Скованные одной цепью

Ирина Алексеева (2025)

Москва, конец 80-х. Бауманский студент Володя Гришин мастерски избегает лишних мыслей о смысле жизни, пока не встречает акционистку Элю — ходячий хаос в рваных джинсах. Она затаскивает его в водоворот абсурда: подпольные выставки, провокации и сомнительные друзья. Здесь бунт соседствует с тоской, а безумие кажется единственной нормой. Сможет ли Володя выбраться или уже поздно?

Часть 2

Слушаю «Смерть Арлекина» Шнитке на радиоле. Кажется символичным. Только паяц не я, а Эля. Кто в здравом уме прикуёт себя к бюсту Ленина? Прошли две недели, те самые пятнадцать суток, что она ела казённый хлеб. Наверное. Поэтому Арлекин, как видно, жив, и я, вместо того, чтобы смотреть с Серёгой у Алика «Однажды на Диком Западе» и любоваться простреливающей голубизной глаз Генри Фонды, погасив пластинку, еду в «Метрополь». Окольно, до «Лубянки», госужаса, в креозоне. Сеньки-лабуха, может, и нет на месте, значится, просто выпью водки на одну десятую моей стипендии. Вспомню Ксеньку, белое лицо, чёрную шапочку волос, яйца под майонезом. Ксеньку, пропащую и мучительно невытравимую.

Ресторан «Метрополь» — мираж, галлюцинация среди давящей московской осени. Я обрядился в лучшую пиджачную пару, как в январе, на одно из последних рандеву с Ксенькой. Пол, словно зеркало, гладкий и блестящий, отражает золото в каждом углу, так, что сразу начинает болеть голова от роскоши. Даже дышать неудобно — кислород, кажется, тоже фильтруют от «простонародных примесей».

Официанты в чёрных костюмах — ну, они просто выученно глазеют на тебя, сканируя, будто на твоём лице метка: «Я тут случайно». С потолка свисают люстры, похожие на венцы, плетённые из стеклянных капель. Эдакие канделябры для тех, кто в жизни и так сидит под прожекторами. Музыка — чтото мягкое, почти неуловимое, нежная французская бархатная ткань, та самая, в которой снимаются голые модельки для западных журналов. Но и она не убаюкивает, а напоминает: ты тут лишний, мальчик. Твой просроченный пиджачок, твои косые стрелки на брюках — они как красные флаги, сигнализирующие, что тебе сюда нельзя.

Рядом сидит пара мужиков в костюмах, серо-бурые лбы, волосы назад зализаны, и сигареты, конечно, «Мальборо». Они смотрят на меня с улыбкой, как на блудливую собачку, случайно забежавшую к ним. Один из них что-то шепчет другому, оба начинают посмеиваться, а я, как ни стараюсь притвориться глухим, воспринимаю это на свой счёт. Как воспринимал, сидя в этом лучшем из своих пиджаков напротив чопорной Ксеньки с её чёрным кофе. Хочу провалиться сквозь чёртов зеркальный пол и оказаться обратно на улице, где не пахнет вычурным дымом и где никто не дышит на тебя гаванской сигарой и местячковой высокомерностью.

Метрдотель хочет спровадить меня за дальний столик, но без обиняков спрашиваю: «Подскажите, где музыкант Арсений, я по знакомству его ищу». Метрдотель морщится:

— А, к Сеньке-лабуху? Так бы сразу и сказал. У него щас смена, ещё три часа отполировать должен. Жди на улице.

Упрямлюсь и заказываю самой дешёвой водки. Официант попадается посговорчивее, красноглазый и загнанный, как непристреленная лошадь.

Смотрю из угла на Сеньку, солидного, волосы ёжиком, лицо полноватоблагородное, в полупрофиль видны большой рыхлый нос и такой же подбородок. В твидовом клетчатом костюмчике, играет Моцарта. «Турецкое рондо», что ли? В какой-то радиопередаче звучало.

Трачу уже одну шестую стипендии на полуштоф. Стемительно пьянею без закуски. Сенька начинает лабать джаз, мотая в такт головой. Наконец, когда уже стрелка на десятке, пианино больше не полируют, закрывают лакированную крышку. Я успел три раза сбегать покурить и два раза в сортир. Лицо раскраснелось. Вытираюсь накрахмаленной салфеткой, иду к Сеньке, уже ни на что не расчитывая и жалея о просранном времени. Сенька кадрит официантку, как бы смахивая с её накрытых фартуком сисек пылинку. Не выдерживаю.

— Привет. Есть разговор, — говорю, заглядывая ему в чуть раскосые усталые глаза.

Сенька отрывается от официантки, недоумённо шмыгает носом.

— Я от Эли, — шепчу одними губами, как фарце, с которой контачил всего два раза ради бежевых бермудов и гавайской рубахи, оказавшейся столь аляпистой, что в итоге пошла на тряпки.

В глазах Сеньки мелькает тревожная тоска. Он быстро напяливает на себя светлый плащ, долго вяжет пояс нервными пальцами, а затем манит меня на улицу. Закуриваем у парковки.

— Откуда её знаешь? — хмуро спрашивает Сенька.

Выкладываю ему всё про Ильича с железным обручем удавки. Сенька понимающе хмыкает.

— Элька может. По чесноку, она меня уже успела заебать, пардон за мой французский. Связующее, блядь, звено. Ты извини, устал после смены.

Он затягивается, выдыхает пуховую перинку дыма.

— Так проведёшь меня к ней?

— Поздно, чувак, а у меня тёлка нетраханная. На Китай-городе они тусуют. Могу дать адрес, сам дойдёшь. Ты не смотри, что поздно, у них там какая-то выставка. Чёрт бы побрал — с акционистами связываться…

Сенька сплёвывает. Я запоминаю адрес. Недалеко от пельменной на

Маросейке, где Серёга хрящиком чуть не сломал себе зуб. Я киваю, желаю Сеньке удачи с тёлкой и иду по почти что ночному и пьяному центру нашей Первопрестольной.

Вскоре стою в закромах, к которым почти бежал по склону, под мятой папиросной афишей, что выглядит как арт-деконструкция учебника по русской литературе. Рваный лист, блеклая печать, слова, словно обкуренные, разбегаются по бумаге: «Группа радикальных художественных практик «Иксантропия» представляет: «Чувства бронзового тела».

Какая-то девка рядом жуёт жвачку, выдутую как бесформенная американская мечта, а потом затягивается «Космосом».

— А это — це наш сквот, — брякает она, поглядывая из-под химзавитой чёлки жёлтых волос.

— А шо це значе — сквот? — спрашиваю у этой любительницы поговорить поконотопски.

А сквот — это не дом. Это то, что получилось бы, если бы коммуналка встретилась с чёрным рынком и произвела на свет безумного ребёнка.

Раздолбанные стены, мебель, которой давно пора в музей советской нелепости, и аромат свободы — тот же, что у подмышек гитариста после трёх часов концерта.

Полуподвал. Пахнет табаком, спиртом и чем-то закисшим. Жёлтые волосы ведут меня вдоль слабо подсвеченных голых бетонных стен с остатками плесени, где висят то листы, разрисованные вывернутыми глазами воронов с кровавыми сосудами, то лихорадка из цветных и чёрно-белых линий, то прибитая сидушка унитаза, то (меня замутило сразу) распятая и вывернутая тушка ягнёнка или козлёнка с раскрашенными в бронзу смердящими кишками.

Говорю девке:

— Ты куда меня привела, цирк какой-то!

Она усмехается:

— Это не цирк, а новое искусство.

И вот, проходя по длинному коридору, вдруг я встречаю Элю, о чём-то громко вещающую такой же команде пришибленных сотоварищей. В руке у неё стакан с чем-то бурым, очень сильно двигаются морщины на открытом лбу и такие же мимические складки около рта. Худющая. Отвратительная. И, при этом, невыносимо притягательная. Отчего же?

Тут же подхожу к ней.

— Я — тот самый студентик. Звала же? — сразу нагло спрашиваю

Эля отрывается от своих собеседников, смотрит на меня пристально своими грязными глазами.

— А, студент, помню тебя, помню. Освободили меня, немного совсем продержали. Ленина-то я даже не поцарапала. А они мне какой-то вандализм впаяли…

— Но это и правда был вандализм, — из своего занудства выпаливаю. — А у тебя тут, — не давая ей вставить слово. — Что, правда, выставка? С кишками, да?

— Здесь тебе не Эрмитаж, мальчик, — жёстко обрывает меня Эля. — Ты хотел что-то тут выяснить. Ну так вот, мы — акционисты, мы — арт-группировка, мы ломаем искусство, срываем с него драпировку. Мы — больше не картины в золочёных рамках. Мы — это сама плоть, понимаешь?

Я киваю, хотя ничего не понимаю, кроме этих пафосных цитат.

— Ты всегда так говоришь, да? — удивлённо интересуюсь.

Эля молча отходит от своих спутников и ведёт меня в одну из многочисленных комнат этого сквота.

— Так и есть. Как тебя зовут там?

— Володя.

— Володя… Мне не нравится это имя. Чем занимаешься хоть?

— Я в Бауманке учусь, на оператора вычислительных машин.

— А-а-а, — Эля отстранённо протягивает, будто б это всё невыносимо. — Ещё чего хорошего скажешь?

— Ну, языки программирования там учу. Ассемблер, например…

— Ассемблер, — Эля пробует на вкус самый обыкновенный термин. — А мне это нравится. Я буду тебя так и звать. Ты же не против?

Я уже ни к чему не против. У неё чудесно сокращаются эти нервные складки на лице. Эля на самом деле ужасающе прекрасна — только сейчас, выкушав полуштоф водки, я это понимаю.

— Ладно, тут всё ясно. Ты акционистка, как это, бросаешь пощёчину общественному вкусу. Вроде так говорил Маяковский…

— Да какой сейчас Маяковский! — фыркает Эля. — Я бы тебе могла показать настоящих деятелей — Абрамович, Бёрдена… Не слышал никогда о таких, ведь правда?

Опять киваю. Конечно, о таких не слышал, для меня это лишь пустой звук.

— Я кино люблю. Серджо Леоне.

— Серджо Леоне! — презрительно повторяет Эля. — Нет ничего в нём искушённого. Так, делает всякие пострелушки на потеху публике. А ты смотри, может быть, тоже прикоснёшься к бронзовому миру. Бронза — она ведь простая, не золото и не серебро. Вот она тут. Видел же кишки в бронзовой краске?

Снова киваю.

— Превратить в монумент, в памятник, которому будет кланяться поколение, можно, что угодно. В этом и наша акция. Тут ещё несколько работ наших. Вот познакомься, — указывает в сторону. — Это Фил, он картины кровью рисует, — на анемичного и хилого очкарика. И затем на ту девку с химзавивкой: — А это Карина, она хочет придумать одежду, которая будет гореть, при этом её саму не сжигая. Чтобы акции проводить и самой не сдыхать, понимаешь же?

Я завороженно бреду за Элей по сквоту.

— А это кто? — про парня, что сидит за столом и оживлённо дискутирует. У него вялая борода, окаймляющая подбородок, рыжеватые и как будто крашеные волосы, тёмные глаза — это видно сразу, потому как они блестят от выпитого алкоголя. У него, вытянутолицего, закатаны рукава свитера, на сгибах локтей лиловеют вспухшие вены. Героинщик, думаю я и выразительно перевожу взгляд на Элю.

— Это? А, это Венька Мелахберг. Он не наш, он просто тут, как бы это сказать, пришлый, — Элины грязные глаза стреляют по парню почти что убийственно. Но тот лишь выпивает очередной стакан водки. — Он такой, знаешь ли, сын богатеньких родителей, но парень неплохой. У него своя артгруппа есть, называется «Анатомическая трансцендентность».

— Как? — я едва могу это всё запомнить, и Эля повторяет:

— Трансцендентность. Понимаю, твоему скудному уму это сейчас не объять. Но ты к нам ещё приходи, а может… Может, я тебя с ним познакомлю? Ты не смотри на его руки так. Это ему галоперидол кололи, недавно из дурки вернулся.

А, думаю я, карательная психиатрия. Хотя, с другой стороны, как таких действительно не отправить в места не столь психически здоровые? И правда, в какой же дурдом я попал!

— Эй, Мелахберг, — кричит Эля, тем временем, обвивая меня за пояс и вталкивая в другую комнату. — Тут новенький пришёл. Всё нами интересуется.

— Да не интересуюсь я, — отрицательно качаю головой. — Ты меня сама пригласила, а я вот нескучный вечерок пришёл провести.

— Нескучный вечерок! — Мелахберг поднимается, почему-то немного смущённо опускает рукава свитера и пристально смотрит мне в глаза. Они тёмные у него, искрящиеся и совершенно пьяные. Лицо такое… Почти как у Эли, будто знает то, о чём не знаем мы, немного высокомерное.

— Тебя Володей звать? — какой же у него потрясающий слух!

— Да, так и есть, а ты — Веня?

— Лучше зови меня Мелахбергом, — ухмыляется тот.

— Ты что, еврей? — вырывается у меня. — Нет, не подумай, — сразу добавляю. — Я сам по прадеду еврей. Геллер, может, слышал, был такой советский режиссёр, сталинский сокол.

— Конечно же слышал. Кто ж его притчу о Дмитрие Самозванце не видел! А я же… Я сионистов просто поддерживаю.

Дмитрий Самозванец… Да, было — опускаю глаза. Неловко вспоминать о своем родиче, которого никогда и не знал, который умер от голода в блокаду и оставил от себя лишь несколько претенциозных агиток, которые сейчас изучают в университетах. А о том, что я его правнук, знают совсем уж немногие. Род Якова Михайловича Геллера продолжили одни лишь дочери. Мой дед так и умер в двадцатисемилетнем возрасте, свалился от обморожения, пытаясь найти потерянные карточки.

Но о грустном я не хочу говорить, а потому, совсем уж понимая, что тону в глазах этого странного Мелахберга, говорю, совершенно теряясь и ощущая, как горит лицо:

— А ты тоже акционист, тоже себя к Ленину приковываешь?

Мелахберг смеётся.

— Нет, мы тут с одним человечком, довольно-таки уже старым, в

Подмосковье проводим «Свободные манипуляции», так они называются. Может, придёшь приобщишься?

— А может, и приду. Только мне скажи, зачем ты в психушке лежал?

— Да от Афгана хотел закосить, — снова растягиваются губы у Мелахберга. — Ладно, я тебе тогда свой телефон дам, ты звони, я тебе сообщу, когда в следующий раз поедем.

— А что вообще это такое — ваши «манипуляции»? — интересуюсь.

— Сам увидишь. Ничего страшного и противозаконного. Нас ещё никогда не вязали, в отличие, вон, от Эльки.

Эля хмурится при такой ремарке.

— Ты приходи, приходи, — внушает мне Мелахберг, диктуя потом телефон.

И я понимаю, что приду. Приду, чтоб забыться. От всего. А Эля снова берёт меня за пояс и ведёт вдоль разделанной туши и выкрашенных в бронзовый кишков.

— Ты не пугайся, посмотри. Это моя инсталяция, если что. Смотри, ужасайся, ведь страх делает нас людьми. Страх снимает с нас всю эту позолоту.

— А можно по-человечески? — спрашиваю я, не выдерживая.

— Ну, как по-человечески, тупой ты человек? Мы — акционисты, если ты с нами свяжешься, то это надолго. Я тебе всё расскажу, про Абрамович, про Бёрдена. Чтобы ты понимал, чтобы ты вынул себя из этой гнилой совковской системы.

— Да, я и так себя вынимаю. Я фильмы запрещённые смотрю, с фарцой контачу…

— Этого мало. Скажи, чем ещё ты можешь нам пригодиться?

— Ну, ещё я на старенький свой «Зенит» иногда фотографирую, но вам это не понравится. Там одни парки, скверы, обеды наши столовские. Просто так снимаю, не знаю, зачем, — признаюсь честно.

У Эли загораются грязные глаза.

— Фотограф? Это как раз то, что нам нужно. Слушай-ка, Ассемблер, мне нужен тот, кто бы смог запечатлеть мои акции. А то приковала себя к Ленину, но для истории искусств это никак не отразится. А тут ты со своим «Зенитом». Хорошо же фотографируешь? Оставь мне свой адресок, посмотрю.

Вспоминаю, как ещё в Ленинграде снимал Неву — постную, холодную, осеннюю, как, зачем-то, снимал бездомных котов, сидящих на табуретах в пышечной на Конюшенной. И вдруг это пригодилось Эле, и вдруг я чувствую себя нужным. Поэтому киваю, поэтому потом мы пьём водку вместе с Мелахбергом и вместе посмееваемся над шрамами безумного Фила.

Мелахберг говорит мне:

— Ты ведь теперь наш, Володя?

И я соглашаюсь:

— Да, я ваш.