Под сенью наших берёз

Ирина Герцог, 2021

Деревянные дома, узкие улочки заводских окраин, грохот самодельных самокатов, надрывное завывание бензопилы, ругань пьяных соседей, звонкий голос мамы, зовущий из окна… История Киры – это пронзительное повествование о девочке и ее большой семье, которая разворачивается в 1970-е – 1980-е годы, когда страна переживает затянувшееся время духовного застоя, краха иллюзий и является, по сути, срезом жизни тех лет. Кира растет, и на глазах читателя становится школьницей, старшеклассницей, студенткой. Детская дружба с соседским Ромкой, перерастающая в первую искреннюю горячую любовь, делает ее сильнее. Сможет ли Кира вырваться из трясины бесконечных семейных проблем и трудностей, домашнего насилия и удушающей атмосферы маленького провинциального городка и сохранить свое чувство? Под сенью посаженных в детстве берез жизнь испытывает юных героев романа и ставит их перед серьезным выбором…

Моей дорогой маме и всем женщинам, пережившим домашнее насилие, посвящается

© Герцог И.И., 2021

Часть первая

В самолете Кира сразу же забылась чутким, тревожным сном. Быстро сменяя друг друга, ей снились бабушка, мама, он, сестра, братья и еще много-много разных людей — знакомых и посторонних. Эти краткие вспышки встреч во сне были и радостными, и невыносимыми. Болезненные испытания, через которые ей пришлось пройти в ее еще короткой жизни, со скоростью проносились в сонном полусознании.

«Правильно ли я поступаю сейчас? Что дальше?» — безотчетно пульсируют мысли в ее голове. Все люди, громоздящиеся в потоке сна, — что они хотят? Их не счесть. С некоторыми жизнь уже развела, с другими — она их пока не знает — еще предстоит встретиться. Какую роль они будут играть в ее жизни, как повлияют на нее? Все они силятся сказать ей что-то. Но что? Она не разбирает слов, не понимает их многозначительных жестов.

Вот она сидит на деревянном бортике песочницы, берет в руки застывшую башенку из песка. Песочный конус тотчас же рассыпается мягким шелком, стремительно стекая струйками с ладоней. Как ни старается она сжать пальцы плотно-плотно, изо всех сил пытаясь удержать песок, он все равно ускользает, оставляя лишь несколько песчинок на пальцах.

Как резко, круто изменилась их жизнь. Из трудной, но спокойной и радостной превратилась в хаотичную, разорвавшуюся на тяжелые, страшные бетонные куски, грозящие вот-вот пришибить к земле. Разбилась на огромные неравнозначные острые глыбы, между которых приходилось лавировать, чтобы не изрезаться в кровь. Когда он появился, зачем? Как получилось, что он превратил их жизнь в кромешный ад, и им то и дело приходилось прятаться у знакомых, соседей, чтобы он снова не избил маму. Чтобы не загонял детей за печь дрожать там от ужаса, не слышать звон бьющейся посуды, металлическое эхо сброшенных на пол кастрюль, расходящееся невидимыми кругами по всей комнате еще долго после удара о тугие доски. Не слышать глухие страшные звуки, душераздирающие крики. Не трястись от испуга и не молить Бога в очередной раз, чтобы он забрал его, чтобы он умер прямо сейчас. Приходилось скрываться в пахнущем сырой землей, низком подполье. Прятались в самом дальнем закутке, за мешками с картошкой и капустой. Выворачивали лампочку в свисающем посередине потолка электрическом патроне, на случай если он вдруг вздумает включить свет и спуститься. Жались друг к другу, как замерзшие котята. Только зубы стучали не от холода, а от страха. Мама закрывала детей собой, согнувшись и обнимая их, раскинув руки, как большая птица. Ее спина напрягалась и содрогалась, когда стук его тяжелых ботинок под скрипом половиц приближался к крышке подполья. Потом его шаги замирали, он шарил своими безумными глазами по комнате и двигался дальше. Пытался сообразить пропитанными водкой мозгами, куда это все они могли подеваться. Если бы он задержал дыхание на миг, прислушался, то наверняка бы услышал громкий стук пяти запуганных сердец под своими ногами. В конце концов он раскрыл и их последнее убежище. Нельзя было злоупотреблять и добротой неравнодушных людей, маминой сослуживицы — одинокой женщины, размещающей их на ночлег на полу своей маленькой однушки. Что с ними будет? Зачем он вторгся в их жизнь, руша ее жестоко, планомерно, ежедневно? Как хорошо было жить без него…

* * *

Под нежным майским солнцем кучерявая, с крупными кольцами волос головка пятилетней девочки склонилась над фигурками, башенками из песка. Малышка внимательно, задумчиво рассматривала творение своих крошечных рук, укрепляла фигурки, хлопая по ним ладошками, и ничто не могло отвлечь ее от этого увлекательного занятия: ни оклик из окна мамы, зовущей домой на обед, ни грохот самодельных мальчишечьих самокатов, дребезжащих рядом скрипучими подшипниками, ни пронизывающий звук бензопилы соседа, распиливающей старое, сухое дерево, — все обычные шумы субботнего дня на узкой улице частных домов в провинциальном городе. О чем думала, мечтала Кира, не сводя глаз с песочных построек, то кивая головой, то разводя руки в стороны? Может быть, о дальних странах из сказок, которые читала уже сама? Или о новом, дружном доме, где все счастливы, где мама отдыхает и не работает до самого позднего вечера, когда уже нет сил ждать ее и слипаются глаза? А может быть, о новых, верных друзьях…

Она бы еще копалась в песке, но неожиданно из-за угла вырулила огромная грузовая машина, подъехала почти вплотную к ее песочнице и противно, громко-прегромко фыркая, наконец, захлебнулась и заглохла. Запахло бензином и перегревшимся мотором — нередкий, привычный запах в среде их обитания. Летом обычно такие самосвалы привозили дрова и уголь для заготовок на зиму к каждому дому.

При виде самосвала первая пронесшаяся в голове мысль была о приехавшем на своем огромном, с широкими, на всю железную морду фарами-ноздрями ЗИЛе дяде Феде — родственнике из села, однажды сыгравшем с Кирой глупую, злую, непонятно для чего вообще придуманную шутку. Он заехал к маме, привез что-то, вроде картошку, и когда пошел мыть руки, спросил:

— Кирка, а чего это у тебя глаза такие черные? Не моешь их, что ли? Посмотри, у меня — светлые глаза, у мамы твоей тоже, а у тебя как угли черные.

— Я всегда мою лицо, а глаза-то как мыть? — ответила озадаченная Кира.

— Как-как, бери мыло, намыливай как следует руки и потом натирай глаза тщательнее, вот и будут они чистые.

Кира сделала все в точности так, как ей советовал дядя Федор, и через секунду дом наполнился отчаянными воплями. На них примчалась мама, отмыла от мыльной пены лицо своей маленькой, доверчивой, несмышленой дочки, поругав для порядка по пути дядю Федю, на что тот только беззлобно ржал в ответ.

— Ладно, не злись. Иди сюда, покачаю тебя на ноге, — позвал он девочку.

Кира подулась, конечно, но быстро простила его, потому что любила, когда он приезжал. От него пахло табаком, кожаной курткой и бензином. Кира забралась к нему на колени, и инцидент был исчерпан.

Нет, сейчас это был не дядя Федор. В кабине сидели совершенно незнакомые, чужие люди. Это было еще интереснее. Кира сделала вид, что продолжает играть своими формочками для песка, при этом с любопытством, пытаясь не выдать себя, поглядывала на происходящее.

Первым с подножки кабины спрыгнул большой, красивый дядька, снял маленького черноволосого мальчишку, салагу лет трех. Потом спустил другого, постарше, примерно Кириного возраста, с выгоревшими на солнце желтоватыми вихрами. Последней из кабины выбралась, надо полагать, их мама, худенькая женщина с ввалившимися щеками, острым носом, с косынкой на голове — не такая красивая, как отец.

Мальчишки замялись невдалеке, отец и шофер пошли открывать горбатый фургон, в котором семья перевозила свой скарб. Они не спеша начали переносить вещи из крытого кузова в соседний дом. Мальчишки ушли в палисадник с огромными желтыми цветами, торчавшими через щели в заборе из штакетника. Теперь это был их дом. Прежние соседи продали его и уехали недели две назад, так сказала мама.

А сейчас они, мальчишки, наблюдали за Кирой из-за палисадничных зарослей. Она видела их глаза и челки сквозь скрестившиеся стебли золотых шаров, подошла к палисаднику и, уткнув руки в бока, сказала:

— Если сломаете мои башенки, получите!

Кира умела за себя постоять, была бойкой. Да и кто же посмеет обидеть девчонку, у которой есть два старших брата и сестра? Один брат старше на девять лет, сестра — на восемь, второй брат — на четыре. Какое богатство!

Сделав внушительное, как ей казалось, предупреждение новым соседям, Кира побежала домой обедать, мама звала уже в третий раз.

Взбудораженная, с горящими глазами Кира сообщила с порога, что в соседний дом заезжают новые жильцы, и изложила все, что видела. Прикончив свой обед быстрее обычного, она заторопилась обратно к своему наблюдательному пункту. Картина происходящего изменилась: маленький мальчишка возился в ее песочнице, старший колдовал над новеньким, блестящим двухколесным велосипедом — о таком мечтал каждый на их улице. Взрослых прибавилось, появились грузчики, наверное, выбрались из фургона, когда Кира ушла домой. Мелкий в песочнице не только ничего не разрушил, но еще и пристроил что-то. Кира не была жадной, так что, увидев свои совки в руках мальчишки, подумала: пусть играет, жалко, что ли… Ее-то, конечно, в данную минуту занимало совсем другое — велосипед, щитки которого щедро отражали солнечные блики, осыпая ими девочку с головы до ног. Кира направилась к вихрастому мальчишке.

— Твой? — Как будто рядом находился еще кто-то, кому мог принадлежать этот замечательный велик.

— Мой.

— И кататься умеешь? Дурацкие вопросы, но надо же как-то наладить диалог.

— Недавно научился, — не стал выпендриваться мальчишка. — Хочешь, и тебя научу?

Кира не могла поверить своим ушам, она не ослышалась? Промелькнула стрелой мысль: а вдруг даст попробовать прокатиться? Ну, может, не сразу, не сейчас, потом.

— Только давай не сегодня, — сказал мальчишка, будто услышав ее рассуждения, — в другой день. Сегодня мы заняты, переезжаем.

Познакомились, старшего звали Ромка, младшего Юрка, отца Иван, мать Вера.

— Ладно.

Ромка укатил свое сокровище в сарай во дворе и принялся помогать носить в дом легкие кульки и свертки, подаваемые отцом. Кира поиграла еще немного с Юркой в песочнице и пошла домой, по телевизору начинались мультики, сестра сообщила ей в открытое окно. Складывалось все неплохо, Кире не пришлось отстаивать право на свою территорию. Ей не жалко было делиться ею вместе с входящими сюда владениями — личной песочницей, сложенной дядей Федором и завезшим в нее песок. Ведь и Ромка не оказался жмотом, как, например, Петька, живущий через дом. Ромка даже обещал научить ее кататься на его двухколесном! У старшего брата Толи тоже имелся велосипед, но большой, с высокой рамой и рулем, как рога барана, загнутые вниз, назывался «спортивный». Кира крутилась возле него, примеряясь. Но он был для нее такой огромный, что она потеряла всякую надежду освоить его. Пока. Но она с удовольствием помогала брату мыть блестящие спицы. Не каждый мальчишка и уж тем более девчонка обладала такой нужной вещью. Во-первых, это дефицитный товар, во-вторых, в большинстве семей просто не водились свободные деньги, чтобы тратить их на такую ерунду.

* * *

Кирина семья тоже жила от маминой зарплаты до зарплаты, помогать было некому, отец умер рано, Кира его даже никогда не видела, он скончался до ее рождения. Мама забрала к себе бабушку, которой стало совсем одиноко в опустевшей, почерневшей, покосившейся домами деревне. Да и трудновато ей уже было справляться с огородом, носить воду из колодца и делать все то, что делают деревенские жители круглый год.

Вшестером они ютились в одной, узкой как пенал комнате с пятью окнами и широкой печкой посередине, отделяющей кухню от жилого пространства. Топили дровами, которые надо было заказывать, пилить в конце весны или в начале лета, чтобы они, уложенные в поленницы в сарае, продуваемом всеми ветрами, просохли к осени.

Сначала мама должна была их «выписать», оплатить, найти машину. В назначенный день дрова привозили и сваливали в большом дворе напротив окон или перед домом, в зависимости от настроения шофера. Какое-то время длинные доски или бревна лежали грудой, торчали в разные стороны, как огромный свернувшийся в клубок дикобраз. Дровяная гора становилась объектом притяжения для мальчишек и девчонок. Детвора с удовольствием лазила по ним, даже не задумываясь о возможных неприятных последствиях забав: падениях, царапинах, синяках и занозах. И не так-то просто было покорить растопырившуюся вершину, но очень заманчиво оказаться на самой верхотуре и поглядывать вокруг свысока. Спускаться было еще труднее и опаснее. Надо было выбрать на ощупь ногой то бревно или доску, которые не прогнутся, не покатятся внезапно, а те, что прочно застряли в глубине хаотичной кучи и не елозили под хоть и не большим, но все же весом ребятни. Реально существующая опасность ни в коей мере не останавливала ни Киру, ни ее друзей.

В их семье в заготовке дров принимали участие все, от мала до велика, по возможностям. Мама и Толя пилили дрова, кололи огромным тупым топором, сестра и бабушка носили полные охапки вкусно пахнущих смолой и невероятной свежестью поленьев, сбрасывали их возле начатой поленницы в сарае. Кира и Володя носили по два-три колотых полешка в сарай — кто сколько мог, как муравьишки, которые идут друг за другом по проторенной дорожке, неся терпеливо свою ношу. Бабушка и Наташа ловко и умело, плотно и аккуратно укладывали полешки в поленницы.

Маленькая Кира терпеть не могла эти дурацкие заготовки дров, они лишали возможности носиться по улице, играть в «штандер-стоп», в «казаки-разбойники», в «замри», в прятки, в войнушку, где она была ловкой бегуньей, быстрым и смекалистым «казаком», бесстрашной медсестрой, да мало ли игр? Она то и дело засматривалась на орущих и визжащих от задора друзей за штакетником.

— Иди побегай немного с ребятами, отдохни, — говорила мама с улыбкой.

— Ну, я… а вы… ладно, я ненадолго, — кричала Кира, уже прикрывая за собой калитку.

Спустя какое-то время радость улетучивалась, когда она вспоминала про своих.

— Все, я пошла, мне надо помогать маме, — объявляла друзьям.

— Да давай еще поиграем, большой как будто от тебя толк, — убеждал Ромка.

— Мне как-то не по себе, все работают, а я ношусь. Можно подумать, им не хочется отдыхать и делать что нравится… — Я уже при-ишла-а-а-а, — оповещала Кира, снова открывая калитку.

Зато как весело, искристо потрескивали те дрова в печи зимой! Кире ужасно нравились зимние вечера, особенно в выходные, когда затапливали второй раз печь. После ужина всей семьей садились около этой самой печи, выключали свет, раздвигали шторы на окне, чтобы был виден заснеженный двор, горбатый неровными сугробами, и пели песни под треск горящих поленьев, под пляшущие блики огня на стене и на сгрудившихся в углах карниза занавесках. Густой, прохладный древесный дух поленьев, принесенных из сарая с холода и лежащих возле печи наготове быть отправленными к прогорающим головням, жар прогорающего дерева, запах дымка, горячей золы, слегка проникающий в комнату, приятно дурманили голову, щекотали в носу — вкусный запах детства. Кира присаживалась рядом с мамой, прижималась к ней. Мама и Наташа пели старые русские песни — так хорошо, так слаженно, так проникновенно. Подпевала и Кира, как могла, укрытая теплой маминой рукой. Если не помнила слова, слушала их, подмурлыкивая себе под нос мелодию, вглядываясь то в прыгающие в узких щелях железной дверцы языки огня, бушующего в печкином нутре, то в голубой, бугристый снег за окном. Радостно, тихо!

Страшим детям доставалось больше работы всегда и во всем. Кроме нудной заготовки дров, приходилось и воду таскать в ведрах с колонки на соседней улице. А когда в субботу затевалась стирка, нужно было наносить целую бочку воды. Кира носила в бидончике, Володя в среднем ведерке, Наташа и Толя брали по большому ведру, мама два больших, и так они курсировали между домом и колонкой не сосчитать сколько раз в день. Вода для мытья, вода для стирки, вода для уборки, вода для питья, вода для приготовления еды — кубометры воды перетаскивали на своих плечах.

Время от времени чем мог помогал дедушка по отцовской линии, пока бабушка не запиливала его вусмерть. Злая была бабка. Она и сама никогда не ходила к ним, и деда не пускала. Жили они недалеко, в десяти минутах ходьбы, через две улицы. Дед тайком, окольными путями все же забегал. Потом кто-то из соседей от доброты душевной докладывал старухе о его появлении у невестки и внуков, и тогда деда не было видно недели две-три. Но он правдами и неправдами вырывался на свободу снова.

Не любила бабка Киру. Старшие иногда ходили к ней на пироги в праздники Пасхи, Рождества, Троицы. Маленькая Кира, естественно, увязывалась за братьями и сестрой. Но придя в многолюдный дом, где еще жила сестра отца со своей семьей, Кира неизменно ловила ненавидящие бабкины взгляды. Когда Толя, Наташа и Володя усаживались за стол, бабка своим сухим, колючим корпусом оттирала Киру к самому краю или вообще за его пределы. Крупная, выпуклая, волосатая бородавка на ее подбородке указывала на дверь, или же она вовсе открыто говорила:

— Вишь, нету места за столом, иди давай домой.

Вслед Кире она шипела какие-то не хорошие обзывательства, ругательства. Кира не знала, что они означают, но чуяла всеми фибрами своей неокрепшей души, что сморщенная костлявая старуха имела в виду что-то очень, очень дурное и обидное. Она не понимала, что сделала плохого этой бабке, размазывала горькие слезы по лицу, пятилась к ступенькам от колючих глаз и устрашающего натиска. Сбегала с крыльца, шагала быстро, быстрее, еще быстрее, переходила на бег и мчалась домой, задыхаясь от обиды, от слез так, что едва хватало воздуха в груди.

Дома, захлебываясь все еще не иссякшим потоком слез и икая от рыданий и горя, она рассказывала маме, как обошлась с ней Феня, как все сели за стол, а ее не пустили. И тут горемыка уже не могла членораздельно выговаривать слова, только отдельные слоги, перемешанные с глубокими всхлипами, вырывались наружу.

— За-а что-о-о она та-ак со мной? Ну что-о я е-ей сде-е-ла-а-ла? Все-е та-ам, а мне-е не-ельзя-яа-а-а-а…

Мама жалела свою бедную девочку, сердце разрывалось от боли за нее.

— Кирочка моя, я тоже собиралась заводить пироги, давай-ка мы вместе сейчас умоемся — и за дело! Затеем пир с тобой и бабушкой Пашей.

Кира любила тереться возле матери, помогать, подавать, и ей даже доверяли защипывать края кружочка из теста, упаковывая начинку. И вот уже снова все хорошо, и злющая бабка напрочь вытеснена из ее мыслей.

Наступала Кира на одни и те же грабли раза три. Ну вдруг у бабки Фени было плохое настроение, может быть, она уже пожалела, что так поступила с нею? Кира даже жалела ее, воображая, как та переживает и, может даже, плачет. Плелась туда снова как слепой котенок, но каждый раз прибегала домой в слезах, пока однажды твердо не решила больше никогда, никогда туда не ходить. Из солидарности перестали навещать бабку и братья, и сестра, они поддержали малявку. Для нее это было важно. Признаться, Кира не понимала, почему они еще продолжали ходить в тот дом, когда ее — их родную сестру — туда не пускают. Постепенно горечь ушла, забылась, все было хорошо, все были вместе. Дед продолжал делать свои нечастые вылазки вопреки запретам и скандалам. Приносил то кулек карамелек, то яблоки из своего огорода, а однажды на Пасху подарил ситцевые рубашки мальчишкам и платьица девчонкам. Кира навсегда запомнила узор того единственного платья, подаренного дедом.

* * *

Кира и Ромка подружились сразу. Из сверстников на улице были противный нытик и ябеда Петька, еще старше года на три Людка, она не часто возилась с малышней. Остальные дети были либо значительно старше и малышню не жаловали, либо совсем маленькие, подходящие в компаньоны только Юрику.

У братьев тоже находились свои дела и свои друзья по возрасту и интересам. Киру они с собой гулять брали редко, неохотно, хотя она то и дело норовила увязаться за ними.

— Кирка, ты можешь около дома погулять? Не возьму я тебя сегодня, у меня свои дела, нечего за мной бегать, там мальчишки одни взрослые, — примерно так отшивали ее братья. Ну и ладно, у нее теперь есть свой друг! Так что уже через несколько дней после знакомства Ромка кричал возле ее дома:

— Кира, выходи гулять!

Дважды звать не приходилось, она сразу же бежала на улицу. Иногда ему приходилось брать с собой младшего брата, если оставить было совсем не с кем. Они придумывали, чем бы им вместе заняться. В ход шли все игрушки: Кирины, ее брата и мальчишек. Играли в машинки, в прятки, в мяч, во все привычные уличные и домашние игры, возились в песочнице. В выходные дни, если Кирина мама не работала и первая звала обедать, все втроем бежали есть к ней. Если тетя Вера опережала, Кира обедала у них. Если убегали играть на соседнюю улицу, могли про обед забыть напрочь и только поддавшись громкому урчанию в желудках неслись домой на минуточку схватить кусок хлеба, намазать его вареньем или просто посыпать сахарным песком и скорее бежать обратно. Быстрее! Нельзя пропустить ничего важного!

Отец Ромки привез подарок для Юрика — огромную синюю машину, нет, не такую, которую катают, держа рукой за кабину или за веревку, привязанную к бамперу. Другую. Большую, как будто миниатюру настоящей взрослой машины — открытую, блестящую, с кожаным сиденьем для водителя, педалями, рулем, лобовым стеклом, передними и задними фарами, которые зажигались по желанию водителя. Он поднял Юрку с земли, посадил его на сиденье, объяснил, как привести машину в движение. Принцип почти такой же, как у велосипеда, только здесь педали не вращались вокруг оси, а шли поочередно вверх-вниз, вверх-вниз — и машина ехала. Чем быстрее нажимаешь на педали, тем с большей скоростью едешь. Это был мини-автомобиль для маленького человека! Еще никто никогда на улице не видел такого чуда! Юрик стал в одночасье сумасшедше популярным, вся мелкота округи толпилась несколько дней возле его дома.

Ромка, как и обещал, научил Киру кататься на велосипеде. Кира мало чего боялась. Не боялась ни мышей, ни ужей, ни ящериц, от чего там еще девчонки визжат и падают в обморок, а уж тем более не боялась получить ссадины и шишки от падения с велосипеда. Ромка удерживал велик сзади за сиденье, пока Кира устраивалась на нем, ставила ноги на педали. Потом другой рукой Ромка брался за руль, катил велосипед с Кирой, откуда столько сил у него, удивлялась она. Рассказывал, как держать равновесие, крутить педали, а главное — тормозить. Говорил, наверное, теми же словами, которыми наставлял его отец, когда учил управляться с двухколесным. После Ромка переходил на бег, толкал велик и, максимально разогнавшись, убирал руки с сидения и руля, подтолкнув слегка вперед. Кира подхватывала скорость, крутя педали и выравнивая руль. Она на удивление быстро освоила эту науку, хотя без пары падений и ссадин до крови не обошлось. Да кто бы на них обращал внимание! Надо ли говорить, что Ромка стал ее героем?

Кому из них пришла мысль посадить березки напротив Кириного палисадника, прямо напротив ее окна, уже никто не помнил. Просто однажды они увидели кучу мелких саженцев, сваленных для облагораживания соседней улицы, которая по меркам их округи могла сойти за бульвар. Они взяли два мелких, неказистых, чахлых деревца. Куча от этого меньше не стала, и почему бы не посадить несколько саженцев и на их улице, почему только на большой? Оба деревца — одно повыше, другое пониже — посадили в одну лунку, вырытую Ромкой. Друзья каждый день поливали своих подопечных, ухаживали как могли. Но деревце, что было повыше, чахло и не хотело ни в какую приживаться, оно склонялось к маленькому, более крепкому, как оказалось, оперлось на него, чтобы совсем не упасть. Ромка, родившийся в деревне и видевший, как отец с матерью подвязывали плодовые саженцы в огороде, притащил палку и подвязал к ней березки. Так они росли, переплетясь корнями и стволами, поддерживая друг друга, тянулись ввысь, к небу, к солнцу. Кира с Ромкой возились с ними каждый день, пока деревца не окрепли настолько, что стало ясно — они прижились, теперь точно не погибнут. Когда березы и дети подрастут, Ромка будет ждать Киру возле них, они станут местом их встреч. Шершавые, белобокие друзья будут свидетелями их дружбы, разных значимых и не очень событий в жизни. Кира была счастлива, что у нее есть такой замечательный друг, с которым они практически все делали вместе.

Чего не скажешь о Петечке, живущем в соседнем с Ромкой доме. Никогда не думала Кира, что мальчишки могут быть такими плаксивыми ябедниками, не способными за себя постоять, дать сдачи, когда нужно, вместо того чтобы бежать к мамочке жаловаться, что отняли мяч, толкнули, обозвали, например, Жиртрестом. В таких случаях вся округа оглашалась басовитым воем, и Петька орал что есть мочи, заходясь до красноты:

— Зойка, Зо-о-ой-ка-а-а-а!!!!

Зойка с бешеной скоростью, так что пыль клубилась под ногами, выносилась из калитки, растрепанные волосы торчали во все стороны. Кире она представлялась настоящей Бабой-ягой, вылетающей со двора на сверхзвуковой метле. Кидалась к своему драгоценному мальчику и, выпучив глаза и брызгая слюной, вопила:

— Кто? Кто-о-о-о??

Драгоценный Петечка выкрикивал имя обидчика или просто орал наобум чье-то имя на требование обезумевшей от гнева мамаши назвать подлеца. Их новому врагу нужно было, желательно очень быстро, убежать домой, потому что большая, надвигающаяся на маленького человечка Зоя была по-настоящему устрашающим зрелищем. Сердце громко падало в пятки, во рту пересыхало, ноги становились ватными. Но нужно было отодрать себя от места и бежать, бежать…

Натерпевшись жуткого страха от вида лютой тетки, бегущей прямо на них, дети по понятным причинам после не хотели водиться с этим плаксой и доносчиком. Но как так? Петечке скучно, ему хочется играть вместе с другими детьми:

— Вы, дети, должны принять его в свои игры. Ну пусть он побегает с вами, — говорила успокоившаяся через несколько дней сотрудница республиканской библиотеки.

Если детвора наотрез отказывалась общаться с нюней, Зойка частенько прибегала к такой уловке: заманивала детей к себе на чай. Покупала печенье, конфеты и зазывала их к себе. В дом идти боялись, но сладкого урвать хотелось. Далеко не во всех домах и далеко не каждый день раздавали конфеты. Так они угощались около забора со стороны улицы или, в лучшем для Зои случае, в их дворе. Подходили с опаской, как испуганные щенки, которых хотят забрать у матери, брали конфету-другую и быстренько отходили в сторону. Ссора считалась исчерпанной, маманя выторговывала место для сыночка, и Петечка был снова вхож в их игры. Какое-то время все шло более-менее ничего. До следующего происшествия.

Весь ужас Зойкиного безрассудства, само собой, испытала на себе и Кира. Однажды, когда все разбегались от подкинутого вверх мяча, неповоротливый Петька запнулся о чью-то ногу, а может быть, о корень дерева и плашмя растянулся в пыли, содрав кожу на коленке. Ничего нового не случилось, вой, крик, Зойка — все как всегда. Этот болван, ничего не разобрав, выпалил имя Киры, разглядывающей рану на его колене. Красное орущее, брызжущее возмущением и слюной лицо уже нависло над девочкой: Кира видела, как в замедленной съемке кино, — этот отдельно живущий огромный рот с расползающимися в гримасе в разные стороны толстыми губами, пломбами в пожелтевших зубах, того и гляди готовый проглотить ее всю целиком. Когда Кира, наконец, очнулась и смогла пошевелить пальцами ног, оторвать их от земли и рвануть прочь, Зойка ринулась за ней. Улица была разделена переулками. Кира выбежала по переулку на параллельную улицу и что было сил припустила. Она, слыша близкие шаги за собой, частое, хрипловатое дыхание где-то возле правого уха, хотела обернуться, чтобы оценить ситуацию, но боковым зрением увидела огромную протянутую руку, норовящую сию минуту схватить ее за шиворот.

— Сто-о-ой, я кому говорю! Сто-о-ой, дрянная девчонка!

Сердчишко билось так, что готово было выпрыгнуть через горло и поскакать впереди нее по асфальту, как мяч. Кира снова свернула в переулок, ведущий обратно к ее улице. Силы совершенно заканчивались, она подумала: «Только бы добежать до дома, там мама». Зойка, видимо, тоже подустала от такого марш-броска, отстала. Кира поравнялась со своим палисадником, нырнула в калитку, хорошо, что дверь в дом была приоткрыта, мама варила варенье. Мама… мама…

Возникнув резко, неожиданно для мамы на пороге, на вопрос, что случилось Кира не смогла вымолвить ни слова, глаза были наполнены жутким ужасом и страхом, она смогла только показать рукой на входную дверь и юркнула под стол. В мгновение ока на пороге возникла запыхавшаяся Зойка. Уставилась, свистя горлом, пытаясь отдышаться, на маму. Хрипы из не привыкших к таким забегам легких чередовались с быстрым морганием белесых глаз за толстыми, плюсовыми стеклами очков, съехавших набок. Ангелина смотрела в упор, прямо в глаза бегуньи на короткие и длинные дистанции, и, надо полагать, мамин взгляд сказал ей многое, она смогла выдавить только:

— Ваша Кира моего Петечку…

— Иди, Зоя, — твердо сказала мама, — я разберусь. И больше сюда не приходи, и попробуй только тронуть мою дочь хоть пальцем, будешь дело иметь со мной, а не с беззащитным ребенком.

Кира вылезла из укрытия, ткнулась маме в ноги, обняла их и расплакалась, а плакала она не часто. Мама увела ее на диван, сели. Кира рассказала все как на духу, мама посадила ее на колени, обняла, поцеловала в соленую щеку и сказала, чтобы она не боялась.

— Тетя Зоя больше не придет и не будет за тобой гоняться.

Мама разговаривала с ней еще долго, пока Кира не успокоилась совсем. Все, страх прошел, мама рядом, и бабушка Паша дома. Кира пошла к бабушке, примостилась возле нее, пригрелась и уснула. И, действительно, бешеные забеги — преследования детей Зойкой — на этом прекратились навсегда, все, что осталось из ее запугивающего арсенала, — это орать, орошая близстоящих слюной, и грозить кулаком.

* * *

Любимая бабушка Паша была уже старенькой, ей исполнилось 85 лет. Она была очень набожной, воцерковленной, и, сколько Кира помнила себя к своему невеликому возрасту, бабушка всегда брала ее в церковь по выходным, а иногда и по будням на утреннюю или вечернюю службу. Они добирались до церкви на автобусе, что само по себе уже становилось приятным приключением. Каждый раз было волнительно и любопытно оказаться за пределами их деревянного района, усыпанного низкими домами, вросшими в землю, словно грибы, с крышами из серого, волнистого шифера или коричневых квадратов жести. Прислонившись лбом к прохладному стеклу автобуса, Кира с интересом разглядывала плывущие мимо кирпичные красные и белые многоэтажки, выстроившиеся ровными рядами вдоль проспекта, как солдаты по стойке «смирно». Наблюдала за людьми на тротуарах и остановках, снующими в разные стороны или ожидающими транспорт, нетерпеливо вытягивающими шеи, будто это могло ускорить приближение автобуса с нужным на лбу номером.

И в церкви Кире все нравилось. Торжественный, завораживающий вид: снаружи белая, огромная, с толстенными стенами, с блестящими куполами-луковками, внушающая благоговение. Приблизившись к ней вплотную, Кира ощущала себя такой крохотной, когда поднимала глаза вверх, — теперь не было видно куполов, только высоченная стена с нанизанным на нее небом. Образа, как говорила бабушка, внутри на стенах в золоченых, резных рамах, таинственные лики в полумраке притягивали. Их очи пристально, неотрывно смотрят прямо в твои глаза, как будто вопрошают: «Хорошо ли ты себя ведешь?» — и от взглядов этих невозможно оторваться, увернуться, даже если ты уходишь от них в сторону. Большие, яркие глаза со всех сторон все равно внимательно наблюдают за тобой. И хоть Кира не понимала всего смысла изображенного, она точно знала, что эти величественные иконы святых очень важные, недаром люди становятся перед ними на колени, молятся, просят, кто что. Бабушка, конечно, объяснила, что красивый длинноволосый человек на образах — это Боженька. Кира внимательно, завороженно смотрела на иконы своими огромными черными глазищами, как будто вбирая в себя все это великолепие. Все скачущие мысли, вопросы, громоздившиеся в ее голове и требующие немедленных ответов, улетучивались мгновенно, радостное спокойствие и трепет заполняли ее всю. Не хотелось дурачиться, разговаривать, а только смотреть и слушать батюшку, псалмы церковного хора, в котором пела и бабушка. Нравилось, когда шел священник с кадилом, расплескивая сизый дым на склонившихся людей. Нравился насыщенный горько-сладкий, теплый запах ладана.

В их доме тоже были иконы, в правом углу и на стене, и лампадка перед ними, которую зажигала бабушка, молясь не по одному разу в день.

Апофеозом похода в церковь были гостинцы бабушкиных подружек-старушек, улыбающихся морщинистыми, добрыми лицами. Они совали конфеты в Кирины руки со всех сторон. Она приходила домой довольная, с полными оттопыренными карманами карамелек, ирисок, помадок и — реже — шоколадных конфет. Кира не могла удержаться от соблазна съесть конфету-другую на обратном пути, но остальные делила дома поровну, на всех, по-честному.

— Во что у меня есть! — она с гордостью выкладывала кучу сладостей на стол.

* * *

В жизни Параскевы Андреевны, Паши, как ее звали подруги и соседи, религия занимала центральное место. Она долгое время жила в монастыре. Молодой девушкой вышла замуж за Андрея — тезку ее отца, который с бригадой других мужиков сплавлял лес по реке. В один промозглый осенний день он поскользнулся на оголенном бревне и сорвался в реку. Десятки бревен пришли в хаотичное движение, одно выскочило из-под его ноги, противоположный конец взмыл ввысь и тут же с силой рухнул вниз прямо на Андрея. Бревно пришибло его сверху. Андрей погиб. Паша осталась одна, горевала очень. Долго ходила в церковь, говорила с батюшкой и по велению души в конце концов ушла жить послушницей в монастырь. Четыре года провела она в обители, не общаясь с внешним миром. Единственными чужими людьми, которых она видела в стенах монастыря, были вдовец Николай и его сын-подросток. На тощей лошади они привозили в отгороженный мир муку, смолотую на своей небольшой мельнице.

На исходе четвертого года непростой, но спокойной и понятной жизни дошла и до них весть о разорении храмов, монастырей и церквей «красной чумой», свергнувшей императора, распространявшейся со страшной скоростью от столицы к провинциям и самым отдаленным уголкам России. Докатилась эта сметающая на своем пути все традиции, устои, самобытность русского народа орда с новоиспеченными порядками и до Пашиного монастыря. Как и тысячи других, он был разграблен молодой, без царя в голове, властью. В помещениях монастыря разместили солдат революции, во дворе устроили конюшню и загоны для экспроприированных «лишних» для сельчан свиней, коров, овец, кур. Монашек с сухонькими, перевязанными веревками мешками за спинами выпроводили за стены, спасибо, не убили. Собралась в дорогу и Паша. На ее крайнее удивление, ее поджидал Николай, сидевший на повозке возле монастырской стены. Он был на четырнадцать лет старше, с окладистой, уже с проседью бородой, высокий и жилистый. Он приветливо улыбнулся, кивнул Паше, пригласив садиться на повозку, что было для нее, проведшей не один год в монастыре, совершенно неприемлемо. Она пошла прочь, опустив голову, полупустой мешок болтался на ее худющей спине из стороны в сторону в такт шагам. Навстречу двигалась компания пьяных, разгоряченных хозяев новой жизни. Они стали отпускать скабрезные шутки в ее адрес, окружили, тупо ржали над своими дубовыми остротами, как кони.

— О, какая монашечка! Ладненькая!

— Я бы прокатился на такой лошадке, га-га-га.

— Соскучилась небось по мужскому плечу?

— А ну-ка, иди сюда, мы тебя приласкаем, худышечку.

— Ишь как глазищами своими черными лупает!

— Кто тебе больше нравится, я, наверное? — заржал вплотную подошедший расхристанный недомерок и выпустил густой дым, раскуривая приклеившуюся к нижней губе папиросу, прямо Паше в лицо.

Николай раздвинул сгрудившиеся возле Паши плечи в засаленных гимнастерках, взял растерявшуюся девушку за руку и резко вырвал ее из полузамкнутого круга дикарей.

— А ну, чего замешкалась, пошевеливайся! — нарочито грозно закричал Николай. Быстрыми, широкими шагами он повел ее за собой, торопливо усадил на подводу.

— Н-н-н-о-о-о, па-а-ашла-а-а! — хлестнул вожжами сильнее нужного лошадь по крупу. Та, не привыкшая к таким оплеухам, от неожиданности понесла с места. Она не знала такого обращения от своего хозяина, который всегда ее жалел, сильно не гнал, нежно поглаживал бархатную морду и шею.

Подъехали к его дому, Николай решительно указал Паше рукой на скамейку возле ворот. Погадил лошадиную морду, извиняясь.

— Разговор у меня к тебе, Паша. Серьезный. Не знаю, как и начать… — сказал Николай.

Молодая монашка вытянулась, как струна, но даже не взглянула на мельника.

— Тебе идти некуда, а мне нужна хозяйка. Нравишься ты мне очень, любовался тобой каждый раз, когда привозил муку в обитель. Громких слов говорить не умею, а поэтому скажу просто: выходи за меня замуж. Будь матерью моему сыну и нашим будущим детям. Не принуждаю, подумай. Я терпеливый. Поживи немного в моем доме гостьей, не понравится, не захочешь, сам отвезу, куда скажешь.

Паша была озадачена. Монастыри везде были разорены и закрыты. Кругом разруха, произвол, насилие, голод. Она всегда жила бедно, трудно, но такого светопреставления никогда не видела. Одной остаться при нынешней жизни страшно, и прав Николай — идти ей совершенно некуда. Посмотрела прямо в глаза этому знакомому, но чужому человеку. Вдруг на душе стало так спокойно, хорошо, и она ясно поняла, что этот суровый с виду мужчина никогда ее не обидит.

— Николай, мне нужно время, чтобы привыкнуть снова к мирской жизни, надеюсь, ты понимаешь, — сказала Паша, пряча глаза.

— Пашенька, конечно, я понимаю, милая. Еще как понимаю. Поэтому торопить не буду, пока сама не решишь, что готова стать женой, — с готовностью откликнулся Николай, — я бороду сбрею, вот тебе крест! — засмеялся он.

— Если сможешь ждать, я согласна жить в твоем доме, и твой мальчик будет жить в добре, любви и заботе. Но не гостьей войду в твой дом, а женой. Повенчаемся сразу, батюшка сказал, где его найти в случае крайней надобности. А там, как Бог даст. Иначе — никак.

— Голубушка ты моя! Спасибо тебе! Сколько нужно, столько и буду ждать, я покладистый. Как скажешь, так и будет. Ты не пожалеешь, Паша.

На следующее утро Паша едва узнала вчерашнего бородача. Без густой бороды Николай выглядел совсем не старым, и глаза стали будто еще светлее и лучистее. Открылось приятное лицо с волевыми чертами: прямым носом, твердым подбородком, четко очерченными, слегка пухлыми губами.

Так Николай и Паша зашагали по жизни вместе, в одном направлении и жили душа в душу. Вырастили и Степана, сына Николая, и родили еще троих общих детей: Вячеслава, Магдалину и Эмилию. Имена дали необычные, даже диковинные, не встречающиеся ни в этой округе, ни в какой другой за сто верст, — так велел чудом уцелевший священник, живущий в жуткой глуши. Тот самый, который венчал их. То не удавалось Паше выносить ребенка, то ребенок умирал сразу после рождения. Они похоронили четверых младенцев, очень печалились, но детки, которых назвали так витиевато по совету батюшки, чудом выжили и выросли. Мама Киры потом смеясь говорила, что у нее, как у щенка, много кличек. По паспорту ее звали Магдалина, имени этого не было в святцах, поэтому крещена была как Ангелина, и это было ее любимое имя, а в жизни, для сослуживцев, приятельниц — просто Аля.

* * *

Зимой бабушка Паша стала вести себя странно. Кира по-прежнему ходила с ней в церковь, как раньше, но бабушка вдруг стала жаловаться подружкам, что она очень голодная, что не ела уже несколько дней. Кира недоумевала, как же так? Она-то знала, что это неправда, они же с бабушкой едят за одним столом! Каждый день, по несколько раз в день! Непонятно. Новости о голодной бабушкиной жизни дошли до мамы Киры. Сердобольная соседка спросила Ангелину, не стыдно ли ей не кормить свою мать, добавив, что старушка, ходит по соседям и просит еду. Гром среди ясного неба. Ангелина беззвучно плакала, спрашивая бабушку, почему же она так поступает, на что бабушка не могла ничего объяснить, только смотрела в ответ жалостным, непонимающим взглядом и пожимала острыми, худенькими плечами.

Врач сказал, что это атеросклероз, возраст, и ничего тут не поделать, глубокая старость, необратимые изменения. Любимая бабушка умерла 31 декабря утром, под Новый год. Елка, купленная на праздник, была разрублена на отдельные лапки. Ими была выстлана широкая скамья, на которой стоял гроб с бабушкой. Это была и бабушка, и уже — нет. Она, и так худенькая, как будто высохла за ночь, и деревянная домовина, казалось, ей сильно велика. Сначала Кира надеялась, что бабушка вот-вот проснется, и все будет как прежде. Но мама сказала, что бабушки больше не будет с ними, что она умерла. Как могла она ее бросить? Какое мерзкое слово — «умерла».

— Почему она умерла? — спросила Кира.

— Потому что старенькая, — обняв ее за плечи, говорила мама.

— Мы все, что ли, умрем? — не могла взять в толк Кира.

— Да, но это случится еще очень нескоро, у нас впереди длинная, счастливая жизнь. Не надо думать об этом. А бабушка станет смотреть на тебя с неба, она тебя не оставит, будет всегда заботиться о тебе и помогать.

Вечером Кира думала о том, что сказала мама. «И меня не будет. То есть все вокруг останется, другие люди будут жить, гулять, есть, веселиться, а меня не будет? Как это? И я вообще ничего не смогу видеть: ни солнышка, ни деревьев, ни цветов, ни неба? И ничего не буду чувствовать? Как это?» Кира вдохнула глубоко и задержала дыхание. Не хватает воздуха, паника. Она выдохнула и задышала часто. Леденящий, тягучий ужас противно разлился от горла к пищеводу, заполнил желудок и перетек в ноги. Как страшно… Бабушка теперь ничего не чувствует, и ее закопают в мерзлую январскую землю.

В похоронном автобусе Ангелина смотрела на свою усопшую мать, мысленно разговаривая с ней в последний раз, как вдруг увидела крупные капли, падающие в тишине на саван в ногах. Женщина посмотрела на потолок автобуса, — все в порядке, откуда? Зимой? Кира во все глаза, не отрываясь, вглядывалась в бабушку, согнувшись над ней. Потоки быстрых слез текли по щекам, тяжело падали вниз, саван над бабушкой промокал прощанием любимой внучки. Это была первая страшная Кирина потеря, первая смерть, с которой ей пришлось столкнуться. Жутко, непонятно, горько, больно.

* * *

Зимние каникулы старших детей закончились, они уходили с утра в школу, мама на работу, Киру приходилось оставлять дома одну. Работающей с утра до ночи Ангелине трудно было в середине года оформить ребенка в детсад. Не оставалось времени на хождение по инстанциям, да и все сады зимой полностью укомплектованы. За сад нужно было платить, а при доходах семьи с одной работающей единицей лишних денег совсем не было. Раньше Кира оставалась с бабушкой, но ее больше нет, и девочке пришлось привыкать к самостоятельности. Мама постаралась продумать, чем бы дочка могла заниматься дома одна, пока сестра и братья в школе.

— Смотри, Кира, когда большая стрелка часов будет здесь, а маленькая вот тут, придут Наташа, Толя и Володя. А когда большая будет здесь, а маленькая вот тут, вернусь с работы я.

То есть нужно продержаться всего часов пять. Всего-то. Во-первых, был телевизор, нужно только его включить, как сразу возникало ощущение, что ты не одна. Во-вторых, Кире были куплены новые книги, «Снежная королева» уже начата и ждала продолжения чтения. В Кирином распоряжении были краски, цветные карандаши, альбом для рисования, игрушки. Уходя, Толя закрывал замок на входной двери снаружи и клал ключ под дверь, как это обычно делалось. Кире нисколечко не было скучно, ей даже нравилось, что она такая самостоятельная. Все шло замечательно до тех пор, пока Кира не увидела в окно уж очень весело галдевшую прямо напротив окна детвору: и Ромку, и других мальчишек, и Людку с Танькой. Они лепили снежную избушку. Катали комья, укладывали их один на другой на уже выложенный каркас небольшого квадрата. В голове Киры все еще мелькали сцены из «Снежной королевы», где она была, конечно, Гердой, а Ромка — Каем. Книга осталась раскрытой на диване, Кира взобралась на подоконник, прижалась лбом к холодному окну и стала наблюдать, как растут неуклюжие стенки снежного домика. Одной стороной скорее будки, нежели избушки, стал штакетник их палисадника. Появилось окно, укрепленное какими-то деревяшками. Кира водила пальцем по запотевшему от ее дыхания стеклу. Никто ее не замечал. Ну, это уже слишком! Невыносимо быть по другую сторону и просто наблюдать за этой кутерьмой! Кира постучала в окно тихонько, потом громче, Ромка обернулся, увидел ее, подбежал к окну. Кира открыла форточку.

— Выходи, строим штаб, — заважничал друг.

— Я не могу, дверь закрыта, мне сказали сидеть дома и ждать, когда придут Наташа или братья из школы.

— А ключ у тебя есть?

— Ключ под дверью, — ответила Кира, не понимая, почему ее друг спрашивает об этом.

— Так давай я тебя открою, и сможешь выйти.

Какое простое решение, как же Кира сама не додумалась до этого? Почему ей даже в голову не пришла такая простая мысль, что можно каким-то образом выйти из закрытого дома? Потому что мама сказала быть дома и ждать. Вот почему. Кира очень любила маму и, конечно, не хотела ее огорчать, но соблазн пойти на улицу был слишком велик!

— Мне мама велела сидеть дома.

— Но она же ничего не узнает. Мы поиграем, потом ты пойдешь домой, я тебя снова закрою, и все. Никто не узнает.

Кира подумала минутку. Нет, абсолютно невозможно было отказаться. Она оделась, вышла в сени и толкнула ключ наружу в зазор между дверью и крыльцом. Ромка открыл замок и выпустил Киру на свободу, ура! Он запер дверь снова и опять положил ключ на прежнее место, не проталкивая его слишком далеко, чтобы потом его можно было легко нащупать. С собой брать ключ было опасно, мог потеряться. Ликовала и прыгала от счастья душа! Кира тут же подключилась к увлекательному занятию вместе катать снежные комья, выравнивать их дощечкой, законопачивать образовавшиеся щели в вырастающей стене. В перерывах усаживались на снежный пол в кривой избушке без крыши, дышали на стены и наблюдали, как плотный снег быстро подтаивает от горячего дыхания, образуя кружевные, неровные края.

Сколько прошло времени, было непонятно. Бабушка Ромы, приехавшая приглядывать за братьями, позвала их домой обедать. Значит, пора и Кире. Ромка закрыл за Кирой дверь, проскрежетал ключ в замочной скважине, просунулись мальчишеские худые пальцы с заусенцами на указательном пальце и толкнули ключ под дверь. Дома Кира сняла шапку, варежки, пальтишко, валенки. Посмотрела на часы — стрелки еще не на нужном месте; на валенки — в них вгрызся снег, кое-где покрывшийся в тепле ледяной корочкой. Она стряхнула снег, положила валенки на еще теплую после утренней протопки печь, чтобы не выдать себя. Замела следы.

Зимой Ромка высвобождал ее, как принцессу из темницы. А с весны до поздней осени Кира распоряжалась свободой по собственному усмотрению. У нее было окно свободы! Кира вылазила из него задним ходом, поставив ноги сначала на самое близкое к окну бревно дома, при этом держась за подоконник изнутри. Потом на то, что ниже, перехватывалась руками за подоконник уже с наружной стороны, прикрывала плотно за собой створки и прыгала на землю. Возвращаясь, проделывала путь в обратной последовательности. Мама не могла нарадоваться на Киру — ну какая молодец, спокойно остается дома одна.

— Наташечка, Наташечка, научи меня понимать время. Совсем, полностью!

Хоть и было удобно спрашивать у прохожих, который час, чтобы не опоздать домой, но хотелось понимать также и сидя дома, сколько времени у нее есть до прихода сестры. Ежедневная уловка Киры и Ромки стала их главной тайной. Мама узнает о ней только когда Кире исполнится восемнадцать лет, она расскажет об этой хитрости на праздновании своего совершеннолетия под общий хохот.

* * *

Кира с нетерпением поджидала возращения сестры из школы. Наташа приходила сразу после окончания уроков. Мальчишки же могли задержаться где-нибудь на хоккейной школьной коробке, на горке, которая почему-то называлась «Мараканы». Это была огромная куча земли, привезенная для строительства чего-то, но так и не востребованная. Зимой «Мараканы» влекли к себе всю детвору в округе. С горки с визгом летали на санках и лыжах, подпрыгивая на стихийных трамплинах. Или просто неслись со свистом в ушах на ободранных картонках и кусках шершавой фанеры по укатанной до блеска обледенелой полосе.

Угощения из школьного буфета Кира обожала, и не только потому, что они были свежие и вкусные, но еще и потому, что приносились из той заманчивой школьной жизни, о которой она пока могла только мечтать. И еще потому, что ей нравилась забота старшей сестры, что Наташа не забывала о ней, баловала. Кира с любопытством совала нос в раскрывающееся черное нутро новенького, пахнущего кожей и сдобой портфеля сестры, пытаясь угадать по запаху, что же та принесла сегодня. А Наташа неспешно, глядя улыбающимися глазами на Кирину кучерявую голову, доставала шуршащий бумажный пакет. В нем мог оказаться ароматный бутерброд с котлетой или кружевной сочник с выпирающим золотистым творогом по краям, волнистый слоеный язычок с блестящей сахарной корочкой или фигурный кекс c запеченными в нем изюминами, залитая глазурью ромовая баба или посыпанные сахарной пудрой пончики с повидлом, или просто продолговатые пирожки с разными начинками. Но больше всяких разнообразных яств Кира любила само предвкушение этих моментов — получать вкусности из рук сестры. Наблюдать, как улыбается Наташа, как она ласково смотрит почти таким же взглядом, как мама, и видеть, что сестра рада не меньше ее самой.

К тому дню, когда Кира наконец стала школьницей, она знала весь ассортимент школьного буфета и даже что почем. Сестра научила Киру считать до ста, складывать и вычитать. А читать она уже начала давно, и как ни неприятно осознавать, что к этому ее умению был косвенно причастен Петечка, она признавала данный факт.

Как-то Петька притащился с новенькими кубиками, на которых были нарисованы буквы: одна на одном кубике, сопровождающаяся рисунком. А — арбуз, Д — дыня, М — мяч и так далее. Кира увлеклась кубиками, не замечая, что происходит вокруг, во что играют друзья, и просидела с ними весь день до тех пор, пока Зойка не позвала Петьку домой. Кира сразу сообразила, что если нарисован арбуз, значит, буква «А» выведена на кубике. Очень скоро буквы стали складываться в слоги, а потом, благодаря Кириной любознательности, в слова. Никто не учил ее читать, никто не объяснял, что к чему. Умение пришло быстро, прочно заняло первое место среди других любимых занятий и расцветало с каждым днем. Мама стала покупать ей новые книжки в дополнение к оставшимся от братьев и сестры. Наташа приносила книги для нее из школьной библиотеки. Самостоятельное чтение Киры избавило старших от необходимости читать ей вслух, а Кира получила источник знаний, мечтаний, счастья! Точно так же она станет позже жадно впитывать английский алфавит, слова, когда будет крутиться возле сестры, занимающейся домашними заданиями по предмету «иностранный язык». Очень нравился Кире этот предмет, она произносила его название с придыханием. Она полюбит английский, и он займет огромное место в ее жизни. Читать, понимать, говорить на иностранном языке станет ее целью. Когда она перейдет в пятый класс и в программу обучения включат иностранный язык, она, как и в случае с чтением в первом классе, уже будет хорошо читать. И в ее багаже накопится какой-то запас слов, что, несомненно, вызовет восхищение среди одноклассников, а у некоторых — даже зависть. Она с удовольствием продолжала заниматься с Наташей, приклеившись к ней как липучка, когда сестра делала домашку по английскому.

Кире нравилось, что она младшая, — столько внимания, любви и заботы доставалось ей от братьев и сестры. Наташа уже стала незаменимой помощницей маме по дому. На ней были уборка, присмотр за младшими, она умела готовить что-нибудь нехитрое: пожарить яичницу, сварить картошку, построгать салат. Кира помогала чем могла. Они вдвоем готовили ужины маме, которая приходила с работы очень поздно, и сил на готовку у нее почти не оставалось. Мама радовалась немудреным блюдам и даже если приготовленное, мягко говоря, было так себе, съедала все и говорила, что еда ей очень понравилась и какие же молодцы ее девочки. Может быть, она не разбирала вкуса от усталости, или не хотела, скорее всего, отбивать у них желание делать что-то друг для друга. Со временем еще маленькие девчонки научились кухарничать довольно сносно, без изысков, но съедобно. А изысков и не было в их жизни, за исключением праздников.

Иногда и старший брат тоже кашеварил, но продлилось это недолго. Как-то однажды летним днем мама, уходя на работу очень рано, попросила Толю сварить на завтрак мелким манную кашу. Он варил ее и раньше, все этапы приготовления были известны, ничего сложного. Удобств в доме не было никаких — ни водопровода, ни канализации, ни газа. Летом готовили на керосинке. За керосином дети ходили со специальным бидоном сами через две улицы. Кира часто увязывалась за братом. Во-первых, пройти гордо за руку с четырнадцатилетним братом по округе было никогда не лишне, чтобы детвора знала, под какой защитой она находится. Кира вообще любила цепляться к братьям и была готова идти с ним куда угодно. Чаще всего два брата ходили по своим поручениям вместе, и уж когда ей удавалось напроситься с ними, тогда Кира чувствовала себя просто восхитительно, хотелось задирать нос. Во-вторых, нравилось смотреть, как тетя Галя качает керосин, и он льется из огромной бочки тоненькой струйкой в бидон, а запах от керосина такой, что дух перехватывает и щиплет глаза.

Толя зажег фитиль керосинки, поставил на нее кастрюлю с молоком и, как полагается при варке манной каши, не отходил ни на шаг. Наблюдал, как закипает молоко, высыпал тонкой ниточкой манную крупу в кипящий вар, непрестанно помешивая, — все как нужно. Когда желаемая консистенция была достигнута, Толя закрыл вентиль керосинки, фитиль покоптил немного и погас, распространяя по коридору характерный смрад. Мальчик был горд: он справился, сварил младшим кашу! Чтобы снять кастрюлю с керосинки, Толя прихватил ее кухонным полотенцем, но полотенце тут же предательски съехало с гладкой эмалированной ручки. Рука схватила горячее, неприкрытое ушко кастрюли, инстинктивно дернулась и отцепилась. Раскаленная утварь с кипящим варевом выскользнула из рук и грохнулась об пол, расплескивая вокруг огненную густую жижу, щедро окатившую голую ступню брата. Он взвыл от нестерпимой, режущей конечность на сотни кусочков боли. Прибежала сестра, вскрикнула, растерялась, потом рванула за мазью, но поняла, что не знает, что делать, как помочь. Смыла их завтрак с ноги брата холодной водой. Володя побежал к соседу вызвать скорую помощь. К возвращению мамы Толя возлежал на диване с поднятой забинтованной ногой. Шрам от ожога размером с куриное яйцо навсегда остался на правой ступне кашевара.

Младший брат Володя просто обожал Киру. Он любил всех, и очень сильно, но за Киру чувствовал ответственность, потому что был старше аж на целых четыре года и уже ходил в школу. Он очень здорово рисовал, и Кира часто просила его что-нибудь изобразить, могла сидеть не шелохнувшись, наблюдая, как из-под карандаша появлялись то кони, то собаки и кошки, то сказочные персонажи. Сколько ни пробовала она себя в рисовании, ничего не выходило — это было досадно, и хоть она была еще невелика, но понимала, что ей не дано такого дара и умения, что так, как Вовка, она рисовать никогда не сможет. Кира выглядела все более и более расстроенной оттого, что выводила невнятные каракули вместо желаемого, губы ее выгибались в грустную скобочку, потом она закусывала нижнюю губу, и взгляд становился растерянным, удивленным: ну почему же у нее ничего не получается? Тогда Володя купил Кире толстый альбом раскрасок на сэкономленные от школьного буфета деньги.

— На, Кирка, держи и не грусти больше, — улыбался брат.

— Ура!! Спасибо, Вовка! Вот здорово!

Теперь она могла раскрашивать красивые картинки, и всего-то надо было не заползать за границы рисунка и подбирать цвета! Высунув язык от усердия, она могла просидеть над раскрасками и час, и два, если что-то другое, более увлекательное на тот момент не отвлекало и не манило ее на улицу. Она быстро переключалась с одного на другое и делала все с удовольствием и азартом. И на улице было столько всего интересного! Володя кидался как коршун на любого, кто, как ему казалось, намеревался обидеть сестру. Справедливости ради надо заметить, что она и сама за себя прекрасно могла постоять. Да и с таким тылом ни у кого даже в мыслях не возникало обижать или обзывать Киру, хотя поголовно у всех были клички. Одним словом, братья и сестры стояли друг за друга горой.

Еще они любили встречать маму с работы. В те нечастые дни, когда она заканчивала не совсем уж поздно, в шесть или семь, они договаривались о времени и шли к ближайшей заводской проходной минутах в десяти от дома или к дальней, как условятся. Добраться до дальней можно было проехав одну остановку на автобусе или троллейбусе вдоль высокого, длинного, заканчивающегося наверху спиралью колючей проволоки заводского забора, а пешком — минут двадцать. От остановки до проходной метров триста вдоль все того же зеленого забора. Такую огромную территорию занимал машиностроительный завод. Вслед за компанией, весело и счастливо виляя мохнатым хвостом, бежал их любимый пес — очаровательная черная, без единого светлого пятнышка дворняга на коротких лапах с огромными смышлеными черными же глазами по кличке Цыган — наиумнейшая собака.

Около заводских проходных с лотков продавали всякие вкусные разности, и мама покупала детям кто что хочет: кексы, ватрушки, пирожные, булку с котлетой или сосиской Цыгану. Обратно шли все вместе пешком, Толя нес покупки в пакете, Кира забегала вперед, подпрыгивая на ходу то на одной, то на другой ноге, брала поочередно за руку то маму, то Наташу, то братьев, то бежала наперегонки с Цыганом.

В остальные дни Цыган один бегал к ближней проходной, чтобы встретить маму. В течение дня он занимался своими обычными собачьими делами: носился за кошками, ел, дремал во дворе на вытянутых вперед лапах, мечтал о чем-то, играл с детьми, бегал на улицу поздороваться и обсудить дела со своими приятелями и приятельницами из других дворов. Потом, будто точно знал, в какое время ему надо выбегать навстречу хозяйке, исчезал из поля зрения. Не беда, если прибежит пораньше, он готов был ждать ее сколько угодно. Садился в стороне от ворот проходной, похожей на огромный рот живого организма, изрыгающий людские потоки. Пес внимательно всматривался в лица проходящих работяг, высунув от усердия язык. Ангелина, выходя из ворот, сразу же поворачивала голову в ту сторону, где Цыган обычно поджидал ее. Взгляды их встречались, и радости не было предела, когда она шагала к нему, выныривая из людской реки. Цыган уже заходился приветственным подвыванием, полаиванием, поскуливанием, приплясывая на месте, виляя хвостом из стороны строну с такой интенсивностью и силой, что, казалось, хвост вот-вот просто отвалится, или что собака сейчас выпрыгнет из своей собственной густой лоснящейся черной шкуры. Тем не менее, эта живая юла не сходила с места, с нетерпением ожидая, когда хозяйка выберется из толпы, и Цыган сможет подскочить, взгромоздить передние лапы на нее и еще, и еще вилять хвостом, и нюхать, и лизать ее ласковые, теплые руки, гладящие и треплющие его за голову, за уши. Когда церемония встречи заканчивалась, они чинно шагали рядом, поглядывая друг на друга, улыбаясь друг другу. Мамины сослуживцы не переставали удивляться, насколько умен этот преданный черный «дворянин».

Так происходило всегда, много лет подряд, пока пьяный сосед c улицы не забил Цыгана до смерти ломом за то, что пес ненавидел пьяных и всякий раз, завидев любого, еле плетущегося по улице, облаивал его с ног до головы. Когда поздно вечером Ангелина услышала страшный рев любимца и выскочила на улицу, было уже поздно — Цыган лежал неподвижно в канаве около соседского дома. Она не сразу заметила поблескивающую на черной шерсти кровь, стекающую с его головы. Пес тяжело дышал и чуть слышно поскуливал. Урода-соседа рядом не было, уплелся за свои высокие заборы. Ангелина подняла тяжелое, обмякшее тело собаки, принесла в дом, содрала с дивана покрывало, держа пса на коленях, бросила на пол и аккуратно уложила на него Цыгана. Обработала раны, обливая их горькими слезами, но ей было понятно, что пса уже не спасти, у него началась агония.

Проснулась Кира, подбежала к плачущей маме, с ужасом застыла на месте и разрыдалась безутешно. Случилось второе мощное эмоциональное потрясение в ее жизни. Цыган был уже не с ними. Рано утром мама разбудила Толю, они унесли собаку, завернутую в то самое покрывало, на пустырь и похоронили там. Это ужасное событие стало настоящим горем для всей семьи, лица были опухшими от слез, боль долго не отпускала. Ангелина в то же утро пошла к мерзкому живодеру Пахмутову. Но что она могла сделать с ним? Накричала на него, сказала все, что она о нем думает, и только. Он и утром был все еще пьян, плохо помнил, что сделал, а главное, зачем. Он стал для всей семьи врагом, убийцей. Они навсегда перестали здороваться с ним.

* * *

Мама, как и прежде, почти все время работала с раннего утра до позднего вечера, денег не хватало. Старшие дети-подростки присматривали за младшими, и все бы ничего, но Толя стал пропадать куда-то вечерами, приходил домой ближе к маминому возвращению, а потом и вовсе позже нее.

Все чаще Кира чувствовала от него запах табака и не только, от него пахло как от всех мужиков на их деревянной улице — в частном секторе. Все курили, да и пили тоже. Частный сектор — потому что все дома были частной собственностью живущих в них людей. И только дом, где жила семья Киры, не принадлежал ей. Квартиру в нем получила мама от завода после смерти отца, вернувшись из Сибири, куда они уезжали всей семьей на целину на заработки.

Дом был бревенчатый, серый, шероховатый от времени, с широкими трещинами в бревнах, с почерневшими следами срезанных сучков, со множеством окон. Он напоминал Кире старого, огромного слона, поджавшего под себя неуклюжие передние ноги, кожа которого была испещрена глубокими темными морщинами, складками. Она видела такого в приезжем зоопарке. Дом был разделен на три небольшие квартиры, в каждую из которых имелся отдельный вход. Одним из трех окон фасада было окно семьи Киры, остальные три располагались с левой стороны дома, они выглядывали в просторный двор, усаженный вдоль забора вишнями и молодыми яблоньками. Из окон был виден соседский дом с огромным огородом. Два других окна фасада принадлежали семье из двух человек: матери и сыну. На улице мать прозвали Синяя Птица потому, что не просыхала от попоек вообще, то есть абсолютно. Утром опохмелялась, шла на работу мести дворы около пятиэтажек, возвращалась с бутылкой и снова с удовольствием употребляла. То и дело хилая стена, разделяющая их жилье и жилплощадь Кириной семьи, содрогалась от глухих ударов. Вероятно, Птицу от потери координации кидало на стенки со всего маха, и вот эти наскоки сопровождались глухими ударами, как если бы кто-то сбрасывал с плеч на пол мешки с картошкой то там, то тут. Потом она падала с ног последний раз, борьба с собственным телом затихала. Забывалась мертвецки пьяным сном. Наступала долгожданная тишина. Ненадолго. К вечеру возвращался сынок Аркашка. Он не отставал от матери: придя из армии, наверстывал упущенное безалкогольное время. Ужинали все громче и громче со звоном стаканов, потом все переходило в крик, битье посуды, визг и апофеозный ор: «Убивают, помогите!». Сотрясающая все пространство вокруг пронзительная «сирена» поначалу была как бы сигналом для соседей: бежать на помощь, разнимать дерущихся родственников, спасать. Подумать только, — сын гонял мать, избивал ее до синяков, до полусмерти. Она то и дело ходила с сизыми фингалами, разметанными по всему лицу, рукам, ногам, что добавляло еще больше синевы к ее прозвищу. По первому времени, когда они только поселились в этом муравейнике, мама Киры, как и люди из соседних домов, прибегала, встревала, прекращала дальнейшее избиение Синей Птицы. Они увещевали, стыдили Аркашку, но таких воспитательных этюдов хватало ненадолго. Глядишь, через пару дней худющая, длинноногая и длиннорукая Птица опять с криком выпархивала из пьяного гнезда, неслась по двору, металась в разные стороны, размахивая руками точь-в-точь как удирающая от преследователей курица. Куриноподобная беготня с растопыренными крыльями закрепила за ней меткое прозвище. Следом, спотыкаясь на поворотах, мчался рыжий, лохматый, с тонкими пучками тусклых волос и редкой щетиной на костлявом лице дохлый мужичонка неопределенного возраста. Ни в какую не верилось, что ему всего слегка за двадцать. Милицию вызывать бесполезно: Птица то сдавала сынка в руки правосудия, то бежала утром в участок писать заявление об отсутствии любых претензий к чаду. Его отпускали, на обратном пути они прихватывали с собой «мировую» бутылешку, и до вечера устанавливалось перемирие, но после все шло своим чередом. Отточенный годами алгоритм был нерушим. Если честно, жизнь округи они отравляли очень сильно. Примирения случались не часто, и то разве что после угроз кого-то из соседских мужчин, кто был покрепче телосложением. Потом народ попривык к их повадкам и спустя какое-то время совсем перестал обращать внимание на семейные передряги, воспринимая их как что-то неизбежное: дождь, снег, ветер.

В задней части дома жили Петровы: Леонид, Валентина и две их дочки. Леонид попивал, но в основном тихо и раза три в неделю, спасибо, не каждый день. Были исключения, когда он тоже срывался в скандал, орал, поднимал руку на жену. Но эти происшествия не имели регулярного характера, заканчивались быстро и не принимали масштабов уличного значения, они были ничто по сравнению с развлечениями Синей Птицы и ее отпрыска.

* * *

Пьянство, домашнее насилие не было уделом одной взятой улицы в частном секторе, это была всеобъемлющая проблема микрорайона, города, всей страны. Чем захолустнее место, тем крепче пили и громче скандалили, больше распускали руки.

Не стал исключением и Ромкин отец. Дядя Иван, хоть и был мужчиной красивым, видным и рукастым, и семья их считалась одной из самых зажиточных в округе, и работал он изнурительно и много, тоже любил водочку. И разборки с женой после выпитого иногда устраивал. Дома он появлялся не часто, работал в бригаде шабашников-калымщиков. Строили на заказ дома в районах, коровники и свинарники в колхозах вокруг города. Сделали — сразу получили деньги на руки. Доход не шел ни в какое сравнение с заработками заводских рабочих, инженеров, учителей, врачей и представителей других профессий. Ценным для таких бригад был и другой положительный момент — отсутствие руководителей, подотчетности. Работали на себя, были сами себе начальниками. Богатые хозяйства с удовольствием их нанимали, поскольку государственные строительные организации не торопились выполнять заказ. Хозяйственников удручали бесконечные согласования, ожидания очередности в соответствии с установленным планом. Да и чего уж там, строили некачественно и медленно. Куда им было торопиться? Зарплаты небольшие, стройматериалы быстро заканчивались, неделями и месяцами ждали доставку новых. Председатели колхозов, поднявшие хозяйства на хороший уровень, имевшие деньги в своей казне, не хотели и не могли ждать очереди, когда государство наконец одобрит необходимую колхозу постройку. Калымщики обходились дороже, но плюсов было больше. Они, наоборот, строили быстро и основательно, не желая тратить время впустую. Простои работали против них, и к тому же они дальновидно не хотели портить себе репутацию, чтобы их приглашали на работу и другие колхозы. Старались вовсю, во время работы никто не употреблял — табу. Чем быстрее и лучше строили, тем больше зарабатывали за сезон и легче заручались хорошими рекомендациями. Работали в основном в теплое время года, зимой реже. Зарабатывал дядя Иван очень большие, даже огромные деньги. Их дом, обшитый вагонкой, выгодно выделялся среди низких бревенчатых строений. Он был свежевыкрашен, а палисадник усажен разнообразной растительностью, заботливо ухожен. На окнах висели красивые, узорчатые, дорогие тюлевые занавески. Взглянув на их хоромы, всякий понимал, что люди в нем живут в хорошем достатке. Припаркованный возле собственный автомобиль «Москвич 412», — отдельная гордость мальчишек, довершал картину материального благополучия. Иногда отец разрешал посидеть с ними в машине на мягком кожаном сиденье. А уж прокатиться с ним вокруг улицы — просто мечта, награда.

Но по окончании работы калымщики отрывались по полной. У дяди Ивана случались длительные, тяжелые запои, иногда на несколько недель. В подпитии он гонял и тетю Веру, и мальчишек, устраивал «родительские собрания» на дому, требовал дневник, когда братья уже учились в школе, и ремнем бил, если ему казалось, будто есть за что. Чем больше выпито, тем больше казалось. Надо же было родителю воспитывать детей в свободное от калыма время, когда еще? И матери доставалось по каким-то ему одному понятным причинам.

Пока дети были маленькими, в полной мере не осознавали всю беспросветность, обреченность окружающего их мира. Видели везде одно и то же, так что казалось бы это почти нормой, если бы на улице не жили несколько все же непьющих семей. Глядя на них, ребятня понимала, что все же есть другие люди. Наблюдали, как живут пьющие и непьющие, понимали, что пьянство — это ужасно, стыдно, что без него жить намного лучше и интереснее. Достаток, не достаток — какая разница, если человек живет, практически не приходя в сознание: какая ему радость от того, что стоит под окном новенький желтый «Москвич», или не радость от того, что завтра не окажется денег на еду, если он сегодня спустит все на водку?

В полном отрыве отдыхал от трудной работы и дядя Ваня. Поэтому частенько Ромка и Юрка отсиживались в моменты особых воспитательных наездов отца у Киры дома. Ангелина кормила и их заодно со своими или поила чаем с вареньем и печеньем. Вечером тетя Вера, придя с работы, знала, где найти сыновей. Сложилось так, что росли они вместе, всей гурьбой, почти как родные.

* * *

Толя все чаще пропадал неизвестно где. Мама разговаривала с ним, пытаясь выяснить, в чем дело, что с ним происходит, сетовала на то, что он совсем отбился от рук и перестал ее слушаться.

— Мам, я не маленький. Может, хватит уже меня контролировать и отчитывать.

— Ты прекрасно понимаешь, Толя, о чем я говорю. Ты связался с плохой компанией, дерзишь, перестал реагировать на мои просьбы.

— Мам, это мои друзья, и мне интересно проводить с ними время. Я нянька, что ли, всю жизнь должен подтирать сопли младшим? У меня могут быть свои интересы?

Мама, невзирая на его протесты, все равно запрещала приходить домой поздно, на что он огрызался, как обнаживший острые зубы щенок, у которого пытаются забрать любимую игрушку.

— Да стыдно мне бежать домой в девять часов, когда другие пацаны гуляют. Сказать, что мама не разрешает гулять дольше? Засмеют. Я успеваю сделать все, что должен, до того, как ухожу, мам, — аргументировал Толя.

Его доводы ему казались вескими, что еще нужно от него? Маме было неспокойно, еще и Кира как-то ляпнула просто так, не подумав, что от брата все время пахнет табаком. Она не была доносчицей, терпеть этого не могла, как-то нечаянно вырвалось, может быть, интуитивно чувствовала, что надо помочь брату, из намерений защитить от чего-то плохого и сказать маме. Кто еще может помочь, как не она?

Ангелина доверяла своим детям и очень на них надеялась, но также она понимала, в каком гнилом окружении им приходилось жить, она все время тревожилась за них.

Беспокойства оказались не напрасными, Толя влип в историю. Подозрительно тихо он вел себя дня за два до того, как в одно домашнее, вкусно пахнущее блинами воскресное утро в их дом пришел милиционер. Мама похолодела от одного вида милицейской фуражки, плывущей мимо окон двора к входной двери, сердце екнуло и упало прямо в пятки. Дурные предчувствия успели заполонить душу, раздался стук в дверь.

— Что случилось? Толя? Что натворил? — спросила мама.

Толя и сам был напуган, ответить ничего не успел, дверь распахнулась.

Мама указала участковому на стул возле стола. Он открыл свою пухлую синюю папку, уставился немигающим взглядом на мальчишку, выдержал паузу, затем спросил:

— Ну что, сам рассказывать будешь или мне начать?

Мама, как будто ее молодые, крепкие мышцы одрябли в секунду, как ватная кукла, клонясь из стороны в сторону, опустилась на стул напротив и тоже смотрела выжидающе на сына — подростка четырнадцати лет, уже не ребенка, но, несмотря на пробивающуюся над верхней губой поросль, на уже оформляющийся кадык, совсем еще не взрослого старшего сына, хорошего парня, помощника. Он молчал.

— Поступило заявление о краже от гражданки Крапивиной, проживающей по улице Баумана. Украли сто рублей, два серебряных подстаканника, фонарик и бутылку водки.

Чтобы накопить сто рублей с месячной зарплатой в шестьдесят-семьдесят, требовалось немало времени. Почти половина дохода уходила на оплату электричества, газа, воды, продукты, лекарства и еще на кучу статей расходов. На сто рублей можно было купить мужской костюм или меховую шапку, плащ, складной велосипед, фотоаппарат «Зенит-Е», авиабилет на юг туда-обратно. Сумма большая не только для малоимущих.

Толя побледнел, убрал предательски дрожащие руки под стол.

— В рабочее время возле дома гражданки соседями были замечены молодые люди, которые почти все опознаны, — суконным языком, монотонно, как по писаному протоколу продолжал говорить блюститель закона. — Среди прочих видели и вашего сына Анатолия. Ведутся следственные мероприятия.

Лицо мамы вспыхнуло, белая от рождения кожа побагровела, ей было стыдно, обидно, горько, непостижимо. Брат молчал.

— Уже все участники компании, в которой ты в последнее время зависал, опрошены. И Кривулев указал на тебя как на человека, вошедшего в дом и, по сути, совершившего кражу.

Мама сцепила пальцы рук в замок, закрыла глаза на мгновенье и тихо-тихо произнесла:

— Рассказывай.

По телу Толи пронеслись мурашки от этого незнакомого хриплого шепота и застыли все прямо на макушке.

— Ты понимаешь, чем это может для тебя закончиться? Пойдешь по малолетке. Жизнь сломана. Не сбудутся мечты, окружение твое на многие годы будет состоять из преступников, совершивших куда более серьезные, более тяжкие преступления, чем стоять на стреме. В тюрьме свои законы, нравы, не все выдерживают, — изменил свой тон милиционер. — Двое твоих корешей совершеннолетние, а это значит, что они будут всю вину валить на вас — сопливых гавриков, спасая свои шкуры. Подумай, крепко подумай, парень, — продолжил он.

Толя взглянул на участкового, но так ничего и не сказав, опустил глаза.

— Что ты молчишь? — вступила мама.

— Ну что ж, это был просто разговор. В следующий раз, а именно во вторник нам придется встретиться уже в участке для дачи показаний. Маме придется отпрашиваться с работы.

Брат не проронил ни слова.

Милицейская фуражка проплыла мимо окон двора в обратную сторону, к калитке.

— Сядь, — сказала мама. — Рассказывай все как было, не смей мне врать. Виноват — будешь отвечать, воров в нашей семье не было. Добегался… взрослый… засмеют… Теперь кто будет смеяться? Теперь за них всех отвечать будешь? Я правильно понимаю, что ты все же не был в чужом доме. Это так? Ты не воровал? Рассказывай, говорю тебе! — повысила голос мама.

— Нет, не лазил я в дом, стоял на шухере.

Толя был самый младший в этой компании. Сначала они, казалось, ничего дурного не делали. Разве что курили в заброшенном доме на окраине, играли в карты в «дурака», разыгрывали прохожих, выбрасывая на тротуар пустой кошелек с привязанной к нему ниткой, замаскированной в листьях. Когда прохожий, обрадовавшийся крупному своему везению, собирался поднять добычу, озираясь по сторонам, они резко дергали нитку, и кошелек резво выпрыгивал из-под руки несостоявшегося счастливчика. Прохожий, как ошпаренный кидался прочь быстрыми, аршинными шагами, а мальчишки гоготали, как дураки ему вслед. Развлечение, впрочем, быстро наскучило. Старшие стали частенько приносить пиво, когда разживались где-нибудь деньгами, бывало, и водку. Пиво, конечно, Толя потягивал, но от водки отказывался, боясь, что мама унюхает. Сначала над ним подтрунивали, потом отстали, самим больше достанется. Но никто не собирался все время угощать на халяву, от младших тоже требовали вкладываться. Приходилось проявлять изобретательность — то насобирать пустых бутылок и сдать их, то не отдать полностью сдачу от денег на хлеб, молоко, которые оставляли родители.

Острый вопрос отсутствия наличности угнетал старших приятелей, было как-то им тоскливо, невесело. Кривулеву пришла весьма удачная, как ему казалось, мысль залезть в дом к одинокой пожилой тетке Дарье. Может, повезет, и они смогут поживиться деньгами, чтобы было на что купить пива или портвейна, а лучше того и другого — разнообразить их тупые, похожие один на другой вечера, развеяться, так сказать? Дом жертвы буквально утопал в зелени со всех сторон, и Кривулев знал, что тетка Дарья, мать его одноклассника, который ушел в армию, раньше оставляла ключ в уступе над дверью. Чем черт не шутит, может, так и кладет его на то место по инерции? Не ошибся. Каких-то навороченных суперзамков на двери не ставили, да и не продавались тогда такие. Воровать в домах было особо нечего, очень скромно жил народ в заводской округе. Вешали простые, обычные замки, которые при желании открыть не составляло большого труда. А тут и пытаться нет нужды, ключ лежал в той же расщелине, откуда его доставал приятель, когда Кривулев иногда после школы заруливал к нему.

На допросе наглый до кончиков волос, до последней клетки на рубашке Кривулев заявил, что идея зайти в дом принадлежала Толе и что они — Толя и Козлов — вдвоем проникли в дом, а он сам — Кривулев — и еще двое парней оставались снаружи. Оказывается, они даже пытались отговорить неуемных подростков от преступного шага, что они-то как раз и были против. Те двое подтвердили каждое слово своего вожака. По их раскладу выходило все очень плохо для Толи и Кольки. Старшие просто топили мальчишек, пытаясь выкрутиться. Об этом предупреждал старлей. Ангелина, да и сам Анатолий, совершенно извелись. Мама провела не одну беспокойную ночь без сна, в думах и молитвах. Что делать??

Ангелина пошла по соседям обворованной тетки Дарьи, вдруг кто-то видел что-нибудь в тот злосчастный день. Найти свидетелей оказалось не сложно: пенсионерку, живущую напротив Дарьиного дома, и соседа Дарьи, живущего через огород. Пенсионерка прекрасно помнила тот день, потому что ей должны были принести пенсию, и она добрых два часа просидела возле окошка, поджидая почтальонку, то и дело выглядывая на улицу. Она четко видела и Толю, и Ваську, праздно шатающихся по проулку.

— А что они делали, мальчишки? — спросила нетерпеливо Ангелина.

— Так просто болтались там в проулке, разговаривали, стругали какие-то деревяшки, сидели на скамейке, — рассказывала соседка.

— Ничего подозрительного не заметили? — продолжала Ангелина.

— Да нет. Мальчишки как мальчишки, видела их много раз. Деревья, конечно, загораживают обзор, но все одно — в прогалы, видно. Потом появились те долговязые, непутевые, и они все вместе ушли.

— Анна Сергеевна, а откуда те взрослые парни появились?

— Да шут их знает. Отвлеклась на минуту, а они уж там стоят, балбесы.

Сосед сбоку рассказал, что вышел в огород покурить после обеда и, к своему удивлению, увидел сквозь редкий штакетник, отделяющий его участок от соседкиного, известного дурной славой на всю округу Кривулева и его дружка, копошащихся на крыльце Дарьиного дома. Еще один стоял возле ворот во дворе.

— Говорю, эй, чего это вы это там делаете? — с воодушевлением рассказывал сосед. — Да вот, говорит, заходил к тетке Дарье, хотел узнать, не было ли от Валерки письма, как он там. Ладно, говорит, зайду, говорит, в другой раз. Не растерялся.

* * *

— Вы внушаете мне, что мой ребенок совершил преступление, ему навязываете мысль, что придется идти в колонию для несовершеннолетних, ни я, ни он не спим ночами. А оказывается, все просто, нужно только опросить всех соседей? Разве вы не должны были это сделать в первую очередь? — спросила Ангелина в кабинете капитана, силясь увидеть хоть какие-то эмоции на его лице. — Пенсионеры — народ бдительный, некоторые из них видели и сына с другом, и этих взрослых парней.

Она рассказала о разговоре с соседями.

— Вот и хорошо, что так обернулось. А сыну вашему впредь наука — не связываться с кем ни попадя. Полезно ему было испугаться, подумать бессонными ночами.

— Но почему вы не расспросили соседей? — не могла взять в толк Ангелина. — Так бы и пустили все на самотек?

— Собирался это сделать, и сделал бы. Дел по горло, просто не дошли руки, — ответил милиционер.

Просто не дошли руки… На кону жизнь ее сына, а у него просто не дошли руки. Пришлось участковому, несмотря на его так сильно занятые руки, а возможно, и ноги, пройтись по округе и опросить всех ближайших соседей по всей форме, по протоколу. Все встало на свои места.

Тетка Дарья не собиралась прощать Кривулева, который шлялся без дела, в то время как ее сын служил в армии, а эта наглая рожа вероломно воспользовалась их былым гостеприимством.

Поскольку за тунеядцем числились еще и приводы в милицию за драки в состоянии алкогольного опьянения, его осудили на два года с выплатой ущерба. Подельник, который принимал непосредственное участие в краже, получил один год в детской колонии, ему было семнадцать. Тех, что оставались во дворе, Толю и Кольку, поставили на учет в детской комнате милиции. Мама выдохнула оттого, что дело хотя бы не закончилось для ее сына колонией для несовершеннолетних, но остались удушающие волнение и боязнь за сына. Те двое, избежавшие наказания, так и норовили снова затянуть Толю в теперь уже обновившуюся компанию. Оставалось очень много нешуточных опасностей на пути подростка в переходном возрасте, за которым, по сути, и приглядеть некому. Участковый предостерегал о том же. Перед Ангелиной встал нелегкий выбор: либо пустить все на самотек, либо отправить Толю учиться в интернат. Сердце сжималось от обоих вариантов, но та чудовищная ситуация, в которой оказался ее старший ребенок и которая чуть не сломала его жизнь, на одной чаше весов перевешивала жалость, угрызения из-за того, что придется отрывать его от дома, терзания о правильности ее решения — на другой.

Одинокой многодетной матери предложили неплохой интернат с полным пансионом. Дилемма никак не хотела разрешиться сама собой, нужно было брать на себя ответственность, тяжесть которой женщина физически ощущала на себе. Но в конце концов боязнь за старшего сына и сына подрастающего, который скоро тоже вступит в «опасный возраст», взял верх над эмоциями. Братьев отправили вместе в закрытую школу с проживанием, с твердым распорядком и дисциплиной, со множеством кружков по интересам и так далее, за тридцать километров от города, от беды подальше, от тлетворного влияния старших подростков, неадекватных алкашей в округе. Родные, разумеется, могли навещать своих детей в любое время, и сыновья будут приезжать домой на каникулы. Страдания и слезы перед расставанием лились рекой. Очень не хотел уезжать из дома, от мамы, от сестер Володя. Хоть он и обожал старшего брата и хотел быть на него во всем похожим, и ходил за ним хвостом, и Толя был для него и другом, и даже в какой-то мере заменял ему отца, но ехать все равно не хотелось.

* * *

Их отец умер, когда ему было всего тридцать четыре года. Кира и не видела его никогда. Отец с мамой и тремя детьми: Толей, Наташей и Володей, которым было в ту пору восемь, семь и три года соответственно, — подались в Сибирь за лучшей жизнью. Государство сулило очень хорошие зарплаты, льготы, жилье тем, кто ехал осваивать целинные земли. За счет притока огромного количества людей страна пыталась решить обострившуюся в стране зерновую проблему.

Их встретили седая степь, простирающаяся до безбрежного горизонта, гулкий ветер, выплясывающий на этих бескрайних просторах, и доброжелательные сибиряки. В Новосибирской области, в совхозе им действительно дали добротное жилье в утепленном бараке на две семьи, маму устроили на должность заведующей детским садом, отца — машинистом на тепловозе. Ангелине очень хотелось начать жизнь с чистого листа, без свекрови и ее окриков, сварливых, скрипучих нравоучений. Она всегда была недовольна всем и вся. Молодым хотелось жить своей семьей, без отцовской сестры и ее мужа с детьми и вечных придирок. Ангелина задыхалась там, было одно желание — уйти из дома свекрови, убежать, но куда с тремя маленькими детьми она пойдет? О каком-то отдельном уголке, где бы свекруха их не доставала, даже мечтать не приходилось. Пора, пора было налаживать самостоятельную жизнь. К новому месту привыкли удивительно быстро, обзавелись друзьями и знакомыми, но Иван меньше пить не стал, исполнять свои обязательства перед семьей не торопился, как надеялась Ангелина, и мерзкую пьяную привычку истребить не пытался — бил ее не реже, чем дома.

Как так вышло, что кто-то, пусть даже ее собственный муж, начал поднимать на нее руку. «А Алексей смог бы так обходиться со мной?» — часто задавала она себе вопрос и никогда не могла даже вообразить его дерущимся, орущим на нее. Как же она позволила Ивану так с собой обращаться?

Ангелина приехала в город из деревни и по натуре своей была довольно бойкая, общительная, заводила в школе, лидер, можно сказать. Училась хорошо, по окончании десятого класса поступила в педагогический техникум в райцентре, проучилась осенние месяцы, половину зимы. До райцентра было километров десять хлябей, приходилось добираться пешком. Подводы, тракторы, на которых можно было бы подъехать, проезжали крайне редко. Жили, как и все в деревнях, бедно, тяжко. Единственные захудалые, коротенькие сапожки изношены до сухих, глубоких трещин по бокам, на пятках, а на подошве местами до дыр. Отец латал их как мог, но ветхая плохонькая кожа снова расползалась то там, то тут. Пока стояла осень, штопаная-перештопанная обувь хоть как-то выручала. С наступлением холодов даже шерстяные онучи не спасали от мороза при ходьбе на такие расстояния. Пальцы ног не раз были обморожены. Учеба закончилась, едва начавшись. Жили в основном натуральным хозяйством, но и того едва хватало только на очень скромное, без излишеств, питание. На продажу ничего не оставалось, в колхозах платили крохи, чаще расплачивались зерном, картошкой. Новую одежду, обувь покупать было просто не на что.

Выход из удручающего положения для молодежи представлялся один — выбираться из холодной, голодной действительности деревенской трясины. Надо ехать в город.

Первым подался из дома Вячеслав, поступил в военное училище и остался в Москве на полном государственном обеспечении. Потом отправилась в город Ангелина. Пошла работать на завод, других вариантов не нашлось. Получила место в общежитии. На выходные, особенно в первое время, пока не попривыкла к новой, городской жизни, ездила в деревню. До райцентра на автобусе, а до деревни — как придется: если повезет, на попутках, нет — значит, пешком. В деревне ее уже с нетерпением поджидали подруга Ритка и Алексей, до смерти влюбленный в Ангелину. Бегали на танцы в клуб, плясали, веселились. Отсутствие новой одежды или обуви не было причиной для плохого настроения.

В городе, когда она скучала по дому, вспоминался случай, который неизменно вызывал улыбку. Ангелина сидела в Риткиной комнате, истомившись от длительного ожидания подруги, принаряжавшейся перед зеркалом. Собирались пойти в соседнюю деревню на танцы. Ангелина теперь уже справила себе в городе новое платье и туфли — она же получала зарплату. Сидела практически не шевелясь, чтобы не помять подол обновки.

— Аль, смотри, чего батя поставил, — заговорщицки прошептала Ритка, указывая на пузатую бутыль за печкой. — Давай попробуем понемножечку?

Ритка наклонила бутыль, налила ковш мутной, очень непривлекательной на вид жидкости, разлила по кружкам. Выпили, хихикая, никакого эффекта, выпили еще немного — ничего. Подружка-веселушка снова наклонила огромную емкость, наполнила ковшик, сунула наполненную кружку в руку Ангелины, приговаривая и похихикивая:

— Пей, Аль, пей, сладка-а-яя-я!

Выпили.

— А если твой отец заметит, что из бутыли убыло? — спросила Ангелина.

— Не заметит, — ответила Рита. — Сейчас долью водички.

Никогда до этого подружки не пили ничего крепче кваса. Ох, у всех бывает первый раз.

До деревни-то они дошли бодро, беззаботно, а вот обратная дорога оказалась не такой приятной. Подруги не знали тогда, что бражка подействует позже, возьмет свое. Алексей практически тащил обеих подруг на себе. Те, покатываясь со смеху, по очереди запинались, едва не падали, снова запинались. Длительный и утомительный марш-бросок по оврагам помог немного протрезветь. К счастью, родители рано ложились спать. Ангелине пришлось собрать всю волю в кулак, сосредоточиться и почти прямо и тихо пройти по дому, раздеться и улечься в постель незамеченной. Думала, что незамеченной.

«Пей, Аль, пей, сладка-аяя-я», — станет конспирационной фразой троицы, всякий раз вызывающей приступы бурного хохота.

Алексея призвали в армию. Он взял слово с Ангелины писать часто-часто, ждать его и готовиться к замужеству. Он любил ее до самозабвения. Его первая любовь была такой нежной, безудержной, всепоглощающей, настоянной на ревности, слезах, радости и ощущении вселенского счастья. Ангелина не сдержала слово.

Городские танцплощадки, на которых заводская молодежь проводила свой досуг, были побольше, музыка разнообразнее и приятнее: и гитара, и пианино. Не то что в деревне, под одну гармонь плясать весь вечер. В том центральном, городском, кудрявом нежной, липкой еще листвой парке, Ангелина встретила своего будущего мужа. Красивый, современно одетый, модно причесанный, старше ее на четыре года. Такой взрослый, другой, городской. Ухаживать умел, уже имел опыт — был женат, разведен. Вскружить голову молоденькой, симпатичной деревенской девчонке не составило большого труда. Жизнь перевернулась, начались встречи, поцелуи, любовь. Алексей стал получать письма от любимой все реже и реже, а затем они и вовсе перестали приходить.

Вернувшись из армии, вытягивая клещами ответы из Риты, он наконец получил информацию о той, которую любил, о которой грезил, о которой думал, проснувшись и засыпая. Поехал в город, ждал ее возле проходной не один день и когда, в конце концов, разглядел в окружении подруг, подошел. Ангелина не удивилась, увидев его. Она ожидала чего-то такого. Они прошли несколько метров до соседней улицы, углубились во дворы. Ей совсем не хотелось, чтобы Иван узнал о ее встрече со своим бывшим парнем, не хватало ей еще дополнительных разборок дома. Алексей, используя все свое красноречие, весь жар влюбленной души уговаривал ее уйти от мужа, обещал усыновить сына.

— Алька, моя милая, любимая, никогда не услышишь от меня ни слова о твоем замужестве, ни одного упрека, о том, что ребенок не мой. Мне все равно. Для меня ты никогда не была замужем, сын мой, и точка. Я же люблю тебя!

— Лешка, спасибо тебе и прости, если сможешь. Да, у меня ребенок и муж — его отец. Он нужен сыну. Ничего нельзя вернуть, изменить. Ты будешь счастлив, я точно знаю. И, пожалуйста, не мучай ни меня, ни себя. Не приходи и не ищи меня больше.

Ангелина сжала с силой его руку выше кисти, резко отпустила и зашагала прочь.

Через год Ангелина родила Наташу, через четыре — Володю, аборты делать не хотела, хоть и поколачивал муж, и горькую пил. «Не так посмотрела на того, не правильно ответила тому, почему улыбалась этому» и так далее — «причин» для ссор находилось множество. Или Ангелина смирилась с данностью, или просто не знала, что ей делать, как жить одной с тремя детьми, если бы решилась уйти от него.

И вот Сибирь. Казалось, что теперь-то все может измениться. Будут жить только своей семьей, заработают немного денег, а может быть, и останутся там навсегда. Государство завлекало в Сибирь еще и кредитами на постройку домов с частичным погашением расходов за его счет, давали единовременные пособия — совсем не плохо для начала. Теплились надежды на обновление, на то, что Иван почувствует себя наконец главой семейства в своем доме и примет на себя ответственность за детей, за жену и изменится.

И да, жизнь перевернулась круто и навсегда. Судьба распорядилась по-своему. Они прожили в сибирском совхозе семь с небольшим месяцев. К концу октября отец почувствовал себя очень плохо. В районной больнице не смогли поставить диагноз, отправили в Карасук, и там ничего определенного не сказали, просто прописали пилюли от болей в желудке. Прошло еще какое-то время, таблетки не помогали, боли усиливались. Его родители ходили к доктору, чьему-то приятелю в своем городе, договорились о госпитализации. Решено, он едет домой на обследование. Когда стало ясно, что с ним, родители послали телеграмму Ангелине — состояние тяжелое, выезжайте срочно. Она спешно собрала детей, и они отправились на поезде домой. Больше ни он, ни Ангелина не вернулись в Сибирь. Иван умер в начале декабря от рака желудка, слишком поздно обратился к врачам, слишком поздно диагностировали, помочь ему уже не смогли. В первом ряду родственников у гроба, понурив головы, стояли мал мала меньше дети: Толя и Наташа девяти и восьми лет, трехлетний Володя, переминающийся с ноги на ногу на табурете, сколоченном дедом, чтобы видеть происходящее. Он не понимал еще, что же такое происходит, почему папка лежит в этом деревянном ящике и ничего не говорит, и все плачут. Он держался за доску гроба, обитую материй, одной рукой и с любопытством, засунув указательный палец другой руки в рот, рассматривал такого спокойного отца — не скандалившего, не требовавшего ничего. Ангелина тоже опиралась одной рукой о гроб, вторая инстинктивно, словно защищая от сильно гнетущей атмосферы, лежала на животе, где уже билась новая жизнь. Кирина жизнь. Дети жались друг к другу и к маме, старшие были тоже еще маленькими, но отдавали себе отчет, что случилось страшное, непоправимое: отца больше не будет в их жизни.

Ангелине было суждено стать вдовой с тремя детьми на руках и с еще не родившимся четвертым ребенком в тридцать лет.

Дети росли, прижимаясь друг к другу, грея друг друга во всех смыслах слова. А теперь им предстояло расстаться пусть только на одну учебную четверть, до каникул, но так далеко от мамы и сестер, мальчишки будут жить с чужими людьми. Как горько. Документы оформлены, Ангелина повезла братьев в интернат. Когда все формальности были соблюдены и наступила пора маме и детям прощаться, Володя закатил истошную истерику. Он плакал, падал на пол, бился на нем, как раненый голубь, не отпуская руку мамы.

— Мамочка, милая, не оставляй меня здесь, забери меня с собой, прошу тебя! Я буду послушным, я буду мыть полы, буду делать все, что скажешь, только забери меня с собой, ма-а-а-а-ма-а-а!..

Мамин носовой платок был совсем мокрым. Она подняла сына, усадила на скамейку и, обняв, снова начала объяснять:

— Родненький мой мальчик, это временно, не навсегда. Понимаешь, это необходимо сейчас. В следующие выходные мы приедем все вместе. Совсем скоро будут каникулы, я сразу вас заберу. Понимаешь, Толе нужно уехать из города, а ты будешь рядом, помогать ему, и я попрошу тебя за ним приглядывать, чтобы с ним ничего не случилось. Справишься?

Мама вытерла не успевшие высохнуть на щеках сына слезы. Потихоньку за уговорами, слушая мамин спокойный голос, успокоился и он.

— Да, мама, я справлюсь.

Толя взял брата за руку, воспитатель указала путь в жилищный корпус, давая тем самым маме понять, что ей пора уходить. Совсем скоро отправляется последний автобус в город.

Мама шепнула на ухо Толе:

— Присмотри за ним, помоги ему. Справишься?

— Да, мама, я справлюсь, — ответил сын.

* * *

Всю дорогу назад Ангелина проревела, уговаривая теперь уже себя. Она страдала. Чудовищно. Чувство вины совсем извело ее. Но она понимала, что сейчас нельзя было оставлять Толю в той нездоровой среде. Она боялась, что он по подростковой своей глупости мог искалечить свою только начавшуюся жизнь. У Володи несмотря на то, что ему было всего девять лет, характер сложился упрямый, своенравный, и мама боялась за него тоже. Что ждет их в этой жизненной клоаке, кишащей домашним и уличным насилием? Чему они могут в ней научиться, какой жизненный опыт приобрести?

«Так, по крайней мере, Толя будет рядом с младшим и проследит за ним, чтобы был сыт, сделаны уроки, чтобы его не обижали, и сам найдет новых друзей, изменится в лучшую сторону, он же хороший парень», — убеждала она себя.

Сейчас Ангелине вспомнился такой же осенний день несколько лет назад. Вот так же она тихо плакала, идя по улице и не зная, где ей взять хоть немного денег до зарплаты, чтобы купить детям еды. У тех, кто мог одолжить, она уже заняла, и просить еще, не отдав прежний долг, было неудобно. Настроение соответствовало моросящему дождю, жухлой, промокшей листве под ногами. Стало немного жаль себя, слезы тихо, робко текли из глаз, и вдруг Ангелина увидела впереди себя полоску синей бумажки в разноцветной мокрой куче. «Не лист с дерева», — молниеносно пронеслось в голове. Она нагнулась, чтобы поднять, но порыв ветра расшевелил осеннюю горсть листвы, выхватил синюю бумажку, погнал ее по земле. Ангелина побежала за ней, ветер стих так же внезапно, как и возник, пять рублей, медленно кружась, приземлились у ее ног. Она оглянулась вокруг — никого не было, то есть и отдать потерю было, собственно, некому. Ей оставалось только возблагодарить Господа за то, что не оставил ее в отчаянии и позаботился о ее детях. Ей в тот момент, видимо, пять рублей были нужнее, чем тому, кто их обронил.

Воспоминания нахлынули на расстроенную мать, как кадры из кино, сменяя друг друга. Память выудила из хранилища историю про радиоуправляемую игрушку — великолепную красную машину. Толе было двенадцать лет, Володе — семь. Однажды Ангелина попросила сослуживца и хорошего приятеля одолжить ей немного денег на неделю, он вынул пятерку из портмоне и резюмировал:

— Теперь будешь должна пятнадцать.

Ангелина задумалась на минуту, спросила:

— Ты ничего не путаешь?

— Помнишь, Толика посылала недавно за десяткой?

Глаза Ангелины округлились, брови поползли вверх…

— Да вот он пару дней назад приходил, сказал, что мама просила одолжить десять рублей до получки. Я дал без лишних разговоров.

Ангелина была ошарашена, она-то не посылала сына ни за какими деньгами.

— Извини, ради Бога, я разберусь и, конечно же, отдам весь долг с получки.

Дома мама без предисловий спросила Толю:

— Где деньги, сын? На что ты их взял и почему не сказал мне? Я тебя не просила занимать их.

Он потупил глаза, плечи опустились, голова тоже, руки повисли вдоль туловища, он молчал. Тогда маме еще раз пришлось повторить вопрос уже более жестким тоном:

— Толя, ты слышал мой вопрос?

Володя смотрел на брата не отрываясь, в его взгляде чередовались паника, мольба, растерянность. Толя понимал, что, конечно, придется рассказывать правду. Нехотя он нагнулся и достал из-под дивана замечательный красный легковой игрушечный автомобиль. Две пары глаз с надеждой смотрели на маму.

В пятнадцати минутах ходьбы от дома располагался большой магазин с огромным, манящим ребятишек отделом игрушек. Дети часто бегали туда посмотреть на игрушечное разнообразие, богатство, но они ничего никогда не просили, прекрасно понимая, что денег на это просто нет. Но в тот раз, когда они увидели это чудо, которым можно управлять дистанционно, нажимая на кнопки пульта, им обоим отчаянно захотелось иметь ее. Да, у них были игрушечные машины: самосвалы железные и пластмассовые, изрядно уже потрепанные, обшарпанные. Но эта новинка, эта фантастическая машина — мечта каждого мальчишки, устоять невозможно. Дерзкая мысль клином вошла в Толино сознание — мама его посыла два раза к дяде Сергею за деньгами, заранее с ним договорившись. План созрел мгновенно, они с Володей отправились по заветному адресу. Будь что будет! Потом они объяснятся с мамой, она все поймет, и простит, и обрадуется вместе с ними великолепному приобретению. Дядя Сергей был удивлен, потому что Ангелина ничего ему не говорила, не предупреждала, что сын придет, но деньги дал. Получив их, мальчишки рванули в магазин, боясь упустить красную красавицу. А вдруг в этот самый момент кто-то собирается ее купить? Нет, вот она, на месте! Расплатились и, бесшабашно счастливые, побежали домой радиоуправлять. Два дня урывками, чтобы никто не видел, братья, не высовываясь из дома, гоняли с азартом и визгом машину по продолговатой комнате. Но блаженство длилось не долго.

Мама ругала их, и они знали, что за дело.

— Вы не должны были так поступать. Вы подорвали доверие человека, которого обманули, подвели меня. Я чуть со стыда не сгорела. Неужели вы не понимаете этого? — негодовала мама. — Вы поставили меня в неловкое положение, и поступку вашему нет оправдания, как ты мог, Толя?!

Мама понимала, как им хотелось иметь эту игрушку, если бы у нее были лишние деньги, да она бы каждому купила по такой машине! Но сейчас она не могла себе позволить купить ее. На эти десять рублей они могли бы протянуть неделю, а при жесткой экономии и все две. Кроме того, она была в долгах, как в шелках, и их придется отдать с зарплаты, а на что они будут жить целый месяц? Она смотрела на своих понурых сыновей, желание оставить эту чертову машину и здравый смысл яростно боролись в ней. Но согласие оставить игрушку значило бы пойти у них на поводу, поощрить вседозволенность, согласиться с тем, что она категорически не приемлет. Напротив, она должна была преподать им урок, объяснить, что их выходка недопустима, чтобы на этом примере они получили прививку от такого рода поступков. НЕЛЬЗЯ.

Назавтра была суббота. Ангелина планировала выйти на работу на несколько часов. Работа была сдельной, и ей часто приходилось работать сверхурочно, чтобы побольше заработать. Но не в этот раз. Накормив детей завтраком, она вместе с парнями, утирающими то и дело хлюпающие носы, отправилась в магазин.

— Мамочка, ну пожалуйста, ну давай оставим машину. Мы всегда будем слушаться! Будем ходить в магазин, да и вообще, — будем делать все, все! — уговаривали они ее с жаром.

Мама была непреклонна. В магазине никто не обрадовался их приходу и маминой просьбе принять товар обратно.

— Следить, женщина, надо за своими детьми. Такой товар не подлежит возврату, — напустились на Ангелину продавщицы в два горла.

Мальчишки стояли, опустив головы. Толя взял себя в руки, Вовка рыдал, размазывая слезы по щекам.

— Вы видели, что дорогую игрушку покупают дети, без взрослых. Как вам в голову пришло отпустить такой дорогой товар двум малолетним мальчишкам?

— Откуда мы знаем, может быть, родители дали деньги и разрешили купить машинку? — торгашки криком пытались защититься от назойливой мамаши и заткнуть ее во что бы то ни стало.

— Позовите заведующую, девочки.

На счастье, та оказалась на рабочем месте. Ангелине пришлось описать ситуацию снова.

— У меня нет лишних денег на покупку таких вещей, на эти деньги я могу купить пару обуви для одного из них.

Деньги вернули, осадок остался.

Автобус все дальше увозил ее от ее мальчиков. Какая печаль на душе. Какая боль, — как вся ее жизнь, где она вынуждена всегда одна, без помощи справляться со своими проблемами, рассчитывать только на себя, не ждать поддержки ниоткуда.

* * *

Через две недели после начала учебного года мастер цеха позвал Ангелину к телефону. Звонили из интерната.

— Магдалина Николаевна, мальчики дома не появлялись? — проскрипела трубка.

— Нет. Что случилось? — слова прозвучали как выстрел учащающихся ударов сердца.

— Они исчезли, в интернате их нет, — сказала воспитательница.

Ангелина осела на стул, стоящий возле стены. Накручивая длинный провод трубки на палец, спросила сдавленным голосом:

— Как это исчезли???

— Мы думаем, что они уехали в город, домой. Пожалуйста, сообщите нам, когда они объявятся.

Ангелина в полуобморочном состоянии отпросилась с работы и побежала домой. Но дома ребят не оказалось. Наташа и Кира были тоже обескуражены и взволнованы, узнав такую новость. Куда бежать, что делать? Невиданной роскошью — телефонами обладали единицы. Люди годами ждали очередь на установку заветного аппарата в своих домах. Только у одного деда — Героя Советского Союза, живущего в конце улицы, — телефон имелся. К нему обращались только в крайних случаях. Мама побежала туда, нужно позвонить в интернат и сказать, что мальчиков дома нет. Директриса обязана сообщить в милицию об исчезновении школьников.

Ангелина и девочки разделились и побежали по друзьям братьев. Обошли всех, ни к кому ни один из них не приходил. Явился участковый, расспросил, ушел. Ангелина бесконечно бегала к Герою звонить, узнать, не объявились ли беглецы в интернате. Наступила ночь. Мама не могла сомкнуть глаз. Она то сидела, уставившись в одну точку, то вглядывалась в ночь через отодвинутую занавеску, то выходила во двор, тихонько зовя сыновей по именам. В конце концов, девочки уснули, мама просидела всю ночь возле окна, поглядывая на часы. Как только стрелки показали восемь — раньше этого часа директриса не приходила на работу, — Ангелина пошла к обладателям заветной трубки звонить снова. Ничего. Опять неизвестность. В школу не возвращались, никто не видел. Ангелина вернулась домой, дочки уже проснулись, вопросительно смотрели на нее, спрашивать не было необходимости, и так все ясно по маминому лицу. Только она села за стол, как раздался стук в окно. Ангелина разглядела Синюю Птицу сквозь тюлевые занавески. «Пришла денег просить на опохмел, этого еще не хватало», — подумала Ангелина, но пошла на улицу, девочки за ней. С Птицей было все в порядке, она уже опохмелилась, кивнула маме, позвала идти за ней. Так же молча мама двинулась следом за сизым запахом перегара. Соседка подошла к низким дверям своего курятника и распахнула едва приоткрытую дверь, приглашая соседку войти. Согнувшись в три погибели, Ангелина втиснулась в крохотный курятник. В дальнем правом углу на сене виднелись две мальчишеские русые вихрастые головы — одна побольше, другая поменьше, туловища прикрывала старая фуфайка Птицы, которая обычно висела на ржавом гвозде на стене. Заканчивалась эта композиция торчащими в разные стороны ногами в школьных брюках и ботинках. Мама, не в силах произнести и слова, устало опустилась на табурет, стоявший возле дверного косяка, опустила голову на грудь. Не спавшая всю ночь, рисовавшая мысленно ужасные сцены, она будто мгновенно постарела. Кира приблизилась к маме, обняла ее.

— Мамочка, не расстраивайся, все же хорошо.

— Да, все хорошо, — автоматически повторила мама. Потом она устало, но довольно улыбнулась и пошла будить своих сокровищ. Нагнувшись почти пополам, она с умилением смотрела на них, обнявшихся во сне, чтобы согреться. Прикоснулась рукой к теплой щеке младшего сына, потом старшего, шепотом сказала:

— Пора просыпаться, беглецы.

Володя открыл глаза, приподнялся, обвил руками мамину шею. Куры, на удивление, дружелюбно отнеслись к нашествию непрошеных гостей в таком количестве, они курлыкали тихо, не возмущаясь.

Первым делом мама сообщила в школу и в милицию, что ее сыновья нашлись. Предстоял нелегкий разговор.

— Вы хоть понимаете, какой переполох устроили в школе? Вас искали всем интернатом по поселку. Воспитатель разволновалась, думала, с вами что-то могло случиться. Им пришлось звонить в милицию.

— Ма, мы не хотели, чтобы все так переживали, мы просто хотели домой, — искренне говорили мальчишки.

— А я, а сестры? Мы же места себе не находили от тревоги за вас. Я на вас так надеялась, так рассчитывала, — тихим, уставшим голосом сказала мама.

— Мам, ну давай мы останемся, я клянусь, что не буду больше водиться с теми парнями. Правда!

Как ни захлестывали чувства, как ни болело сердце от разлуки, разум Ангелины твердил: нет, пусть учатся там, хотя бы год, потом видно будет.

— Решение уже принято, Толя. Мы все обсудили, обо всем договорились. Пожалуйста, будьте крепкими, сильными, вы же мужчины. Так надо, это необходимость, это не навсегда. Помогайте друг другу, будьте вместе. Четверть не длинная, на каникулы я сразу же вас заберу, а в следующие выходные приеду навестить.

В воскресенье Ангелина увезла детей обратно. Они обещали, что такое больше не повторится.