Скованные одной цепью

Ирина Алексеева (2025)

Москва, конец 80-х. Бауманский студент Володя Гришин мастерски избегает лишних мыслей о смысле жизни, пока не встречает акционистку Элю — ходячий хаос в рваных джинсах. Она затаскивает его в водоворот абсурда: подпольные выставки, провокации и сомнительные друзья. Здесь бунт соседствует с тоской, а безумие кажется единственной нормой. Сможет ли Володя выбраться или уже поздно?

Часть 5

Сижу на своей скрипучей кровати и кручу в руках «Зенит». Укутан в любимый серый свитер, который уже два раза пытались постирать соседи по блоку, но оба раза потерпели поражение. Простуда отступает, и в голове постепенно рассеивается туман. Серёга пыхтит за столом, конспектирует что-то про термодинамику.

У «Зенита» чёрный корпус с мелкими царапинами, как у старого боксёрского мешка. На объективе тонкий слой пыли, но мне нравится думать, что это патина времени. Из бумажных динамиков доносится «House Of The Rising Sun» от The Animals. Очередной раритет. Серёга упирается локтями в стол и мелко пишет в своей тетради с облезлой обложкой.

— Ну и как тебе? — мрачно интересуется, не поднимая головы.

— Кто?

— Эта твоя… как её… Эля, — явно выделяет имя, будто оно — сама чернобыльская радиация.

Я усмехаюсь.

— Знаешь, она любит делать всё… на грани.

Серёга перестаёт строчить и смотрит на меня поверх очков.

— Это как?

— Ну, например, утром я просыпаюсь, а она сидит на подоконнике, полностью голая. Только в её стиле — ни капли романтики. На животе чернилами написано «Ленин умер, а ты ещё нет». На лбу — «На съедение системе». Это она так тренировалась перед акцией.

Серёга дёргается, как от удара током.

— Ты издеваешься? Это же… ты хоть понял, как это звучит?

— Ну да, — говорю, вставляя плёнку в фотоаппарат. — Это её фишка.

— Она тебя совсем с ума сведёт.

— Возможно. Но в этом вся соль.

Серёга откидывается на спинку стула и задумчиво теребит ручку.

— И ты с ней… ну…

Ясно, куда он клонит. Слишком ясно. Решаю нарочно врубить грубость.

— Ну да. Мы трахались прямо на её матрасе. Протекала ли сверху вода? Возможно. Пахло ли у неё в комнате краской и плесенью? Сто процентов. Но знаешь что? Это только добавляло…

— Хватит, — перебивает Серёга, помахивая рукой, словно отгоняет комаров. — Ты превращаешь это в какой-то порнографический роман.

— Ой, да ладно, Серёг, — смеюсь. — Это тебе не твои «высокие отношения».

Серёга отворачивается к окну, но вижу, как у него краснеют уши. Он что-то бурчит под нос, а я возвращаюсь к своему «Зениту». Колёсико плёнки заедает, как всегда, но в этом есть что-то своё, уютное.

— М-м-м, а что она придумала-то… — говорю, не выдержав тишины.

— Боюсь спросить.

— Хочет нарядиться в платье из газет. Самодельное, с вырезами, так, что грудь почти оголена. На платье надписи типа «Цензура не спит» или «Секс — это классовая борьба». И на парапете Большого Каменного моста стоять.

Серёга резко оборачивается.

— На парапете?

— Ага. Пока люди с работы возвращаются. Ещё красной лентой себя обвяжет, как новогодний подарок.

Серёга закрывает лицо руками.

— Это опасно.

— Это же Элька.

Серёга качает головой, будто отказывается верить в реальность моих слов.

— Она тебя утянет за собой в эту трясину.

— Может быть. А может, я сам туда хочу.

Серёга поднимается, берёт свою тетрадь и, не сказав ни слова, выходит из комнаты. Дверь хлопает, и я снова один.

Смотрю в объектив «Зенита», наводя фокус на грязное окно. За ним промокшие московские крыши, какие-то серые силуэты, но я вижу в этом особенную красоту. Может, действительно свихнулся.

Щёлкаю затвором, представляя Элю в этом бумажном платье с декольте. Струящиеся линии, слова, словно вытекающие из неё. Люди замедляются на мосту, смотрят вверх, кто-то из детей тянет маму за рукав: «Мама, кто это?» Наверное, Эля бы ответила: «Никто. Просто здравомыслящий человек».

Полусонно иду стираться. Очередь растянулась вдоль коридора. ЛаврикВишес, наш местный громкоголосый анархист, уже полчаса орёт в сторону двери прачечной:

— Вы что, охуели там? У меня майка задыхается в корзине, а вы тут простыни полоскаете!

Майка у него с аппликацией «God Save the Queen».

Никто не отвечает. Только на другом конце коридора кто-то тихо прыскает.

Сижу на подоконнике, притворяюсь, что читаю методичку по теормеху, хотя на деле просто жду, когда Лаврик перегорит. Очередь на стирку — это не момент истины, а, блин, борьба за выживание.

— Да брось ты свою майку! — вдруг входит Катя со второго этажа, из тех, кто стирает своё добро руками. — Я тебе её сама отмою, чтоб ты только заткнулся.

— Ты мне руки свои лучше покажи, — отвечает Лаврик, кривя рот в привычной издёвке. — Ты их хотя б мыла? Или они в том же состоянии, что и твои рваные джинсы?

Катя закатывает глаза и исчезает обратно за дверью. Лаврик фыркает и садится прямо на пол, уперевшись в стену грязными кедами.

Оставляю методичку и иду на кухню. В коридоре всё так же отдушина борща и мокрой шерсти. На плите кто-то оставил сковородку с жареной картошкой. Кручу головой: никого.

— Извини, — шепчу, набирая пальцами пару кусков прямо со сковородки.

Хозяйка картошки появляется в момент, когда я уже дожёвываю последний кусок.

— Эй, ты чего! — орёт девичий голос.

— Ну, картошечка сама позвала, — ухмыляюсь.

— Володь, ты совсем? — соседка с ПэМа, Ленка, стоит в дверях с кастрюлей в руках и смотрит на меня, как на воришку в суде. Быстро ретируюсь.

За спиной слышу:

— Чтоб ты подавился!

А я только смеюсь, уже свернув за угол.

Вечером Серёга тащит меня, всё же выстиранного до блеска, к Алику. Народу немного: пара гуляк-бродяг, две девчонки с первого курса мехмата, чьи имена я вечно забываю.

— Чё, последний фильм Леоне нашего? — спрашиваю у Алика, отхлёбывая приготовленные «Жигули».

— Ага, «Однажды в Америке». Ты ведь не глядел?

— Нет ещё. Нормально?

Алик поднимает бровь.

— Спрашиваешь! Роберт Де Ниро, чувак. Это же как Леннон в своём деле.

Свет гаснет, и картинка оживает. Саундтрек Эннио Морриконе заставляет всех в комнате замолчать.

Фильм тянет меня внутрь. Этот Лапша ДеНировский, с его детской наглостью, с дружбой, которую растоптали годы, то, как он возвращается к своему прошлому, — чёрт, какой же он родной. Когда Лапша смотрит на Дебору издалека, со смесью тоски и надежды, вдруг понимаю, что тоже где-то глубоко хочу быть таким, как он, но и не хочу одновременно.

Потом сцена: Лапша на вокзале, перед выбором. Останься, будь нормальным, стань как все, или иди своей дорожкой, к которой ты привык. Ощущаю до печёнки, как это про меня. Про нас всех. Про этот проклятый выбор, который всегда остаётся за кадром.

Фильм заканчивается. Алик включает свет, а я вдруг понимаю, что не желаю уходить. Хочется сидеть здесь, пить «Жигули» и думать, что всё впереди.

— Чё, как? — спрашивает Серёга, щёлкая зажигалкой.

— Мощно, — говорю, глядя в пустую бутылку. — Слишком мощно.

— Гениальный фильм, — восторгается Серёга, когда мы выходим. — Только концовка мутная. Что с ним вообще случилось?

— А фиг его знает, — отвечаю, глазея на своё отражение в витрине. — Может, просто перестал бежать.

Серёга кивает. Входим в тёмный московский вечер. Лужи отражают неоновые вывески, где-то вдалеке визжат тормоза. Думаю о том, что Лапша выбрал своё, а мне ещё только предстоит.

И вот, день Элиной акции. Сидит на полу сквота, босая, с поджатыми ногами, в том самом бумажном платье, которое она вырезала из советских газет. Заголовки облепили её плечи, как хищные птицы. Чёрные буквы «Перестройка», «Труд» сползают к декольте, рядом выведено самодельное про секс и упадок, рукава — тонкие полоски, перевязанные красной лентой. И тело всё — почти каждая клеточка, в неряшливых витиеватых чернилах, даже стопы. На столе, где обычно валяются баночки туши, сигареты и пустые стаканы, лежит сахарнобелый череп. Настоящий или театральный — я не знаю.

— Ты точно уверен, что готов? — спрашивает она, раскуривая очередную польскую сигаретку. За окном уже смеркается.

— Готов. Я тебя сниму.

— Тогда запомни, Ассемблер, — смотрит на меня так, будто сейчас сломает всю Вселенную одним взглядом. — Никаких вмешательств. Что бы ни происходило. Меня хватают, бьют, пинают — ты просто снимаешь. Это твоя работа. Не моя и не их.

— А если тебя… — замолкаю, не зная, как правильно закончить.

— Если меня что? Убьют? — смеётся, затягивается и выпускает дым прямо мне в лицо. — Отлично! Значит, ты снимешь мой последний перформанс. Легенда рождается в крови, Ассемблер.

Я вроде и понимаю, но не до конца. Я шокирован, обескуражен и заворожен. Вместо ответа просто киваю.

На мосту воздух дрожит от сырых раскалённых плит. Относительно тёплый вечер, Москва шумит, будто город натёрли воском. Машины сигналят, автобусы пыхтят, люди тянутся домой — кто с заводов, кто из министерств. А она стоит на хрупком парапете.

Эля — тонкая фигурка на фоне заката, тень героя из старинной киноленты.

Бумажное платье шуршит на ветру, красная лента развевается, сигнал тревоги. На груди размашисто, особенно крупно, чёрной тушью: «Я — герой труда». Череп в руке смотрит в небо пустыми глазницами, предчувствует катастрофу.

Я спрятался за бетонной тумбой. Колени упираются в горячие плиты, объектив нацелен на неё. «Зенит» жужжит, кадры ложатся на плёнку, как слои бессмертия.

Первые крики начинаются минут через пять.

— Девка, ты чего?! — мужик с двумя авоськами в руках останавливается посреди моста. — Ты чё, ёбнулась, что ли?!

Прекрасная и ужасная Эля молчит. Она поворачивает череп в сторону мужика, как будто тот должен с ним поговорить.

— Это чё за херня?! — возмущается кто-то из толпы, уже набирающейся вокруг.

Кто-то смеётся, кто-то плюётся, кто-то в ужасе разворачивается и бежит. Женщина с двумя детьми торопливо уводит их за руку, будто боится, что Эля заразит своим безумием.

Конец ознакомительного фрагмента.