Чужие письма. Истории о любви, подслушанные на скамейке

Ирина Антипина

В рассказах Ирины Антипиной о наших современниках, о жизни и смерти, службе и служении нет замысловатых ассоциаций и подтекстов, вычурных метафор и лихо закрученных сюжетов. В них живые люди со своими бедами и радостями, потерями и приобретениями. Они будто только что, распахнув душу соседке по лавочке, выговорились, освободились от гнетущих воспоминаний или поделились светлыми, яркими моментами бытия. А потом вспорхнули и продолжили свой путь: одни в счастливую жизнь, другие в никуда…

Жить не страшно

Мне хотелось бежать… От нескончаемого шума машин, от толкотни в метро, от навязчивых друзей и разговоров. От суеты и постоянного страха за детей, внуков, мужа… Бежать… Бежать… Бежать…

Город обступал со всех сторон, надвигался громадой новостроек, эстакад, развязок. Город-монстр. С улицами-щупальцами, языками переулков, вставными зубами заборов и незрячими глазами фонарей.

Многотысячная толпа надвигалась на меня, не давая возможности защититься, вздохнуть полной грудью. Обезумевшие люди с пустыми глазницами и искривленными ртами, изрыгающие проклятия и угрозы, навалились на меня всей своей уродливой массой, пытаясь раздавить, прижать к парапету моста, сбросить вниз, туда, в черную омерзительную жижу: реку, бывшую когда-то прозрачно-чистой, стремительной и прохладной.

Вонь и удушливый запах обволакивали. Многоголосая, многорукая людская масса приближалась все ближе и ближе, накатывала на меня, дразня и улюлюкая. Я задыхалась. Сквозь гул и шум уже явственно различались отдельные слова и звуки. Чужая речь, незнакомые запахи, смрад надвигающейся лавиной толпы. Она приближалась, просачивалась сквозь меня. Гул нарастал.

Вот уже совсем рядом чей-то искривленный в страшных ругательствах рот, рука, занесенная надо мной, истошный вой, вырвавшийся откуда-то из самой глубины толпы, глаза, горящие яростью и гневом. Все… Сейчас меня раздавят, расплющат, уничтожат.

Я кричу, мой голос летит над толпой, сливается с ней, и вот уже я — часть этой толпы; в руках камень. Несусь, ору вместе со всеми. Я — толпа. Гогочущая, смрадная, угрожающая, вонючая. Парапет моста отодвигается в сторону, я взмахиваю руками и… просыпаюсь.

Сердце бешено колотится, во рту пересохло, мокрая от пота ночнушка прилипла к телу — не отодрать… Что это? Что со мной? Откуда такой ужасный, удушающий сон… Давление? Температура? Страх?

Глоток воды из замысловатой чашки, поставленной с вечера заботливым мужем, лишь оттенил горечь и сухость во рту. Голова тяжелым колоколом свесилась на подушку. В висках стучит, ухает, пульсирует густая, тягучая кровь. Хочется открутить, отвинтить, снять эту пустую, тяжелую, никому не нужную голову и аккуратно уложить рядом, чтобы не мешала. Не мешала жить…

Распластанное тело не подчиняется, руки налились свинцом, ноги похолодели… И спина… О, эта спина… Боль во всем теле сковала, пришпилила меня к кровати. Встать не могу… И лежать уже невыносимо…

— Стас, — позвала я мужа, — Стас!

Взгляд его испуганных глаз полоснул по лицу, и я вновь провалилась в тяжелый, сумрачный, такой страшный сон…

…Врач на кухне о чем-то тихо разговаривала со Стасом. Потом долго названивала по телефону. Сквозь неплотно прикрытую дверь до меня доносился ее спокойный, сдержанный голос: «Да… Женщина… Сорок семь лет… Криз… Тяжелый… В какую? Далековато… А ближе? В коридор?!»

— Нет, не надо в больницу, — прокричала я в глубь квартиры, — не поеду!

— Больная наша очнулась, — вошедшая в спальню врач осторожно, будто ребенка, взяла меня за руку, нащупала пульс. Погладила по щеке. — Вот и порозовела уже. Молодец!

Постепенно ко мне возвращалось сознание. Страха не было. Лишь озноб колкими, противными мурашками расползался по всему телу, и зуб не попадал на зуб.

Робко, как-то боком, вслед за докторшей просочился муж. Потрогал лоб. Присел на краешек кровати. Улыбнулся:

— Ты как? Говорить можешь?

Я кивнула.

— Что со мной?

— Не шевелись, сейчас фельдшер поднимется, отнесем тебя в машину.

— В больницу не поеду! — твердо произнесла я.

— Ого, бунт на корабле, — доктор привычным движением оголила мне руку, перетянула жгутом и ловко вколола в вену какую-то гадость.

— Еще один укольчик… Это поможет… Обязательно…

Посидела рядом, померила давление и, внимательно изучив мои расширенные от испуга и боли глаза, изрекла:

— Угораздило же вас под Новый год с кризом свалиться! Сейчас в больнице только дежурные врачи остались, персонала никакого, а вам постоянный уход нужен, покой…

И тихо добавила что-то важное, сокровенное, предназначенное только мне одной.

А потом, обратясь уже к Стасу, строго произнесла:

— Пишите отказ и от жены не отходите, я на завтра актив в поликлинику передам, уколы начнут, а лучше — капельницы… Но это дорого… Сможете заплатить?

Стас кивнул, а я закрыла глаза и вновь провалилась в сон…

…Муж сказал, что проспала я почти сутки. Иногда, просыпаясь, звала его, просила пить. Он подходил, аккуратно проводил своей теплой рукой по моему бескровному лицу, поил через соломинку, вздыхал. Успокоенный, возвращался к своему компьютеру.

Я оставалась одна, наедине со своими мыслями и так неожиданно свалившейся на меня болезнью. Перебирала в памяти наши даты, события, непростые, неровные отношения. Пыталась понять, откуда, из какой глубины сознания взялся этот страшный, тревожный, придавивший меня сон. Такой осязаемо-реалистичный, жуткий…

Вдруг вспомнила: мне и раньше снились парапеты, мосты, орущие, обезумевшие люди, незнакомый, чужой город и река — извилистая, мутная, с топкими берегами, заросшими осокой, тальником, ежевикой. И страх — липкий, леденящий…

Распутать, разгадать эти странные повторяющиеся сны мне не удавалось никогда… Сны-загадки, рождающие тревожные, сумасшедшие мысли. Сны-предупреждения…

Может, это река жизни, думала я, прозрачная, чистая и стремительная в юности, а потом такая путаная, извилистая, мутная. Вот и она скоро закончится, иссякнет, а счастья все нет. И никогда не было, и никогда я не чувствовала себя счастливой. Никогда… Вечная тоска и неудовлетворенность… И отсутствие всяческого доверия, даже к самым близким. И вечный страх за них…

— Мам, это усталость, депрессия, — успокаивала меня дочь, — полежишь, отдохнешь… В Карловы Вары летом отправимся… На воды… Ты только выздоравливай… Все будет хорошо…

…Выздоравливала я долго. Дважды в день приходила медсестра: ставила капельницы, мерила давление, делала уколы. Муж и дети нянчились со мной, как с маленьким ребенком. Ублажали… Баловали… И жизнь потихоньку, маленькими шажочками возвращалась ко мне. Я сама уже пыталась вставать и медленно, будто на ощупь, бродила по квартире.

— Вот и умница, — говорил Стас, радуясь моим успехам, — поправишься, поедем на Волгу. Шеф обещал пансионат арендовать… Для высшего звена… На все лето…

— Ленка говорила, в Карловы Вары.

— Можно и в Карловы Вары… Куда захочешь, туда и поедем…

***

…Машина чихнула и заглохла. Я вышла из салона в звенящую весеннюю тишину и глотнула чистый, свежий, прозрачный воздух, настоянный на майских цветах и травах. Его можно было черпать в ладони и пить… пить… пить…

Трудяга-шмель весело жужжал рядом со мной и, опускаясь с цветка на цветок, мирно и сосредоточенно выполнял свою будничную, привычную работу. Какие-то мошки вились над головой и, переливаясь всеми цветами радуги в лучах яркого утреннего солнца, напоминали маленькие фейерверки.

Конец ознакомительного фрагмента.