего творца. Хотя если быть справедливым, во второй половине своей деятельности Нестер уже стал ставить хорошие спектакли, разошелся: «Дамы и гусары», «Сердце Луиджи», «Мою жену звать Морис». Вообще ко двору Русского драмтеатра подошли только два режиссера — Келле-Пелле и Борисов, два местных талантливых деятеля.

Нестер на самом деле восхищался директором театра, он честно признавал, что ему не хватает такой напористости и силы воли, как Ивану Ивановичу. Однажды он подарил директору книгу «Сталин в жизни» и так надписал ее: «У меня сложилось впечатление, что Иван Иванович умеет глубоко и хладнокровно взвешивать все обстоятельства и не тешит себя никакими иллюзиями». Хорошая характеристика собственного босса.

Директор много ожидал от миллениума, «новейшей эры», как он говорил, и считал, что это явно последний год его работы, а на самом деле он доработал до 2008 года, то есть до своего восьмидесятилетия. «Еще 366 дней работы непростого високосного года. 05.06.2000 года будет 5555, то есть четыре пятерки в ГАРДТ им. А.С. Пушкина, — рассуждал директор-нумеролог. И, как всегда, строил планы. — Я проработаю с 01.11.85 года до 15.01.2001 года. А еще 13 мая 2000 года будет 7777 дней директорства. Надо хорошо пожить, хорошо поработать, как я это умею!»

Что же было хорошего, знаменательного у персоны номер один Русского драмтеатра в начале миллениума? Что удалось осуществить? Находим ответы в дневниках. Это подготовка к гастролям в Благовещенске и сами гастроли, конечно. Очень радовался директор тому, что была найдена мощная, «архи интересная» пьеса для гастролей. Далее по тексту у него упоминаются две пьесы — «Над пропастью во ржи» Джерома Сэлинджера (в трактовке М.Бычкова) и «В сумерках» А. Дударева. Скорее всего, речь все-таки идет о пьесе Дударева. На разведку в Благовещенск директор послал художника Н.Н. Попова и зав. лита Г.В. Иванову, даму требовательную, справедливую и активную. Но подготовка к гастролям шла не очень уж и радужно. Как мы видели выше, вообще театру все давалось нелегко — все премьеры, гастроли, все нововведения. Посмотрим, что об этом пишет Иван Иванович: «Гастроли видоизменили, обрезали. Денег тоже не очень хотят давать. Надо мне добиваться денег любыми средствами. В Нерюнгри, наверное, не поедем. Не хочется унижаться, пусть будет так. Это, получается, жизнь прожита зря?! Некому мне в театре передавать свое мужчинство, а как я об этом мечтал!!! Но, увы, не судьба…». Что ж, такова планида дневника — принимать не только радостные записи, но и горькие сомнения, терзания души, даже минутные слабости сильного человека.

1 марта 2000 года директор с удовольствием констатировал, скорее эмоционально восклицал: «Улетаем в мой любимый град Благовещенск на фестиваль!». А 14 марта того же года наш везучий и неунывающий театральный босс отчитался перед дневником, знававшим разные моменты в его бурной жизни: «Бог дал еще какую удачу! 14-дневная поездка в г.г. Благовещенск и Нерюнгри закончилась архи здорово! Вчера на планерке рассказал при всех и получил благодарность от министра, аплодисменты. Все получилось просто грандиозно! Это очередной верх театра и мой! На планерке в Минкульте выступил перед 34 человеками и сорвал аплодисменты». 16 марта 2000 г. «Был у Президента. Архи здорово! Господи, как же я был им принят!». 17 марта 2000 г. «В газете «Якутия» вышла статья «Три дня, которые потрясли Благовещенск». Провели собрание с коллективом, еще раз обсудили гастроли. Все красиво. Еще раз был у министра, доложил ему о походе к Президенту, узнал, что я теперь — член Совета старейшин РС(Я). Теперь я буду одним из тридцати трех старейшин нашей республики! Еще одна вершина моей жизни. Итак, страница «Благовещенск родной» перевернута! Пойдем к новым удачам! А, может, и до Москвы доберемся?!». Запомним эту фразу «до Москвы доберемся», потому что позже директор добьется своего — ему крайне необходимо было, чтобы о Русском драматическом театре из Якутска узнали в центре земли русской, ведь это будет говорить о большом общественном признании. Мы еще расскажем о «битве за Москву».

А пока кратко — о событиях 2000 года, первого года нового века, отраженных в дневниках этого необычного человека. Творческий процесс, как всегда, не останавливался ни на день, все время что-то репетировали, искали формы выражения, творили. Готовили к генеральному прогону спектакль «Концерт Высоцкого в НИИ», хотели посвятить его строителям театра. Готовили «В сумерках» Дударева. Второй постановкой директор был особенно доволен. Он зафиксировал в своих исповедальных заметках: «29.04.2000 года. Ухожу домой с чувством исполненного долга. Все делалось и делается добросовестно, старательно. Грядет спектакль «В сумерках». Это победный спектакль. Вызываю, если он сможет, А. Дударева!». Премьера «В сумерках» прошла отлично, 05.05.2000 года. Но про Дударева директор ничего не пишет — видимо, драматургу не удалось прилететь в Якутск.

Зато удалось украсить театр к Дню Победы. 8 мая, перед зданием театра собрали ветеранов. Варили для них полевую кашу, угощали боевыми ста граммами водки. Все это подавали в алюминиевых плошках и кружках, как на войне. С парадного крыльца театра пели военные песни. «09.05.2000 года. Вот и Победа! День хороший, теплый. Из всех театров так хорошо украсились только мы. Дежурю с шести утра, люблю восход солнца, я — жаворонок! В. Голуб из Санкт-Петербурга приедет ставить «Мудрец» по Островскому». Иван Иванович, как и любой другой ребенок войны, любил праздновать День Победы. Война глубокими незаживающими рубцами осталась в его сердце: это и уход отца на фронт, и его работа на станке, и зарабатывание денег на семью из пяти человек, обеспечивание всех хлебом, и гибель дяди… У Ивана Ивановича была медаль «За доблестный труд в период Великой Отечественной войны», он ее очень ценил. Одевал эту медаль и медаль отца «За победу над Японией» 9 Мая обязательно.

Но праздники закончились и. как это обычно бывает, начались трудности, серые дни буден. Директор записал с явным неудовольствием: «11.05.2000 г. Утро началось с неприятностей. С «разговора» с Поповым, и с худруком о постановке Островского «Мудрец». Я велел собрать Худсовет. Пришлось опять звонить В. Голубу в Питер». Постепенно все вроде бы урегулировалось, но через несколько дней директор расстроенно отметил: «Опять сердце. Видимо, опять был эмоциональный перегруз, и не всегда аккуратно пил лекарства. Только бы не умереть! Я должен, я просто обязан все сделать в театре! Надо достойно отметить восьмидесятилетие ГРДТ». Как сказал классик: «О, ступайте в театр! Живите и умрите в нем, если сможете…»

Еще раз обратим внимание на нумерологические опыты автора дневников. 05.06.2000 года он записал: «Сорок семь лет работы в Якутии! Вышел на побитие рекорда, хочу перекрыть результат бывшего директора театра Константина Ануфриева и проработать дольше, чем он. А для этого нужен еще год! До этого же числа 2001 года! А завтра будет 200-летие А.С. Пушкина». Иван Иванович всегда праздновал день своего прибытия на Крайний Север, ибо считал этот поворот, этот зигзаг судьбы удачным и жизнеутверждающим.

Стоит отметить, что с другом-дневником директор делился не только записями о самых важных делах в театре или о «мелочах» ремонта, но и в целом размышлениями о жизни в обществе, о новых постперестроечных временах. Иван Иванович был настоящим советским человеком, и кое-что не принимал в новых временах. Вот что он, к примеру, записал на политические темы: «01.12.1999 года. В этот день погиб С.М. Киров. В этот день лет десять тому назад мы были в аэропорту «Полярный», только-только начал разваливаться СССР. По радио как-то нехорошо говорили о гибели Сергея Мироновича. Начали рушиться устои. Тяжело, обидно». А вот еще одна запись из «политической» серии: «26.03.2000 г. Выборы Президента РФ. Коммунисты уходят со сцены, вероятней всего, навсегда. Страна догибнет скоро. Неужели этого не понимает народ?! О, Боже, какие же мы русские безмозглые… Мы с бабкой отголосовали. Я точно — за Г. Зюганова». «10.08.2000 года. 5407-й день работы от 1 ноября 1985 года. Видел не лучший сон — крутые, отвесные, скалистые горы. О них в сонниках ничего хорошего не говорят. Придется, видимо, что-то серьезное преодолевать. А, может, это к тому, что России больше нет, она в агонии…».

Сентябрь 2000 г., новый театральный сезон начинается с чистого листа. Директор, как вы уже, наверное, успели заметить, очень любил делать записи по поводу радостных событий в театральном коллективе, воспринимал их как вехи на своем жизненном пути. У него была цель — прославить театр по всему Дальнему Востоку, по всей России. Он старательно набирал очки успеха. 23 сентября 2000 г. директор зафиксировал: «Сто дней до очередного века! «Одиссея Инока Якутского» — это спектакль для поэтов и писателей, для якутской интеллигенции. Это особое эстетское произведение, его не испортили даже жесткие исторические рамки. Ко мне в кабинет явились человек десять поэтов и писателей. Андрей (Борисов) пришел уже после спектакля. От души отметили получение премии им. П.Ойюнского, который мы с Андреем получили за Инока. А вечером в ресторане «Тыгын Дархан» один из главных в этой команде клятвенно пообещал, что он «решит» с Алексием II вопрос о поездке в Москву».

Увы, справедливости ради, стоит отметить: в театре у директора были не только друзья и единомышленники, но и завистники. Вот, например, такая запись: «В правительстве меня поздравляют с успехами и поют дифирамбы. А. Борисов подарил книгу с архи теплой надписью. Дни в сумбуре! Сладкие дни! Но есть и подлость. Кто-то перевесил мой портрет на гадкое место. Кое о ком думаю, но не пойман не вор». Иногда и со «своими» — с теми, кого директор считал своими — у директора были достаточно сложные отношения. Но характер у Ивана Ивановича был мягкий, отходчивый, он прощал своим коллегам многое, мстить по-восточному коварно и ударять нож в спину — это не про него! Он ни разу не применил этого приема, даже тогда, когда держал в руках козырные карты против кого-то из неприятелей. Он старался никого не увольнять, потому что понимал, что человек может остаться без средств к существованию, да и вообще может потерять себя в жизни.

Люди ценили человечность Ивана Ивановича, они понимали, что на этом магистральном качестве их руководителя держится благополучие всего коллектива. Об этом я много раз слышала от актеров и даже от посторонних людей, от простых горожан. Я как-то зашла проявить американскую пленку директора в фотомастерскую, негативу было 65 лет, но, как ни странно, фотографии получились отличные. И в мастерской встретила одного человека в возрасте. Увидев на фото нашего героя, театрального вождя в молодости, на проспектах Бостона случайный доброжелатель вдруг выдал мне такую тираду: «С коллективом в театре у Ивана Ивановича были проблемы. Ух, как сложно было! Но он справился, он сплотил труппу». Подчеркну еще раз, это было мнение человека из города, зрителя, стороннего наблюдателя, и тем оно ценно. А однажды я нашла книгу, надписанную актерами Антюховой, Мигалкиной, Чудновой и многими другими. Это было 15.01.1990 г. Вот признания актеров: «Милый, добрый, мудрый Ванюша Иванович! Эта жизнь настолько сложна, что только доброта выводит нас из кризисов. А доброты в вас ровно столько, сколько помещается в большого слона. Так пусть же ваш слон никогда не худеет!».

В театре активно готовились к 80-летию ГРДТ. Директор хвастался, что посадил восемьдесят березок в честь 80-летия театра. «Доволен, мечта сбылась, люблю садить деревья!». Еще одно маленькое тоненькое деревце добрые люди посадили у памятника А.С. Пушкина 7 октября 2000 года, хотя земля уже замерзла. Инициативный директор придумал акцию «Восемь главных дел к восьмидесятилетию театра: 1. Украсить экстерьер и 2. интерьер театра; 3. Облицевать мрамором памятник А.С. Пушкина; 4. Сделать пристрой к гаражу; 5. Посадить деревья; 6. Сделать хороший спектакль к юбилею; 7. Провести организационные подготовительные работы; 8. Студия МХАТ в Якутске». И далее директор постоянно отслеживал выполнение этих задач, брал все на карандаш. «Покрасили гараж…; «Получили деньги на юбилей»; «Встретился с представителем школы-студии МХАТ» и др. Восьмидесятилетие ГРДТ отметили 20 октября 2000 года, все прошло на высоком уровне.

Отгремел еще один юбилей, и на следующий день после него директор вновь впал в озабоченность по поводу поиска денег для своего театра, и снова отправился в правительство в поисках полутора миллиона долларов, которые были обещаны с высокой трибуны. Ни минуты покоя! На второй день в дневнике появляется такая запись: «21.11.2000 года. Это было нелегко и даже очень — восстановить театр, поднять его из руин! 5201 день от первого кирпича изуродованного пожаром здания, от первой лопаты мусора вахтового отряда из Нерюнгри Олега Пухкалова по восстановлению театра и вот все кончается! Но начинается другое время, еще будет Великое!».

7 января, Рождество всегда было любимым праздником Ивана Ивановича, ведь он родился 1 января, был типичным Козерогом и имя свое Иоан он получил от родителей в Рождество. В то Рождество 2001 года Иван Иванович на праздничном вечере в «Тыгын Дархане», как он пишет, «был в фокусе», получил премию, приятное шуточное звание «Лучший директор века» (видимо, того века, который закончился), а еще он был рад и удовлетворен собственной речью при первом Президенте РС(Я) Михаиле Ефимовиче Николаеве, с которым дружил всю жизнь. «08.01.2001 года. Вчерашний вечер в его прекрасном виде уже вряд ли повторится. Я ярко выступил, ярко сказал. Это было первое выступление о возможности третьего срока президента, первое по всей республике — и я рад, что именно я это сказал! Если честно, я этого хотел!».

В дневнике 2001 года директор подводит итоги, что за двенадцать лет своего труда в Государственном Академическом Русском Драматическом театре им. А.С. Пушкина — а это был экватор, середина пути — он сделал на сцене 79 премьерных спектаклей, и лучшие из них: «На дне», «Смех лангусты», «Мудрец», «Кошкин дом», «Концерт Высоцкого в НИИ», «Одиссея Инока Якутского» и многие — многие другие. В театре побывало около 1 миллиона зрителей.

Вот еще несколько небольших ремарок из дневника, приводить все бытовые, текущие записи не имеет смысла. Первая ремарка директора касается отношения к деловитости и лени. «28.02. 2001 г. Последний день сорокалетия вхождения в сан директора, скорее — руководителя. Надо и, одно из главных, не выходить из себя, как змея из кожи. Ей это надо, а зачем мне? Их, лентяев не переделаешь, лентяи и подлецы живущи! Я же ищу работу постоянно, я без этого не могу жить…». И вторая ремарка, содержащая в себе сразу две новости. 27 июня 2001 г. директор очень радостно записал, точнее даже воскликнул: «Архисчастливый день! Президент издал Распоряжение о том, чтобы выдать театру десять миллионов рублей. И второе. Переговорил по телефону с Ленинградом, с Александром Ользоновичем Бороноевым, научным руководителем моей дочери и он сообщил, что ей присвоена степень доктора социологических наук, на двухсотый день после защиты, на которой я присутствовал». Далее директор, радуясь, даже ликуя, пишет, что скорее хочет отметить эти судьбоносные события, но дети — дочь и внук — улетели во Владивосток. Он позвонил им, а они отвечали «какие-то напыженные». «Это хорошо, значит, им хорошо!», — делает вывод директор. Он успокаивал себя тем, что все будет отмечено позже, главное, что дочь стала доктором наук, он когда-то даже читал ее диссертацию и правил орфографические ошибки. Главное, что у дочери и внука все ладится в жизни.

Семья играла для директора не только роль хорошего тыла. Семья давала живительные соки для удачной карьеры и проявления себя. Ему повезло с семьей. Его супруга, Екатерина Валерьяновна всегда была добрым советчиком в сложных театральных коллизиях, помогала строить удачные коллаборации актеров для новых спектаклей. Он обожал дочь и внука, свое продолжение. Всегда во всем помогал своим родным брату и сестрам: Геннадию, Лауре, Валентине. С ними он рос в Забайкалье, с ними прошел трудную войну, точнее, войны: два раза они встречали с победой своего отца Ивана Венедиктовича — после Русско-Японской войны в Мукдене, 1945 года и после Великой Отечественной войны. Иван Венедиктович был настоящим русским мужчиной, настоящим героем. Геннадий, Лаура и Валентина выросли достойными людьми. Геннадий Иванович, как мы говорили выше, достиг больших успехов, работая главным инженером управления «Якутавтодор», всю республику покрыл шоссейными дорогами. Лаура Ивановна трудилась научным сотрудником Якутского Ботанического сада. Валентина Ивановна долгие годы проработала бухгалтером завода «Амуркабель» в Хабаровске, она осталась в столице Дальневосточного края. Но главное — его брат и сестры были хорошими, человечными людьми.

23 июля 2001 года директор сделал запись о событии, которое имело для него огромное значение: «Возможно, это исторический День. Написал, вернее подписал Заявление в Верховный суд РС(Я), по Николаеву М.Е. Подписался и Антонов В.Д.». Сделаем одно замечание к этой важной, действительно, исторической записи. Это, если можно так сказать, «заявление» я нашла в книге «Хроника одного избирательного скандала». В этой книге говорится, что нет никакого сомнения в том, что против М.Е. Николаева осуществлялась целенаправленная акция со стороны Центральной Избирательной компании, Верховного суда и Прокуратуры РФ. Деятели ЦИКа, выступавшие против Николаева, проявляли «тенденциозность, истеричность, бездискуссионность» — они не хотели допускать его к очередным выборам. Но многие якутяне поддержали своего Президента, его желание быть избранным еще на один срок, в том числе и директор театра. Он выступил с исковым заявлением в Верховный суд РС(Я) с предложением считать недействительным одну из статей Конституции РС(Я), выступил против ее неточностей, неправового характера некоторых терминов и несоответствия федеральному законодательству. Затем директор театра вылетел в Москву, чтобы присутствовать лично на заседании Верховного суда РФ. Прибыл на знаменитую Ильинку, удивившись тому, что он был с Якутии далеко не один, сюда заявилась целая делегация противников президента, намеревавшихся сорвать предстоящие выборы на ранних «подступах». Они тоже были удивлены в свою очередь, увидев в центре Москвы земляка и, судя по всему, сильного оппонента. Сторонники Николаева победили. Еще раз отметим, Иван Иванович, директор по жизни был также и победителем по жизни и ставка на его поддержку в горячей политической гонке была правильной.

Директор был убежденным коммунистом, советским человеком, участвовать в политических игрищах не любил. Но это единственное исключение из правил он позволил себе потому, что не мог не помочь человеку, которого глубоко уважал, Михаилу Ефимовичу Николаеву. Изучая «эти странные якутские выборы», автор книги «Хроника одного избирательного скандала» искренне воскликнул: «Не перестаю удивляться тому, как, казалось бы, мало что значившее, рядовое юридическое событие, происшедшее 25.09.20001 г. в Верховном суде РС(Я), повлияло на весь ход так называемого «дела Николаева». Мало кто разбирался в юридической казуистике политических событий начала «новейшей эры», но все знали в кулуарах, кто конкретно тогда, в 2001 году помог Николаеву.

***

Директору было 79 лет. Он хорошо выглядел — длинные вьющиеся волосы, добротное кожаное пальто, шарф в черно-белую полоску соответствует тельняшке. Он был похож на актера, потому что всегда был погружен в водоворот творческого процесса. На музыканта — потому что всегда пел. На красного комиссара, потому что был верен коммунистической партии. На старого, вышедшего на пенсию боцмана, на правой руке которого красуется татуировка «БРУ», потому что всегда ходил в тельняшке. Вообще у него было много ролей. Он был умен, сложен и многолик — и здесь нет ничего удивительного, ведь он долгие годы выступал руководителем лицедеев.

Изучим последний дневник этого человека. Он датирован 2007 годом. Итак, что мы имеем? Директору — 79, у него болит сердце, у него уже не так много ресурсов, чтобы управлять театральным «кораблем», чтоб направлять его в обход рифов неприятностей. Но все же ему очень хочется еще отправиться в «плавание». Да, в одной газетной статье Ивана Ивановича, действительно, назвали капитаном. А театр сравнили с парусником, где паруса — театральные афиши. И с попутным ветром парусник мчится по неспокойным волнам нашей жизни. К некому желанному голубому берегу, как о том писал Андрей Борисов.

Открываем последний рабочий дневник стареющего боцмана театрального мира, с неким даже трепетом и волнением. Что же там происходит на его страницах? Какие они, эти страницы — сонные и уставшие? Равнодушные и опустошённые? Или нервные и эмоциональные? Или какие? То, что они не сухие и скучные — это точно! Не будем гадать — будем просто читать и комментировать. Прежде всего я нахожу несколько небольших бумажек, на которых вижу столбики цифр. Разобраться в этих записях не просто. Ясно одно, в этой «коллаборации», скорее, нет, в этой путанице цифр директор снова искал семерку, чтоб опереться на нее и запланировать на эти дни нечто «великое». На первой странице дневника записано: «Орденоносный пушкинский ГАРДТ. Мой любимый Русский! Весь в коврах, дорожках, люстрах, белых шторах, телевизорах, картинах и многом другом. Настоящий Храм искусства», — эта запись сделана 03.07.07 года. Директор находился в отпуске. Он подчеркивает, что этот отпуск будет для него последним, он это чувствовал. Зашел в театр пообщаться со своими замами. «Поговорил от души, от сердца с замами. Люблю их. Они обе честные, но работают как женщины и ничего не поделаешь. Иначе их не останется на ночь! Буду мириться с недостатками…», — рассуждает в тишине своего кабинета директор.

В этот же день, ниже сделана еще одна запись. И хотя она и бытовая, но процитируем ее, в ней есть «изюминка»: «03.07.07 года. Съездил в «Энергосбыт», расплатился за электричество, театр не платил аж десять месяцев. Могли нас круто наказать, но опять помогла моя фамилия и милые «электродамы» насчитали как могли меньше — 4,5 тысячи. Надо не забыть этих дам пригласить на выступление Жириновского в моем театре. В театре все тихо. Работает бригада армян во главе с Борисом Саакяном. Снова потребовался ремонт. А вот Ванькин переулок пока не ремонтируют». Вы, наверное, спросите, а где же «изюминка»? Поясню. Директор заботился о Ванькином переулке, называл его так в шутку, не подозревая о том, что через четыре года после его ухода в мир иной переулок возле театра (в народе Ванькин) официально назовут его именем.

А пока о том, как проходил отпуск директора перед последним, 88-м театральным сезоном. В дневнике он записал, что осталось 147 дней работы. На дворе тогда было только начало июля, а директор каждый день приходил в театр, искал своих замов, чтобы обсудить с ними планы 88-го театрального «забега», но, увы, никого не было на работе — это и понятно, театр был на каникулах. От нечего делать этот беспокойный человек изучал свой кабинет, писал о вещах, наполнявших его, к которым привык и подсознательно чувствовал, что с этими вещами скоро придется расстаться. Он писал, что в его кабинете имеются уютный камин, картины якутских художников, Постановление о присвоении театру имени А.С. Пушкина, Постановление о присвоении наименования Академический, грамоты, Знамя театра, Орден Знак Почета, присужденный театру ( при предыдущем директоре А. Ломако, знаменитом тем, что театру присудили орден, а потом случился грандиозный пожар здания), еще два знамени — России и РС(Я), книга «История Русского государства» в металлической «корочке» и многое другое. Из самых любимых вещей — большой самовар и стакан с советским кондовым подстаканником. Директор любил пить чай, это был каждодневный ритуал с особыми правилами, установленными его замом Риммой Тимофеевной. Из нестандартных вещей, вызывающих иногда вопросы гостей кабинета — фото с пьедесталом И.В. Сталину. На вопрос, как директор относится к вождю народов, театральный босс отвечал, что с его именем прошел войну. Спорить на эту тему босс не любил, споры давались ему нелегко, он всегда нервничал, пытаясь доказать свою правоту.

Далее неожиданно появляется еще одна политологическая запись. «06.07.07 года. Жду, как директор, во вверенном мне театре, когда его посетит В.В. Жириновский. Жду своего политического антипода, чувствую, «Большой» театр (наверное, имеется в виду Театр оперы и балета в г. Якутске — прим. автора) ему не дали. Предоставили Русский театр еврею, да какому?! Не только российскому, а мировому! Все у меня в порядке в театре, этим и горжусь. Надеюсь, ему понравится. Удивляюсь, почему никого нет с Правительства?!».

На встрече с Владимиром Вольфовичем я присутствовала. Он вышел из дверей гостиницы «Полярная звезда», что располагается напротив Русского драмтеатра, и пошел со своей свитой сразу через дорогу, игнорируя дорожные правила. Автобусы остановились, пропуская «мирового еврея», пассажиры прильнули к окнам. Директор театра стоял на просторной театральной площади, залитой июльским солнцем, прямо перед своим рукотворным детищем, возродившемся как феникс из пепла и ждал Жириновского. Я видела, как они крепко пожали друг другу руки и о чем-то недолго поговорили.

В зале театра был полный аншлаг — зал был набит битком. Директор иногда выходил в свою ложу и слушал Жириновского, внимательно разглядывая сверху его самого и гостей театра. Но он не выслушал речь знаменитого политика до конца, так как, судя по дневнику, Жириновский был его антиподом. Мы же с друзьями досидели до победного, потому что было очень интересно. Речь великого ЛДПР-овца была страстной, горячей и немного непоследовательной. Он перескакивал с темы на тему. То говорил, что якутяне не должны пустить в столицу республики китайцев, так как они «украдут алмазы». Потом почему-то заметил, что «китайские 40 градусов ниже нуля совсем не то, что якутские 40 градусов ниже нуля». «Володя! Володя! — вдруг закричал, обращаясь к Жириновскому какой-то простецкий мужик. — А водка китайская тоже 40 градусов?». «Нет, китайская водка — 52 градуса», — нехотя ответил Жириновский, который совершенно не хотел поддерживать разговор с «лохом из толпы». Потом Жириновский призвал всех якутян строить бассейны и купаться в них, так как это спасет северных жителей от всех напастей и болезней.

«Володя! Спой что-нибудь!» — закричал тот самый «лох». Жириновский не выдержал и попросил вывести нарушителя спокойствия из зала, заявив, что он приехал, чтоб по-серьезному поговорить с северными жителями, а рэп пусть читает кто-нибудь другой. Московский политик еще долго говорил, довольно важные вещи — о суверенитете республики, развитии горнодобывающей промышленности, мигрантах и др. Но в конце почему-то прямо со сцены стал раздавать всем присутствующим по сто рублей, иными словами, снова скатился в дешевый популизм. «Выпейте за меня пивка», — сказал он каким-то бравым ребятам. Кому-то расписался на своем диске с шансоном, кому-то поставил автограф прямо на сторублевке. Но веселого лоха к тому времени уже отвезли в отделение милиции и он, бедолага «не дожил» до этого счастливого момента единения лидера и толпы, жаждущей зрелищ.

Однако вернемся к директору театра и его замечательным записям в последнем деловом дневнике. Через 2 дня, 08.08.2007 года директор снова пришел в театр, хотя знал, что все в нем пусто и сделал ностальгическую запись: «Осталось 147 дней в моем любимом театре. Это архи мало! А как жить мне потом дальше, без моего любимого! Как?!» Вот и ответ на вопрос, какими были записи в дневнике: равнодушными, «уставшими» или динамичными, эмоциональными? Конечно, второе. Никакого профессионального выгорания здесь не ощущается. Несмотря на возраст и болезни директор постоянно стремился в театр. И говорил он о нем, как о живом организме, с которым чувствовал тонкую родственную связь. 17 августа директор-отпускник записал с лапидарностью: «Как же прожить эти десять дней, до 27 августа до продолжения работы в Русском?! Выпью чай и пойду в церковь, хочу успокоиться». Фактически все люди с большим стажем работы так и воспринимают пенсию — как неприятное событие, как потерю связей с социумом, как откат назад. Очень он переживал о том, кому передать театр «по наследству», каждый директор должен готовить себе преемника. «Двадцать два года я строил театр, поднимал его из пепла. И кто им теперь будет руководить? Кто придет на готовое? Нет таких, кроме Шурки (Александры Яковлевны Звонковой — прим. автора). Но ей, в ее возрасте это ни к чему. Значит, надо взять «Шашке» Лобанову. Но он молод, коммерчески озабочен. Это ведь не артистов из Москвы заказывать». Имеется в виду привоз антрепризных театров.

28 августа директор отметил день рождения своей любимой супруги, Екатерины Валерьяновны, которую называли «верной подругой театра». И, действительно, она читала пьесы вместе с супругом, подбирала репертуар, бывала на репетициях, обсуждала с Иваном Ивановичем самые острые проблемы театра, помогала ему принимать важные решения. Она была ангелом-хранителем мужа. В период депрессий, сомнений только она и была рядом со своим «страдальцем». На день рождения супруги Иван Иванович подарил ей цветы, модную белую кофточку и…строчки из Пушкина. Вечером он прочел их супруге и, конечно, отразил это событие в дневнике: «И сердце вновь горит и любит оттого, Что не любить оно не может». И вот это: «И разве ты могла меня забыть, Забыть согбенного душою».

29 августа директор наконец-то вышел на долгожданную работу, это было начало 87 — го театрального сезона, последнего…Директор постоянно употреблял это слово — «последний». Не совсем понятно — это напоминание самому себе, что нужно все-таки уходить?! А может, это какое-то болезненное смакование своим состоянием? А может даже — самоуспокоение. «Сбор труппы в 12.00. Выступил я перед своим колхозом. Я многое сделал. Но что смогу, еще сделаю. Так я сказал, подбирая слова. Волновался…Остаются последние 125 дней».

Самым главным в этот оставшийся период для директора было то, что было решено поставить пьесу про Бекетова, вольного сибирского казака, основавшего острог Якутск. Мы уже писали о том, что зрители любили пьесы на местные темы и всегда принимали их с теплотой. Поэтому пьесу про Бекетова директор театра воспринимал как мощный заключительный аккорд своей длительной и достаточно успешной театральной деятельности. Наверное, всем или многим хочется покинуть подмостки театра под бодрые песни литавр, на вершине творческого триумфа. В дневнике это настроение отражалось не раз. «Поговорили с главным режиссером о будущей Премьере, моей последней. О Бекетове! Здорово! Очень здорово!!! Это Матерь Божия видит и помогает. И А.С. Пушкин — тоже».

Кроме подготовки к премьере о Бекетове под названием «Апостол Государев», местного драматурга В. Федорова, были в театре и другие дела. Директор, как всегда, был озабочен наведением чистоты и внутри театра, и снаружи, возле памятника А.С. Пушкина. «28.09.07 г. На улице, возле памятника Пушкина вроде все в порядке, надо попасть под снег. Сейчас накачал замшу об усилении противопожарной обстановки в театре. Проверил все приказы по нашим старикам. Порядок! Да и вообще везде порядок. Была Светка, так я ее зову, моя первая секретарша. Молодец, у нее семь детей, а с внуками получается двадцать. Она всегда в кого-то влюблена, и у нее всегда хорошее настроение». «Суббота, морозец и солнце. В театре никого. С такой дисциплиной Москва плакала, вместе с Бекетовым. А я мечтаю о Москве. В понедельник сделаю полный разнос всем».

Но 01.10.07 года в дневнике появилась такая эмоциональная запись: «Видимо, будет планерка в Министерстве культуры. Но это «видимо», а лучше бы ее не было. С завтрашнего дня мне должны докладывать, что и где сделано!!! Осталось 92 дня, последний квартал. Но это не значит, что я отпустил власть». И сбоку, на полях дневника читаю дополнение, сделанное нервно-неразборчивым почерком, скорее радостно-неразборчивым: «Хорошо, что планерка была! Добился поездки в Москву с Бекетовым! Ура! Ура! Ура! Поедем 03.12.2007 г. Это будут Дни культуры и искусства Якутии в Москве. Поедут Министр и актеры».

Директор каждый день совершал обход театра, очень любил чистоту. Проверял, чисты ли и пропылесосены ли дорожки в театре, как выглядит парадное крыльцо, как там аллея у Пушкина. А не намело ли классику на голову снежную папаху? 12 октября 2007 года он отметил: «Морошно, но снега нет, все подтаяло и вымерзло. Но возможен сегодня или ночью снег. До Покрова осталось полтора дня. Люблю Покров день! Люблю белый дождь! Надо бы поощрить дворника Хорошева! Скребет изо всех сил и безжалостно голову великому поэту. Дело знает!». «08.11.07 года. Снег выпал, настоящий, не снежок. Мой последний снег в театре, двадцать второй. Вот Хорошеву и Ромашке прибавится работы! Дел не убавляется ни на йоту: надо решить вопрос с зарплатами, с поездкой в Москву, с работой замов, с моим преемником…»

Как-то директор лежал в больнице, в его палате было четыре человека. Один из них был дворником, скромным малым, родом из деревни. Двое из лежащих в палате людей с дворником принципиально не общались, они были начальниками средней руки, но сами себя мнили крупными боссами. А наш уважаемый директор Русского театра, напротив, пил с дворником чай, тайно покуривал на лестничной площадке, болтал и смеялся. Когда деревенского мужчину выписали, директор театра помог ему собрать вещи и проводил вниз, до машины. На глазах у дворника засверкали слезы, он старался их скрыть и в итоге расплакался. «Но ведь вы же директор! — сказал он. — Я это понял. Но вы себя так просто, по-человечески вели, что я даже в людей поверил…». «Да, кто вам сказал, что я просто директор?! — ухмыльнулся Иван Иванович. И добавил: — Я — дворник-директор… Я всю жизнь сам мету, чищу, прибираю. Я ваш коллега. В больницах много полежал со своим сердцем. Мы все равны перед болезнью». Они обнялись. Оба были довольны коротким теплым знакомством.

«23.11.2007 года. На вопрос Министерства культуры, поеду ли я в Москву, я ответил отказом. Боюсь, прихватит сердце. Но ход подготовки к гастролям в столице я буду держать в своих руках! Никто не посмеет мне сказать, что я почти пенсионер. Все будет делаться под моим контролем, иначе поссорятся два режиссера — Борисов и Орлов, они уже и так на ножах». Андрей Саввич Борисов репетировал спектакль о Бекетове даже ночью, весь коллектив был как натянутая струна, все было подчинено одной идее — сделать отличную премьеру. Иногда директор подглядывал за работой Борисова, ему нравилось, как самозабвенно работает мэтр якутского и русского театров. Директор всегда видел спектакль в двух ипостасях, в двух измерениях: на репетициях и генеральных прогонах — в разорванности, мучительном несовершенстве, и на премьерах — с парадной стороны, в целостности и непревзойденности лицедейства.

Директор следил за процессом подготовки к московским гастролям: фиксировал, что уже увезли театральный реквизит в аэропорт, постаралась Тамара Иннокентьевна, описывал, как актеры готовятся к поездке. С утра 30 ноября 2007 года Министр культуры выступил в Театре оперы и балета и рассказал о плане гастролей и встреч в столице России. «Заканчивается предпоследний месяц работы и жизни в родном ГРДТ. И больно, и устал от всего, но больше всего от сложных людей. Их немного, но они есть», — такие мудрые, выстраданные слова поведал директор своему всепонимающему другу-дневнику.

«02.12.2007 г. С первой партией своих подчиненных (пятьдесят человек) съездил в порт, пробыл там три с половиной часа. Устал, но зато пятьдесят человек видели, что я их провожаю. Завтра утром сильно рано, но, видимо, все равно поеду провожать. Полетят двенадцать человек — в том числе В. Антонов, А. Кузнецов, А. Лобанов, который, видимо, переймет от меня директорство. Лучше бы он, чем «блатная Шуба» (В. Шубин — ремарка автора повести)». Дело с подготовкой к московским гастролям директор блестяще довел до конца.

Одна из последних позитивных записей дневника: «12.12. 2007 года. Очередное главное событие — Указ Президента РС(Я) от 8 декабря с.г., опубликованный в газете «Якутия» о награждении семидесяти человек Якутии правительственными наградами, в том числе и меня — медалью А.С. Пушкина. Этой же медалью наградили одного журналиста. Меня-то понятно, за что наградили, а вот его — не понятно. Хороший он журналист и не более того, написал кое-что, но этого мало. Надо Пушкина любить, и на всю жизнь, как это умею делать я». На этом записи директора обрываются… Он доработал до конца театрального сезона, то есть июня 2008 года.

Но не могу не сделать такое добавление к этому параграфу. Я нашла в последнем деловом дневнике директора несколько бумажек, они убористо исписаны. Уходящий со сцены уставший директор, который, впрочем, никогда не признавал, что он устал, писал о Театре Будущего, театре, который должны создать его преемники. Вот выжимки, квинтэссенция его мыслей.

Первое. Необходимо соответствовать высокому статусу академического театра в условиях экономического и духовного кризисов в России, которые имеют перманентный характер. Необходимо хранить традиции классической школы актерского мастерства. Поколения сменяют друг друга — и династийная связь может прерваться. Но русская культура в ее лучших ценностях и образцах должна быть сохранена. Следовательно, в репертуар должны быть включены классики, это стержневое направление репертуарной политики. Только это поможет самоидентификации с ценностями русской культуры. Но в репертуар вполне могут войти и модернистские пьесы современных авторов, наших современников. Только не надо «современного прочтения» Чехова, Гоголя, Достоевского — пусть оно будет старым, классическим. Зачем нам Раскольников, слушающий рок и ищущий сайт убийц и самоубийц в Интернете? Это извращение!

Второе. Надо воспитывать своего зрителя, готовить его к премьерам. Для этого стоит организовать театральные кружки, мастер-классы известных актеров, арт-лаборатории и др. Можно организовывать пресс-конференции после каждой премьеры и обсуждать увиденное. Надо наладить связи с Национальной библиотекой и совместно с ней делать читательские конференции. Можно обсуждать пьесу до премьеры и после. Чем больше мы будем говорить о спектаклях, тем больше будет разгораться пламя жгучего интереса к театральной жизни в Якутске.

Третье. Надо реконструировать пространство фойе. Вывешивать здесь картины русских художников, которые сегодня находятся в глубоком андерграунде. Можно украсить фойе персонажами из сказок или поставить экспозиции с изделиями Гжели, Палеха, платками Павловского Посада и др.

Четвертое. Надо создать особую среду театра. Приглашать к неформальному и заинтересованному общению потомков пашенных крестьян, павловских и якутских староверов, потомков трактовых ямщиков и ссыльных, казаков, старожилов, творческих людей. Создать Клуб любителей театра и обсуждать на Круглых столах премьеры. Кто знает, а, может быть, из этих разговоров родится новый спектакль? Надо больше ставить талантливых пьес о жизни русского человека на Крайнем Севере.

Пятое. Обязательно и непременно надо модернизировать музей театра, привлечь художника-дизайнера. Надо разработать тематико-экспозиционный план музея. Здесь должны быть фотографии из глубокого «деревянного» прошлого: старое деревянное здание театра по улице Кирова. Фото дореволюционных трупп. Помню, какое удовольствие я получил, разглядывая старинные монохромные фотографии зрителей театра 1850 г. в Иркутском академическом драматическом театре им. Н.П. Охлопкова, узнав среди них генерал-губернатора Николая Муравьева-Амурского. Нам тоже необходимо поэтапно воссоздать историю театра. Надо рассказать историю творчества наших великих артистов — Нины Константиновой, Валентина Антонова, Александра Кузнецова, Эдиса Купшиса.

Шестое. Не замыкаться в рамках одного театра. Общаться с коллегами из других регионов и с саха-театрами. Искать, искать и еще раз искать — новые формы выражения творческой мысли, новых режиссеров, новых актеров, новые сюжеты. Про то, что надо неустанно пускаться в поиски, не Вениамин Каверин сказал, а лорд Теннисон, об этом почему-то мало известно. Теннисон написал стих про то, что Одиссей заскучал на своей Итаке и уже слегка постаревшим снова отправился в морской поход и заявил: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!». Вот, что двигало мною, я, как и в стихе лорда, всегда хотел пуститься в новое плавание, я всегда был Одиссеем. И этот завет я хочу передать своим преемникам!

***

На пенсии директор театра занялся общественной работой и продолжал вести дневники. Записи были более спокойные, посвящены они были в основном семье. В театр директор иногда приходил — на премьеры новых спектаклей, поговорить с молодежью, дать ей совет, заглядывал он и к директору Александру Лобанову.

В 2010 году ушла из жизни любимая супруга Ивана Ивановича. Он очень тяжело переживал ее уход, каждый день пешком ходил к ней на кладбище, приносил любимой цветы и пешком шел обратно. И летом, в жару и зимой, в стужу он старательно приходил на могилку в течение пяти лет. Он никак не мог смириться с тем, что болел все время он, а умерла она, его Катерина. Ходил еще в церковь, в Преображенский собор, на могилу безвременно ушедшего совсем молодым владыки Зосимы, с которым долго дружил.

09.08.2010 года директор-пенсионер сделал такую «деловую» запись: «Нашел в театре маленького черного щенка. Принес его домой. Кот спрятался, не признал его. Щенок попил молока. Мы с ним точно уживемся. Вот только бы кот Вилли его принял. Назову собаку Рэкс-2 в память о бабушке». Собаку назвали Север. Кот его не принял, и они регулярно дрались. Директор на пенсии настолько полюбил этого маленького коротконогого с длинной мордой пса, что никогда с ним не расставался. Они вместе ходили в магазин, принимали ледоход на Лене, ездили на дачу, купались в озере. Север стал настоящим другом пенсионера. Когда директор стал уже совсем стареньким, они с Севером устраивали променад к памятнику Пушкина, в скверик. Директор проверял, хорошо ли почистили шевелюру поэта, чиста ли дорожка, ведущая к памятнику. Подходил к театральной тумбе и гладил наклеенную на нее афишу спектакля «А поутру они проснулись», спектакля-долгожителя. Он тихо плакал, но никто не видел этого. Убедившись, что все хорошо хотя бы снаружи театра, он спокойно садился на скамейку, чтобы предаться воспоминаниям. Собака пристраивалась рядом, у его ног.

Умер наш герой в 87 лет и 6 месяцев, или как говорится, на 88 году жизни. Но 87 лет он все-таки отметил. Ведь он всегда ставил себе рубежи, в которых присутствовала семерка. На этом празднике были коммунисты, с которыми в последние годы наш визави активно сотрудничал и родственники. Осталась фотография: Иван Иванович выложил на полу из апельсинов цифру 87 и прилег к своей инсталляции, радуясь жизни. По фото видно: он чувствовал себя вполне счастливым человеком.

Он умер за три дня до окончания театрального сезона, 19 июня 2015 года. Он, капитан театрального корабля не мог уйти со своего мостика раньше, чем вверенный ему корабль пристанет к очередному берегу. Он завершил свой трудный жизненный путь, сделав все, что хотел сделать. Занавес его жизни закрылся. Последний спектакль «Вишневый сад» по А.П. Чехову того театрального сезона посвятили, конечно, ему, легендарному директору, директору от бога. На его похороны пришел весь город. В почетном карауле возле гроба усопшего был замечен первый президент РС(Я) Михаил Ефимович Николаев, Андрей Саввич Борисов и многие другие известные люди. Театр в тот день напоминал Храм с высокими куполами, все речи звучали возвышенно. Когда гроб стали выносить из театра, который так любил и боготворил покойный, зал взорвался сильными, долго не смолкающими аплодисментами. Теперь уж точно — последними.

Через год после смерти директора на его могиле был установлен прекрасный памятник — постарались его дочь и внук. Кладбищенский художник оказался настоящим талантом. Он нарисовал портрет знаменитого якутянина на черном мраморе — с вьющимися волосами, в тельняшке и с 42 медалями и орденами. Четко вывел, прочертил медаль «За доблестный труд в Великую Отечественную Войну» и «За Победу над Японией». 7 ноября 2016 г. на доме, где жил директор со своей семьей была установлена памятная доска с барельефом Ивана Ивановича. Пришли коммунисты с красными стягами, представители мэрии, актеры и журналисты.

А еще через три года, 23 июня 2019 г. в Год театра и в конце театрального сезона был открыт переулок имени нашего героя. Аншлаг переулка был вывешен на том доме, где жил директор, когда приехал в Якутск молодым специалистом. На переулке расположены производственные цеха, о которых так переживал директор, два ресторанчика и еще несколько зданий. По нему всегда ездит много машин и постоянно спешат люди. По этому переулку наш директор много раз ходил на работу, когда был известным человеком и когда был совсем молодым, а его маленькая дочурка на этом переулке играла в декорациях театра…

Его звали Иван Иванович Подойницын. И он был моим отцом.

Любовная вакцина как средство против пандемии и прочих неприятностей

Мрачный город смотрел в окно кухни. Город жил без запахов, эмоций, праздников и фактически без прохожих. Кафе, парикмахерские, кинотеатры, разные учреждения не работали. Открыты были только продуктовые магазины и ломбарды. Редкие прохожие шли по городу, сутулясь. На лица были натянуты маски. Руки были облачены в перчатки. У людей был страдальческий вид. Пандемия бушевала в этом мрачном городе, впрочем, как и по всему миру. Некрологами были заполнены все газеты.

— Город абсолютно асексуален, — сделал вывод Альберт.

Он пил кофе, наслаждаясь его терпким вкусом, и смотрел в окно. Он пил еще красное вино. Это было дорогое вино с послевкусием. Альберту нравилось смотреть через стекло на город-монстр — какое-никакое развлечение.

— О-о! Пошел дождь! — обрадовался Альберт и поднял воротник своего махрового халата. — Вот так лучше, так не будет капать, — прикалывался он.

Мужчина отпил вина из изысканного хрустального бокала и сказал с мечтательностью в голосе:

— «Тучи капают…» Помнишь Йоко Оно? Давай поставим диск Джона Леннона и Йоко Оно «Двойную фантазию». Через три недели после выпуска диска жизнь этой пары кончилась. Джона убили физически, Йоко — морально. А нам с тобой сколько осталось?

— Алик, ты сходишь с ума, — равнодушно ответила Оливия.

Она тоже пила кофе и вино, так как делать было больше нечего.

— Ты сказала это безвкусно! — разочарованно протянул Альберт. И в его голосе послышались нотки назидательности. — Это неправильно! Ты же знаешь, в эту пандемию нельзя терять вкус! Кофе должно пахнуть кофе, и мы должны ежедневно радоваться этому, вино — вином. Каждое наше предложение должно быть окрашено какой-то эмоцией — и мы тоже обязаны радоваться этому. Это же значит, что мы пока не умираем… Депрессия не должна взять нас за горло! Ты должна была сказать: «Алик, ты сходишь с ума!» или с досадой, или с сочувствием, или с игривостью упругой кошки, которая хочет привлечь своего кота…

— Я тебя умоляю, что за чушь! — перебила его Оливия и отмахнулась от мужчины, как от назойливой мухи или кота. — Ты же знаешь, мне все надоело. Я полгода вижу в окне пустой город и твой профиль, склоненный над чашкой. Я полгода слышу твои рассуждения о жизни, и они не отличаются новизной. И все! Больше ничего! А я хочу свежих эмоций… Я хочу наконец-то во что-нибудь поверить.

— Я придумал! — неожиданно воскликнул Альберт. И лицо его осветилось неподдельной радостью. — Мы можем поехать путешествовать! По Якутии. Больше ведь никуда ехать нельзя. Аэропорты закрыты. Мы возьмем с собой кучу красивой одежды, как будто мы отправляемся в Италию или Таиланд. Поедем вначале на озеро. Но давай представим себе, что это море… Будем играть в такую игру: будто бы все хорошо, нет ни пандемии, ни ограничений, ни страха гибели. Как будто мы путешествуем в дальние края. Мы изучаем новые края, прикидываем, как там будем жить и какой профессией заниматься.

Оливия посмотрела на бой-френда, как всегда, с иронией. Но что-то в его рассуждениях все же привлекло ее. Вопреки ожиданиям, она не стала противоречить.

— Мы будем соблюдать правила выживания в пандемию, но не будем говорить об этом вслух. Тому, кто назовет слово «пандемия», или «депрессия», или «болезнь», или, не дай бог, «смерть» — штраф! — так постановил мужчина. Он был крайне доволен своим предложением.

Окунево озеро

Альберт с Оливией сидели, обнявшись, на заднем сидении такси. Приятный ветерок проникал в машину и раздувал цветастое платье Оливии. Это был прохладный сосновый бор, высокий, в нем было много разных дорог и тропинок. Но одна из этих путаных дорог вела к озеру Хотун Маачия, или, по-другому, к Окуневу озеру. Озеро располагалось в пригородах Нижнего Бестяха, на полпути до другого села — Техтюр.

У озера была своя история. Поговаривали, что им владел техтюрский предприниматель — Василий Сокольников, якобы это все была его земля, она досталась ему в наследство от деда-тойона. Таксист, который рассказал эту историю, так и заявил: «Внук» озера Василий Сокольников решил, что окуни в водоеме закончились и пора делать на берегу пляж. Пусть люди едут. К тому же, озеро будет давать хороший доход… Он же специально дал ему название Хотун Маачия, что переводится с якутского Госпожа Маачия. Романтично! Пусть эта госпожа и охраняет озеро от злых духов, пусть ходят-бродят легенды про ее «присутствие». А то Окунево озеро — как-то уж слишком буднично»

Это озеро — загадка природы. Вода в нем чистейшая, голубая и аквамариновая. В чем объяснение удивительной чистоты этого природного водоема, таежного бриллианта? Никто толком не знает ответа на вопрос. Версии разные: озеро по каким-то каналам связано с рекой Леной, которая обеспечивает его новой водой. Озеро питают подземные источники. Озеро прозрачно и напоминает голубой кристалл, несмотря на большое количество купающихся, потому что расположено в сосновом бору, а на дне его повсюду лежит песок и мох. Воздух в сосновом лесу полон озона и кислорода, он просто звенит от тишины.

Альберт с Оливией выпорхнули из такси, как парочка влюбленных, как юноша и девушка и сразу побежали к озеру, которое между собой называли «морем». Альберт напевал про себя одну из рокерских песенок: «Давай поспорим, что река станет морем…» Море-озеро было большим, плоским, оно уютно примостилось на алаасе. Аквамариновая вода переливалась на солнце разными бликами, солнце пронзало своими стрелами толщу воды. У берега озеро было неглубоким, и дети игрались в воде. Взрослые доплывали до середины озера. По берегу рос темно-розовый мох.

Альберт и Оливия заняли лежак и отправились в кафе в карибском стиле. Оно было весьма незамысловатым, но они искренне радовались всему окружающему их сверкающему красками летнему миру. Полгода самоизоляции в пустом блеклом городе сделали свое дело. Темно-розовый мох и голубая гладь водоема показались им такими ослепительно яркими и совершенными, как будто они увидели чудо природы. Так и хотелось сказать, что нет на свете ничего красивее этого мха и этого озера. В сущности, они добрались до края света, куда мало кто доезжает, но почему-то казалось, что они прибыли прямо в центр Вселенной.

Снаружи кафе представляло из себя типично пляжное сооружение: стен не было, вместо них на ветру развевались белые занавески. Крыша представляла из себя соломенный настил. Внутри предприимчивые рестораторы перекрасили, покрыли лаком строительные поддоны и сделали из них столики и сиденья-скамейки.

— Так и кажется, что сейчас в дверь войдет типичный представитель трущобной карибской субкультуры, — заявил Альберт.

— Я понимаю, Алик, ты, конечно, соскучился по братьям-музыкантам и тебе что-то там мерещится. Типа мы на Карибах. А мне приятно думать, что мы в Якутии, в тайге, — сообщила Оливия.

Альберт спрятал улыбку, он хотел сказать: «В пандемию ты стала толерантней…». Но не сказал, так как боялся заработать штраф и нарушить правила игры. Они заказали плов, который молодежь делала на костре в большом казане. Потом они побежали к морю-озеру, одели оранжевые спасательные жилеты и двинулись по волнам на белобоком катамаране под названием «Солнечный дельфин».

Альберт с удовольствием управлял катамараном, они плыли вглубь озера, разглядывая окрестности. Оливия подставляла лицо солнечным лучам. Посередине озеро оказалось полноводным и глубоким. Можно было вдохнуть полной грудью и это давало ощущение счастья. Особенно это было ценно в пандемийное лето. Но, тсс, об этом мужчина и женщина не говорили вслух.

Альберт смотрел на озеро, лесистые берега, бегающих вдоль кромки берега людей. Потом сказал с беззаботной улыбкой:

— Ты знаешь, Оливия, вот о чем я подумал — я поменяю профессию. Да, я не буду музыкантом. Ну, сколько можно? Тем более сейчас…, — Альберт скомкал конец предложения, зажевал его. Он хотел сказать «нет концертов», но данная концовка могла трактоваться как скрытая форма депрессии. И Альберт сказал так, — сейчас очень популярна профессия судоводителя. Я же всегда мечтал об этом.

— Да что ты?! — изобразила удивление Оливия.

— Ну да, — невозмутимо ответил Альберт. — Вот смотри, я же отлично веду этот катамаран! А водитель нашего бойкого катера, на котором мы переплыли Лену? Как он был брутален и мужественен! И вот смотри, в катере ехало 14 человек, каждый из них заплатил по 500 рублей, чтоб переправиться на ту сторону реки. Водитель речного такси, назовем его судоводителем получил за один рейс семь тысяч рублей, за день он заработает примерно семьдесят тысяч, за месяц, если работать через день — один миллион рублей.

— Ух ты! — воскликнула Оливия. — Но учти, это в том случае, если все деньги утекут в карман «судоводителя».

— Да, — ответил Алик. — Других случаев я и не рассматриваю! Конечно, я же буду не только судоводителем, но и судовладельцем. Это обязательное условие.

— Прекрасный план! — сказала Оливия. — Назови свой первый катер «Титаником». Именно такая судьба его ждет!

Алик уехал с пляжа пораньше, торопился посмотреть футбол по телевизору. Оливия осталась и легла в горячий песок у воды. Вечером, часов в восемь она подсела в машину к молодежи, которая направлялась в Бестях. В такси сидели две красивые девицы, обе были в черных платьях с пышными воланами, у дам были длинные черные волосы. На обеих было много красной навязчивой помады. От них пахло духами, алкоголем, озером и…сексом. Таксист был от девушек просто в восторге. Он так и ерзал на месте, потому что ему хотелось скорее с ними познакомиться.

— Вы не знаете, где купить алкоголь? — спросила одна из красоток.

— Знаю, — сказала Оливия и с интересом посмотрела на девушек.

— Нет, мы не пьем, — стала оправдываться одна из них, расценив этот взгляд как осуждение. — Но вы не представляете, какие на этом озере бывают дискотеки! Как все само — само — самозабвенно танцуют! — с трудом выговорила она слегка заплетающимся язычком.

— Но это намного лучше, чем само-само-самоизоляция! — поддержал разговор таксист. И посмотрел на девчонку с вожделением. — Я к вам сегодня приеду, — не выдержав, заявил парень. — А чё не танцевать-то, все равно все умрем.

— Надо танцевать все лето, потому что осенью будет еще хуже. Пандемия будет нас просто душить…, — сказала Оливия, совсем забыв, что произносит запрещенное слово. Но Алика, слава богу, не было рядом.

Молодежь в машине оживилась, подогретая разговором и все закричали в каком-то восторге отчаяния:

— Да, да! Надо танцевать! Надо как можно больше танцевать!!! Dans, Dans, Dans!!! — кричали они лозунгами героев Харуки Мураками.

— А, может, и вы присоединитесь к нам? — любезно предложила Оливии одна из девчонок. Та самая, которую раздевающим и страстным взглядом рассматривал таксист. Она была такой доброй, потому что чувствовала, что сегодня вечером он приедет к ней.

— Это очень мило, ребята. Я обожаю гавайские вечеринки. Но меня в номере отеля уже заждался любимый…, — сказала Оливия.

Ночью, в гостинице «судовой магнат» и его подруга уснули довольные. Начало их новой жизни и новой игре было положено. Было немного жарковато и только к утру стало прохладнее. Но ничего не поделаешь — таким душным бывает лето в Якутии. Альберт и Оливия были счастливы, что оказались прямо посередине этого жаркого лета в необычных местах, в эпицентре летнего отдыха и вели себя в этот день как настоящие курортники.

Табагинский мыс

Альберт и Оливия шли по каменистому дикому берегу огромной реки, которую эвенки когда-то назвали Элюена, что означало Большая вода. Русские переделали это название в более привычное их уху имя Лена. Якутам тоже больше понравилось короткое нежное имя, тем более что они очень любили называть так своих дочерей.

Альберт и Оливия снова сбежали из болеющего и уставшего лечиться города на природу. Ходили слухи, что на въезде в старое ямщицкое село Табагу, что расположено примерно в девятнадцати километрах от Якутска, будет дежурить полиция и стражи порядка планируют разворачивать нарушителей карантинного режима обратно домой. Но, к счастью, наших героев никто не остановил. Пара поселилась в Доме отдыха и сразу же спустилась к воде.

Они взялись за руки и пошли по кромке берега. По реке плыл небольшой туманчик, он был пудрового цвета. Было ни тепло, ни холодно — так себе прохладно. Вдалеке на реке виднелись острова. Они были пустынны. Здесь завис какой-то особый воздух — серо-сизый. Сбоку возвышались коричневые сопки, прямо перед мужчиной и женщиной простиралась река, по ней бежали серебристые холодные волны. Просторы были величественные, но заплывать, да и вообще входить в воду было страшновато. Казалось, что река закрутит тебя и унесет-унесет куда-то.

«Наверное, сейчас никто не ездит на острова», — предположила Оливия и тут же успокоила себя тем, что не только им с Аликом, но и другим людям в это лето скорее всего не удастся добраться до островов. Жаль — это было ее давней мечтой.

Алик стал кидать камешки в воду, резвясь как пацан. А Оливия присела осторожно на землю, обвела колени руками и загрустила. Она вспомнила картинку из летних путешествий. Они с Аликом гуляют по вечернему Бестяху, выходят на обрывистый берег Лены и ясным светлым вечером вдруг видят вдалеке, посередине реки небольшой песчаный остров и отходящий от него песчаный язык. Язык-плес врезается прямо в открытую воду, щедро омывается ею. Прямо к кончику песчаного желтого языка пришвартована лодка, одинокая палатка стоит у воды и несколько человек сидит на песке… «Боже! Как это было красиво! Как же были счастливы те смельчаки! Это было достойно пера Хемингуэя. Это ведь он, старик Хэм, любил писать об островах в океане…», — так думала с мечтательностью Оливия, безотрывно глядя на волны могучей реки.

— Карэн! Карэнчик! Ты куда? — кричала женщина своему сыночку, который нагишом купался в реке. В этот день этот маленький мальчишка был единственным купальщиком. А где-то немного вдалеке, слегка прикрытый туманчиком стоял с удочкой единственный рыбак. Карэн пытался налететь на волну.

— Смотри, какой смелый поц! — воскликнул Алик, почему-то назвав мальчишку одесским сленгом. — Ты что, загрустила? — спросил он подругу озабоченным тоном.

— Нет, я просто мечтаю об островах, — ответила Оливия. — Тебе не удастся меня раскрутить на штраф.

Они еще долго бродили по берегу, Карэн долго купался, рыбак долго и заворожено смотрел на удочку. И вдруг пошел дождь. Сначала — слабый, потом сильнее и сильнее. Воздух из сизо-голубоватого преобразовался в темно-серый. Казалось, темное небо опустилось на реку и придавило ее.

— Снимай халатик! Пошли в реку! Хватит бояться! — закричал Алик.

Они резко вбежали в реку, и она обожгла холодом. Они поплыли вперед, с трудом справляясь с течением. И постепенно разогрелись. Потом сверкнула молния, разорвав небо на две части. Женщина схватила плачущего голенького Карэна в охапку и потащила на берег. «О, Наяда! — крикнул своей женщине Альберт. — Как ты прекрасна!». Но когда молния сверкнула второй раз, Альберт и Оливия стали вылазить из воды — это было уже опасно, хотя и упоительно, — купаться в дождь, гром и молнию на реке. Адреналин в их крови просто зашкаливал.

Когда вечер спустился на Табагу и весь окружающий мир, Альберт и Оливия отправились в ресторан. В ресторане в Доме отдыха было пустынно. В другие времена это бы весьма обескуражило Альберта и Оливию, потому что они любили общаться, танцевать, петь в караоке. Но сейчас им было комфортно вдвоем. Оливия поглощала салат «Табагинский мыс»: жеребятина, красный перец, кунжут. Альберт ел аппетитный стейк из оленины. На столах лежали белые скатерти, стояли маленькие вазочки с цветами. Это был мир комфорта и уюта, далекий от болезней и всяких неприятностей. Хотелось вести легкий светский разговор.

— Ты уже решил, Алик, какую профессию ты выберешь, если останешься жить здесь, в Табаге? — спросила Оливия.

— О да! — ответил Алик. — Конечно! Я всегда выбираю профессии, нужные для конкретных мест… Я буду хранителем ценностей села. Да, именно так. Вот памятник на берегу, ну, стела? Никто не знает, кому она поставлена. Бедная стела находится в неухоженном виде. А я буду протирать ее, прямо до блеска. Буду ходить по пляжу и рассказывать рыбакам и купальщикам, что стела установлена в честь выдающегося революционера Аполлинария Рыдзинского. Буду выбрасывать руку туда, на Якутск и пафосно глаголить, что вот по этому маршруту Рыдзинский повел свой отряд в Якутск, чтоб отвоевать его у белогвардейцев…Ты вот думаешь, почему Табагинский мыс так знаменит? Благодаря рыбалке? Нет, конечно. Он овеян легендами отважного похода Рыдзинского. И еще один объект я буду охранять — камень.

— Ух ты! У тебя будет даже два объекта?! — похвалила Оливия, наблюдая, как ее возлюбленный с удовольствием отправляет в рот хрустящий кусочек оленины. — Какой камень-то?

— Ну как, какой? — ответил мужчина. — Помнишь, стоит у дороги, на выезде из Табаги? Большой такой. На нем начертано «За мост через реку Лена. 2013 г.»

— И ты его тоже будешь протирать? — уточнила Оливия.

— Ну да. Конечно! Это же исторический артефакт… Сначала я буду протирать камень, а потом буду бродить по дороге и рассказывать путникам, шоферам, что мы должны были построить железнодорожно-автомобильный мост еще в 2013 году и… — не построили. Вон там должны были построить, соединив два берега, — Альберт указал на реку. — У нас же народ не понимает, зачем нужен мост. Дремучие люди. А я буду растолковывать…

— Ну да, нужная профессия, — сказала с усмешкой Оливия. — А сколько ты получать-то будешь, бродячий экскурсовод?

— Я не экскурсовод, я — хранитель ценностей! Причем, старинного ямщицкого села, — поправил Алик. — Вот насчет денег не знаю… Видимо, это будут индивидуальные пожертвования…

— Удивительная профессия! — заметила Оливия. — Боюсь, что за месяц своей бурной профессиональной деятельности ты обрастешь, волосы будут до плеч, бриться у тебя тоже не будет возможности, ты исхудаешь… Спать ты, наверное, будешь за камнем. А где еще? Денег же у тебя не будет?! И проезжающая мимо карета скорой помощи заберет тебя…., — Оливия запнулась, она хотела сказать «в ковидный изолятор», но вовремя остановилась.

— Куда? — хитро спросил Алик.

— В психдиспансер! — ответила Оливия.

На следующий день парочка наших героев отправились посмотреть туристический кластер, который активно строился в этих местах. Об этом кластере много писали, дело долго не сдвигалось с места, иногда даже казалось, что Табага так и не станет центром туризма, но все же стройку здесь развернули. Сначала мужчина с женщиной увидели три мамонта в открытом поле, конечно, это были муляжи. На дереве висела табличка, на которой значилось, что это место встречи двух прародителей якутской нации: Элляя Ботура и Омогой Баагта. Здесь были музей, ресторан, но, увы, из-за пандемии все было закрыто и Альберт с Оливией так и не узнали, почему именно это место считается историческим. Возможно, это был обычный пиар. По залитой солнцем дороге Алик и Оливия дошли до турбазы «Хрустальная»: домики, беседки на поляне, все было достаточно стандартно. Впрочем, наверное, близость реки делала эти места привлекательными для путешественников и в хорошие времена турбаза не пустовала.

Потом Алик и Оливия стали подниматься в гору, чтобы добраться до веревочного парка Norway. Как ни странно, веревочный парк работал. Молодые люди, закрепив механизмы-зипы на веревках, скользили по веревкам между деревьями. Работало даже кафе. Правда, в нем один мужчина громко ругался, почему люди расслабились и ходят без масок. Если оглянуться и посмотреть назад, откуда наши путешественники прибыли в веревочный парк, то вид открывался потрясающий: широкая лента реки, лесистые берега. Были видны даже Нижний Бестях и село Павловск, маленькие домишки, где-то там за водными далями, по ту сторону реки. Здесь, в этих местах полным ходом шла стройка — возводился Детский санаторий — прямо на крутом склоне сопки, с видом на просторы Елюены.

Скоро здесь будут слышны гудки поезда, чудный ажурный мост сделает эти места знаменитыми. Когда-то в этих местах жили ямщики, меняли на переправе лошадей, потом появились автомобили, они безраздельно властвовали очень долго — почти сто лет, а теперь вот заявляют о себе поезда, «железные кони» ХХI века. Железные кони не будут мерзнуть в краю вечной мерзлоты, ведь они будут «скакать» по снежным полянам с огромной скоростью.

Еланка и коровья симфония

Город, уставший от болезней, пандемии, постоянного нагнетания страхов, погрузился ко всему прочему еще и в туман от лесных пожаров. Противный ветер разносил дым по всему свету. Альберт и Оливия сидели на кухне и пили традиционный утренний кофе. Обоим было немного лень разговаривать друг с другом. Никто не ожидал услышать от партнера нечто новое, плюс оба боялись проговориться.

Алик как-то понуро и кисло пробормотал:

— Опять смог! Беспросветный смог!

И Оливия победоносно заявила, что ее мужчина проиграл — он ярко продемонстрировал депрессию.

— Нет у меня никакой депрессии! — волнуясь, заявил Алик. И даже стал демонстративно хохотать, но это было фальшиво. — Я просто констатировал наличие смога в нашем городе, вот и все тут!

— Ты использовал слово «беспросветный» — это непозволительно! — горячилась Оливия. — Гони деньги, ты проиграл!

— Да, я использовал это слово. И что? Это всего лишь определение к слову «смог». Смоги — они ведь разные бывают, бывают сизые, серые, а бывают — молочные. Синонимом к слову «молочный» может быть слово «беспросветный». Вот и все!

— Нееет! Это не синоним! Это проявление внутренней, скрытой депрессии! — настаивала Оливия.

— Да нет у меня никакой депрессии! — громко возмущался Алик. И даже стал греметь посудой. — А к тебе подружка Деменция подошла! Ты не понимаешь смысл слова «синоним». Подозреваю, что ты вообще не знаешь, чем смок отличается от смога.

Они еще немного поспорили. В итоге Алик настоял на своей невиновности. В глубине души каждый из них понимал, что устал жить в этом непраздничном токсичном городе — и они снова отправились в путешествие. С утра к их дому на следующий день подскочил микроавтобусик, у водителя было звонкое артистическое имя — Юлиан. Юлиан играючи вел машину и они довольно быстро оказались на пригородной трассе, то есть на Покровском тракте, который вел их в новый пункт их туристического маршрута — в ямщицкое село Еланку.

Сначала дорога была асфальтированной, удобной. Только они въехали в зону леса, дым как будто рассеялся, стало свежо и легко дышать. Вначале их машина поднялась на Табагинский мыс. Потом машина свернула налево, возле памятника Орлу, расправившему крылья. Юлиан сообщил, что они должны сделать фото на Висячем мостике. Это такое знаковое место, которое любят посещать путники и туристы. Каждый путешественник должен иметь фото этого мостика. Альберт с Оливией углубились в зеленые заросли, с удовольствием вдыхая насыщенный кислородом воздух. Они шли, обнявшись, совершенно счастливые, позабыв о своих спорах. Им нравилось, что они оказались в таких непроходимых зеленых кущах, точно в северных джунглях. Мостик смотрелся скромным и слегка кокетливым. Он был переброшен через речку под названием Куллаты. Речка была так себе, обычным горным ручьем. Таких по всему свету полным — полно. Но было все-таки в этом местечке что-то притягательное — спокойствие и благостность спустились откуда-то на парочку наших героев, когда они взошли на слегка покачивающийся мостик. Юлиан сообщил, что если перейти мостик, на ту сторону, то лесом можно добраться до Дома отдыха «Ленские зори». Мало в это верилось, но, наверное, это было так.

Потом Оливия с Аликом вернулись в свое туристическое авто, и оно понесло их по просторам Хангаласского улуса. Дорога была настолько хорошей, а места вокруг настолько поражали богатой зеленью, что создавалось впечатление: они укатили в какие-то волшебные малопосещаемые места. Это была картинка с туристического плаката. Это были смысловые галлюцинации — мужчине и женщине казалось, что они попали в туристическую Мекку, а на самом деле они отъехали от Якутска всего лишь на двадцать километров.

— Вы якутский язык, наверное, не знаете? — неожиданно спросил Юлиан. И даже не дожидаясь ответа, продолжил. — Так вот, по пути будет два села с похожим названием, но они — разные. Одно село называется Уулахан-Ан, а второе — Улахан-Ан.

— Так, в чем разница-то? — не уловила женщина.

— Как? Разве вы не поняли? В первом случае два «у», а во втором — всего одно, — пояснил водитель.

— И что? — удивился Алик. — Что это меняет в жизни?

— Ну как же! — ответил Юлиан. — Уулахан-Ан переводится «Водные ворота», село знаменито близостью реки. А Улахан-Ан переводится «Большие ворота». И это музыкальная «столица» этих мест. Здесь проводятся музыкальные фестивали, молодежь собирается со всей округи. То есть, это как бы ворота в культуру, — пафосно заметил Юлиан.

— Да?! — удивленно переспросил Альберт. Но он не намерен был иронизировать. — С нетерпением жду приезда в Улахан-Ан. Я правильно произнес это название?

— Не совсем, но для первого раза пойдет. А пока мы приближаемся к селу Булгунняхтах, — проинформировал водитель.

Село Булгунняхтах было живописно. Домики в нем, правда, были самые обычные, некоторые были даже непритязательны и слегка кривобоки. В общем архитектурного стиля не просматривалось. Обаяние этого населенного пункта состояло в другом — в том, что село прилепилось на крутом берегу, как грузинские сакли, а прямо внизу, если быстро сбежать по лестнице, — несла свои воды огромная полноводная река. Спуск был очень крутым. В общем выходишь из дома — и сразу река, но только — внизу. Можешь, если хочешь, скатиться кубарем, чтобы скорее окунуться в свежих волнах. Алик с Оливией были приятно поражены, увидев это небольшое, затерянное в глубинах Якутии село, которое так гармонично сочеталось с рекой и окружающей природой. Машина Юлиана подбросила двух пассажиров в эксклюзивное место: река, вода под нежно-нежной дымкой, огромные просторы, даже противоположного берега не видно. И острова, острова, острова — лесистые, причудливой формы. Оливия увидела, что внизу, на якоре, под крутым берегом пришвартовалась белая лодка. В этих местах струился особый воздух: голубоватый. Это был «кусочек» каких-то параллельных миров, созданных как будто бы по специальному божьему промыслу. Это место — словно какой-то разлом Вселенной, здесь все особое — воздух, энергетика, звуки, тишина. У Оливии даже голова закружилась от восторга.

Потом машина повезла влюбленных по проселочной дороге, вдоль дороги шелестел лес. Лес, конечно, был зеленым и свежим, но вот пыли от машины поднималось много. Целые клубы пыли. Картинка за окнами микроавтобуса была средне-деревенской. И вдруг машина плавно и красиво въехала в…пастушескую пастораль. Это было эффектно. Никто не ожидал увидеть в обычном лесу такой умильный сюжет. По поляне, покрытой изумрудно зеленой травой, ходили-бродили шестьдесят коров, у каждой на шее был повязан колокольчик. Маленький, аккуратный колокольчик, по швейцарской «коровьей» моде. Коровки были достаточно упитанные, аккуратные. Это было частное стадо улааханского предпринимателя Павлова. Говорили даже, что у него четыре фермы и тысяча голов скота. Тысяча коров — это все же перебор, наши путешественники насчитали шестьдесят, и для одного фермера это тоже было немало. А уж о перезвоне хочется говорить только в приподнятых тонах! Это было прекрасно! Это была настоящая коровья симфония. Звуки колокольчиков-бубенчиков накладывались друг на друга, иногда они звучали в диссонанс и как будто мешали друг другу, а иногда улавливалась единая мелодия. Алик и Оливия, конечно, попросили водителя с именем известного певца остановиться в этом удивительном лесу и вышли из машины, можно сказать, выбежали навстречу этим замечательным трелям, но водитель их остановил, попросил не распугивать животных.

Путешественники стали вести себя осторожно и даже спрятались за машину. Коровы посмотрели на них внимательными печальными глазами, очень осмысленно. А потом пошли жевать свою траву, так как это было более привлекательно для них, чем разглядывание людей. Алик был в восторге от симфонии. Он слушал ее, с уважением и одобрением разглядывая ее «авторов», пышнотелых булгуняхтахских коров. Он закрыл глаза, прислонился к машине и просто ушел в какой-то астрал, в котором была только музыка. И еще долго потом, пока наши герои ехали по своему маршруту, Альберт то и дело включал видео с записями перезвона бубенцов. Эти впечатления перекрыли по своей силе все остальные, по крайней мере, для Альберта.

Путешественники еще немного проехали по главной дороге, она уже была гравийной, не асфальтированной, но все равно удобной. Потом микроавтобус на полных парах въехал в село с одной «У» в названии. В центре села была небольшая площадь и стоял памятник — каменный парень в центре, наперевес с гитарой и широко расставив ноги.

— О, Высоцкий! — обрадовался Альберт.

— Нет! — ответил водитель. — Это памятник в честь Аййы Уола, или по-русски, Александра Самсонова. Он мало пожил, был очень болен, но был прекрасным певцом. Успел прославиться. Гитара с порванной струной — это символ короткой жизни с недопетыми песнями.

Затем они въехали в Еланку — это было главной фишкой их маршрута. Еланка слыла старинным ямщицким селом. Эта точка на карте была ценна не только тем, что на ней меняли лошадей, скрещивались разные маршруты — из Центральной России в Сибирь, и обратно, но и тем, что географически это было необычное место — отвесные скалы, широкая река со множеством островов — говорили, что с одного на другой остров можно было перепрыгивать, на них летом разворачивали палатки и устраивали пикники. Люди всегда стремились в Еланку. Альберт и Оливия пошли бродить по селу, разглядывая достопримечательности. На стеле, установленной в центре населенного пункта, они прочли, что село гордится такими фамилиями: Голоковы, Соколовы, Бурнашовы, Рогожины. Оливии нравилась та мысль, что один род, к примеру, Голоковых, долго жил в селе Еланка, семьи были полные, с большим количеством детей, дети умножали славу рода своим трудом, все находили себе пары и постоянно продолжали род, один стоял на защите другого. «Вот поэтому Еланка и сохранила свою историю и свои традиции, потому что здесь один за всех, а все — за одного», — так думала Оливия.

Наши путешественники приняли решение не спускаться вниз, к реке, потому что вода в этот раз была слишком большая, острова ушли под воду, купаться было опасно. Поэтому они просто бродили по селу, разглядывая дома. Старых вековых домов было много — они еще помнили царские времена, и ямщицкие истории. Много было в селе и старых амбаров с почерневшими от времени бревнами. Эти амбары точно простояли лет сто пятьдесят.

Следующим пунктом остановки путешественников-романтиков стала горная речка Большая Кетеме. Она находилась примерно в сорока минутах езды от Еланки. Речку окружали слоистые доломитовые скалы, которым было миллионы лет. Вода в горной реке была темноватой, холодной. Сначала речушка пружинисто бежала, струилась по цветным камешкам, потом превращалась в водопад, внешне он вроде был не очень коварный, а потом водопад успокаивался, остывал в своем рвении и энергии и превращался в тихую заводь с кувшинками. Алик и Оливия стояли у воды и размышляли, как же купаться в Большой Кетеме. Они точно знали, как купаться в Окуневом озере и на Табагинском мысу, но вот как одолеть эту капризную нагловатую речушку — не понимали.

Алик с Оливией зашли в холодную, очень мелкую и каменистую часть реки и просто легли на камни. Плавать здесь было невозможно. Вскоре приехала какая-то машина, битком набитая веселыми разухабистыми людьми. Мужчины зашли в воду и тоже легли на камни. Они подумали, что так надо. Они, не сговариваясь, решили, что если Алик и Оливия лежат, врезавшись в камни, и терпят боль, то и им надо сделать то же самое, соблюсти туристический ритуал. Женщины фотографировали своих парней и детей. Потом мужчины вышли из воды, протерлись полотенцами, изобразили на лице радость и быстро куда-то укатили. Алик с Оливией тоже вышли из холодной воды, им захотелось выпить кофе из термоса и вообще захотелось поесть.

— Ну как искупнулись? — весело спросил Юлиан. — Поплавали?

–Ну я бы не сказал, что поплавали…, — протянул Алик. — Скорее мы просто полежали на мели, как старые шхуны…

— Пойдемте! — решительно сказал Юлиан. Он сразу сообразил, в чем дело.

Скинув брюки, Юлиан прыгнул в водопад, немного крутанулся внутри него и поплыл в темной спокойной заводи. Оливия тоже быстро скинула халат, попросила своего мужчину подстраховать ее и прыгнула в водопад. Это было совсем не страшно, водопад не был чересчур напористым и устрашающим, он был как душ Шарко — слегка бил по телу своими жестковатыми струями, но вовсе не хотел сбить купальщика с пути. Справившись с водопадом, Оливия вплыла в большую заводь, вода в ней показалась ей просто бархатной и забыв о всяческой безопасности, а также о коварных подземных течениях, Оливия плыла и плыла вдаль по реке. Это было необыкновенным наслаждением — плыть в зелено-голубой заводи. «Возвращайся обратно!» — закричал наконец встревоженный Алик и женщине пришлось повернуть обратно.

Когда они сели в машину, Алик спросил:

— А запланированы ли у нас на сегодня еще какие-нибудь неожиданности? Если нет, завезите нас в придорожный ресторан… Мы не ели почти целый день, только бутерброды с кофе.

— Я бы завез вас в кафе «Техтюр», его любят все путешественники на колесах, но прежде мы обязательно должны посмотреть на подсолнухи, — заявил Юлиан.

— Но мы много раз видели подсолнухи, — сказал Алик, не заинтересовавшись предложением шофера-гида.

— Нет, это другое — это целое поле подсолнухов! — с гордостью заявил Юлиан.

Машина въехала в село Немигюнцы, откуда, к слову, был родом Юлиан. Село было просторное, большое. Посередине располагалось озеро, дома почти все были частными, невысокими. Обычное якутское село. Знаменито оно было только Немигюнским хлебокомбинатом и большим полем, где были посажены подсолнухи. К этому полю по проселочной дороге устремлялось множество машин. Почему-то всем хотелось погулять по полю с подсолнухами. Суть, наверное, была в том, что на Крайнем Севере мало что росло, и посему это поле с ярко-желтыми солнечными растениями воспринималось как чудо. Алик с Оливией погуляли по полю, сделали снимки и наконец отправились в кафе, которое стояло на дороге.

— Почему оно называется Техтюр? — спросил Алик. — Техтюр ведь рядом с Нижним Бестяхом.

— Да, знаю. Но в этих местах тоже есть Техтюр, только рядом с Верхним Бестяхом, — сообщил Юлиан.

— А написание и произношение двух Техтюров — то же? В смысле идентично? — поинтересовался Алик.

Водитель кивнул в знак согласия. Они все вместе заехали в кафе «Техтюрпарк». В нем было уютно и отлично кормили.

— Ты выбрал себе профессию? — спросила Оливия. Все было в рамках той игры, которую они вместе придумали, сидя на кухне своей городской квартиры и спасаясь от уныния.

— Я буду пастухом! — заявил с блаженной улыбкой Алик. — Я буду бродить по лесам и долам, со своими шестьюдесятью коровами, в длинной рубахе-рубище, как Макс Волошин. И погонять своих коровок, следить, чтоб они кушали только хорошую траву. Мне будут давать зарплату, — мечтательно заметил мужчина. — Ее вполне хватит, чтобы постричься, побриться, хорошо поесть и даже купить нотную тетрадь.

— А зачем тебе нотная тетрадь-то? — уточнила Оливия. — Ты же не учитель музыки.

— А я буду вечером перекладывать звон колокольчиков на ноты, — ответил Алик. — Я напишу «Коровью симфонию», то есть я просто запишу ее, сочинят-то ее мои коровы. Мы с ребятами потом попробуем исполнить ее на синтезаторах, диск запишем. «Булгуняхтахский фолк». Это название для заграницы, а у нас этот диск будет называться «Коровья симфония». Я приглашу своего знакомого художника и он распишет моих коровок в стиле Бэнкси: нарисует у них на боках какие-нибудь стрелки, трафаретные буквы и, конечно, шашечки такси.

— Боже мой! Наконец-то! — воскликнула Оливия. — Наконец-то ты выбрал достойную профессию, где пригодится твое консерваторское образование. Я уверена, ты станешь очень хорошим пастухом!

— Да, конечно, — умильно сказал Алик. — Я стану лучшим пастухом Хангаласского улуса. Меня наградят! Меня, то есть мое фото повесят на сельскую доску Почета.

Они возвращались домой, весьма довольные своей насыщенной поездкой. Впечатления переполняли их. Правда, чем ближе они приближались к городу, тем сильней и сильней сгущался над дорогой, строениями и людьми ядовитый дым.

— Слушай, милый! — спросила Оливия. — Я уже устала мучиться: чем все-таки «смог» отличается от «смока»?

— Ладно уж, сегодня я добрый! — ответил Алик. — Смог — это густой дым от пожаров, дымов, идущих от предприятий. А смок, представь, — это на старорусском «дракон».

Их квартира показалась им очень уютной. Они не были в ней всего один день — и успели соскучиться. Звук кофемолки был завораживающе-загадочным. Кот показался милейшим ненавязчивым животным, хотя он и ходил по пятам. Сделав кофе, Оливия засела за телефон и стала рассказывать подругам про Еланку, речку Кетеме и подсолнухи. Голос ее звучал как ручеек, он был очень домашним. Алик сидел на кухне, пил вино и слушал Аййы Уолла. Алик думал о том, что этот парень был настоящим певцом и патриотом этих живописных мест, которые они сегодня посетили.

Городской пляж и хорват Милош

Лето было в самом разгаре. Достигло жаркой макушки. Пандемия поутихла, но, никуда, увы, не ушла. Каждый день по телевизору передавали о средствах безопасности, это немного давило на нервы. Хотелось куда-нибудь сбежать. Многие горожане прятались на даче от всех болезней и неприятностей. Город был полупустым. «Скоро будет похож на Фамагусту», — мрачно думал про себя Алик, но вслух ничего не говорил. У Алика и Оливии не было дачи. Но наш герой, как всегда, придумал выход из ситуации: он решил, что они будут ходить на городской пляж, причем, пешком, чтоб не трястись в душном автобусе, будут валяться на песке, целый день, далеко заплывать по реке Лене, а потом будут ужинать в уличном ресторане, таком же уютном, как на картине Ван Гога. Ну чем не Сочи или Хургада?

— Будем вести себя так, как будто это Сочи или Хургада! Мы настоящие курортники! — настаивал Альберт.

Оливия смотрела на бой-френда со снисходительной улыбкой, которая означала примерно следующее: «болтай, болтай что хочешь, лишь бы не грустить…»

Впрочем, когда они с Аликом дошли по теплой, прогретой солнцем улице до набережной, и вступили на широкую стрит, ведущую в 203 квартал города, полностью построенный на песках, они были немало удивлены. Это улица, ведущая на пляж, была просто великолепна: здесь высились местные небоскребы, один из них, самый модернистский, был построен по архитектурным чертежам Дубаев. Все здания были стильные, это был местный арт-деко, район на песках выгодно отличался даже от центра города: от проспекта Ленина веяло нафталиновым советским неоклассицизмом.

На городском пляже было уютно. Это были настоящие дюны: кремовый чистый песок, протока реки Лены, над водой плыл легкий туманчик. Купаться в протоке было не так холодно, как в самой реке. Кое-где из воды поднимались зеленые кусты — это потому, что вода постоянно то прибывала, заливая пляж, то отступала, оголяя берег в камнях. На реке был полный штиль. Чаек не было видно. Даже они, наверное, отдыхали. Людей на пляже было немного, и лежали они друг от друга на приличном расстоянии. Самое главное — здесь не чувствовалось дыма от пожаров, в котором в это время утопали все окрестности.

Алик с Оливией упали в горячий песок и несколько минут лежали, ничего не говоря, просто радуясь жаре, отчаянному солнцу и полной беззаботности. Про себя Оливия обрадовалась, что загорающих было немного. Во-первых, это придавало особый шарм их отдыху и во-вторых, ясно было, что полиция сюда не придет — правила поведения в пандемию не нарушались. Напротив — это было, наверное, одно из самых безопасных мест в городе, здесь было много воздуха, можно было заниматься спортом и получать в большом количестве витамин D.

Алик и Оливия скинули с себя одежду, до купальников, конечно, расстелили плед на песке, и Оливия заявила, что немедленно пойдет купаться. Но Алик остановил ее:

— Подожди! Полежи еще, позагорай, подкоптись. Я хочу прочесть тебе Дневник одного гения. Это Сальвадор Дали. Специально взял, чтоб порадовать тебя. Вот слушай: «Весь день стоит оглушающая жара. К тому же я на проигрывателе поставил Баха на максимальную громкость. Ощущение, что голова у меня вот-вот расколется. В сумерки задул жаркий южный ветер, и холмы напротив запылали пожаром. Гала возвратилась с ловли лангустов и послала ко мне служанку сказать, чтобы я посмотрел на пожар, который окрашивает море сначала аметистовым, а потом ярко-красным цветом. Из окна я знаком ответил ей, что уже видел. Гала сидит на носу лодки, крашенной неаполитанской желтой. В этот день она показалась мне красивей, чем когда бы то ни было. Рыбаки на берегу любуются пламенеющим пейзажем. Я опять упал на колени, чтобы снова возблагодарить Господа за то, что Гала также прекрасна, как женщины, которых писал Рафаэль. Клянусь, такую красоту невозможно вынести…». Это ведь про нас с тобой, да? — и Алик посмотрел на Оливию торжествующе. Ему нравилось, да что там, ему очень льстило, что они похожи с Оливией на Сальвадора и Гала.

Оливия не улыбнулась и не обрадовалась, она ничего не сказала. Она сняла солнцезащитные очки, бросила их на плед и молча пошла, нежно ступая по песку, к реке. Она красиво ступала, как какая-нибудь натурщица Дали. Альберт с задумчивостью смотрел ей вслед, не понимая, чем она была не довольна.

Женщина с наслаждением погрузилась в холодноватые струи воды и быстро поплыла вперед. Ей очень хотелось доплыть до кустов и продефилировать в их зеленых коридорах. Пока она плыла, она разглядывала противоположный берег. Там стояло довольно симпатичное здание и несколько лодок. Наверное, это была лодочная станция. И, возможно, люди отплывали от нее на острова.

Конец ознакомительного фрагмента.