Отбрось всё, что не ты

Ирина Захарьина

А вдруг не получится? Что, если не смогу? Не понравлюсь?Вдруг меня не примут и осудят? Куда я лезу? Что могу? Вдруг разочарую начальство, родителей и… себя? Думаю, этими вопросами задавался каждый из нас хотя бы раз. Журналистка Лёлька отправляется на поиски ответов. Ее ждут встречи с неуверенными романтиками, безумными гениями, ранимыми душами, эпатажными личностями… Найдет ли она ответ на главный вопрос?

Глава 2. Главный вопрос

— Зайдите ко мне после обеда, Лёлечка, — с загадочным видом сказал Никанор Иванович, проходя с утра в свой кабинет.

О ужас, неужели опять скажет, что пора писать самой?

В придачу сильно болел живот. Она подозревала, что это не ее боль, а Жанны, с мученическим видом смотревшей в монитор за соседним столом.

Порылась в сумочке, достала таблетку ношпы и молча положила перед копирайтером. Та посмотрела на таблетку, потом удивленно на Лёльку.

— С-спасибо. Откуда ты знаешь? Правда, мне уже стало легче, но все равно спасибо!

Пожала плечами. Хотела бы и сама знать — откуда? Но так уж вышло, что она могла влезть в шкуру другого человека на время. Тем самым облегчив его боль.

Неплохо было бы успокоить и собственные переживания и разделить с кем-нибудь страхи. Но увы.

Пару недель назад она сдала материал про выставку Станиславы, его даже почти не редактировали, опубликовали, как есть. Начальник восторгался: «Ну я же знал, что у вас талант, милочка!».

Ага, талант… С тех пор ничего не получалось. Она пробовала набирать заметки из блокнота после посещения мероприятий. Выходила сухая констатация фактов, как криминальная хроника: «Пришел, увидел, сделал, нарисовал, выставил, заработал». Все попытки придать этому художественный вид проваливались. Она набирала и стирала витиеватые обороты. Как же это удается Жанне? И почему не получается у нее?

В детстве Лёлька мечтала стать журналисткой. Вернее, тогда она не знала, что это так называется, но постоянно вела с куклами репортажи, писала заметки и рассказы.

Вдруг вспомнился эпизод: она, маленькая, в сером пальтишке, цепляется за руку маман. А та в ярком красном пальто и леопардовом шарфе гордо вышагивает по мостовой, не глядя на дочь. Прохожие оборачиваются ей вслед. А Лёлька думает: «Когда вырасту — обязательно буду как мама!»

Но чем взрослее становилась, тем лучше понимала — никогда ей не стать такой. Шикарной, талантливой, уверенной в себе. Нет, это не для нее.

Теперь появилась возможность воплотить детскую мечту. Но было страшно. Вдруг она убедится, что ни на что не способна? Разочарует работодателей и, в первую очередь, себя?

Представляла, как маман будет печально качать головой, мол, я так и знала, что ж теперь поделать? Не могут в семье все быть талантливы. Конечно, она ничего не скажет, чтобы не обидеть дочь. Но этого взгляда Лёлька не переживет.

По возвращению из города В. тайком записалась на курсы по журналистике. Там ее учили живописать криминальную хронику, и теперь она не могла без содрогания видеть газеты. Но мужественно продолжала ходить и выполнять задания.

Лёлька посмотрела на часы — пора на ковер. Тяжело вздохнув, поднялась с места и направилась к кабинету начальника.

— А, это вы, Лёлечка! Проходите, проходите, я давно вас жду! Присаживайтесь!

Лёлька опустилась в кресло для посетителей. А Никанор Иванович встал, выпрямился, приложил одну руку к груди и громко продекламировал:

— Алевтина Маратовна, спешу вас поздравить с официальным вступлением в должность специального корреспондента журнала «Искусство жить»! Все, теперь сами будете писать! С нетерпением жду завтрашний материал в вашем исполнении! Хочу пожелать вам на новом месте…

Лёлька не слышала, что он говорил дальше. Сердце ухнуло в пятки, руки похолодели. Все оказалось даже серьезнее, чем она думала. Теперь ей не просто надо попробовать писать самой, теперь — это ее прямая обязанность.

— М-можно мне водички? — наконец выговорила она.

Никанор Иванович засуетился, бросился к кувшину с водой, стоявшему на тумбочке у двери, запнулся и выплеснул все содержимое на Лёльку. Смутился, стал извиняться, полез за салфетками.

Зато Лёлька пришла в себя и, пока Никанор Иванович шуршал в шкафу в поисках салфеток, быстренько ретировалась из кабинета и направилась в уборную — ей надо было все обдумать, а это единственное место, где можно уединиться.

Заскочила в свободную кабинку, села на крышку. Так, что мы имеем. Больше нет оправданий и прикрытий, пан или пропал! Но можно же, наверное, отказаться? Вот прямо сейчас сказать, что она не готова, попросить немного времени. Никанор Иванович поймет и пойдет навстречу.

Лёльке захотелось поделиться с кем-нибудь, посоветоваться, да просто высказать мысли, теснившиеся в голове, проговорить все «за» и «против». Она часто так делала, и в разговоре находила ответ на вопрос. Подруги шутили: «Ты сейчас нас пытаешься убедить или себя?».

Так, кому позвонить? Лёлька достала телефон из кармана и начала листать список контактов. Флёр.

— Абонент не отвечает или временно недоступен.

Олеся. Голосовая почта:

— Хэллоу, я сейчас занята, в офисе или на беговой дорожке, оставьте сообщение после сигнала и, пожалуйста, будьте кратки, экономьте свое и мое время.

Что ж, оставалась только маман. Вообще Лёлька не очень любила говорить с ней о своих делах, неизвестно, чего от нее ожидать, но решила рискнуть. Вдруг посоветует что-нибудь дельное?

— Бонжур, машер! Как ты, деточка? Что-то случилось?

Лёлька сбивчиво поведала маман о повышении и своих опасениях:

— В общем, я не знаю, радоваться и соглашаться или же попросить еще время на подготовку…

— Ох, детка, я половины не уловила, помехи, но к Никанору…

Лёлька не услышала окончания реплики. В трубке раздалось шипение и потом короткие гудки.

— Алло? Маман? — она озадаченно посмотрела на телефон. Не везет сегодня с собеседниками.

Закрыла глаза и попыталась вспомнить дыхательные техники, которым ее учила Флёр. Она не знала, сколько так просидела. Дыхание выровнялось, мысли успокоились.

Из дзена ее выдернул какой-то странный шум в коридоре и… знакомый голос.

Который она только что слышала по телефону.

Лёлька подскочила на своем неудобном сиденье. Маман! Вот это форзац, что она тут делает?! Так и знала, что не надо звонить ей, добром это не кончится.

Выскочила из уборной, но было поздно. Маман скрылась в кабинете начальника. Все сотрудники поднялись со своих мест и с интересом смотрели на закрытую дверь. Да уж, Элеонора Бродская умела произвести впечатление.

Зачем она пришла к Никанору Ивановичу? О чем говорит с ним?

Богатое воображение Лёльки нарисовало картину, как маман угрожающе нависает над начальником и выговаривает ему:

— Я не позволю обижать мою дочь! Как вы посмели! Какой журналист?! Девочка ма-те-ма-тик, не гуманитарий! Вы поиздеваться над ней решили?! Немедленно верните все как было!

Нет, бред. Маман, конечно, способна на всякие сумасбродства, но не настолько же. Да и с Никанором Ивановичем она знакома лишь поверхностно, чтобы выговаривать ему подобным образом.

Раздался грохот. Надо было что-то делать. Лёлька направилась к кабинету под любопытными взорами коллег. Открыла дверь и… Никанор Иванович был под столом! Лёлька растерялась. Маман его туда загнала? Громко выпалила:

— Никанор Иванович! Я согласна на новую должность. И буду писать. Пусть я никогда этого не делала, но готова попробовать и постараюсь оправдать ваше доверие.

Потом развернулась, твердо и грозно посмотрела на маман, еще раз повторила:

— Я буду писать.

И вышла из кабинета.

Прислонилась спиной к двери. Услышала удивленный голос Элен:

— Что это было?

Потом приглушенный ответ Никанора Ивановича, видимо, тот все еще не выполз из укрытия, до Лёльки долетели только обрывки фраз:

–… переживает… новая должность… специальный корреспондент…

И снова Элен:

— Ах, вот оно что! Теперь все понятно…

Потом грохот и уже более звонкий голос начальника:

— Нашел! Вот она, визиточка, завалилась под стол! Вот, очень заинтересованный человек. Если, говорит, судьба сведет вас с Элеонорой Бродской, непременно передайте, что буду очень рад сотрудничеству. Я могу полностью за него поручиться.

Ой, как стыдно! Вот это уж точно форзац. Оказывается, маман здесь по своим делам. Лёлька опустила глаза и молча прошествовала к выходу, захватив по пути сумку и пальто.

Сама не заметила, как отмахала полквартала. Постепенно успокаиваясь, замедлила шаг и принялась размышлять. Как уж она могла заподозрить маман в разборках с Никанором Ивановичем? Да еще и на должность согласилась, приняла решение на эмоциях, а, может, все же, стоило повременить?

Нет. Она, действительно, хочет попробовать. Детская мечта давала о себе знать легкой щекоткой в душе.

Придя домой, села перед экраном компьютера, открыла документ.

Смотрела на белый лист, и ей казалось, что в голове у нее также бело и чисто. Начинала писать и стирала. Все не нравилось, мысли не шли.

Надо успокоиться.

Стала перебирать вещи на столе — материалы для плетения ловцов снов, бусины для изготовления украшений, этнические безделушки. Это влияние Флёр.

Лёлька постоянно проживала жизни подружек, примеряя их настроение и привычки. Перенимала манеру говорить, двигаться, одеваться. Дома обстановка тоже постоянно менялась. Сходит в гости, проникнется атмосферой, ощущениями хозяйки, — и начинаются перестановки, появляются новые предметы.

Она могла понять, что движет человеком, почувствовать себя в его шкуре. Иногда видела образы и картинки из жизни или тайные желания и мечты. Поэтому ей так нравилась ее работа — можно было на время стать писателем, художником, поэтом, модельером, стилистом…

Отпускало ее так же внезапно, как и захватывало. И она чувствовала опустошение и оцепенение.

Это было самое страшное — столкнуться с пустотой один на один. У нее не было ответа на вопрос «Кто я?». А вдруг ответом будет «Никто, пустота»? Она не понимала, какая она, когда не жила чужой жизнью, и предпочитала даже не задумываться об этом.

Снова вернулась к написанию статьи.

Через час мучений и метаний набрала: «Заявление. Прошу уволить меня по собственному…». Да, это у нее прекрасно получилось.

Неужели сдаваться?

Горько вздохнув, Лёлька направилась к холодильнику. Соорудила двухэтажный бутерброд, заварила кофе — добавила побольше какао, корицы и ванили. Уселась перед монитором и собралась оплакивать и заедать свое горе. Даже сделала первый глоток и откусила огромный кусок от своего чудо-бутерброда. Как вдруг…

Раздался звонок в дверь.

Неожиданно. Время близилось к вечеру. Она никого не ждала.

Поплелась к двери, с опаской посмотрела в дверной глазок.

Ох! Как? Зачем? Может, не открывать? Затаиться? Ее нет дома!

Поздно.

— Деточка, открывай, я слышу, как ты дышишь.

Пришлось открыть. Лёлька чувствовала себя виноватой за выходку в офисе и потупила взгляд.

Элеонора же стремительно вошла в комнату, таща Лёльку за собой. В руках у нее был большой пакет.

— Давай, машер, не тяни, одевайся скорее. Мы опаздываем. Хм, пожалуй, стоит принять душ. А это что? Горчица? Майонез? Деточка, ты забыла про свои бока?! Выброси эту дрянь! Давай, давай, быстро в душ и одеваться! Я принесла тебе нормальную одежду.

Лёлька от удивления чуть не подавилась куском бутерброда, который так и не успела проглотить.

— Ку… куда? Куда опаздываем?

— Не задавай лишних вопросов! Для тебя же стараюсь!

— Ну, маман, ты превзошла саму себя! Опять, что ли, женихи?

— Это совсем другое! Давай, давай, поторопись! Тебе понравится, обещаю!

Неизвестно, что двигало Лёлькой, то ли чувство вины, то ли безнадега — терять было нечего. Но она послушно отправилась в душ. К тому же, зная маман, проще было согласиться и побыстрее сделать все, что та хочет. Иначе не отвяжется.

Пришлось влезть и в платье, украшенное крупными темно-синими цветами. Ну что у нее за вкус? Лёлька почувствовала себя клумбой. Впечатление усилилось, когда маман щедро спрыснула дочь дорогим парфюмом.

Потом распустила Лёлькин хвост, распушила волосы. Подкрасила губы яркой помадой.

— Ну вот, теперь хоть на человека похожа. Давай, быстро в машину!

Лёлька только и успела накинуть пальто, намотать шарф, да захватить сумку. Они бегом спустились по лестнице, запрыгнули в томатный Порше, и машина с ревом сорвалась с места.

— Куда хоть мы едем?

— Говоришь, хочешь писать? Что ж, лучше Ральфа Малиновского тебя никто не научит! Мы едем на его закрытую встречу.

Лёлька пропустила слово «закрытую» мимо ушей и не насторожилась. Знала бы она, что ее ждет. Быть может, и не села бы в машину. Хотя…

Она вспоминала, что слышала от маман про Ральфа, ее бывшего ухажера, писателя и фото-художника. Он был известен лишь в узких кругах и вполне этим доволен.

Рассказывая про короткий и страстный роман с Ральфом, маман обычно томно закатывала глаза, бормоча «потрясающий мужчина». Он посвятил ей несколько строк, чем она страшно гордилась:

«Прекрасная женщина на белых простынях,

Солнечные блики запутались в волосах,

Лучшая приправа к утренней чашке кофе».

Лёлька не понимала, чем тут можно гордиться. И не знала, почему они расстались. Маман не хотела рассказывать, а Лёлька не настаивала.

Кроме этих строк и восхищенных отзывов родительницы, она ничего не знала про Ральфа, не была знакома с его творчеством. И вообще с писателями до этого не встречалась.

Элен за пару секунд исполнила параллельную парковку задним ходом. Лёлька восхищенно покачала головой. Ни разу не видела такого безупречного исполнения. Ни Флёр, ни Олеся, постоянно передвигающиеся за рулем, не обладали такими талантами и парковались уверенно, но медленно.

Лёлька выбралась из машины, обернулась и застыла. Маман лихо выруливала, чтобы… что, уехать? Она подбежала и наклонилась к окну:

— Маман, ты чего?

— Деточка, я внезапно вспомнила, что у меня сегодня куча дел! А ты иди, иди! Я же ради тебя старалась. Только знаешь, что… Ты, пожалуй, не говори, что ты из журнала. Так, на всякий случай…

Потрясенная Лёлька смотрела широко раскрытыми глазами, как исчезают вдали задние огни Порше.

Вот вечно с ней так! И что дальше? Ладно, раз уж пришла, почему бы не сходить, в самом деле. Робко зашла внутрь. Вздрогнула, увидев человека, но это было всего лишь ее отражение.

Она даже не успела посмотреться в зеркало перед выходом! Ох уж это платье в крупный цветок. Достала расческу, быстро привела волосы в порядок, забрала в привычный хвост. Стерла яркую помаду салфеткой. Намотала потолще шарф. Вполне можно жить.

Зашла в зал и замерла в восхищении. Высоченные потолки, огромные окна, потрескавшиеся деревянные двери с резными металлическими ручками, стены из красного выцветшего кирпича. Она любила такие старинные здания, хранящие пыль и свет прошлых лет.

Лёлька аккуратно опустилась на стул и стала рассматривать других гостей. Казалось, тут все друг друга знали, здоровались, переговаривались шепотом.

Вдруг разговоры смолкли. Лысый мужчина с широченной спиной, сидевший на первом ряду, поднялся и вышел вперед. Сцены не было, он просто встал перед зрителями. Тусклое освещение, горел только торшер в углу. Видимо, так создавали поэтическую атмосферу.

Черная футболка туго обтягивала накачанные бицепсы и кубики на животе. Черные узкие джинсы сидели как влитые на длинных мускулистых ногах. Похоже, он провел не один год, приседая со штангой в спортзале.

Это работник? Что он собирается делать? Таскать стулья для тех, кому не хватило места? Но вдруг он заговорил:

— Добро пожаловать, рад вас всех видеть на презентации моей новой книги.

Лёлька вытаращила глаза. Это он? Поэт-романтик? Простыни, солнечные блики и чашка кофе?..

Вот это да! Теперь она понимала томные вздохи маман.

Высокий и тонкий голос удивительно не соответствовал внешности. Но постепенно это перестало иметь значение, гораздо важнее был смысл сказанного.

Она заметила его проницательные серые глаза, в которых читалось, что он многое пережил и повидал, чуть грустную полуулыбку.

Говорил он медленно и плавно, слегка торжественно. Иногда скупо жестикулировал. Казалось, хочет проникнуть взглядом в каждого слушателя.

Он начал с чтения своих стихов, и Лёлька пропала. Короткие меткие фразы били точно в цель. Их смысл ускользал и терялся на задворках сознания, вызывая какие-то смутные образы и ощущения. Поднимая вопросы и заставляя сердце сжиматься от предвкушения чего-то прекрасного.

Лёлька утонула в этом человеке, растворилась в нем и почувствовала то, что чувствовал он. Смотрела на него широко открытыми глазами и ощущала томление его души, острое одиночество, видела красоту этого мира, слепящую глаза, и чувствовала неудержимое желание поймать ее и запечатлеть на бумаге.

Постоянный голод, который можно было утолить лишь с помощью объектива, карандашей, кистей и букв. И ей самой безумно захотелось писать. Она испытывала бурю разных чувств, которые рвались на бумагу.

В голове или в душе рождались собственные строчки, которые вторили услышанному. Она потихоньку достала блокнот и быстрыми судорожными движениями пыталась поймать обрывки его слов и своих мыслей.

— Я не пишу стихи, я просто слушаю и записываю. Они приходят изнутри или откуда-то… из космоса. Они просто есть во мне, — тем временем говорил Ральф. — Главное — не думать, а внимательно слушать, довериться себе и вселенной.

Да-да, подумала Лёлька, как это правильно! Слушать и записывать! Довериться! Все есть во мне самой!

После презентации настало время обсуждений и ответов на вопросы.

Лёлька задумалась о своем, переваривая услышанное. Вынырнула из мыслей от того, что кто-то протягивал ей микрофон. Вдруг осознала, что сидит с поднятой рукой.

Страх волной пробежал от макушки до пяток, на ладонях выступил холодный пот. А Ральф подошел ближе и смотрел на нее внимательным взглядом. Лёльку обдало жаром, как будто он заглянул в ее душу и все про нее понял.

— Хм… Кого-то вы мне напоминаете, — произнес он задумчиво.

Лёлька, без задней мысли, выпалила:

— Возможно, мою маму, Элен Бродскую, я слышала, вы с ней были… знакомы. Я представитель журнала «Искусство жить», — отчеканила она по привычке дежурное приветствие.

И тут случилось странное. По залу прокатился ропот, кто-то ахнул. Все вдруг резко повернулись и уставились на Лёльку. Несмотря на приглушенный свет, она чувствовала себя как под лучами прожекторов. Повисла напряженная тишина. Молчание затягивалось, все перевели взгляд на Ральфа и начали перешептываться. Лёлька хотела было заговорить, как вдруг Ральф остановил ее, подняв руку.

Посмотрела на него и удивилась еще больше. Он покраснел, даже побагровел, смотрел со злостью, мышцы на руках напряглись, не хотелось бы ей сейчас оказаться на месте боксерской груши рядом с ним. Голос сорвался чуть ли не на визг:

— Да как вы смеете?! Кто пустил ее сюда?! Журналюгам вход строго воспрещен!

Он указал рукой куда-то за спину, и только сейчас Лёлька увидела, что по всему залу расклеены таблички с красными буквами: «Прессе вход строго воспрещен».

— Шпионка! Выставить ее отсюда вон!

Казалось, он сейчас затопает ногами, как маленький ребенок, или упадет на пол и будет биться в истерике.

Что все это значит? Соседка справа наклонилась к Лёльке и быстро зашептала:

— Вы что, не слышали про скандал? Элен натравила на Ральфа журналистов, а те разодрали его на кусочки, у него потом был нервный срыв, полгода не мог писать, еле оклемался. Неужели газет не читаете, представитель журнала?

Ну маман! Ну удружила! Теперь понятно, почему она скромно отводила глаза. Совершенно в ее стиле.

Лёлька уже повесила сумку на плечо, глаза были на мокром месте. Все правильно. Куда она полезла? Не надо было никуда ехать. Ведь она уже все решила.

Стоп. Она вспомнила, как заявила начальнику: «Я буду писать!». И решила именно это — она попробует! Она не сдастся. Опустила обратно сумку, взяла микрофон и, глядя Ральфу прямо в глаза, твердо произнесла:

— Я — не моя мать. И представители прессы бывают разные, нельзя судить обо всех людях по одному инциденту. И я не уйду, пока не задам свой вопрос.

Ральф, успевший взять себя в руки, посмотрел на нее с интересом.

— Вообще-то, подобным напором вы как раз в свою мать. Что ж, давайте, задавайте. Но подумайте хорошенько. У вас только один шанс. Если вопрос мне не понравится, — вы отсюда уйдете. Сразу, без ответа и без скандала.

Лёлька кивнула. В голове крутился вихрь: «Что побудило вас писать? Что вас мотивирует? Почему избрали именно это мастерство? Что больше привлекает, фотография, рисование или писательство? Как вы пришли к тому, чтобы совместить фотографию, рисунки и стихи? Что вы хотите сказать миру?». Все не то, не то…

И вдруг, все вопросы вылетели из головы и остался только один.

«Кто я?».

Какое отношение это имело к писателю и к писательству? Неважно. Это тот самый вопрос, ради которого она здесь.

Она поднесла микрофон к губам и дрожащим голосом спросила:

— Как вы поняли, кто вы?

Писатель на минуту задумался. В зале еще стояла тишина. Все ждали, как поступит Ральф. Вышвырнет наглую журналистку вон? Или же ответит?

Последовала долгая пауза, во время которой Лёлька не осмеливалась даже дышать. Затем, почесывая подборок пальцами и задумчиво глядя девушке в глаза, писатель произнес:

— Я просто делаю то, что не могу не делать. Не думаю, выражаю то, что рвется изнутри. Не создаю этому помех. Наш мозг может придумать множество разных историй о том, кто мы: дети, родители, работники, фотографы, писатели… и все эти истории накладывают определенные обязательства.

Лёлька потихоньку выдохнула. Кажется, пронесло и можно расслабиться?

А Ральф, наконец, перестав смотреть только на Лёльку, продолжил:

— Но что, если отключить сознание? И просто идти за внутренним ощущением и делать то, что хочется делать в каждый момент. Когда я вижу красоту в разных проявлениях реальности, руки сами тянутся за камерой или карандашом или ручкой. Когда просыпаюсь утром, я чувствую, как в теле рождаются строки и образы. Я ничего не придумываю, лишь позволяю чему-то важному прийти через меня в мир. И это происходит без напряжения, потому что это не обязанность, а необходимость. Я ответил на ваш вопрос?

Он опять обратился к Лёльке. Та уже менее уверенным голосом попросила:

— Наверное… Но не могли бы вы еще пояснить, чем же плохо быть детьми, родителями, работниками? Ведь это тоже части нас. И да, у нас есть определенные обязательства. И почему же все люди задаются вопросом — «кто я?». Если все так просто, как вы говорите, почему люди мучаются в попытках найти ответ?

— На самом деле, все не так просто, — он грустно улыбнулся. — Вернее, просто, когда ты можешь это почувствовать. Я никогда не умел учиться, в школе постоянно получал двойки, в институт еле поступил и не закончил. Но в какой-то момент научился учиться у себя и у этого мира. Слышать себя и доверять. Боюсь, что большинство людей вместо этого приучаются учиться у других. Поэтому они всегда слушают не там. Они слушают, что говорят другие. Им нужно какое-то обозначение ролей и обязанностей, чтобы чувствовать себя спокойно. Нужна инструкция, как жить. У меня же никогда не было такой инструкции. Часто знания мешают увидеть и почувствовать истину.

Ральф взял со стола книгу, перелистал и прочитал:

«Ты умница!» — и она стала отличницей.

«Ты не справишься» — и она провалила экзамены.

«Зато красивая, выйдешь замуж удачливо» —

И она получила штамп в паспорте.

«Ты менеджер» — и она исполняла обязанности.

А как-то решила, что она волшебница,

И наколдовала себе счастье.

Затем пролистнул несколько страниц и зачитал еще одно стихотворение:

Мы — сплетение мыслей, помыслов и цитат,

Чужого мнения, критики, «сиди смирно и не высовывайся».

Только многие не могут вспомнить,

Что в нас заложены способности

Плести себя своими руками.

Этого было слишком много. Ей надо все переварить, понять, обдумать. Она отдала микрофон и опустилась на стул. Кажется, никто больше не собирался ее выгонять.

Мозг взрывался разными мыслями, душу переполняли чувства. Какое-то время она даже не следила за происходящим. Были еще вопросы и ответы.

Затем она вновь подняла руку и спросила:

— Что вы можете посоветовать начинающим писателям? Тем, которые боятся чистого листа.

Он задумчиво улыбнулся и сказал:

— Пропускайте через себя и пишите о себе, своих чувствах, о том, что видите и чувствуете вы. Но так, чтобы каждый мог прочесть между строк про себя. Людям не интересно читать общеизвестные истины, то, что они уже знают.

— Да, но… Чего же они не знают?

— Они не знают вас. И себя.

После презентации Лёлька купила книгу и встала в очередь за автографом. Она заметила татуировку у писателя на бицепсе и уставилась на нее, пытаясь разобрать буквы. За этим ее и застукали.

Ральф задрал повыше рукав и прочитал:

— Laisse tomber ce que tu n’es pas, отбрось все, что не ты.

Французский. Понятно, еще одна стрела в сердце маман.

Он улыбнулся, протянул руку, взял книгу. Внимательно посмотрел на журналистку, а потом написал мелким убористым почерком:

«Все места уже заняты, кроме твоего собственного».

После мероприятия Лёлька укуталась в пальто и шарф, натянула перчатки и отправилась домой пешком. Время было позднее, горели фонари. В воздухе уже пахло осенью.

Она ощущала себя по-другому, по-новому смотрела на камни мостовой, дома, заборы, деревья… Воздух был как-то особенно вкусен и свеж, хотелось вдыхать его как можно глубже.

«Все места уже заняты, кроме твоего собственного». Но где оно, ее место?

Мысли теснились в голове, а чувства в груди. С каждым шагом становилось спокойнее, но острота ощущений оставалась.

Лёлька всегда думала, что творить и писать может лишь тот, кто мудр, кто знает какие-то вечные истины и правила. Тот, кто по-настоящему талантлив, иначе не стоит даже бумагу марать.

Но, оказывается, что вечные истины никому неинтересны! И писать надо про себя! Это удивительное открытие будоражило, волновало, вдохновляло. Она чувствовала себя легкой, почти невесомой. Только звук собственных шагов убеждал в том, что она идет по земле, а не парит над ней.

Василий встречал у порога и смотрел с укоризной, время ужина прошло, а его еще не кормили.

— Сейчас, сейчас, миленький.

Лёлька насыпала корм в миску, почесала за ухом пушистого друга.

Прошла в комнату, включила компьютер. Зашла на сайт с музыкой. Пусть играет что-нибудь новое, а не как обычно — то, что нравится ее очередному кумиру.

Теперь надо создать рабочее пространство. Аккуратно собрала все вещи и убрала в шкаф.

Перед ней был пустой стол, клавиатура, монитор и блокнот с записями.

Прислушалась к себе.

Ничего, лишь смутные образы и желания. Что ж, не страшно.

Сегодня ее не пугала пустота. Она была готова даже принять мысль, что эта пустота — и есть она. Хотя чувствовала, что в ней гораздо больше всего, чем она до сих пор думала и знала.

Конец ознакомительного фрагмента.