Скованные одной цепью

Ирина Алексеева (2025)

Москва, конец 80-х. Бауманский студент Володя Гришин мастерски избегает лишних мыслей о смысле жизни, пока не встречает акционистку Элю — ходячий хаос в рваных джинсах. Она затаскивает его в водоворот абсурда: подпольные выставки, провокации и сомнительные друзья. Здесь бунт соседствует с тоской, а безумие кажется единственной нормой. Сможет ли Володя выбраться или уже поздно?

Часть 3

Ничего уже не слушаю. Окурки белыми трупиками с обгоревшими чёрными головками лежат на подоконнике — мой урожай за эту бессонную неделю. Уже ноябрь, и гниют листья под окрестными деревцами, ветки голые, так и норовящие уколоть тебя в глаз.

Сегодня звонила Эля на общажный телефон. Меня позвали, и я ничуть не смущался. Назначила встречу в Сокольниках. Почему бы и нет, думаю. Серёга, правда, говорит, что я ёбнулся.

— Ты ёбнулся, — говорит он, меланхолично стряхивая окурки в пакет из-под молока. — Мало ли, что они там придумают, вдруг уже из твоих потрохов инсталляцию устроят?

— Серёг, ты параноик, — бросаю я, натягивая на себя плотное пальто.

— Значит, к Алику сегодня не пойдём, — расстроенно констатирует Серёга.

Наша печаль с ним общая, потому как мой сосед в очередной раз рассорился со своей тёлкой, шипел, что у той то ли бабка из Краснодара, то ли опять нет настроения.

— Чем меньше женщину мы любим… — выдаю, пялясь на календарь, где восемьдесят восемь почти что выцвела, зато яркой остаётся корова, пасущаяся в каких-то поволжских лугах. Мать привезла календарь вместе с докторской колбасой, банками кабачковой икры и своими муторными наставлениями.

До Сокольников вновь доезжаю в креозоне, выхожу, обхожу стройку, где опять навалили барханы песка, отряхиваю ботинки о бортик бордюра, который должен был, как истинный ленинградец, окрестить поребриком. Застёгиваю пальто, слишком сильно задувает под него ветер.

Эля уже стоит у входа, в кои-то веки расчесавшись, но голову всё равно не вымыла — сально липнут друг к дружке рваные пряди. Сокольники пахнут мокрой листвой и сигаретным дымом. Осень здесь — это всегда немного сюрреализм, как будто зашёл внутрь обложки винилового альбома, где всё выцветшее и потёртое. Парк как бы специально создан для тех, кто хочет спрятаться: от родителей, учителей, милиции или просто от жизни.

Здороваемся коротко с Элей и идём вдоль центральной аллеи. Она в чёрном пальто, которое больше напоминает балахон ведьмы, а на голове — кепка с дурацкой надписью «Make Love Not War», тоже выцветшая настолько, что теперь это скорее просто лозунг про любовь.

Я курю «Приму», Эля — какие-то тонкие, почти игрушечные сигареты с надписью на польском. Наверное, опять на барахолке достала, как и всё остальное. Дым растворяется в воздухе вместе с нашим молчанием, которое не напрягает. С Элей молчать легче, чем говорить.

— Тебя здесь никогда не били? — вдруг спрашивает она, не глядя на меня.

— Где, в Сокольниках? — отвечаю невпопад. Отвечаю, уже не удивляясь странностям её вопросов.

— Ага. Все парки Москвы — это же зона боевых действий, в каждом кусте сидит потенциальный маньяк или хулиган, — Эля усмехается.

— Не били, — фыркаю, выбрасывая окурок в лужу. — Я тут редко бываю.

— А зря, — говорит она с новой ухмылочкой. — Здесь можно почувствовать себя героем фильма, вроде тех, что ты любишь. Знаешь, как в этих, американских, где в парке обязательно кто-то с кем-то дерётся или мирится.

— Ты тогда кто? Та, что дерётся или та, что мирится?

Эля бросает на меня короткий взгляд, прищуривается, как будто приценивается.

— Я — та, что остаётся стоять в стороне и смеётся над всеми.

Доходим до карусели, которая ржавеет, как памятник забытым праздникам. Она старая, облезлая, но всё ещё работает. У кассы толпятся несколько школьников, спорят, кто первым сядет на единственного целого коня. Эля оценивающе смотрит на них и тут же презрительно фыркает. Мы садимся на скамейку рядом, Эля закуривает сигарету, её пальцы дрожат от холода, но делает вид, что ей всё равно.

— Знаешь, — вдруг говорит, глядя на дальние деревья. — Я всегда мечтала устроить что-то вроде выставки в парке, прямо под открытым небом. Чтобы у каждого дерева была картина или инсталляция, и чтобы прохожие не понимали — это искусство или просто чей-то мусор.

— Можем попробовать, — смеюсь я, сам понимая абсурд всего предложения.

Эля замолкает. У неё очень красиво, с какой-то первородной прелестью, сокращаются складки на лбу, когда она жмурится, двигаются желваки, и то что было безобразным, становится для меня примерно картиной Босха, на которую чем больше смотришь, тем больше очаровываешься, тем больше чуешь что-то запретное.

— Ты где-то учишься? — спрашиваю.

Наша третья встреча, а я всё ещё ничего об Эле не знаю.

— Уже отучилась, так, сейчас в ТЮЗе подрабатываю. Не выгнали меня оттуда только чудом. Декорации рисую, петрушкам всяким костюмы шью. Бред полнейший!

Мне кажется, или Эля грустнеет.

— Ты ушла после восьмого?

— Ага, в МАХУ. Такими занудами были наши преподы, хотя порой с ними в курилке пересекались… Портвейн вытравил лучшие годы обучения.

Речь у Эли удивительно складная, хоть и со странным выговором. Как будто

б действительно талантливая самоучка-самородок, или это я снова преувеличиваю.

— Понимаешь, я от мамки всё свалить хотела, да мамка и откинулась, когда мне семнадцать было. Благо, я уже в общагу перебралась.

Эля откровенничает, но по-прежнему её не понимаю. Смотрю, как гниют листья в мутной серой луже.

— Откинулась, в смысле, с зоны?

— В смысле, в гроб, — невесело усмехается Эля. — Помнишь Фила, который кровью рисует? Вот мы с ним были с одного потока. Это он меня сюда привёл, правда, теперь почти не общаемся. Его однажды, как Мелахберга, чуть в дурку не упекли, когда на Арбате себя резать стал и предлагал всем желающим их автопортрет.

Я отмалчиваюсь на эту ремарку. Конечно, меня всё это пугает. Конечно, я хочу любоваться голубизной глаз Генри Фонды в салоне у Алика и с упоением торговаться за югославские джинсы с фарцой.

— А ты? Ты что про себя расскажешь? Кроме того, что программист и кино любишь, — ехидно выпытывает Эля.

Я немного говорю про себя — что родился в Ленинграде, что переехал в Москву два года назад, потому как с девятого класса грезил Бауманкой. Как проходил практику в вычислительном центре и как на нас орали наставники. Как я чуть не сломал ЭВМ.

Эля курит уже третью, кидая взгляды в мою сторону, замечаю, что её руки уже не дрожат, как раньше, когда прикуривала, стоя прикованной к Ильичу. Чудно, но с каждым разом её цинизм кажется всё более уверенным. И я начинаю историю.

— Значит, мы с одним чуваком из кабинета решили запустить программу, типа теста для ЭВМ, ну ты понимаешь, да? — делаю паузу, чтобы она вникла. — И я, как обычно, наивный, решил, что можно сразу запускать всё на максимум, ну чтоб быстренько проверить, а что там, может, даже с результатами сразу. Так вот, запускаю, и тут — бах, чёрный экран. ЭВМ как будто зависла, а я такой стою, как идиот, смотрю на этот экран и не понимаю, что вообще происходит. А там, знаешь, не просто зависание, а такая тишина, даже вентиляторы перестали работать. Страх был — жуть, как будто сам процессор умирает.

Эля улыбается, она поднимала голову, когда я начал, но теперь смотрит в землю, переминаясь с ноги на ногу, и я понимаю, что её эта история затягивает.

— Чёрт, ты что, реально думал, что сломал эту хреновину? — Эля, наконец, смеётся.

— Да, — отвечаю я. — Потому что если она не работает, значит — мёртвая. А когда её перегружаешь, то может дать тебе ответ. Но вот, блин, молчит, и ты стоишь перед какой-то неприступной глухой стеной. И я прям стоял там, словно этот чёртов ящик сейчас распадётся на куски, а меня отправят в лагерь, за уничтожение гостайны.

Эля вновь смеётся, и я продолжаю:

— А потом мне чувак, который всё это увидел, говорит: «Ты что, ебанулся, что ли? ЭВМ не может просто так зависнуть. Ты что, не знаешь, как она работает?» А я ему отвечаю, что да, знаю, только её что-то не устраивает в моих запросах. И что вообще это, как бы… Эксперимент. На грани смерти, понимаешь?

— А она не сломалась? — спрашивает Эля, прищуриваясь.

— Нет, не сломалась. Чё-то там после пары перезагрузок заработало, но эта тишина в комнате… Это было как смерть на короткое время. И потом, когда всё вернулось на место, ещё пару дней сидел с ощущением, что меня сейчас точно выгонят за это зависание.

Эля кидает сигарету в лужу и вытаскивает новую. Глядя на неё, понимаю вдруг, что ей это нравится. В её глазах мой проёб тоже как бы метафора. Словно мы все как эти ЭВМ, зависаем иногда, а потом перезагружаемся, иногда сами, а иногда при помощи чего-то внешнего.

— Ну и как ты спас ситуацию? — выспрашивает Эля с интересом.

— Спас? Я просто ещё несколько часов сидел рядом с этим ящиком, молчал и пялился на экран, ожидая, когда меня пристрелят. А потом просто начал говорить с ним. Типа, «Ну ты ж работаешь, да? Прекрати тут дурака валять».

— Ха! И она заработала, да? — Эля беззаботно хохочет, и я тоже улыбаюсь.

— Ага. Чудо, что не отправили на работу в какой-нибудь Архангельск после этого.

Ещё пару минут молчим, и я чувствую, как этот момент, её елейный смех, наше неловкое короткое общение тоже немного зависает в воздухе, как ЭВМ после перегрузки.

— И это можно назвать своего рода искусством, — улыбается Эля. — Называется «жертва своего времени».

— Хорошее название, — киваю я. — Запишу себе на случай, если брошу программирование и начну что-то делать руками.

— Сомневаюсь, что ты бросишь, — вторя моим мыслям. — Такие, как ты, слишком рациональные. Вас от жизни спасают цифры и логика. Это как… как броня. Только пробивается легко.

Она смотрит на меня с каким-то странным выражением, будто заглядывает глубже, чем я хотел бы. Отворачиваюсь, чтобы стряхнуть пепел, и чувствую, как она ухмыляется.

Когда мы выходим из парка, становится темно на улице, зажигаются редкие фонарики, которые больше напоминают тусклые звёзды. Останавливаемся у ларька, чтобы купить горячий чай в подстаканниках.

— Ты вообще веришь во всё это? — спрашиваю, смотря, как она держит стакан обеими руками, чтобы согреться.

— Во что?

— В искусство, в то, что оно может что-то изменить.

Эля задумчиво глядит на чай, потом — на меня.

— Нет. Но это не значит, что я перестану пытаться.

Мы пьём молча, пока за спиной не загорается вывеска «Сокольники», тускло, как и всё в этой жизни, но всё же светит.

— А давай на брудершафт, — почти кричит Эля, словно у нас в стаканах прежняя худенькая водка, а не пресный чёрный чай.

— Давай, но так обычно пьют с алкоголем, — неуверенно вставляю.

— А мы по-старорусски, — голос её становится необычайно женственным, глухим и бархатным.

Эля скоренько разливает что-то из своей маленькой жестяной фляги нам в чай, потом мы переплетаем руки, немного брызгаем друг другу на воротники пальто и выпиваем, морщась от того, что Эля не разбодяжила свою бодягу. Затем она приближается ко мне и три раза целует в губы. Губы у Эли обветренные и шершавые, касается ими очень сильно, раздвигая губы уже мои, проникая сквозь них языком. Что уже отходит от традиционной народной традиции, перешедшей нам от фрицев — пить на брудершафт. Начинаются в звенящей башке напоминания из Ремарка, где во время чумы герои угощались кальвадосом и целовались со всеми и вся. Но целую Элю в ответ, целую тяжело, немножечко слюняво, потому как ни с кем не целовался на более-менее трезвую голову после Ксеньки. За весь этот год.

— Ты хорошая, — говорю, оттаяв, отстранившись от неё. Омерзительно пьян, и она хохочет.

— Да ты пьян, Ассемблер… Володенька, — улыбается. — И что же, какие у тебя дальше планы?

Словно ничего не произошло, Эля обтирает рот, нетронутый помадой, и спрашивает:

— Ты поедешь к Мелахбергу? На эти его «манипуляции»?

— Да, когда он мне позвонит, — глухо произношу.

— Ну, едь. Если что, я тебя не задерживаю. Ты, Володенька, хороший, такой славный, не задроченный. Мне ты нравишься, поэтому давай, не провожай меня. Я в своём сквоте живу, в одной комнатке, рисую там иногда. Вон, видишь, даже кишки раскрашиваю разные. Приезжай ещё как-нибудь.

Смотрю на неё. Буквы «Сокольников» расплываются перед моим взглядом, мельтешат, наскакивают друг на дружку. Понимаю, что приеду, а ещё — что должен побывать на этих самых таинственных «манипуляциях» Веньки Мелахберга. Я знаю, что ввязался в самый ад. Однако пока у меня плавут две буквы «о» на вывеске «Сокольников», знаю, что не отступлю.

На следующий день Венька всё-таки звонит, и я оказываюсь в пучине Мелахберговских инсинуаций. Венька назначает встречу на Ярославском вокзале. Пытался втянуть в эту муть Серёгу, но когда один оказываюсь в отчаливающей электричке, которая по звуку и вибрации напоминает стиральную машину, застрявшую в режиме отжима, понимаю, что Серёга заменжевался ещё на платформе, видно, засмотрелся на киоск с пирожками, и теперь я один сижу между бабкой в платке и типом, зажатым в чёрное пальто с меховым воротником.

Однако меня быстро разыскивает, продравшись через несколько вагонов, сам Мелахберг, от него разит каким-то непонятным одеколоном, точно не «Тройным». Рядом с ним, отстранённые, как уличные кошки, стоят остальные «анатомисты».

— Значит, смотри, Володька, — говорит Мелахберг, держа воображаемую сигарету между пальцами. — «Свободные манипуляции» — это не театр и не прогулка. Это сращение пространства и смысла. Мы делаем разрез реальности, чтобы понять её внутренности.

Скептически хмыкаю:

— Думается мне, что это просто повод посмотреть, как люди теряются в поле, а потом панически ищут электричку.

Скепсис мой, однако, Веньку не пугает. Продолжает, и глаза его, блестящие, бессонные, сверкают под анатомической лампой электрички:

— Главное — не думай. Это твоя ошибка. Всё уже случилось. Ты просто часть процесса.

Поле, куда нас привезли и привели, похоже на декорацию фильма ужасов, который советские киноделы никогда бы не сняли, даже Тарковский: осень, грязь, низкое небо, настоящая Аркадия в стилистике промышленной зоны.

До середины поля доходим уже ближе к полудню. Земля примёрзла, тонкий ледок, трещины покрыты инеем. Рядом — ни одной живой души, только серые небеса да дальняя линия леса. Группа начинает собираться полукругом. Мелахбергу кивает какой-то полупрестарелый мужичок, с явно пробивающейся сединой в волосах и глазами навыкате. Мужичок отряхивает руки о свою совсем уж лёгкую ветровку и начинает вынимать из рюкзака, аки фокусник, то длиннющую верёвку, то какие-то палки-колышки, то флаг с нарисованной луной и белыми точками, видимо, имитацией звёзд.

— Что делать-то? — шепчу Мелахбергу.

— Ты наблюдатель и участник, понял? Это одновременно всё и ничего, — загадочно отвечает тот, всё же зябко кутаясь в свой плащ, поправляет красный шарф, которым замотался почти что до носа. Шарф кажется совсем уж пародией на пресловутое знамя.

Полупрестарелый дяденька просит Мелахберга подсобить. Тот встаёт в центр и поднимает руки, как дирижёр.

— Сегодня мы разорвём время. Оно станет верёвкой. Мы его натянем между прошлым и будущим, как канат. Кто через это пройдёт, станет новым человеком.

Толпа кивает. Никто не смеётся. Я молчу, потому что не знаю, как реагировать. Дяденька и Мелахберг раздают всем палки. Мы строим что-то вроде шалашика из них, верёвки и флага. Потом Венька просит нас встать всё той же фигурой и начать медленно ходить по кругу.

— Представь, что ты — электрон, — шепчет мне Мелахберг, царапая ухо горячим дыханием. — Ты движешься по орбите, а это ядро.

Пытаюсь представить. Но всё, о чём думаю, — это как мёрзнут ноги. Где-то вдали каркает ворона.

Вдруг замечаю, что около сгоревшего, видно, от удара молнией ствола стоит деревянный стол, похожий на религиозный алтарь, только вместо жертвенных животных на нём разложены какие-то странные вещи: железная цепь, битая лампа, связка старых открыток и кусок засохшего багета. Мелахберг, в плаще, который теперь больше напоминает саван, вытаскивает из своей сумки что-то похожее на упаковку кондитерского какао, но внутри, судя по всему, не сахар.

— Держи, — говорит он, протягивая мне оттуда листок бумаги с напечатанным текстом, вырванным из контекста. — Это твоя инструкция. Не вникай в неё. Просто сделай.

Я смотрю на бумагу. На ней крупными буквами написано: «Иди на восток. Слушай воздух».

— Это что? — спрашиваю.

— Это навигация для души, — отвечает Венька с таким видом, будто цитирует Бродского.

Толпа начинает двигаться. Мелахберг, как пророк, ведёт всех по периметру поля. Кто-то дует в пластиковую бутылку, она издаёт низкий, почти инфернальный звук. Кто-то ставит на землю зеркало, отражающее серое небо, в котором ничего не видно. Мелахберг молчит, его взгляд сосредоточен, как у человека, разгадывающего головоломку.

В какой-то момент я теряюсь. Поле становится бесконечным, звуки — отдалёнными. Мне кажется, что воздух вдруг уплотняется, будто попал в резонансную камеру, где отражаются не звуки, а мысли. «Иди на восток», — всплывает в голове. Но как узнать, где восток, если солнца нет, а компас оставил в другом пальто?

Я прислушиваюсь. Воздух шуршит, звенит, пульсирует. Толпа становится разреженной, не могу запомнить или выделить хоть одного человечка из неё. На минуту мне кажется, что начинаю различать что-то вроде музыкального ритма, — может, где-то вдалеке играют на гитаре? Или это просто кровь бьётся в висках?

Внезапно из тумана появляется Венька. Он смеётся.

— Потерялся?

— Ну… вроде того.

— А я вот не читал инструкцию. Просто пошёл за тобой. И теперь мы оба выбрались.

Мы возвращаемся к алтарю, где Мелахберг уже разливает из фляжки что-то пахнущее, как смесь бензина и аптечной спиртовки. Он снова поднимает руку, аки дирижёр, и кричит:

— Всё кончено! Мир найден!

Толпа аплодирует. Я стою в грязных кедах, дрожу от холода, но почему-то улыбаюсь. Может быть, это и есть «сращение пространства и смысла».

— Достаточно, — неожиданно резко говорит дяденька. — Теперь мы должны записать молчание.

Все садятся на землю, потонувшую в перегное и лёгком инее, кто-то достаёт магнитофон и включает запись. Слышно только ветер, скрип и хруст моих попыток понять, как долго всё это будет продолжаться. Мелахберг запрещает мне курить, говорит, что здесь мы должны быть независимы от всего.

— Чувствуешь что-нибудь? — снова шепчет мне.

— Кроме холода?

— А это и есть ощущение, с тобой ведь происходит что-то. Просто дай этому быть.

И я замираю.

А вот бар, куда Мелахберг меня тащит после того, как продрогшими возвращаемся в Первопрестольную, больше похож на бункер. Вход через железную дверь с облупившейся синей краской, за ней прячется коридор, пропахший пылью, табаком и чем-то кислым.

— Володь, понимаешь, — говорит Венька, оборачиваясь. — Настоящий бар порой подобен психушке. Сюда не приходят здоровыми.

Внутри тусклый свет, стены облеплены газетами и аляпистыми афишами. На столах — пустые стаканы, засохшие пятна от пива и пепельницы, доверху набитые окурками «Явы». В углу негромко играет что-то, напоминающее последний альбом «Аквариума». Традиционное место для московских босяков и для тех, кто видит в себе немного бунтаря, а боится идти дальше слов.

Мелахберг заказывает две рюмки водки и бутылку портвейна.

— Нам нужно согреться. Акция — это не просто искусство, это очищение через катарсис. У тебя ж был катарсис?

— У меня был насморк, — усмехаюсь я, пытаясь стряхнуть налипшую полевую грязь с пальто.

— Это одно и то же, — смеётся Мелахберг. — Катаральный катарсис.

На третьей рюмке водка согревает меня так, как не могли грязные батареи сквота. Мелахберг пьёт быстро, но с какой-то почти церемониальной точностью. И каждый раз смотрит на стакан, выискивает в нём пророчество.

— Так вот, Володя, — начинает, глядя куда-то в облезлый угол. — Уже само искусство — это не только идея. Это форма. Мы сегодня создали форму хаоса. Ты её чувствовал?

— Я чувствовал, как промокли носки.

— Отлично. Это и есть материал. Ты почувствовал, как физика соединяется с метафизикой.

Я смеюсь. Может быть, это водка, а может быть, его серьёзный тон, который звучит так, словно он-таки проповедует. Мелахберг наклоняется ко мне, его рыжеватая бородка трётся о край шарфа:

— А давай-ка выпьем на брудершафт. Ты знаешь, что это такое?

Я молчу. Потому как чувствую себя Алисой в Зазеркалье. Венька берёт две рюмки, ставит их рядом и объясняет, будто я никогда не видел ни одного фильма:

— Это когда два человека становятся ближе. Мы же с тобой теперь не просто люди. Мы участники. Мы прошли через поле, через «Свободные манипуляции». Это связывает.

И мы скрещиваем руки, пьём, а потом он смеётся и, прежде чем успеваю понять, целует меня в губы.

— Раз! — говорит.

Я отступаю, но он снова подаётся вперёд:

— Два!

На третий раз я уже смеюсь вместе с ним, чувствуя, как алкоголь растекается теплом по всему телу.

— Это что, тоже катарсис? — спрашиваю.

— Нет, это русская традиция, — отвечает Мелахберг, хлопая меня по плечу. — У нас же всё должно быть через край.

Ближе к ночи в баре становится шумно. Входят какие-то люди, чьи лица я смутно помню с акции: кто-то в беретах, кто-то в нелепых клетчатых пиджаках, будто сбежал с репетиции спектакля. Они обсуждают что-то про следующую выставку. Мелахберг втягивает меня в разговор.

— Володь, ты теперь часть всего этого, — говорит он, жестом обозначая кружок людей. — Часть большой игры.

— А что за игра? — спрашиваю я, глядя на ободранный потолок.

— Это как «Монополия». Только у нас нет денег.

Смеёмся. Где-то в углу включают магнитофон, звучит «Кино», и кажется, что это не просто ночь. Это большой переходный период. Мы все сидим в нём, греемся водкой и разговорами, чтобы не замёрзнуть окончательно.