Ростки безумия

Иоанн Шенка, 2019

Что может случиться, если человек вдруг начнет искать и видеть вокруг себя то, чего нет? Что произойдет, если в один день жизнь этого человека превратится в настоящий кошмар наяву и будет похожа на пораженный разум душевнобольного? Будет ли вообще существовать такой человек, ушедший в недра безумия, ставший заложником своих тревог и страхов, копающий внутрь себя так глубоко, что весь мир вокруг выворачивается наизнанку? Это предстоит понять героям, жизни которых неожиданно сплетаются в одном мгновении, которое длится вечно. И разве все это не дурной сон?

Проснувшись вечером на протертом диване, я скомкал одеяло, откинул его ногами к мягкому подлокотнику и, полежав с открытыми глазами еще пару минут, медленно потянулся. Вставать особо не хотелось, но отсутствовавший от безделья режим, в том числе и всякий распорядок дня, часто подвергал меня воздействию легких недугов, а неподвижный образ жизни влиял тем, что делал организм вялым, тело — неуклюжим, да и мозг в таком печальном положении отказывался принимать информацию более сложную, чем желтые газеты и политические заметки, которые и читать-то было стыдно.

На подоконнике: засохшие, сгрудившиеся тела мух и мотыльков. Как попадали они с той стороны стекла? — загадка не для простого обывателя, ведь все окно перетянуто москитной сеткой. Полумертвые насекомые двигались неестественно и не по собственной воле сонно. «Безработные — вот чем мы с ними похожи!» — в моей голове особенно в такие периоды лени часто крутились разные бестолковые суждения, их были сотни. Они, возможно, и помогали существовать, то есть мыслить, а пока я мог задуматься даже над ерундой, все мелочи начинали приобретать наполнение, и навязчивое осознание бессодержательности всякого пустяка и в целом этого моего периода жизни уходило прочь, хоть и временно.

Поужинав, наскоро плеснул себе воды с лимонным соком и медлительными движениями вновь уселся на диван. Каждый вечер я отбирал какое-то количество газет и журналов на досуг из куч, собранных на комоде, столе, тумбах, полках. Хотя все они были перечитаны не по одному разу, я вытягивал удовольствие из каждой повторенной строки, заголовка и комментария, новую макулатуру достать было трудно — почти без исключения все оформлялось годовыми подписками. Среди же книг, к счастью, оставались еще нетронутые, но я уже к настоящему моменту понял, что, если буду читать только книги — самое интересное из всего домашнего бытия, — на будущее не останется ровным счетом ничего толкового.

Нехотя, лишь от безвариативности разгребая кучку бумаг, я то и дело отвлекался на тюль, вздымавшийся от ветра, и, обратив в очередной раз взгляд в сторону окна, за которым разыгралась непогода, увидел, как к крыльцу моего дома спешит почтальон. Желая ускорить процедуру получения писем, я накинул халат и вышел на крыльцо.

«Доброго вечера!» — приветствовал я закованного в синий мундир почтальона. В ответ писемщик лишь тяжело наклонил голову со здоровенным потным лбом и шмыгнул носом, после чего я принял у него плотный пакет внушительного объема и оказался в растерянности, так как с привычкой давно уже получаю лишь пару писем в квартал, счета на оплату и рекламу в почтовый ящик. Я подождал, пока почтальон выйдет за калитку и, хотя он был полноват, он понесся по тропинке такими быстрыми, широкими шагами, словно вообразил, что я запираю в подвале всякого, кто приблизится к моему дому.

Чтобы не томить себя пустым ожиданием я вернулся в дом и положил бандероль на край стола, крепкого, старого, но даже спустя столетие пахнущего елью. Медлить было незачем, и я вскрыл пакет с незнакомыми марками, на которых были изображены странные животные. Внутри были плотно скреплены резинкой письмо и толстая тетрадь в коричневой обложке с надписью «Ежедневник». Придя к выводу, что правильнее будет сперва прочесть письмо, а до книжки пока не дотрагиваться, ведь известно, какого рода материалы могут ждать тебя, если ты, что хуже всего, не способен представить и капли несчастья, таящегося внутри, я развернул лист бумаги, аккуратно сложенный в несколько сгибов и исписанный прыгающим почерком почти полностью, и приступил.

«Дорогой, пишет твой брат Федор. Прости, что пришлось тревожить тебя, но события, которые происходят со мной, требуют немедленного разбирательства. Пишу в спешке, боюсь рассказывать об этом полиции, с иными людьми не общаюсь уже очень долгое время — кругом все суют нос не в свои дела. Думаю, у тебя могут возникнуть предположения о помешательстве, ведь эти события и вправду кажутся надуманными, но прошу тебя — отнесись осторожно ко всему изложенному».

На этом моменте всякая растерянность прекратилась и лишь некая тяжесть легла на меня. Я продолжал читать.

«То, что ты прочтешь далее, нельзя привлекать к этому делу никаких, повторяю — НИКАКИХ посторонних, так как это однажды чуть не стоило мне жизни. Возможно, ты подумаешь, что я сошел с ума, но это не так, поверь, хотя я и сам уже не знаю, чему верить. Что есть реальность, а что — больное воображение. Запомни, ни при каких обстоятельствах не предавай огласке записанное мной, но прошу тебя как можно скорее изучить все и приехать, живу я сейчас там же, из дома почти не выхожу. Вся информация, наблюдения, которые я собираю, не знаю точно — сколько дней и месяцев, находятся в моем ежедневнике; высылаю тебе все. Прошу, не беспокойся, твоему состоянию это не повредит! Я надеюсь на тебя, потому как мы всегда были очень близки. Приезжай быстрее! Со страхом осознаю, что в той тревоге, в том нелепом ужасе, в котором я сейчас пребываю, и безумии, которое держит меня каждую секунду, я долго находиться не смогу. Когда приедешь, прошу тебя постучать в дверь три раза, а потом еще два спустя пять секунд. Так я пойму… А, впрочем, ты узнаешь, до встречи!»

Закончив чтение, я еще минут десять сидел неподвижно, в глазах моих являлись различные образы. Неожиданность такой новости погрузила меня в состояние безэмоционального рассуждения. Я отрицал, что такое могло произойти с моим братом, но понимал — врать он не будет. Федор был журналистом по профессии и видел в разные годы немало. Я знал его слишком хорошо, и на него это было совсем не похоже. Хотя, как и многие другие члены семьи, мы с ним не часто общались последнее время: по телефону, переписке — пару раз в год, этого все же хватало, чтобы узнать о его здоровье, положении в обществе и делах на работе. Вероятно, отчасти это и ослабляло нашу семейную связь, но ни на крупицу не делало нас чужими. Что я осознал в минуты прочтения письма, сопоставив время: более полугода назад наше общение прекратилось, а после пары попыток, беспокоить звонками я более не хотел, отправленные же письма, должно быть, не дошли, так и утонули с течением времени в почтовых разносках.

Я по привычке посмотрел в окно. Дождь моросил и с листьев самого близкого к дому плодового дерева капли, падая, задевали паутину, раскинутую меж наличником и ветвью яблони. Эта сеть с каждым новым надрывом ветра исчезала, а затем, пропустив ненастье, паук создавал новую. «Ну ты что же до бесконечности ее здесь плести будешь? — я действительно сокрушался о легкомысленности насекомого. — Чертова погода и дрянное, совершенно теперь дрянное состояние!» — заворчал я, пошел и запер входную дверь. Все-таки уже вечереет. И только я вернулся в комнату, как ветер рванулся внутрь, взметнув тюль с неистовством, множество листков разлетелось по углам. «Если сейчас не сделаю все и сразу, то уже не оторвусь от чтения!» — с этим я решительно захлопнул форточку и двинул шпингалет, и ветер завыл за ней, будто обиженный, а в комнате все замерло в ожидании.

Ежедневник, который я достал из почтового пакета, пах колбасой, этот запах смешивался с запахом старой бумаги и чернил, что создавало своего рода коктейль. В том, что брат мой решил обратиться именно ко мне, странностей нет. Я единственный человек — и это очень греет душу, хоть и возлагает ответственность, — которому он доверит свою жизнь. Впрочем, когда-то у него была женщина, которая берегла и хранила семью, но это было столь давно, что точного времени уже не скажешь. Все случается неожиданно и, хватаясь позже за ручку комнаты, в которой уже никто не живет, ошибочно опираешься на собственные воспоминания, на спонтанные действия, отчего еще хуже себя чувствуешь.

Я чуть притушил свет, от небольшого расстройства мне захотелось есть, и я употребил лежавшие с обеда огурец и кусок хлеба. Приступать к чтению ознакомившись предварительно с его не красочным содержанием, а действительно, болезненно-темным, беспокойным, было трудно. Хотелось как можно скорее разобраться в ситуации, и разобраться даже без всяческих трат времени, изучения записей, но представить и тем более понять, о чем мог писать брат, и что могло разъедать его изнутри, вряд ли получится. Погружение в материал — в таких вещах опасение обычно вызывает ожидание и трепет перед неизвестным, как очевидно: morsque minus poena quam mora mortis habet — не позволит в полной мере понять истинного страдания человека, написавшего их. Мне уже сейчас хотелось собрать вещи и ехать к брату, возможно, он просто находится в том состоянии, в котором не может осознать необходимость незамедлительной помощи. В любом случае Федор не нашел иного выхода, и странно то, почему он так настаивает на отказе в предании гласности. Но это, скорее всего, были уже догадки, ведь с тем, что записано в книжице, я еще незнаком.

Поймав себя за покусыванием кожи и ногтя большого пальца, я тут же отбросил руку на стол и вследствие этого усомнился в каком-либо контроле над своим организмом, хотя тут можно было списать все на старые привычки, от коих с трудом удается избавиться, во всяком случае избавиться до момента, когда через годы замечаешь неосознанное их повторение, но изжить их навсегда в полной мере невозможно. Я надел очки для чтения, направил лампу правильной стороной, исключая перенапряжение глаз, открыл переплет ежедневника. Читая первые записи на форзаце, в которых указывалось, что ежедневник куплен два года назад и подарен неким сотрудником газеты Ласточкиным П. В., коллегой и товарищем Федора, я обнаружил содранный в углу, вероятно, ногтями участок бумаги. Скорее всего, там был указан номер издания или что-то в этом роде. Перевернув лист, просмотрел пару страниц вперед: почерк был достаточно аккуратным, но постепенно сменялся к концу записей на торопливо-прерывистый. Я убедился, что ничего не скрыто в толще тетради, никаких еще вложений; записи стабильно держались одна за другой, отделяясь абзацами, иногда рисунками-каракулями, и вернулся на первую страницу, дабы, наконец, погрузиться в беспокойство мысли и изучение чего-то такого — я думал об этом каждую секунду с момента прочтения письма, — что могло поместить моего брата в состояние дурного сна.

Записи из ежедневника

Делаю эту запись вследствие замеченных мной странностей. Неделю назад, а точнее: числа 19-го октября месяца, я заметил, что в доме через дорогу, в квартире, которая до этого дня пустовала лет семь, поселился сутуловатый гражданин в грязном пиджаке. Не знаю, что сподвигло меня именно в тот день, но благодаря моему желанию подмечать разные моменты вблизи дома не без помощи хорошего окуляра, я решил посмотреть на нового соседа. Само собой, это не вызвало ни единой лишней мысли, я подготовил все, что необходимо, сел в кресло и, естественно, выключив предварительно весь свет в квартире, начал наблюдение. То был сухопарый мужчина с гладко выбритым лицом, обвисшими, будто выцветшими острыми бровями, с немного, как могло показаться, сальными прядями волос и крючковатым носом. Ему можно было дать лет сорок, чуть моложе меня. За какое-то время удалось подметить, что одежду он носит приталенную и монотонную. Я нашел схожесть в наших вкусах, в нашей холостятской обстановке. И не то чтобы у меня была острая необходимость устраивать слежки за новыми жильцами, но в этот раз я не смог найти ничего лучше подобного времяпрепровождения, плюс ко всему меня интересовал факт — кто-то же умудрился въехать в такую старую, запущенную квартиру, в откровенно говоря дыру. В чем причина такого выбора или же, возможно, как и у многих, выбора особо и не было?

За эту неделю я успел провести дурацкие наблюдения раза три-четыре после работы. Заметил я, впрочем, не так много, но что меня заинтересовало в этом человеке и заставило просидеть у окна до полуночи, это интересная схожесть наших суетных дел, но в то же время странность его поведения и действий. Он тоже любит побездельничать, иногда выпивает, ест на ужин мало, в основном блюда похожи были на салаты — я их тоже предпочитаю как легкую пищу, — занимается всякого рода пустой деятельностью.

А вчера я наблюдал следующее: он достал из шкафа довольно нелепые, на первый взгляд, фарфоровые, темно-серые фигурки, поставил их на стол и два часа вытирал с них пыль. Что-то идиотическое было в этих безостановочных взмахах тряпки и прибора, которым протирают пыль с расписных ваз прислуги в домах. Фигурки были безобразные, и, хотя мне такое искусство даже нравилось в недалеком прошлом, будь я любителем посещать выставки, в любом случае испытал бы неприязнь к мастерам-изготовителям. Три статуэтки, которые он поставил в линию, напоминали животных, только будто вывернутых наизнанку. Если напрячь воображение и добавить некоторые детали, то можно увидеть кота, пуделя и птицу, по виду напоминающую сову. Так вот, этот мужчина протирал пыль в течение пары часов, вдумайтесь (если кто-то вообще будет читать эти смехотворные мои заметки, ибо я пока что не совсем могу даже сам оценить смысл всего словосложения), столько времени он потратил, мне даже удалось засечь по часам; потом он накинул на эти фигуры полотенце и убрал в шкаф. Я не мог представить, что значат эти формы для моего «подопечного», но понял, что лично для меня смысл смахивания пыли несколько часов отсутствует полностью. И вот что самое неясное и тревожное: после того как он засунул эти бесоподобные статуи в их постоянное место хранения, он обернулся и пару секунд смотрел прямо в мое окно, или как тогда показалось — прямо на меня. Смотрел с такими глазами, словно в них отражались лишь эти страдающие сюрреалистичные образы. Обычно я могу отличить случайность от намеренности, но вчера я не успел даже подумать, мне захотелось сжаться в маленькую куклу и спрятаться в один из ящиков прикроватной тумбы. Мое тело, будто самостоятельно, бесконтрольно пригнулось и село под подоконником. Появилось ощущение, которое можно описать как затруднение дыхания и закупоривание кожных пор, будто объем легких сократился в несколько раз. Я был уверен, что рассчитал все идеально, меня невозможно увидеть ни под каким углом, тем более с включенным в его квартире светом. Просидев так еще минут пять, я медленно приподнялся и посмотрел на противоположное моему, находившееся метрах в пятнадцати через дорогу окно. Света в окне не было.

Конец ознакомительного фрагмента.