Шпион императора

Ирина Григорьевна Слепухина (2024)

Москва, конец XVI века, на троне царь Федор Иоаннович, но фактически правит его шурин Борис Годунов. В составе австрийского посольства в Москву прибывает молодой пан Юрий Лобанов-Рудковский — сын крестницы Иоанна Грозного, и стрельца , сбежавших в Литву от гнева Иоанна . На родине своих предков Юрий невольно оказывается в центре политических интриг, которые плетутся князьями, боярами, недовольными правлением Годунова. Юрий находится на волоске от гибели, но вспыхнувшая любовь между ним и дочерью боярина Петра Вельяминова Катериной не только спасает его, но и разрушает очередной заговор против Годунова. Исторически достоверно описан быт и нравы того времени, ярко представлены исторические фигуры. Особое внимание уделено деятельности Бориса Годунова и его планам преобразований.Любовь и интриги, преступление и наказание, честь и предательство — вечные темы в романе искусно вплетены в захватывающий сюжет, который увлекает читателя с первых страниц.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1.

На сегодняшнюю встречу с правителем Щелкалов шел неохотно, как, впрочем, и на все их встречи в последнее время, а жаль! Раньше было по-иному, пора бы привыкнуть, ан нет, не получается. Отсюда и тяжесть на душе, ибо с каждым разом им все труднее понимать друг друга, от бесед же остается неприятный привкус досады и разочарования, наверное, взаимный. А ведь еще не так давно они неплохо ладили, понимали и нуждались друг в друге. Неужто он что-то проглядел, упустил?

Дьяк шел, привычно не замечая роскоши дворцовых палат, хотя когда-то, в самом начале, любовался оными с замиранием сердца, особенно же стенною и потолочною росписью в главных парадных палатах, ибо выполнена была с искусством вельми — истинно радость очам, а душам спасение. Когда он в первый раз увидал еще в сенях Грановитой изображение спящего царя Константина и стоящего возле него Господа Иисуса Христа с Животворящим Крестом в руках и подпись: «Сим победиши…» — у него, еще молодого тогда дьяка, аж сердце зашлось от красоты и величия сего письма, так дивно украсившего стену. И он дал себе слово, что добьется права бывать здесь на равных с самыми родовитыми боярами. И, с Божьей помощью, добился… токмо теперь, увы… теперь он даже головы не подымал и лишь мельком замечал расставленную по пути охрану да снующую рядом придворную челядь. Жаль, видит Бог! Жаль… Щелкалов шел медленно, не глядя по сторонам, сдержанно отвечая на приветствия знакомых бояр, непонятно чего ждущих, и только привычно дивился — с чего бы им, с утра пораньше, здесь толочься? Хотя оно и понятно — окромя как интриги плести да друг дружке козни сподтишка строить, делом настоящим заняться не умеют, вот и толкутся возле царевых покоев, авось, мол, свезет. Бояр он не любил, и они платили ему тем же. Он это знал, как знал и то, что когда-нибудь они его все же подсидят, что ж, на все воля Божья! Пока же ему власти хватает… работы тоже, и за то хвала Господу, ибо что может быть слаще работы? Он вздохнул, так захотелось ему назад, в свой Приказ, к своему рабочему столу, к бумагам… что толку в этих совещаниях с Борисом? Все едино, каждый при своем мнении остается, хотя нынче, кто знает. Вон Шуйские снова воду мутят, как пить дать, заговор затевают, — тут уж не до споров, не до разногласий…

Перед покоями Правителя Щелкалов остановился и, когда рынды отмахнули перед ним двери кабинета, шагнул через порог, придав лицу почтительно-бесстрастное выражение.

Возле большого, для их совместной работы подобранного стола, с раскиданными по нему в беспорядке свитками, сидел Годунов в богатом, изукрашенном затейливой резьбой и дорогими каменьями, кресле с высокой прямой спинкой и лиловыми бархатными подушками возле подлокотников. Руки, унизанные драгоценными перстнями, праздно покоятся на вишневом бархате скатерти, а все эти полуразвернутые свитки — чистое лицедейство, бумагами-то занимается он, Ближний дьяк — … богатый, шитый золотом кафтан, меховая, едва накинутая на плечи, телогрейка… на лице улыбка, но взгляд насторожен и не особо приветлив. Ну, то и Бог с ним… им взаимный политес ни к чему, не на приеме!

Щелкалов долго, собираясь с мыслями, истово крестился на образа, потом низко, но с достоинством поклонился Правителю и, не дожидаясь приглашения, спокойно занял место по другую сторону стола, в кресле, в коем всегда сиживал во время совместных совещаний.

— Ты, как я погляжу, ровно к себе домой пришел! Так может, я тут лишний, с делами ты и сам управишься? — Борис усмехнулся, щелчком послав ему подвернувшийся под руку столбец. — Чай не привыкать — работать ты горазд!

— Твоя, правда, Борис Федорович, работать я умею и люблю. А гневаешься напрасно! Мы с тобой не впервой вот так сидим, и в тебе, привык я, скудоумный, видеть и почитать своего единомысленника и соратника — иначе бы не пекся о благе твоем, как о собственном. Но у каждого свой дар. Ты искусен в дипломатии — для тебя она точно шахматная игра, я же — в повседневных трудах, да в розыске, без коих не сладится ни одна, самая хитроумная, комбинация. Ум хорошо, а два лучше… когда-то ты это понимал.

— Ты на что намекаешь?! — Годунов был явно раздражен.

— Один в поле не воин! — смело поглядел на него Щелкалов. — Сию мудрость умные люди испокон веку знали, да и ты, боярин, знал. В одиночку, без подмоги верных людишек, никто еще надолго к власти не приходил.

— Сиречь — без тебя? — Борис нахмурился, пристально глядя на вконец обнаглевшего дьяка.

— Не я один был тебе верен… — спокойно встретил его взгляд Щелкалов. — Только прости, Борис Федорович, не о том сейчас речи ведем. Не меня тебе опасаться должно, и даже не самих врагов твоих, а тех слухов злостных, кои они изподтишка распускают, будоража и сея смуту в низах московских. И то не впервой — не забыл, небось, как ловко они тогда повернули против нас ту злосчастную историю с предполагаемым сватовством в Вене? Народишко чуток на дыбы не встал. Как же, Годуновы замыслили на престол Московский католического кесаренка посадить… да при живом-то муже! Помнишь, каково нам было? Еле отбрехались! Даже с царем Феодором — уж на что кроток — и то туго пришлось. Кабы не царица, сестра твоя, уж и не ведаю, чем бы все кончилось…

Годунов, не настроенный сегодня вспоминать свои прошлые ошибки, лишь поморщился:

— Не спорю, худо все получилось! Видно, не додумали мы с тобой, чего-то в расчет не взяли, вот и обмишулились, сами себя перехитрили. Что ж, бывает, однако ж, отбрехались? Да и не впервой мне огрызаться. Чем выше поднимаюсь, тем больше злобы, тем поноснее сплетни. Одолеть не сумели, вот и несут непотребное. Я уж привык в злодеях ходить, хуже другое… эти гнуснецы даже Иринушку оклеветать не убоялись — в супружеской измене обвинить додумались! А то паскудство про стрелецкого младенца, коим, якобы, мы заменили царице мертворожденную дочь, помнишь?! Уж после такого… чего пужаться? Чего боле наплести-то можно?

— Можно и поболе! — дьяк вздохнул и неохотно добавил: — И пужаться есть чего. Мнится, враги твои уже на много ходов вперед все просчитали.

Годунов нетерпеливо передернул плечами, скидывая слишком теплую телогрейку. В кабинете было жарко, и он снова, в который уже раз за последнее время, почувствовал странную, очень неприятную то ли дурноту, то ли удушье. Может, прав аглицкий лекарь, будто жар от наших печей лишь множит недуги да мозги плавит? Так о чем это Андрей… а-а… слухи…

— Ну, чего примолк? Говори, коли начал! — Борис нервно постучал по краю столешницы согнутым пальцем. — Видать, сильно тебя пуганули! Небось, все те же… Шуйские? — И то. Без них ни одна проказа на Москве не обходится! — усмехнулся Щелкалов. — А на них глядючи и другим не терпится пошалить, силой с тобой померяться. К примеру, Салтыков Василий Андреич — чую, по уши завяз. Еще и…

Он запнулся, чуть не назвав Вельяминова, но вовремя удержался, решив, что разумнее умолчать. Невелика сошка, а пригодиться и ему самому может, не век же ему на Бориску горбатиться…

— Да чего их всех поминать? Недругов своих, небось, и сам помнишь — одним больше, одним меньше, хрен с ними! Тут худое в другом… в неком весьма умном и злом умысле. Вон уже по всей Москве один паскудный слушок пущен, будто ты, шурин государев, злоумышляешь на жизнь царевича Дмитрия… и года, мол, не пройдет, как порешат отрока в его родимом Угличе…

Борис помолчал, хмурясь и кусая губы, потом горько усмехнулся.

— А ведь умно придумано… и хотя я-то отрока жизни лишать не собираюсь, но поди докажи! Ах, паскуды! Ах, племя гадючье! И небось никто себя не спросит: а для чего Бориске этого щенка жизни лишать?! В самом деле — зачем?! И без того, где чего не случись, тут же мне облыжно приписывают! А ведь мне он живым куда полезнее!

Щелкалов сочувственно вздохнул, неторопливо поглаживая свою довольно жидкую бороду.

— Сие нам с тобой понятно, а так… царевич хвор, мало ли чего с ним учиниться может, — дьяк предостерегающе воздел палец. — А покажут на тебя и припомнят: слухи давно, мол, шли… недаром же Илюшка-юродивый кричал по площадям, предрекая горе и кровь Угличу!

— Так что ж мне теперь делать прикажешь?! — взорвался Борис. — Охрану, что ль, к этому треклятому Митьке приставить, чтоб стерегли день и ночь? Так у них там своих людишек немеряно!

Годунов, сжав кулаки, в гневе грохнул ими по столу, отчего столбцы покатились, со стуком попадали на пол, но тут же остыл и только устало махнул рукой.

— Да на кого же рассчитано, сие паскудство, а? Любой, у кого в голове хоть толика мозгов осталась, сообразит, что смерть этого пащенка мне бы во вред великий обернулась!

Дьяк промолчал, подумав, что это как посмотреть: может и во благо… коли, конешно, сам помрет… вслух же сказал:

— Так то не для умных придумано! А для люда темного, для низов московских, и в задумке сей великая угроза таится.

— Думаешь, я не понимаю?! — Годунов вскочил, зачем-то рванулся к двери, но тут же вернулся и встал перед дьяком, глядя на него тревожно вопрошающим взглядом:

— Так что же мне делать, со всем этим блядством?! Подскажи…

— Если б я мог… — Главный дьяк горестно вздохнул и опустил глаза. Что он мог ему ответить? Что надо было загодя запасаться сторонниками, как зеницу ока беречь тех, что были, а теперь где их сыщешь?

— Значит, не можешь… — Годунов встретился с ним глазами и понимающе усмехнулся. — Понимаю… — Он вернулся к своему креслу, сел и, немного подумав, уже спокойно глянул на Щелкалова.

— Ну, и черт с ними! Не хватает мне — правителю царства Московского — пред чернью дрожать! — Борис с презрительным высокомерием скривил рот. — Коли я с боярской верхушкой справился… ладно, не гляди на меня так — относительно справился, понимаю, однако ж, как ни как, а порядок навел — так уж с этим сбродом долго ли управиться?

— Вот этих-то и надобно бояться! — упрямо повторил дьяк. — С подлым людом не сговоришься, не подластишься. Подкупить и то не с руки, ибо их много, что мышей в подполье, — не счесть, не ухватить, даже не напугать, потому уже с колыбели пуганы.

— Значит, мало пуганы!! Всыпать им как следует, разом все забудут, да по щелям порскнут! Тоже мне… смерды неумытые!

Щелкалов кашлянул, в недоумении глядя на Годунова.

— Дивлюсь я на тебя, Борис Федорович! Сейчас в тебе говорил — боярин! А ведь слывешь искусным политиком — откуда же такое недомыслие? И смерды — люди. Не гоже их со счетов скидывать…

— Но, но! Полегше! — вспыхнул Борис, не любивший, когда ему указывали на ошибку. — Не зарывайся, дьяк…

Щелкалов усмехнулся.

— Напрасно яришься, боярин! Не забыл я, что ты родом из дворян, я же из посадских. Только, сам знаешь, я того не стыжусь.

Годунов досадливо поморщился, уже жалея, что молвил лишнее.

— Да прав ты, Андрей Яковлевич… прав! Не держи зла, прошу тебя! И без того тошно… ну, как с этими зловредными слухами бороться?!

Дьяк помолчал, успокоившись не сразу, ибо Борискино высокомерие его задело, потом тихо заговорил: — Нешто я об этом не думал? Не вертел в голове и так, и этак? Однако ж ответа не нахожу. Шуйские неспроста подлый люд себе подчинили, теперь верти ими, как душеньке угодно. Только успевай крючок закидывать — все проглотят!

— Отсюда и слухи об убийстве царевича, — кивнул Борис.

— О том и речь, а вот что с этим делать — не ведаю. Чернь невежественна и склонна к насилию, сиречь, к страстям темным, пагубным. С ними на языке разума не поговоришь, напрасно объяснять им кому это на руку. Никто из них и не задумается — в голову даже не придет — выгодна Годунову смерть царевича али нет? Зато слухам сим паскудным сразу поверят… недаром слушок уже пополз. Взбунтовать же сию чернь куда как просто, любой сумеет, тем паче князь воевода Шуйский.

— Значит, за порядком надобно зорче следить!! — повысил голос Борис, снова выходя из себя. — Чтоб вся Москва воинскими отрядами кишела!! Конных стрельцов поболе… хоть на каждом углу! Тогда ни одна мышь не проскочит!!

Мышь-то, как раз, и промеж копыт проскочит, а где одна, там и другая, не успеешь и оглянуться, как со счету собьешся, подумал Щелкалов, но возражать не стал. К чему? Коли человек не хочет слышать, то и не услышит…

Какое-то время оба молчали. Помрачнев еще больше, Борис задумался, потом вздохнул и откинул голову на бархатное изголовье кресла. Щелкалов, настороженный и, как всегда, ничего не упускающий, украдкой наблюдал за ним.

Годунов был статен и величав, красив лицом, приветлив, обходителен, сладкоречив, искусен в лицедействе, мастер интриги — с волей несокрушимой в достижении намеченной цели. К тому же умен и, как полагали многие, коварен. Но у Щелкалова было свое мнение о Годунове. Он часто задавался вопросом, так ли уж умен Борис? Умен-то он, конечно, умен… и талантами Бог его наделил с лихвой, такоже и хитроумием велеем, недаром же достиг столь многого — достигнет и большего. Но сумеет ли удержать? Для этого мало ума — мудрость надобна, да еще сторонники, коих почти не осталось. Увы, сколь многих оттолкнул он от себя… а все гордыня, коей одержим не в меру. Это ли не безумие?

— О чем задумался, Андрей Яковлевич? — У Годунова был приятный голос, звучный и выразительный. Сейчас он звучал мягко, но с оттенком насмешки. — Полагаю, на мое скудоумие сетуешь? Поделись — говори без страха! Я тебя не обижу…

— А чего мне бояться? — неприятно удивился Щелкалов, снова отметив, что, при всей его обходительности и лукавстве, Бориску вечно заносит — не удержаться ему, чтоб не поддеть, хотя делать это без нужды глупо. — Я, чай, не обсевок какой, а твоя правая рука, да и ты не Иван Васильич, мыслю, на славу его не польстишься! В одном не ошибся — о тебе размышлял, то верно.

— Так поделись!! — голос Бориса сделался колючим. — Может, чего полезного подскажешь? А то куда уж мне, скудоумному, с тобой тягаться!

— Тягаться ни к чему. А вот задуматься над моими советами, а не пинать, аки пса смердящего, не мешало бы! — Дьяк тоже разозлился. — Из пеленок, чай, давно вырос, пора бы поумнеть!

Борис, уже готовый дать волю вновь вспыхнувшему гневу, на минуту даже онемел от такой наглости, но вдруг, неожиданно и для себя, и для дьяка, весело расхохотался, хлопая себя по коленам.

— Это ты-то — пес смердящий?! Ай да шутник, ай да проказник! Молодец, угрыз меня знатно. Ты уж об том молчи, сделай милость, не то дознаются — засмеют. Пальцами показывать будут. У меня в канцлерах — пес смердящий!

Борис, как мальчишка, снова залился смехом, и, глядя на него, подобрел и дьяк.

— Ладно, Борис Федорович! Буде тебе… давай уж лучше я отвечу тебе — ты просил поделиться — а дело-то нешуточное… — он помолчал, собираясь с мыслями, потом тихо заговорил: — Разве я не подсказал? Не поделился всем, что сведать довелось, не указал твоей милости на то, где главная опасность таится…

— Да, да! — нетерпеливо перебил его Борис. — Ты обо всем поведал и на все указал. Только главного не присоветовал, что мне со всем этим паскудством делать, как с ним бороться?!

— А уж это, государь, тебе виднее… — уже начав говорить, он понял, что сейчас и сам сотворит глупость — подольет масла в огонь, подпортит и без того уже неладные отношения, но остановиться почему-то не сумел. — Ты правитель, тебе и решать!

С минуту они пристально глядели в глаза друг другу, словно меряясь силами, потом Годунов пожал плечами и беспечно рассмеялся.

— Что ж… верно — решать мне! А вот обиду зря в сердце таишь. В стае двух вожаков не бывает, так что не обессудь, — Борис развел руками, изобразив на лице сложную смесь сочувствия, скрытого торжества и добродушной иронии.

Екий все же лицедей! — подумал дьяк. — А вот меры не знает…на этом-то и поскользнется, ибо настоящему вожаку лицедействовать с умом да с оглядкою надобно. Хотя… и я не без греха! — неожиданно для себя он совершенно успокоился и покаянно вздохнул:

— Твоя правда, Борис Федорович! Да и какой из меня вожак… лучше я своим делом займусь, — он озабоченно глянул на стол, заваленный свитками. — Ты хоть разобрался с ними, на досуге-то?

— Кое с чем разобрался… — кивнул Годунов, — а боле не смог… — он запнулся и продолжал уже тише: — небось и сам видишь, недужится мне, иной раз так мотает, что и себя не помню, не то что грамоты!

Щелкалов дернулся в своем кресле, потом попытался что-то сказать, но закашлялся, а когда заговорил, голос его звучал хрипло:

— Видел, конешно… однако ж мыслил — лекари твои аглицкие помогут… не дело это, Борис Федорович! Ой не дело… впереди вон сколько дел! А ты… в паре мы с тобой, правитель государства Московского! Ты уж не подведи…не расстраивай старика!

— Будет тебе, Андрей Яковлевич! — улыбнулся Годунов. — Может, с Божьей помощью все обойдется! Не ко времени, конешно, зато вижу, ты мне не враг…

Щелкалов как-то странно глянул на Годунова и грустно усмехнулся:

— Будь я врагом, нешто стал бы я говорить тебе правду? Мы же, люди, ох как ее не любим! — дьяк вздохнул и, понимая, что лучше перевести разговор на другое, указал на свитки: — А об этом не беспокойся, я разберусь.

— Сделай одолжение! — обрадовался Годунов. — Сам знаешь, от возни с бумагою устаю не в меру, почему-то задыхаться начинаю.

— От пыли, наверное, которая к пергамену липнет, — кивнул дьяк. — Так и не возись — я-то на что? Предоставь сию работу мне…

Он потянулся, взял со стола один из столбцов и стал его разглядывать, едва не принюхиваясь, даже оглаживая с любовью.

Совсем с глузду съехал мой Ближний дьяк, подумал Годунов, пряча улыбку, и вслух добавил:

— Можешь забирать хоть все! А челобитные потом на подпись принесешь.

— Вот и договорились… — Щелкалов осторожно положил столбец и удовлетворенно потер руки, предвкушая работу. — Однако ж прежде нам с тобою еще кой-чего обсудать бы надобно.

— К спеху, что ли? — досадливо скривился Борис. — Отложить нельзя? Говорю же, неможется мне нынче… аж глаза застилает!

— Суди сам… да я коротко! С Михайлой Битяговским как нам быть?

— А что с Битяговским? — не понял Борис. — Случилось чего с ним?

— С ним-то ничего, а вот в Угличе многое случиться может! Неужто запамятовал? Ты же сам хотел в Углич его назначить, дабы за Нагими надзирать. А уж теперь, как поползли те слухи паскудные, мыслю, то в самый раз будет, и медлить не стоит.

— А, ты об этом… думал я, думал… и ты прав, медлить не стоит. Пошлем Михайлу Битяговского в Углич, главным дьяком, пусть будет там моим оком, моими ушами и моею рукой. Вызови его на завтра ко мне, я с ним потолкую. Ну, все, али еще чего припас?

— Кабы ж моя воля… — Щелкалов только развел руками. — Так ведь крымцы покою не дают! Вот снова…

— Нет, только не это, уволь! — запротестовал Борис и, точно защищаясь, выставил перед собой ладони. — Крымцы подождут, все одно нового не скажешь. А я дух перевесть хочу…

— Тогда боле не стану тебе докучать! Вот только отберу нужные бумаги, дабы сразу у себя в приказе с ними разобраться… за остальными пришлю. Ты же пока пораскинь тут умом — как сих гнуснецов прижать… хвосты им потуже закрутить. Ну, будь здрав и покоен, Борис Федорович, коли разрешишь, пойду я…

Дьяк, покряхтывая, начал было выбираться из кресла, но вдруг, будто только что вспомнив, снова тяжело осел, сокрушенно покачивая головой.

— Прости, совсем из головы вон, чуток не запамятовал! Припас я тут историйку занятную, тебе поведать хотел. Ничего важного, так… сказка одна, малость потешить вознамерился. Сказка сия давняя, и тебя лишь краем касается — иное дело, твоего дядюшку, боярина Дмитрия Ивановича, знаменитого постельничего царя, Иоанна… ежели не надоел еще — с охотою расскажу.

Щелкалов и сам не ожидал, что рассказ его о давней истории спасения сотника Лобанова и государевой крестницы Насти, вызовет такой интерес у правителя. Борис, повеселевший и явно забывший о своем недомогании, заставлял его повторять рассказ снова и снова, выпытывал подробности, коих дьяк и знать-то не мог; а потому, совсем умаявшись и запутавшись в мелочах, он, наконец, замолчал, жестами показывая, что уж и языком ворочать не в силах.

Годунов, довольный столь дивным путешествием в прошлое, посмеялся, потом, видно решив проявить любезность, встал, подошел к столику с напитками, налил стакан воды и подал дьяку, ободряюще похлопав его по плечу.

— Вишь, как угодил ты мне нынче, Андрей, сам готов служить тебе. Прости, заговорил я тебя, понимаю, да только сам виноват… это ж надо, етакую сказку раскопать! И как тебе сие удалось?

— Людишки мои постарались, — скромно ответил дьяк, втайне гордясь собой. — По моему велению, конечно.

— А тебе с чего вдруг в голову стукнуло докапываться до прошлого родителей какого-то австрийского шиша? Небось, по привычке?

— И то. Чем больше знаешь… — Щелкалов лукаво усмехнулся. — Ну, а ежели, по правде, то что-то в имени сего шиша показалось мне знакомым, аж по тем еще, давним временам. Отец мой, царствие ему небесное, в те годы при дьяке Висковатом помощником состоял, ну а я при отце уже вовсю над бумагами корпел, отцу же моему много чего ведомо было — Висковатый ему доверял. Возможно, отец проговорился, а может, слухи в приказе поползли, что, мол, у некоего стрелецкого сотника — Андрюхи Лобанова — дядька крыжак объявился. И не просто дядька, а еще и граф, фон Беверен, — он тогда на Москве послом сидел. Одним словом, слух пошел, шила-то в мешке не утаишь… и у нас, у молодых подъячих, от любопытства аж глаза на лоб лезли. Потом, понятное дело, забылось, быльем поросло, а вот теперь всплыло… Лобанов, по батюшке Андреич, засел он у меня в голове, мне и любопытно стало, дай, думаю, проверю.

— Молодец, что не поленился! Да-а-а… дивная история…

Годунов улыбнулся и умолк, о чем-то задумавшись. Щелкалов тоже молчал, размышляя, правильно ли поступил, вытащив на свет Божий ту старую сказку. Но тут же решил, что если навару и не будет, то и худого ждать не стоит. Он покосился на Годунова и внутренне усмехнулся. Ишь, как Бориска-то размяк! Даже ликом посветлел… что ж, история и впрямь дивная, а кто сказок не любит? Он повертел в руках пустой стакан и подумал, что сейчас охотнее выпил бы стакан легкого рейнского вина, так куда там! Годунов аки чумы боится винопития — сам, гусь этакий, не пьет и другим воли не дает. Может, опять же лицедействует, лицо держит — я, мол, не такой, как все вы, до сей пагубной привычки не опускаюсь. Ха, ему ли, Ближнему дьяку, не знать, что и правителю иной раз случалось перебрать. Хотя, конечно, редко, кто ж спорит?

— Чего маешься, Андрей Яковлевич? — подал голос Борис, заметив его терзания. — Коли не угодил я тебе, ступай, налей себе сам, по вкусу… и то верно, после такого рассказа не грех и выпить!

Щелкалов не заставил себя просить и пока он колдовал возле столика с напитками, Годунов молчал, задумавшись и рассеянно вертя на пальце тяжелый золотой перстень. Но когда тот снова устроился в кресле, с бокалом своего любимого рейнского, Борис, наклонясь в его сторону, заговорщицки подмигнул:

— А ведь я ту историю уже слыхал, правда, не всю, и без имен — дядюшка как-то проговорился… понятное дело, уже после смерти Иоанна. Но я, каюсь, не поверил. Решил — сочиняет старик, приукрашает былое. Ан все правда… и все сходится, и его рассказ и твой. Ай да постельничий, ай да Дмитрий Иванович! Самого Грозного не убоялся…

— Полагаю, тебе он открыл больше, может, такое, до чего и я не докопался? — не удержавшись, полюбопытствовал Щелкалов. — А мне то знать можно, как мыслишь?

— Можно, можно…теперь-то чего скрытничать? Скажу сразу — главное тебе уже известно. А вот чего ты не ведал… ей-Богу, не догадаешься! Да и кому бы такое в голову зашло? — Годунов от души рассмеялся. — Вот послушай… там еще турок, арапского роду, был замешан. Ну, то правильнее сказать магрибинец, а турком называли потому, что нос имел как у птицы папуги. Сухонький такой, чернявый, словно его в коптильне подсушивали, а росточка — точно отрок малолетний, зато ума и знаний превеликих. О чем ни спроси — все ведал, это уж по собственному опыту знаю, ибо какое-то время он у меня в наставниках состоял… жалею, недолго. Так вот, магрибинец этот на каких только языках не толмачил! А в травах разбирался лучше любого лекаря и оттого прослыл колдуном — боялись его жутко, особенно челядь…

— Святые угодники! Какой еще магрибинец, откуда? Да как же это ищейки мои не докопались? — так и вскинулся, задетый за живое, Щелкалов. — Ах, сукины дети! Дармоеды… Но, погоди, он-то каким боком к сей сказке прилепился? — Так какая же сказка без колдуна? Окстись, Андрей Яковлевич! И прилепился сей магрибинец не на пустом месте… не просто так. Это все наш постельничий, Димитрий Иванович, постарался, да так подстроил, что арапа сего к самому царскому лекарю Бомелию подсадил, дабы тот слушал, следил да все ему доносил, мне же от того великий урон учинился — потерял я своего наставника! Смекаешь теперь, к чему магрибинец? Елисея-то Бомелия еще не забыл? Паскуднейшая была персона… недаром «лютым волхвом» прозвали! Только арап тот и его перехитрил.

— Это ж надо! — дьяк восхищенно прищелкнул языком и долго качал головой, пытаясь представить себе, как все это могло происходить. — Ну, тогда понятно, а я-то дивился, как, думаю, исхитрился Димитрий Иванович провернуть етакое дельце под неусыпным оком самого Грозного? Поистине, чудны дела Твои, Господи!

— Истинно так! Дяде повезло… видно, за доброе дело Господь спас. Зато Бомелию пришлось поплатиться, хотя и за другие проказы, ну да он заслужил. Помнишь, в 1575 году, по осени, Елисея, как индюшку на вертеле, живьем изжарили — доигрался чернокнижник!

— Как не помнить, — задумчиво кивнул дьяк и, помолчав, осторожно спросил: — Прости, Борис Федорович, если я чего лишнего себе позволяю, но уж очень хотелось бы понять, с чего это постельничий Годунов так рисковал из-за какого-то сотника, чужого ему человека? Время ведь было страшное, головы и без всякой вины летели, а он… пойти против воли царя! Да не просто царя, а сыроядца, пред коим дрожали даже самые закаленные, самые смелые — не диво ли?

— Чего винишься, Андрей? Твое любопытство понятно, только знаешь, лучше у него самого спроси, навести его как-нибудь на досуге — старик только рад будет поговорить — добрые дела вспоминать отрадно. Да я могу всех причин и не ведать. Кажется, дядя был тому сотнику чем-то обязан, а он всегда одно правило твердо соблюдал — за добро плати сторицею, тебе же потом добром и воздастся. А ежели, говорит, поскупишься — жди беды. Может, в том и причина?

— Редкой мудрости человек! — дьяк только развел руками и, помолчав, вздохнул: — Кто из нас, грешных, может похвалиться подобной добродетелью?

Годунов нахмурился. Намек был понятен. Раздраженный и глубоко задетый, он уже готов был дать достойный отпор злоязычному дьяку, но удержался и промолчал. Перед собой уж чего греха таить! Ему-то не раз случалось забывать добро… и ежели следовать дядькиным рассуждениям, то и расплаты ему не миновать… что посеешь — то пожнешь! Все справедливо. Но дети… и снова он почувствовал эту странную тяжесть в груди, а потом удушье, от которого темнело в глазах. Что, если за его грехи придется платить им, ни в чем не повинным? Враги его множатся… вон и друзья, почитай, все отпали… да и были ли они у него? Сторонники, не более, теперь же и тех становится все меньше, а впереди столько дел! И такое одиночество…

Борис поежился, его обдало холодом, а по спине и ногам пробежал озноб. Ладно, будет об этом! Теперь-то уж назад не поворотишь…

Он встал, прошелся по кабинету, выпил воды и, вернувшись к письменному столу, с любезной приветливостью поглядел на Щелкалова.

— Вот видишь, Андрей Яковлевич, похоже, нынче мы неплохо потешили друг дружку, как мыслишь? Вспомнить и то будет приятно, не все ж в этих треклятых заговорах ковыряться! А к Дмитрию Иванычу сходи, он о былом потолковать любит. — Годунов сел, подумал немного и вдруг лукаво улыбнулся. — У меня к тебе тоже вопрос имеется… то, что ты по делу Лобанова вроде как дознание учинил, оно понятно — ты любишь проницать человеческие судьбы. Но вот от чего мне сию тайну поведал — только ли из желания потешить? Признаюсь, невдомек мне. Ты ведь зазря ничего не делаешь, верно?

Дьяк ответил не сразу. Он серьезно, даже печально поглядел на Годунова, потом вздохнул.

— Мог бы и догадаться, Борис Федорович, — в оное время мы ведь друзьями были, ты меня даже отцом называл… прости, не к месту вспомнилось. А тут-то чего гадать? Дело простое. Отец сего шпигуна жизнью и невестой обязан твоему дяде. Сиречь — косвенно — как бы и тебе, его любимому племяннику. Отсюда и мыслишка: молодой Лобанов может быть нам полезен, а уж вреда, точно, не причинит. Спросишь — в чем полезен? Пока не ведаю, но, опять-таки, ежели вспомнить Дмитрия Ивановича, то всякое доброе дело приносит добрые плоды, надеюсь, принесет и в этом случае. Отчего ж не рискнуть, попытка не пытка!

— Не все умеют помнить добро, и уж тем паче, не всякий согласится платить по старым счетам родителей. Да и знает ли он, о чем речь? Его отец, из осторожности, мог ничего детям и не рассказывать… тоже, небось, пуганый был.

— Этот захочет! — с уверенностью отозвался Щелкалов. — И даже почтет сей долг делом чести. А ведает он о прошлом родителей али не ведает… так то уж наша забота. Может ведь и сведать… верно ли мыслю?

Годунов задумчиво поглядел на Щелкалова, потом кивнул.

— И то. Пусть ему кто-нибудь сию тайну откроет… ты прав, такой человек может пригодиться… а знаешь что? Устрой-ка этому Лобанову встречу с бывшим постельничим царя Иоанна… смекаешь? А там поглядим… — Он помолчал, что-то прикидывая, потом довольно улыбнулся. — Ну, как, усвоил я твои уроки?

— Усвоил, вижу! Только ты и сам в интригах силен, Борис Федорович, мне ли тебя учить? И касаемо сего шиша молодого ты хорошо придумал — сведу-ка я его с Дмитрием Ивановичем. Нутром чую, какую-то роль вольно али невольно — он в наших делах сыграет. Вот увидишь, прямо или косвенно, он нам послужит…

Борис улыбнулся и задумался, приветливо поглядывая на Щелкалова, давно уже у него не было такого хорошего настроения.

— А знаешь, Андрей! Скорее всего, сей вьюнош для дела нам вряд ли пригодится. Да и зачем парня зазря в шпигуны рядить? У нас с тобой этих агентов, что собак бродячих, только успевай куски кидать! А вот для души он нам уже послужил… спасибо тебе, отец, что порадовал! Это ж надо, какую дивную сказку раскопал…