Шпион императора

Ирина Григорьевна Слепухина (2024)

Москва, конец XVI века, на троне царь Федор Иоаннович, но фактически правит его шурин Борис Годунов. В составе австрийского посольства в Москву прибывает молодой пан Юрий Лобанов-Рудковский — сын крестницы Иоанна Грозного, и стрельца , сбежавших в Литву от гнева Иоанна . На родине своих предков Юрий невольно оказывается в центре политических интриг, которые плетутся князьями, боярами, недовольными правлением Годунова. Юрий находится на волоске от гибели, но вспыхнувшая любовь между ним и дочерью боярина Петра Вельяминова Катериной не только спасает его, но и разрушает очередной заговор против Годунова. Исторически достоверно описан быт и нравы того времени, ярко представлены исторические фигуры. Особое внимание уделено деятельности Бориса Годунова и его планам преобразований.Любовь и интриги, преступление и наказание, честь и предательство — вечные темы в романе искусно вплетены в захватывающий сюжет, который увлекает читателя с первых страниц.

Глава 9.

Шел уже третий день, как Юрий пришел в себя, и давно мог бы встать и даже унести ноги из этого опостылевшего чулана, в который его засунули; но чертов татарин прилепился к нему хуже банного листа, обвился аки плющ, ни давая не то чтобы шагу ступить, он даже чихнуть не мог без того, чтобы к нему тут же не сунулись с примочками, мазями, или пахучим травяным зельем — будь оно все неладно!

Юрия, живого и деятельного по натуре, томило и раздражало это вынужденное пребывание в постели, да еще с обязательным питьем всякой пакости, и это притом, что чувствовал он себя вполне сносно. Подумаешь, в голове шумит… еще бы, столько дней без движения, да без воздуха! Он даже попытался удрать, улучив момент, когда страж его вышел по делу, но куда уйдешь без портков? Да и, к стыду сказать, хисту не хватило — перед глазами все вдруг заволокло, завертелось, хорошо, от лежанки отойти не успел, так на оную и завалился. Татарин, конечно, все понял, но виду не подал, а впредь одного не оставлял, опекая, словно малое дитя. В душе Юрий, конечно, был ему благодарен, даже привык к его присутствию, но все равно раздражался, главным образом из-за снадобий, коими тот его потчевал чуть ни каждый час. Вот и сейчас сидит там в своем углу, притаившись, и снова толчет какую-то дрянь в ступе… не иначе, чтоб угостить, когда он, Юрий, проснется. Так что ж ему теперь, целый день спящим прикидываться?! Юрий вздохнул и осторожно, чтоб тот не заметил, покосился на ретивого стража, от души пожелав ему провалиться в пекло вместе со своими адскими травами и ступкой.

Почувствовав его взгляд, татарин быстро обернулся, чуть заметно усмехнувшись.

— Не серчай, господин, Хасан дурного не сделает. И вылечит, и поможет, еще спасибо скажешь. Притворяться уже не имело смысла, и Юрий с досады грохнул кулаком в стену.

— Лечить-то меня с чего? Не видишь, здоров я?! А уж помощь твоя мне сто лет не понадобится!

— Неисповедимы пути Господни… — загадочно изрек Хасан и, глянув на Образ в углу каморы, благочестиво склонил голову. — Иной раз и такой ничтожный червь, как твой покорный слуга, может сгодиться, а то и стать орудием в Руце Божией — к Его вящей Славе и твоему благоденствию!

Юрий хотел было рассердиться, но вдруг передумал и уже с любопытством посмотрел на Хасана.

— Я, конечно, понимаю, что ближний дьяк Посольского приказа не потерпит у себя на службе нехристя. Но тогда почему именуешь себя Хасаном?

— Ошибаешься, у нас в приказе, коли человек полезен, то и басурмана не отринут. Мало ли на Москве разных иноверцев, аж до самого «верху» службу несут? Я же давно не басурман и в Святом Крещении наречен Петром. Хасан, это так, прозвище… по отцу кличут — Петр Хасаныч. А уж ты, пан, зови, как тебе на слух ляжет — что запомнить проще.

— Может, Хасаныч? — предложил Юрий, задумчиво разглядывая татарина. — Так тебе больше подходит.

— Можно и так. — Хасан легко поднялся с коврика, на котором сидел, и, неся в руках полную до краев пиалу с подозрительно ароматной жидкостью, подошел к постели Юрия.

— Выпей, господин! И пусть здоровье твое и душевный покой будут полными, как и сия чаша целительного нектара.

— Ах ты, змий витиеватый! Подобрался таки… к черту твои зелья! Больше ничего пить не стану. Принеси мою одежду и дай мне уйти, тогда, на радостях, хоть ведро вылакаю. А сейчас проваливай… и подальше!

— Зачем ведро? Так и окочуриться недолго! — усмехнулся Хасан.

Поставив пиалу на столик возле постели, он сел рядом и, ловко поджав ноги, застыл в позе терпеливого ожидания. Немного погодя, когда Юрий сердито завозился в подушках, Хасан, чуть покосившись в его сторону, спокойно заметил:

— Пить захочешь, сам возьмешь…

— Вот-вот, хоть раз правду сказал! Сам возьму, коли захочу! Тебе-то чего рядом торчать? Ступай, прогуляйся, я подремлю чуток…

— Не могу, боярин! А вдруг чужой кто забредет, покуда ты дремать станешь? Да — паси Бог — лихое с тобой, немощным, учинит. Как я тогда пред хозяином оправдаюсь?

— Ну, навязались на мою голову, стражи окаянные! — Юрий даже плюнул в сердцах. — Сиди, черт с тобой! Хоть окаменей на своем коврике, идолище поганое… — и, повернувшись к нему спиной, Юрий сделал вид, что засыпает. Он был уверен, что теперь ему долго не заснуть, слишком велико было раздражение, но — как ни странно — заснул…и теперь видел сон, от которого просыпаться ему совсем не хотелось. Правильнее сказать, слышал, ибо глаза он открывать не хотел, уверенный, что снова увидит рядом опостылевшего Хасана. Поэтому он только слушал, наслаждаясь удивительной музыкой пригрезившегося ему голоса… во сне, где-то совсем рядом, тихо переговаривались несколько человек, среди них опять же Хасан (что б ему! — даже в сон залезть умудрился), какой-то причитающий женский голос, и тот другой — столь удивительный, что его хотелось слушать, как пение сирен. Надо бы глянуть, хороша ли сирена, подумал он сквозь дрему и тут же насторожился, услышав шаги. Они были очень легкие и очень решительные, но ведь сирены не ходят! Хотя на то и сон, где все возможно… шаги приблизились, остановились. Потом на лоб ему легла маленькая, теплая рука и повеяло ароматом роз… почти уверенный, что сейчас проснется, Юрий, все же крепко ухватился за эту руку и открыл глаза.…Лицо, склонившееся над ним, было таким прекрасным, что он просто обмер, не понимая, что с ним творится и откуда здесь эта красавица. Но что это не сон, он уже догадался — сирены не носят расшитые серебром и жемчугом летники и не убирают косы девичьим венчиком. Да и Хасан, вдруг возникший за спиной девицы, выглядел слишком уж настоящим, так же, как и маячившая неподалеку пышнотелая, приземистая женщина в цветастом убрусе поверх замысловатого головного убора. Чем-то взволнованная, она смотрела на него с опаской и, пытаясь привлечь к себе внимание девицы, нелепо взмахивала руками, точно несушка над яйцами. А вот и дуэнья, или как их тут называют — «мамка», подумал Юрий… Но кто же они, откуда и зачем тут?

Словно угадав его мысли, боярышня улыбнулась и пальчиком указала на Хасана:

— Вот он пусть тебе все и объяснит, ясновельможный пан! Его ты, как-никак, знаешь… — она чуть отступила, осторожно пытаясь отнять свою руку, но он сжал ее еще крепче, боясь потерять. Она засмеялась: — Буде тебе! Не цепляйся, как маленький, я не сбегу.

Юрий покраснел и неохотно разжал руку.

— Прости, прекрасная госпожа! То я не с умыслом себе позволил… от сонной одури не разобрался. — Он глянул на Хасана и, притворяясь недовольным, нахмурился: — Чего тут у тебя приключилось, говори! Отчего полна горница людей?

— Людей не вижу, господин! — дерзко ответил татарин, покосившись на женщин. — То боярин Вельяминов, Петр Афанасьич, гостинцев тебе прислал, да справиться о здоровье велел. А за отсутствием сынов, кои нынче вне дома пребывают, заботу сию дщери своей поручил. Боле ничего не приключилось…

Юрий, почти онемевший от негодования, не верил своим ушам — нет, но каков наглец?!

— Так сейчас приключится! — пообещал он и, схватив со столика тяжелую глиняную миску, с наслаждением метнул ею в голову Хасана. — Почему язык распускаешь в присутствии дамы, хамово отродье?! Людей не видишь — ослеп?! А женщины, по-твоему, не люди?! Да они во сто крат лучше и прекраснее любого мужчины! Понял, ты, басурманская рожа?! Я твоих татарских замашек возле себя не потерплю!

Пролетев возле самой головы обнаглевшего басурмана, тяжелая миска с грохотом разбилась у ног перепуганной кормилицы, никому не причинив вреда; зато впечатление от этой непонятной, но тем более лестной вспышки гнева было огромным. Глаза девушки засияли благодарностью, Хасан поглядел на него как на умалишенного, а мамка застыла с открытым ртом, дивясь столь неслыханным речам.

Катя лукаво улыбнулась и с шутливой грацией поклонилась Юрию.

— Благодарствуйте за красивые речи и доброе мнение о нас, женщинах. Недаром молва о тебе идет, пан Георг, как об истинно галантном кавалере! А вот Петра Хасаныча напрасно изобидел. Его понять можно. Наши мужчины к тиранству склонны, женщину ценят мало, так с чего бы ему — да еще татарину — быть иным?

— Обидеть меня не так просто! — усмехнулся Хасан. — Я сам по себе… хочу — служу, захочу — потеряюсь, как ветер в степи. Ты еще недужен, господин, да и обычаев наших не знаешь, а потому правду боярышня молвила — на меня осерчал зря.

Юрий вспыхнул от раздражения. Не хватало еще, чтобы какой-то хам поучал его в присутствии дамы.

— Не настолько недужен, чтобы последний ум растерять! И не так уж мало знаю, чтобы не понять, чего они стоят, ваши обычаи!

Катя с интересом поглядела на него.

— Вот как? А братья мне говорили будто ты, пан Георг, почитаешь себя скорее русичем?

— Да коли бы и так! Разве все, что свое, должно быть неподсудно? Этак все по старинке: как отцы наши жили — так и мы жить будем?!

— Твоя правда, боярин, думаешь, мне нравится подчиняться? Да только разве от нас что зависит? Ты лучше успокойся… накось, испей! — и, взяв со столика пиалу с отваром, Катя улыбнулась и поднесла ее к самым губам Юрия. — Пей, пей… не бойся, сразу полегчает.

Юрий заколебался, потом обреченно вздохнул. Это тебе не Хасаныч — не откажешь! Он покорно выпил горьковато-терпкую жидкость, и на этот раз она показалась ему вполне сносной. Юрий поудобнее устроился в подушках, блаженно улыбнулся и прикрыл глаза, так ему сделалось хорошо и покойно. Но не тут-то было… острое беспокойство вдруг кольнуло его, заставив насторожиться: уж не ловушка ли все это? Ведь он начисто забыл, с кем дело имеет. Мало ли, что девица красива, даже обольстительна. Тем хуже — такая если захочет — кем угодно прикинется. А он-то, дурень, распелся аки петел по заре — хвост распушил!

Юрий открыл глаза и уже настороженно глянул на возившуюся у стола чаровницу.

— Спаси Бог за гостинцы и твою заботу, боярышня! — холодно поблагодарил Юрий, стараясь не смотреть на это удивительное лицо. — Отцу кланяйся, передай — не заслужил я такой чести. А меня прости, коли наговорил чего лишнего. Понимаю, что глупство одно!

Катя, сразу уловив перемену в его настроении, тоже насторожилась.

— Вижу, ты, пан, устал! Пора и нам с Федотовной честь знать. — Она сдержанно, без улыбки, поклонилась и отошла подальше. — Отдыхай, с Богом! Поправишься ты скоро, Петр Хасаныч в этом деле толк знает — поболе иных именитых лекарей. Да, вот еще, чуть не забыла! Отец велел передать, как на ноги встанешь, то просил бы он тебя, пан Георг, на обед к нему пожаловать, да и братья мои тебе рады будут. Только оповести за день, как надумаешь.

Поняв, что она уходит, Юрий растерялся и, смутясь, пробормотал что-то невнятное, не зная — огорчаться ему или радоваться.

— Чего копаешься, мамушка? Пошли! — прикрикнула Катя и быстро пошла к двери. Но уже у самого порога она обернулась, глянула ему в глаза, и Юрия будто обожгло этим взглядом и странной, едва мелькнувшей улыбкой.

Матерь Божья… защити! — только и успел подумать Юрий, в испуге чувствуя, как замерло, а потом оборвалось сердце…

Шла третья по счету неделя (а он считал каждый день), как Юрий вернулся на посольское подворье, к вящему удовольствию посла. Наконец-то Варкош мог успокоиться — ведь он места себе не находил, пока его помощник пребывал в столь варварском месте, как местный трактир, с гнусными пьянками, грязью и, будто одного этого мало, еще и в лапах некоего ужасного татарина. Навещая пострадавшего, граф его видел и мысленно содрогнулся — азиатов он боялся. Правда канцлер Щелкалов был столь любезен, что лично заверил его в полной компетентности Хасана во всех отношениях — «поверьте, дорогой мой, ваш молодой друг с ним, как у Христа за пазухой»! Хм, странное сравнение… подумал граф, но поверил. А когда пан Георг, наконец, был ему возвращен, то уже смог убедиться в этом собственными глазами. Юрий выглядел цветущим, подробно и охотно делился всем, чему стал свидетелем, о чем слышал или догадывался. Он явно был рад своему возвращению и их возобновившимся беседам, даже признался, что их ему не хватало, чем приятно польстил графу. Но… было еще и это «но», ибо кое о чем он явно умолчал. И не просто умолчал — Георга что-то тревожило, томило…Варкош кожей ощущал это и, провидя многое, тоже беспокоился, но допытываться не стал. Зачем? Рано или поздно ему самому захочется поделиться, торопливость тут ни к чему.

И он оказался прав. Прошло еще немного времени, и Юрий решился доверить графу свои опасения. Был вечер, с делами покончили, с ужином тоже, и теперь оба отдыхали за шахматной партией. Однако сегодня игра не шла. Юрий о чем-то задумывался, делал неверные ходы и, наконец махнув рукой, откинулся в кресле, давая понять, что не настроен продолжать.

— Прошу прощения, господин граф! Нынче я не игрок…

— Пусть это вас не смущает! Я и сам сегодня как-то… — Варкош повертел рукой, изобразив в воздухе некий замысловатый знак. — Не знаю даже, как это точнее определить… сплин? Нет, скорее озабоченность или что-то близкое к этому.

— Плохие вести? — рассеянно, явно не интересуясь ответом, спросил Юрий.

— О, нет! Не вижу повода… — Граф пожал плечами, незаметно наблюдая за Юрием. — А вот вы, мой друг, похоже, что-то от меня скрываете.

— Скрываю? Нет… скорее не знаю, как поступить. Это по поводу того приглашения на обед, к Вельяминову…

Он помолчал, зачем-то разглядывая шахматную доску, потом выбрал фигуру королевы и, зажав в кулаке, тяжело вздохнул, хмурясь и кусая губы.

— Понимаете, тут есть одна маленькая неловкость. Когда мне передавали его приглашение, то просили, чтобы я… ну, потом… когда вернусь на подворье, сам выбрал день для этого визита, только оповестил бы накануне. И вот я никак не могу решиться…

— Вы называете это маленькой неловкостью?! — Варкош от досады даже хватил кулаком по шахматному полю, отчего тяжелые фигуры с громким стуком посыпались на пол. — Я уж молчу о том, что это есть вопиющая невоспитанность! Старый человек, почтенный бояр, оказывает вам — юноше — честь, а вы заставляете себя ждать, словно принц крови, какого-то захудалого вальвассора! Если же говорить о деле, то и здесь недопустимая оплошность. Похоже, вы забыли одну здешнюю весьма мудрую пословицу — ковай железо, пока оно горячит!

— Куй железо, пока горячо, — поправил Юрий.

— Что? Ах да, конечно! Куй… пока горячо. Спасибо, что не забываете меня поправлять. — Он помолчал и уже спокойнее добавил: — Простите, что позволил себе этот маленький выговор, но мне, старику, это разрешается.

— Вы совершенно правы, господин граф, во всем! — Юрий только беспомощно развел руками. — Но очень уж мне не хочется принимать это приглашение.

Варкош от изумления даже вытаращил глаза.

— Почему, Бог мой?! Почему? Неужели наша Катрин настолько дика и вульгарна? Но мне говорили…

— Вам правильно говорили, — кивнул Юрий. — Девица хороша, дьявольски хороша! И… если честно, боюсь, что не мы ее используем, а она нас.

— Точнее, вас! — поправил Варкош не без лукавства.

— Ну да, конечно… — Юрий покраснел и в сердцах пнул подкатившегося к ноге шахматного короля. — Но мне-то все это не нужно, понимаете?! Я совсем не хочу иметь дело с этой… не знаю, как бы вам лучше объяснить… но от нее исходит опасность, такая кого угодно приворожит! Да и вам какой от того прок? Ведь если такая присосется…

Уже присосалась… — решил про себя Варкош и ободряюще похлопал Юрия по плечу.

— Спокойнее, мой друг… спокойнее! Вы умны, образованны и вполне современны. Так неужели вы серьезно способны поверить, что слишком обольстительная женщина непременно вас приворожит? Да еще, возможно, с помощью нечистой силы? Помилуйте, не ожидал от вас подобной дремучести. Чего вы испугались? Влюбиться? Но в вашем возрасте это нормально. Если же боитесь подпасть под ее власть, тогда, разумеется, надо остерегаться, как здесь говорят — быть начеку. И это вполне возможно. А вот после оказанного вам внимания не принять приглашение нельзя — неприлично! Тем более, московиты весьма чувствительны к обидам. Если они способны кидаться на рукопаш…простите, как это… рукопашное?

— Врукопашную…

— Благодарю… итак, если они кидаются врукопашную из-за того лишь, кому какое место в гостях досталось, то… да вы сами все понимаете! Полагаю, выход один — приглашение принять, политес соблюсти, а там как сочтете нужным. Не изменится ваше первое впечатление, значит, придется вас от этого дела отстранить. Не беспокойтесь, я сумею.

Он-то сумеет, но сумею ли я? — подумал Юрий. И неожиданно для себя сказал совсем другое:

— Вы правы, соблюсти политес необходимо. И то сказать — волков бояться, в лес не ходить!

— Именно так, мой дорогой Георг! — обрадовался Варкош. — Лучше и не скажешь. До чего же я люблю русские пословицы — они так выразительны! Действительно, зачем заходить в лес, когда там волки? Значит, решено! Завтра же пошлю человека предупредить бояра Вельяминова о вашем визите. Кстати, за столом Катрин может и не быть. Вы же знаете, по здешним обычаям боярышне это не положено. Но… что-то мне подсказывает, что на этот раз вас, друг мой, постараются принять по «фряжским» обычаям.

— Иезус-Мария! А мне-то каких обычаев держаться? Как прикажете мне политес соблюдать?! По фряжским или по местным обычаям? Я ведь здесь в домах еще ни у кого не бывал, могу и натворить чего не след!

— Будьте сами собой, господин Георг, и можете спокойно не ходить в лес! Или напротив — ходить? Как это там… подскажите! Похоже, я совсем запутался с этими волками…

Дни, последовавшие за тем памятным посещением трактира и знакомством с загадочным паном Юрием, стали для Кати сплошным мучением, настолько непривычные чувства владели теперь ее душой, тесня сердце странной печалью. Впору припомнить народную поговорку — вот те, бабушка, и Юрьев день! А она-то, дура, радовалась этой затее со шпигуном… думала позабавиться захватывающим приключением, поиграть, полицедействовать, ан вон оно как обернулось. Красавчик пан, небось, и не помнит о ней! Иначе давно бы уж воспользовался приглашением отца отобедать… и то верно, на что она ему? Мало ли он у себя в заморских краях красавиц повидал? На кой ляд еще одна. Но так было лишь в первые дни. Вскоре, устыдившись собственной слабости, она постаралась взять себя в руки, даже успокоилась, или так ей казалось? Но это была уже другая Катя. Она первая это заметила и поспешила объяснить тем, что взрослеет, — когда-то же все едино, придется.

Заметила перемену и Федотовна, но объяснила по-своему. Замуж девке пора — хочет она того али нет, а пора. По весне осемнадцать годков сравняется, шутка ли… другие и помоложе, а давно замужем, уже не по одному дитю нарожали, а эта все стрекозой непотребной пребывает, своевольничает да отцу перечит — кому такая нужна? Оно, конечно, вон и Анна Салтыкова тоже в девках сидит… ну, да то дело иное. Она у них то ли дурочка, то ли блаженная. И, ежели, по правде рассуждать, так кому охота дурочку, да еще хворую, сватать? Такую, иначе как в монастырь, некуда девать. Так то всегда успеется… чего спешить? Семейство богатое, лишний рот не в тягость. Иное дело, нашему горемыке, Петру Афанасьичу… концы-то с концами и так еле сводит. А тут еще — Катька! Как такую ндравную девку с рук сбыть, неведомо. Было бы приданое поболе, а так… будто мало ему хлопот с сынками, а ведь энтих дуроломов тож, небось, и пристроить, и оделить надобно. Эх, бедолага ты, Афанасьич, бедолага! Кабы не померла наша Софьюшка, супруга твоя ненаглядная, иное бы дело было — при ней в дому порядок блюли. И детки свое место знали, и дворня при деле была, глотку не драла, баклуши не била, оттого и достаток был…

Мамка Федотовна любила поговорить, а потому с годами, за неимением достойного собеседника, стала разговаривать сама с собой, да так увлеченно, что постоянно попадала впросак. Вот и сегодня, озабоченная тяготами семейства Вельяминовых, к тому же занятая разборкой Катиного сундука с приданым, она не услышала и не заметила, как в спаленку вошла и тихо села у окошка ее питомица. Да и не мудрено, раньше девка не входила, вихрем влетала, то смеясь, то ругаясь… а тут проскользнула словно тень, послушала ее причитания, да вдруг и говорит:

— Пора тебе, мамушка, язык твой болтливый подрезать, иначе всех когда-нибудь под монастырь подведешь!

Взвизгнув от неожиданности, Федотовна схватилась за сердце, да так у сундука на пол и осела.

— Да нешто я чего дурного про кого молвила? Это за что же мне теперича, будто татю, язык-то рвать?!

— Будет тебе лицедействовать! — прикрикнула Катя. — Кому твой язык зловредный нужен! А вот помалкивать не мешало бы, не то перестану с тобой делиться, ни о чем никогда не расскажу… Ну, давай, подымайся! — добавила она уже мягче и, подойдя, помогла ей встать на ноги.

— Подумаешь, испужала! Будто я чего знаю? Так и так молчишь, словечком лишним не обмолвишься, хоча знаешь, всей душой я изболелась, измаялась о тебе, бессердешной, день и ночь сокрушаючись! — Мамка обиженно поджала губы и, нарочито подволакивая ногу, заковыляла к скамье, выбрав ту, что подальше.

— Ну, коли и по ночам сокрушаешься, то плохо твое дело, мамушка! Непонятно, когда только спишь… — Катя улыбнулась ее нехитрым уловкам, подсобила сесть, за спину подсунув для мягкости подушку, и даже осведомилась, не ушиблась ли.

— Нешто кого из вас то колышет? Ушиблась не ушиблась… спала не спала… чего уж теперь!

Федотовна тяжко вздохнула, намекая на горькую свою долю, но, не выдержав роли, тут же с любопытством глянула на Катю:

— Ты уж прости меня, старую, давно хотела тебя поспрошать… боярин энтот, ну тот, хворый, в трактире… кто ж он такой будет — наш али не наш? Никак в толк не возьму. Уж больно речи вел чудные… на Петра Хасаныча вдруг, невесть с чего, вызверился! Малость не пришиб беднягу. Ты-то хош поняла, с чего он так осатанел?

— Поняла, мамушка, поняла! А кто он такой… — Катя досадливо передернула плечами. — Мне то неведомо, а уж тебе и вовсе ни к чему!

— Оно конешно, ласточка, ни к чему! — согласно закивала Федотовна, озабоченно поглядывая на Катю. — А все ж чудно как-то… батюшка твой его, кажись, к обеду звал… вот и дивлюсь я, чего ж нейдет, коли зван… али я чего не разумею?

— А это уж не наша с тобой забота! — резко оборвала ее Катя. — Эк, нашла, чем голову себе забивать. Вели-ка лучше охабень подать, сходим к Салтыковым, давно Аннушку не видала… да смотри у меня, будь поосторожней, когда об ней говоришь, не то и вправду язык вырву! Слыхала я, как ты тут молола непотребное — Анна, мол, дура блаженная… запомни: она умнее не только нас с тобой, но и многих самых мудрых бояр, из тех, что в Думе заседают. Уразумела?

— Уразумела, как тут не уразуметь! Тебе виднее, касатушка… может и так. Только вот зачем охабень… может, лучше шубу? — робко вопросила Федотовна. — В богатый дом все же собрались, а охабень-то ношеный-переношенный… гоже ли, тебе боярышне Вельяминовой, в грязь лицом ударять?

— Меня старый охабень не замарает. Захочу, во вретище, босая по Москве пойду, и от того хуже не стану! — уже в сердцах крикнула Катя. — Ох, и дури же в тебе… не по возрасту! Живо подай охабень! И заглохни, что б я звука от тебя боле не слыхала.