Убийца манекенов

Инна Бачинская, 2012

Дима влюбился в Лидию. На всю жизнь, страстно, жертвенно. Прожив до двадцати семи лет в полном одиночестве, он созрел именно для такой любви… Лидия собиралась уйти от мужа, но ее останавливала мысль о деньгах. Красивая жизнь стоила дорого, а некрасивой она не хотела… Перед Новым годом они с Димой расстались: думали – на несколько дней, оказалось – навсегда… Праздничный бал в мэрии был в самом разгаре. Гости самозабвенно веселились, только бизнесмен Юрий Рогов беспокоился – он никак не мог найти свою жену… Она лежала на полу под лестницей. Шею Лидии перетягивал длинный блестящий шарф, красный, в тон платью. Мертвая женщина была прекрасна… Как манекен в вечернем наряде, который недавно кто-то повесил на дереве у разбитой витрины бутика в самом центре города…

Глава 6

Золушка

Зося не торопилась домой. Шла медленно, останавливаясь у витрин магазинов, рассматривала елки. У нее в этом году не было елки, поленилась купить, да и желание не возникало, если честно. Народу на улицах и в магазинах оказалось много, все торопились, смеялись, звучала музыка. Настроение у людей в преддверии Нового года было приподнятым.

На душе у Зоси было гадко. Да и погода… Хоть бы снег пошел! От одиночества, от недовольства собой и неясного чувства тревоги ей хотелось забиться в темный угол и завыть от отчаяния. Она гнала от себя дурные мысли, повторяя снова и снова, что имела место обыкновенная сделка. Ей предложили сделку, она согласилась. Выполнила работу и получила деньги, законно заработанные. Таких денег она никогда и в руках не держала. Проклятая действительность, при которой у неглупого человека нет возможности обеспечить себе жизнь согласно своим вкусам и взглядам. Даже ее жемчужно-бисерные «экзерсисы» в другом месте принесли бы неплохой доход. В другом месте — да, но не у Регины, черт бы ее побрал, эту Чумарову. Девочки называют ее, Зосю, Золушкой, а Регину всякими бранными словами. От этого если и становится легче, то ненадолго. Здесь ей не пробиться. Но мысль о том, что нужно срываться с места, куда-то ехать, начинать все с нуля, ее пугала. Инерция засасывает как болото.

Нужно уехать, говорила она себе. Нужно уехать, но куда, к кому? Ее никто нигде не ждет. Да и возраст со счетов не скинешь… самый опасный, между юностью, когда все по фигу, а впереди прекрасное далеко, и зрелостью, когда приходит усталость и понимание. И страх, и неуверенность. А ты посередине, и тебя разрывает на части. Сегодня стаскиваешь с антресолей чемодан, собираясь начать жизнь сначала, а завтра добираешься домой с работы, и в голове только одна мысль — под горячий душ и в постель.

За три долгих года, пока болела мама, она растеряла всех своих подружек. Дура. Ей казалось, что ее жалеют. Не казалось, а действительно жалели. А она сама не пожалела бы? Ну и что? Давно пора понять, что жалость вовсе не унизительна, классик ошибался. Жалость к ближнему, сострадание, милосердие очищают душу. Все молодые — экстремисты и мыслят исключительно в черно-белой тональности. Жалость унизительна, небо голубое, снег белый, все будет хорошо! Сегодня в Зосиной палитре осталась лишь одна краска — серая. И она уже не против жалости. Какое, должно быть, блаженство уткнуться в дружескую жилетку и всласть порыдать.

Мысли ее снова закрутились вокруг отъезда. Сейчас, когда мамы больше нет… Четыре года уже прошло, а она все просыпается по ночам — слышит мамин голос, зовущий ее… Самое время уехать. Особенно теперь, пока никто ничего не знает. Удрать и забыть все как страшный сон.

Она свернула в свой двор — пятачок, окруженный многоэтажками, с песочницами с нечистым песком, поломанными детскими горками и чахлыми кустиками. Стены домов напоминали гигантские шахматные доски. Черная клетка, белая клетка. Освещенное окно, темное окно. В дрожащем белесом небе над их двором даже звезд не бывает. Им неинтересно смотреть вниз. Ничего хорошего они здесь не увидят.

Когда она заметила мужчину, стоящего за деревом у ее подъезда, оказалось поздно сворачивать в сторону. Да и некуда сворачивать. Ее дом — последний в квартале. Дальше — пустырь. Застройка прекратилась лет пятнадцать назад, и пустырь зарос по самые уши репейником, цикорием и лебедой. Соседка сверху пасет на пустыре козу. Летом коза живет на балконе, а зимой в квартире. Зосе слышно, как она дробно топочет копытцами по полу.

Мужчина шагнул ей навстречу, и девушка испуганно попятилась.

— Извините, — пробормотал он, — я вас напугал. Вот! — Он протянул Зосе конверт. — Здесь остаток. Мы в расчете. Будет лучше, если вы обо всем забудете. Мы не встречались, вы меня никогда не видели. Никогда, слышите?

Он наклонился вперед и заглянул ей в глаза. Зося почувствовала дурноту и молча кивнула. Говорить она не могла.

«Сейчас он меня убьет, — подумала она. — В конверте не деньги, конверт для отвода глаз, чтобы я не закричала».

— Пожалуйста, — прошептала она, заслоняясь рукой. — Пожалуйста… не нужно…

Мужчина сунул конверт ей в руку и, не оглядываясь, быстро пошел со двора. Она стояла и смотрела ему вслед, пока он не растворился в сгущающихся сумерках, и на душе у нее было гадко…

* * *

Новый год Зося встречала одна. В одиннадцать надела платье, сшитое собственными руками, накрасилась, взбила короткие светлые волосы, улыбнулась себе в зеркало. Улыбка получилась печальная, чтобы не сказать, жалкая. Накрыла на стол, поставила два прибора. Достала два тяжелых хрустальных фужера для шампанского — один красный, другой синий. Осколки былой роскоши. Для себя и для прекрасного незнакомца.

В половине двенадцатого нежно тренькнул дверной звонок. Зося подумала, что ошиблись дверью. Даже не спросив кто, она открыла. На пороге стоял Гриша Донцов, сокурсник по институту, которого она не видела со дня смерти мамы. Всю жизнь, по причудливым капризам судьбы, они пересекались, словно связанные тонкой нитью. Пересечения эти носили случайный характер и никуда не вели. Когда-то Гриша был старостой их курса и душой студенческой компании. Он пел под гитару, танцевал классическое танго, опрокидывая визжащую партнершу, устраивал скорые студенческие междусобойчики после занятий, вывозил их на пикники в лес и в походы на байдарках. Без Гриши не обходилось ни одно мероприятие в институте, без него вообще ничего не обходилось. Он мирил влюбленных, доставал экзаменационные билеты с готовыми ответами и контрольные работы, как лев, сражался с деканатом за стипендии. Преподаватели в нем души не чаяли, от девочек проходу не было. Но как часто бывает с такими «золотыми» мальчиками, он не состоялся в жизни. Несколько раз женился, часто менял места работы. Говорят, стал пить.

Лихорадочный жизненный ритм утомил Гришу. Он стоял на пороге Зосиной квартиры плешивый, с потрепанной физиономией, широко улыбаясь. Его длинный, чуть кривой нос, казалось, стал еще длиннее. Стоял, сжимая в одной руке старую пыжиковую шапку, в другой — яркий пакет с шампанским. В глазах его была неуверенность. Зося растерянно смотрела на Гришу.

— Вот, пришел, — сказал он. Улыбка его стала еще шире. — С Новым годом, Зосенька!

Она все так же молча посторонилась. Гриша переступил порог, почувствовал себя увереннее. Похоже, он не сильно удивился бы, если б его прогнали.

Он передал ей пакет с шампанским, снял потрепанную дубленку, со стуком сбросил ботинки, оставшись в голубых шерстяных носках. Потирая руки, прошел в гостиную.

— О! Меня, я вижу, ждали!

От его неуверенности не осталось и следа. Он вдруг стал похож на прежнего Гришу, развязного, веселого, остроумного.

— Ну, здравствуй, малыш! — Он протянул к Зосе руки, обнял, поцеловал в щеку. — Сколько лет, сколько зим! Ты прекрасно выглядишь, Зосенька! Дураки мы, мужики!

Ему не пришло в голову, что она может кого-то ждать. Он не подумал, что у нее есть мужчина, для которого накрыт стол. По глупости? Или по другой причине? Или на лице ее прочно осело выражение безмужней бабы, которое с ходу просекает любой опытный мужик? Стигма^[1] вечной девственности? И даже стол, накрытый на двоих, не убедил его в обратном?

Они встречались когда-то на первом курсе. С месяц примерно. Потом разбежались на летние каникулы и потеряли связь. Ленка Горохова сказала ей тогда:

— На Гришу не рассчитывай. Донцов у нас народное достояние.

Зося с замиранием сердца ожидала, что Гриша позвонит, но он так и не позвонил. А в сентябре они пересеклись на ходу в студенческой столовке, обменявшись коротким: «Привет!» Он не назвал ее по имени, и Зося поняла, что Гриша забыл, как ее зовут.

Сразу после смерти мамы она наткнулась на Гришу в центральном гастрономе. Он остановил ее и спросил: «Как дела, малыш?» И хотя стал он изрядно плешив, у него оказались все те же ласковые карие глаза и приятный низкий голос, полный участия. Как сказала однажды та же опытная Ленка Горохова: Гриша умеет внушить женщине мысль, что она у него единственная. Зося расплакалась прямо в гастрономе. Гриша смотрел с состраданием. Их толкали. Он проводил ее домой и остался с ней на два дня. И хотя после этого он исчез, она благодарна ему за участие. Он был ласков, нежен, называл ее красавицей и, главное, слушал, давая выговориться.

Это случилось четыре года назад. Она ни разу не встречала Гришу с тех пор.

Без пяти двенадцать Гриша открыл шампанское. Пробка взлетела под потолок.

— За нас! — воскликнул Гриша, и это ровным счетом ничего не значило. Это не значило, что они теперь вместе и будущее у них одно на двоих.

Гриша оживился, раскраснелся, так и сыпал анекдотами. Зося хохотала до слез, пила шампанское. Он поминутно целовал ее то в щеку, то в губы, легко и нежно прикасаясь влажными, пахнущими водкой губами. Он уже выпил где-то, возможно, в другой компании, и только богу одному известно, почему он ушел оттуда. Может, выгнали. В сознании Зоси невнятно зрела мысль о том, что… Ну и пусть! Пусть даже такой, как Гриша, вечный мальчик, непостоянный, гулена, лишь бы не быть одной… Лишь бы не одной, черт побери!..

Гриша быстро уснул, а она лежала без сна, прислушиваясь к его храпу, испытывая удивительное чувство покоя и уюта. Она представляла себе, как они встанут за полдень, она накроет на стол…

Зосю разбудил шум — что-то где-то упало. Было еще темно, Гриши рядом не оказалось. Набросив халат, она выскользнула из спальни. Он обувался в прихожей, в жидком молочном свете плафона. Уходил по-английски, не прощаясь. При виде Зоси он неловко поднялся.

— Я не хотел тебя будить, — пробормотал он, багровея. — Я пойду, ладно?

Виноватые ласковые глаза, потрепанная физиономия, длинный, обвисший, гротескный нос. А она-то решила, идиотка…

Гриша чмокнул ее в щечку и ушел. Зося слышала, как он сбежал вниз по лестнице, не дожидаясь лифта. Словно боялся, что она бросится за ним вдогонку. Зося вернулась в спальню, села на кровать. Часы показывали семь утра.

— Только не надо трагедий, — сказала она себе. — Скажи спасибо хотя бы за это. И не вздумай реветь. В твои годы от слез портится кожа.

Посидев еще немного, она сгребла мятое постельное белье, пахнущее чужим человеком, и запихнула в стиральную машину. Достала из комода свежее. Потом долго стояла под душем, подставляя лицо под горячие струи, смывая Гришины поцелуи…

Примечания

1

Стигма — здесь: знак, клеймо.