Энциклопедия наших жизней (семейная сага). Истоки. Книга 3. Детство и юность Ираиды. Глава 2

Ираида Владимировна Дудко, 2013

Глава 2 – это 1947—1955 годы. Семья переехала из Киева в Москву. Арест отца. Вместо ожидаемой квартиры – барак в совхозе Вельяминово. Голод. Безысходность. Борьба за выживание. Мы у мамы – четверо иждивенцев. А мне – 12 лет. Мечусь по жизни, как щепка в ручье, – прибьёт к берегу и опять по течению несёт дальше, а куда – неизвестно. Вот обо всех этих злоключениях и рассказано в этой главе. А ещё – сохранившиеся письма из армии от мальчишек, служивших в советское время. И о том, как судьба много раз давала мне шанс, но – незнание жизни, порой лень, бесшабашность и легкомыслие обрекали все попытки удержаться «на плаву» – на провал…

Часть 7

Серые будни

На этой фотографии — наша семья (кроме бабуси) с приехавшими к нам в гости родственниками из Ташкента: жена бабусиного племянника Анатолия Мейстрик — Раечка с дочками.

Слева — направо: Борис, Вероника, я (Ираида), Милочка, Раечка Мейстрик с младшей дочкой и мама — Нина Николаевна.

Но главное в этом снимке — мы сфотографированы на фоне барака, куда нас переселили после ареста отца. От крыльца — слева окошечко с отдёрнутой занавеской нашей комнаты. Перед окном небольшая изгородь с миниатюрным палисадником-огородом.

Новый 1947 год мы уже встречали в другом бараке. Мы для совхоза уже не были семьёй работника министерства. Мы превратились в обузу. На улицу нас, конечно не выгнали, но, чтобы жить в совхозе, в нём должен был кто-то работать из семьи. Работала мама — куда пошлют, или где пригодится.

Из нашей «квартиры» нас переселили в другой барак, в среднюю часть его. Это большой тамбур, а по бокам его — две комнаты. Левая была — наша.

При входе справа — большая русская печь, которая жрала много дров. А по стенкам стояли: две древние бабусины кровати с металлическими набалдашниками — шарами; ещё две металлические казённые кровати — обычные, какие стояли раньше в госпиталях или в рабочих общежитиях; буфет, который везде переезжал с нами — из Астрахани в Казань, затем в Киев, и, наконец, в Вельяминово; у окна — стол; несколько старинных стульев с высокими спинками и пара табуреток. Да, забыла ещё про сундук, на котором прошло наше раннее детство в Казани.

Для совхоза это была роскошная обстановка. Для нас — остатки старой потёртой рухляди, а для бабуси — последнее, что осталось от былой роскошной мебели с пианино, чехлами и прочими прибамбасами.

Жизнь была голодной и холодной. И хотя совхоз выделял дрова, их приходилось беречь. Протопив печь, нужно было беречь тепло, чтобы не замёрзнуть ночью. Боря с Милкой спали на печи, а мы, остальные — располагались на кроватях под кучей одеял и телогреек. Около двери стелили половички и тряпки, чтобы тепло не убегало через щели. Если кто-нибудь входил, то вместе с ним в комнату врывались клубы морозного воздуха. Лица с улицы были у всех красные, а на валенках — снег, который не весь удавалось сбить веником в коридоре.

Я по прежнему пропадала в школе. Домой идти не хотелось. Бабуся знала, что я целый день практически без еды. И старалась мне чего-нибудь передать из дома. Милка приносила мне эти передачи. Сейчас она вспоминает, как несла мне в кружке винегрет — картошку со свёклой, естественно, без масла. Это было деликатесное блюдо. Милка несла его, а ей так хотелось есть. Но она донесла эту кружку. А я, вроде бы не была бесчувственной и бессердечной, но взяла эту кружку и спокойно съела винегрет. Я почему-то думала, раз бабуся прислала мне эту порцию винегрета, значит дома свои порции они уже съели. А Милка смотрела, и — глотала слюну…

Я во многом виню себя за такие чёрствые поступки с моей стороны.

Но я не задумывалась над многим. Я просто жила, плыла по течению.

И будучи с одной стороны довольно развитой и эрудированной девочкой, я оставалась наивным ребёнком, и, наверное, эгоисткой.

А как иначе назвать такое бессердечие?

Это, когда я потом вышла замуж, на протяжении всей своей жизни — лучшие кусочки и порции я отдавала — Виктору и детям, а себе — только в последнюю очередь… Эта привычка перешла ко мне от бабуси. Но это будет — потом… А — пока…

Директором школы у нас был Иван Ефимович Егоров. Он преподавал историю (а, может быть, математику? я уже сейчас и не помню), а его жена — немецкий. У них не было детей. Они очень хорошо относились ко мне. Пару раз приглашали к себе в гости, кормили обедом и расспрашивали о нашей семье. Однажды они попросили, чтобы мама пришла в школу. Они долго беседовали с ней. Как оказалось, они предлагали маме отдать им меня на воспитание. Они готовы были удочерить меня. Мама, конечно, отказала им сразу. Как им повезло! Они наплакались бы со мной вдоволь. В конце концов, я сбежала бы от них, и не обязательно домой.

Весной, когда растаял снег, мы бегали в огороды, где по прошлому году росла картошка. Копали оттаявшую сверху землю, и выбирали промёрзшую картошку, которая случайно осталась в прошлом году в земле. Я не помню рецепт приготовления кавардашек. Картошку мороженую замачивали, потом протирали, кажется, добавляли то ли отруби, то ли ещё что-то, а потом пекли и ели ещё горячими. Может быть, что-то путаю, но мне вспоминается, что, когда печка была очень горячая, мы брали сырые кавардашки, делали из них лепёшки и пришлёпывали их к горячим стенкам печки, и с нетерпением ждали, когда они пропекутся.