Танец на тлеющих углях

Инна Бачинская, 2013

Одно хорошо – сегодня он расстанется с Григорьевым. Скажет: никаких доказательств неверности жены предоставить не может, все ее передвижения и встречи носили вполне невинный характер… Рисуя картину прощания с клиентом, Шибаев понимал – могут случиться непредвиденные осложнения. Допустим, их с Ириной видели вместе и доложили банкиру. Тогда… последствия Шибаев представлял себе смутно. Жаль, он не рассказал ей, что супруг нанял его следить за ней! Он пытался, но она перебила: «Молчи, иди сюда!» А потом уже стало не до того… Шибаев вошел в знакомый, слабо освещенный холл. Он решительно направился в комнату, движимый одним желанием – объясниться с Григорьевым как можно скорее. Тот лежал на диване, запрокинув голову и разбросав руки, в круге красного света. Шибаев с ужасом понял: перед ним труп…

Глава 4

К вопросу о профессиональной этике

Шибаев рассматривал свою физиономию в зеркале. Ванная комната была воздушна и благоухала так, как его собственная ванная никогда не благоухала и вряд ли будет. Бесчисленное множество флаконов, баночек с кремом, большие и маленькие полотенца, пушистый коврик на полу. Бледно-голубая, раскрашенная под аквариум с желтыми и синими рыбками занавеска для душа. Матовые светильники. Здесь можно отдыхать душой и прятаться от несовершенства мира. «Художница», — вспомнил Шибаев, с любопытством озираясь.

Царапина на лице уже перестала кровоточить, потемнела, и под правым глазом наливался сочный синяк. Он подумал: если бы не Григорьева, он убил бы тех двоих. Мысль была неприятной. То, что произошло в грязном подъезде, говорило о его озверении и состоянии души в целом. Он потерял голову — такое с ним бывало нечасто. Все случаи можно перечесть по пальцам. Последний раз это имело место в Нью-Йорке, когда он добрался до подонка по кличке Серый…

Дверь приоткрылась, и вошла Григорьева. Он вздрогнул и повернулся к ней. Она была в белом свитере и короткой черной юбке. На ногах — красные шелковые домашние туфли, расшитые райскими птицами.

— Дайте посмотрю. — Ирина приподнялась на цыпочки и взяла его лицо в ладони. Шибаев смутился. — Не видно, — сказала она, подталкивая его к краю ванны. — Сядьте!

И он послушно уселся, а она, стоя, стала рассматривать его лицо. Потрогала пальцем рану. Он украдкой взглядывал на нее, всякий раз сразу же отводя взгляд. От нее слабо пахло горьковатыми духами, пахли ее волосы, кожа, руки. Ему вдруг показалось, что рядом Инга. Женщина стояла так близко, что он ощущал ее тепло. Ее колено прикоснулось к его колену, и он дернулся, как от удара током, и отодвинулся. И тут же почувствовал себя глупо — похоже, что он удирает от нее.

— Я обработаю перекисью, — сказала она, не заметив его маневров. Или делая вид, что не заметила. — Будет щипать, чуть-чуть. Не бойтесь!

— Не буду, — пообещал он, но не выдержал, зашипел сквозь стиснутые зубы. Она подула на царапину, дыхание у нее было теплое.

— Как вас зовут? — спросила она вдруг, и Шибаев, не догадавшись соврать, назвался. — А меня Ирина. Спасибо, Саша, если бы не вы…

Он пробормотал что-то нечленораздельное.

— А хотите, можно смазать йодом, — предложила она. — Или зеленкой. — Шибаев хмыкнул, представив себя с раскрашенной физиономией. Действительно, художница. — Я пошутила, — засмеялась она. — Сейчас зеленкой уже никто не мажется. Я даже не знаю, есть ли она в продаже. У меня в аптеке…

Она, повернувшись к нему боком, подняла руки, раскрыла стенной шкафчик. Свитер на ее груди натянулся, локти замелькали у лица Шибаева. Он сглотнул невольно и отвел взгляд. Она достала маленький тюбик, принялась размазывать по его физиономии пахнущую аптекой мазь. Руки у нее были мягкие, и Шибаеву казалось, что она ласкает его. При этом она приговоривала:

— Ну вот… все в порядке… все будет в порядке… и никаких следов… красиво, а если останется… чуть-чуть… тоже красиво… мужественно, как ритуальный шрам. Все!

Она отступила, словно любуясь своей работой, все еще держа его лицо в своих ладонях. Улыбаясь, смотрела ему в глаза. Шибаев побагровел. Фотография не передавала и сотой доли ее… как бы это сказать, затруднился Александр. Алик Дрючин сумел бы изобразить, а он нет. Ауры? Личности? Эманации? Что это такое, кстати? Нужно будет спросить у Алика. Слово почему-то пришло ему в голову. У нее красивые глаза… брови… свои, как отметил Алик. Хорошая улыбка. Темные, чуть с рыжинкой волосы, забранные черной бархатной лентой, как и в первый раз, когда он ее увидел. Некрашеные! Несколько седых ниточек на висках, что даже красиво. Нужно будет рассказать Алику. И длинные сверкающие серьги с тремя кусочками хрусталя… как она назвала его? Сваровски. Где-то он слышал раньше это название… Продолговатые, красиво ограненные кристаллы — красно-дымчатый, сизый и темно-желтый, неяркие, тускловатые, подвижные. Шибаев, никогда не обращавший особого внимания на женские украшения, вдруг подумал, что серьги удивительно подходят ей. Ничего подобного он раньше не видел, так как по художественным салонам не ходил, но сразу понял, что вещь непростая. У его бывшей, Веры, были золотые кольца и кулоны с яркими розовыми и красными камнями, она любила «гарнитуры» — чтобы на пальцах, в ушах и на шее все было одинаково, видимо, подсознательно выражая этим свою страсть к порядку и основательности. У Инги маленькое платиновое колечко с бриллиантом на безымянном пальце. Она оцарапала ему плечо этим бриллиантом, до сих пор остался след, расстроилась, сорвала кольцо и швырнула на пол. Наверное, подарок того, уж очень она расстроилась. А на Григорьевой, кроме серег, никаких украшений. Даже обручального кольца нет.

Он невольно сравнивал Ирину со своими пассиями и ничего не мог с собой поделать, хотя всегда был уверен, что сравнивать женщин гиблое дело. Она все держала его лицо в своих ладонях. Смотрела пристально, серьезно, без улыбки, стояла неподвижно. Только серьги посверкивали, чуть раскачиваясь.

— Спасибо, — сказал он, и она тут же отняла руки. Он поднялся. Покосился на себя в зеркало. Красная полоса на щеке побледнела, синяк, наоборот, проявился и налился свинцом. Тоже блестел, видимо, она не пожалела мази, есть такая, от синяков.

Он сразу двинул в прихожую, ему хотелось убраться отсюда как можно скорее. У него возникло чувство, что он, как неосторожная и глупая мышь, угодил в мышеловку. Для полноты картины не хватало, чтобы заявился Григорьев. С клиентами драться ему еще не приходилось. Хотя, если придется, он с удовольствием… поговорит с ним. Ирина бесшумно пошла следом и неуверенно сказала ему в спину:

— Может… кофе? Или чай?

— Спасибо, я спешу. — Собственный голос ему не понравился, он откашлялся и добавил, чтобы сгладить отказ: — Меня ждут, как-нибудь в другой раз. — Получилось все так же грубо.

Она стояла молча, опираясь о дверной косяк, и лицо у нее стало такое… угасшее. Будто у нее отняли всякую надежду на счастливое будущее. И синяк на щеке… Она дотронулась до него и отдернула руку. Казалось, она только сейчас вспомнила, что с ней призошло.

Шибаев не терпел притворства, чуял его за версту, даже невинное, женское, оно было ему отвратительно и сбивало всякое настроение. Алик Дрючин называл это «большевизмом» и доказывал, что есть правила игры, а именно — в любви все притворяются и распускают хвост, кто больше, кто меньше, всем хочется выглядеть лучше и значительнее. Мужчины врут про драки, деньги, карьеру, даже рыбалку, а женщины изображают влюбленность, восхищение и наивность. Закон природы. Не все, возражал ему Шибаев. Я — нет. Не свисти, отвечал Алик, ты тоже. Возможно, неосознанно. Все до одного!

Вообще надо заметить, в вопросах любви между ними было много разногласий, но результат всегда оказывался одинаковым, что у одного, что у другого.

Григорьева не притворялась. Она как-то сразу угасла, будто ее выключили. Даже лицо потемнело. Стояла, опираясь плечом о дверной косяк, опустив руки. Не изображала обиды, не смотрела взглядом брошенной собаки, вообще не смотрела на Шибаева, но выглядела как человек, чей праздник закончился. Она даже покраснела от его отказа. Есть порода женщин, которые краснеют, если им отказать.

Шибаев, понимая, что делает глупость, озабоченно поднес к глазам руку с часами, чтобы убедиться, что у него, оказывается, есть еще полчаса до важной встречи. Сказал:

— Кофе неплохо бы…

Он был неприятен самому себе, потому что отказ его уже выглядел как притворство, которого он так не терпел в других. Как набивание себе цены. Кроме того, налицо явная бесхребетность.

Она посветлела, рассмеялась и воскликнула:

— Я быстро! Ничего, если мы на кухне? — Взглянула вопросительно, чутко готовая тут же переиграть, пригласить в гостиную, мелькни на его лице хоть тень недовольства.

— Нормально, — отозвался он. — Я люблю на кухне. Только кофе, ничего больше.

— Конечно, — ответила она. — У меня и нет ничего. Мужа нет, я и не готовлю.

Это прозвучало двусмысленно — то ли вообще мужа нет, то ли нет в данный момент. Шибаев не стал уточнять. Притворился, что не услышал. Но облегчение испытал.

Он выпил кофе, отказался от второй чашки. Ирина говорила о том, что стоят последние теплые дни — бабье лето, позднее в этом году. И скоро зима. По тому, как она это произнесла, Шибаев понял, что она ждет перемен, хотя бы в виде снега. И не подозревает о замыслах супруга и о том, что в ближайшем будущем перемен в ее жизни будет дальше некуда. Она говорила про Новый год, и в голосе ее звучала ностальгия по детству, когда все чисто, ясно и красиво. И мандарины под елкой. А Шибаев думал о Григорьеве, жлобе и хаме с несчитаными деньгами. Клиентов не выбирают, равно как некоторые другие вещи в жизни, оправдывался он, но все равно на душе было гадко, особенно в данный момент. Он вспоминал слова Григорьева о жене, воспринимая их сейчас уже по-другому — тогда она была абстракцией, сейчас — живым человеком. В словах банкира, в его тоне не было ревности, обиды, жажды мести, что вроде естественно для обманутого мужа, вдруг открывшего свой позор. Страсти не было. А звучало нечто другое, с определением чего Шибаев затруднился. Нетерпение, пожалуй. Банковская деловитость. Казалось, Григорьеву известен заранее результат шибаевских усилий, он уже приговорил жену и никаких оправдательных приговоров не потерпит. Он знает, что она ему неверна, и жаждет доказательств. Бумаг с печатями. Вещдоков. А Шибаев взялся ему эти вещдоки предоставить. За деньги, потому что работа у него такая.

Он пил кофе, поминутно взглядывал на Ирину Сергеевну и безуспешно пытался поставить ее рядом с Григорьевым. Она улыбалась, всплескивала руками, говорила возбужденно и чуть истерично, пребывая в состоянии эйфории после пережитого шока. Сверкали глаза, сверкали длинные серьги. Классическая постдраматическая реакция. Она нисколько не напоминала Шибаеву сдержанную черно-белую женщину с фотографии.

Он откланялся наконец. Она сказала:

— Спасибо, — и, кажется, собралась заплакать. Тоже классика. Сначала возбуждение, потом слезы. Шибаев видел ее в истерике где-нибудь на тахте или на широкой супружеской постели. Она рыдает, захлебываясь слезами. Рыдает всласть, громко, колотя кулачками в подушку. И никого рядом. Рыдать в одиночку примерно то же самое, что и напиваться в одиночку. Последнее дело, но иногда жизнь и обстоятельства прижмут так, что терпеть выше человеческих сил…

Спускаясь в лифте, Шибаев подумал, что она не любит мужа. Такая женщина не может любить Григорьева. Тут скорее вопрос — любила ли?

Он шагал по улице, вспоминая ее слова, темные с рыжинкой волосы и покачивающиеся длинные серьги, вдруг высверкивающие от ее движений тускло-красным, тускло-сизым и тускло-желтым огнем. И пушок на верхней губе Ирины Сергеевны вспоминал Шибаев. И теплые ее руки. И смех. А также старинный буфет с окошечками и блеклыми картинками с фруктами и овощами на кухне. И громадную керамическую с потеками глазури бурую вазу с красными яблоками — из дизайнерских, не иначе, и запах и вкус кофе.

В общем, Шибаеву стало абсолютно ясно, что совершил он глупость, позволив Григорьевой затащить его к себе. Надо было распрощаться на улице, не знакомиться и не вступать в личные отношения. И кофе не пить, и физиономию не подставлять. Когда он уходил, из двери напротив высунулось сморщенное личико старухи, из тех, что на посту днем и ночью, поздоровалось сладко с Григорьевой и облило его рентгеновским взглядом. Свидетельница.

Что глупость, то глупость, не поспоришь. Но, странное дело, он об этом нисколько не жалел.

Ирина Сергеевна Григорьева, вопреки шибаевским прогнозам, не разразилась бурными рыданиями, не стала бить кулачками в подушку, а, сбросив красные атласные туфли, тихонько улеглась поверх богатого покрывала на широкой супружеской кровати. Закинула руки за голову, уставилась невидящим взглядом в потолок и задумалась безрадостно. И заплакала. И плакала с неподвижным лицом, не всхлипывая, не вытирая слез, давая им сбегать по вискам и пропадать в пышных вьющихся волосах, как раз в том месте, где уже пробились первые седые нитки…