Петля. Тoм 1
На земле, пропитанной кровью вековых герилий, на земле растоптанных судеб, на земле оживших мифов появляется ОН – несущий свободу. Но кто он на самом деле? Посланник ли небес, сулящий спасение, или выходец из преисподней, ведущий на смерть? Или просто человек, рождённый во лжи – слепец, ставший оружием в чьих-то корыстных руках? Содержит нецензурную брань.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Петля. Тoм 1 предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Часть
2
I
— Эй, Минко, ты же не собираешься в очередной раз все это слушать? — раздался у него из-за спины задиристый голос Чаби, сопровождаемый шутливым тумаком.
Он даже подпрыгнул от неожиданности. Быстро заслонился рукой от новой попытки тыкнуть его под ребра, отскочил в сторону.
— А что? Твой дядька славно говорит. Смотри, эти деревенские аж дыханье затаили — слушают.
Парнишка равнодушно оглянул кучку местных, столпившихся возле площадки, на которой выступал товарищ Шбланке2, или Бланко3, как его называли многие, или просто Лан, как его предпочитали называть некоторые, перевел взгляд на своего отца, стоявшего чуть поодаль вместе с остальными бойцами…
— Да, мой дядька мастак по части болтовни, — протянул Чабио, — Но ты же уже не какой-то деревенщина, Минко. Чего ты-то уши развесил?
— Такое ощущение, что тебе не нравится то, что он говорит, — заметил Аминьо.
Его друг скорчил унылую рожу, подернул плечом.
— Да, я даже не слушаю, что он там говорит. Его речь рассчитана на то, чтобы привлечь в наш отряд новых бойцов. А нам с тобой это зачем? Мы итак в команде. Пошли лучше походим, посмотрим, что у них тут есть интересного.
— Это захудалая нищая деревушка, Чаб. Что у них тут может быть интересного? — возразил он.
— По мне так все равно поинтереснее этого, — паренек небрежно кивнул на своего выступавшего дядю, чуть помедлил, еще раз мельком взглянув на отца, — Ладно, ты как хочешь, а я пошел отсюда, — и, произнеся это, быстрым шагом направился прочь от центральной улицы.
Поколебавшись несколько секунд, Аминьо все-таки пустился вслед за другом.
— Черт, Чаби, твой отец нам задаст трепку, когда увидит, что мы тут самовольно разгуливаем, — пробубнил он, нагоняя парнишку.
— Ты чего его так боишься? Он же только с виду и на словах грозный, а так еще ни разу никого не тронул… Ну, я имею ввиду из своих — враги не в счет.
— Что, и тебе ни разу в целях воспитания не выпорол?
— Нет, ни разу, — помотал головой Чаби.
— А наверное, стоило, — усмехнулся Аминьо.
— Зачем? Чтобы я стал таким же забитым, запуганным кутенком, как ты?
— Слушай, сопляк, ты язык попридержи! Не то от меня сейчас по роже схлопочешь!
— Ну, попробуй, ударь, — начал подзадоривать парнишка, сверкая в его сторону колкими чернющими глазами, — Ударь, покажи, на что способен! Что ты насупился, Минко? Ну, давай — бей! Я разрешаю!
— Я маленьких не бью, — ответил он холодно, и, как ему показалось, с достоинством. Вообще-то слово «маленький» в отношении Чабио было не совсем верно… Да, он был на пару лет младше, но ростом явно превосходил его на полголовы. В своего отца уродился — Командир Хунахпу тоже высоченный, как столб, хоть и индеец.
— Отговорка, Минко… Ты просто не любишь бить других, даже когда они этого заслуживают… Я маленький — ха! Что же ты тогда не давал отпор тому пьянчуге, который тебя гнобил? Мне кажется, ты примкнул к нашему отряду, только чтоб сбежать от него подальше.
— Этот, как ты выразился, пьянчуга был моим отцом. Я не мог поднять на него руку.
— Почему? Минко, Минко… Неужели ты не понимаешь? Все с этого и начинается: покорность, послушание, подчинение, рабство. Как ты можешь бороться за свободу в стране, если не сумел победить диктатуру в собственной семье? Мы ведь должны искоренять авторитаризм в любом его проявлении.
— О-о-о… Похоже, кто-то все-таки слушает речи своего дяди, хоть и воротит от них носик! — засмеялся Аминьо, прихватывая своего друга за этот самый «носик», чтоб сделать из него «сливу». Чаби ловко вывернулся, ощутимо долбанув его локтем по спине, а он — не будь растяпой — подставил подножку, и когда паренек рухнул на землю, навалился на него всем телом, схватив за грудки, встряхнул, и снова почувствовал крепкий удар кулаком в бок… ответил ему таким же ударом… Получил в глаз…
— Эй, мальчики, вы чего не поделили? — раздался над их головами приятный женский голос.
Они оба как по команде вскочили на ноги, уставившись на, откуда ни возьмись, возникшую Мадонну. Нет, не Мадонну, скорее Марию Магдалену, причем до знакомства с Христом… На вид ей было немного за тридцать, распущенные взбитые волосы черным облаком обрамляли ее красивое широкоскулое лицо с кроваво-алыми губами и фиалковым отливом век, гладкая бронзовая кожа сверкала маслянистыми росинками испарины, кричаще яркая одежда едва прикрывала и плотно обтягивала все прелести ее пышногрудой и крутобедренной фигуры с тонкой талией, туго обвитой слоями шелкового платка. Она быстро и как-то странно взглянула на Чаби, и тут же перевела взгляд на него, тая в медовой улыбке.
— Да так… ничего… — промямлил Аминьо, пытаясь хотя бы из вежливости, не глазеть на нее столь бесстыже.
Но, кажется, Магдалену подобное «глазенье» ничуть не стесняло, и когда он все-таки заставил себя потупить взгляд, она, напротив, поспешно обхватила его лицо горячими листиками своих ладоней, приподняла голову, провела пальцем по его разбитой брови.
— Ну, зачем же ты так своего друга? — обратилась она к Чаби, хотя сама продолжала смотреть на него… Еще раз нежно провела по ссадине, — Надо приложить что-нибудь холодное, чтобы не было отека, — проговорила она, — Подожди здесь, красавчик, я сейчас принесу.
С этими словами она развернулась и бегом припустилась в сторону реки.
— Ну и ну… — пробормотал он, глядя вслед убегающей женщине, потом многозначительно взглянул на Чаби. Тот стоял в метре от него: руки спрятаны в карманы брюк, пухленькие губы подернуты задумчивой ухмылкой, острые глазки сузились в лукавый прищур.
— Прости, я тебя, похоже, в неприглядном виде выставил, — вкрадчиво проговорил он, — Малость силы не рассчитал.
— Да ничего… Подумаешь, синячок.
— Надо заметить, дерешься ты как пташка, Минко, — продолжал Чаби, не меняя этого странного тона, — Мне вот интересно, с женщинами ты такой же робкий?… Ах да… Наверное, у тебя никогда раньше и не было женщин.
— Ты с чего это взял?! Были у меня женщины, — огрызнулся он.
— А вот и не было.
— Были.
— Не представляю.
— А ты представь.
— А ты покажи, — и еще сильнее скосив в ухмылке ротик, кивнул в сторону убежавшей Магдалины, — Она ничего. Очень миловидна и наверняка горяча. Да и на тебя запала.
— Она не в моем вкусе.
— Да ну!
— Старовата для меня.
— Да прям!
— И видно, что шалава.
— Ну и что?
— А то, что я так не хочу.
— Ты боишься.
— Кого? Ее? С чего бы?!
— Боишься, потому что женщин у тебя никогда не было.
— Ничего я не боюсь…
— Ты трус.
— А ты дурак!
— Если боишься ее закадрить, это сделаю я.
— Ты еще маленький.
— Сам ты еще маленький. И кое-что у тебя тоже маленькое, поэтому ты и робеешь.
— Сейчас снова у меня схлопочешь! — разозлился он. Чаби засмеялся. Он замахнулся, но тут же передумал. Опустил руку. — Ну ладно! Так и быть, — поддался он. Чаби выжидающе вскинул бровь. — Я тебе покажу! Смотри и набирайся опыту!
Чаби удовлетворенно кивнул.
Тем временем на горизонте опять показалась Магдалена: прекрасная, порочная и запыхавшаяся. В руках она несла гладкий влажный речной камешек. Гордой, степенной, полной достоинства походкой он двинулся навстречу женщине, встал рядом с ней почти вплотную.
— А тебе сильно досталось, милый, — промурлыкала она, прикладывая камешек к его глазу, — За что он тебя так?
— Мой друг, маленький невоспитанный наглец. Думает, раз он сын нашего Командира, то ему все можно. Я бы его проучил, да не люблю бить малолеток, а он этим пользуется.
— Какой нехороший! А ты, значит, расплачиваешься за свое благородство? Люблю благородных мужчин, — ее нежная горячая ладонь скользнула по его щеке. Он не упустил возможность прижаться к ней губами.
— У тебя красивые руки. Такие заботливые… — прошептал он, — и глаза волшебные…
Она засмеялась.
— И мне нравится, как ты смеешься. Как тебя зовут?
–…Кармила.
— У тебя даже имя красивое… — улыбнулся он.
— А тебя как зовут, милый?
— Аминьо.
На секунду она обернулась, взглянула на Чаби и вздрогнула, словно ошпарившись о встречный взгляд.
— Кажется, нам стоит уединиться, Аминьо. Мне не нравится, как твой друг на нас смотрит.
— Не обращай на него внимания… — он обхватил ее за талию, прижал к себе, попробовал поцеловать. Она упрямо отвернула голову, подставляя его пылким губам свою тонкую шелковую шейку.
— Нет, не здесь… Пошли ко мне в дом…
— Хорошо, но сначала подари мне поцелуй…
— Ну… так и быть.
Он подумал, что сейчас она все поймет… Поймет, что он первый раз в жизни вот так по-настоящему целуется, и обсмеет его. И, боясь разоблачения, возможно, излишне грубо и настойчиво протиснул язык меж ее густо накрашенных губ. Почувствовал прогорклый привкус аннатовой4 помады и приторно-фруктовый аромат густой слюны…Подумал, что в этом есть что-то противное и в то же время притягательное… Будоражащее… Что-то способное вскипятить кровь и завладеть телом… Закрыл глаза, чтобы всецело отдаться этим неведомым доселе ощущениям.
— Баа! — чья-то рука вцепилась ему в плечо. Он даже подпрыгнул от неожиданности, вызвав этим взрывной смех подкравшегося к нему злопыхателя… Если это Чаби, то он все-таки сейчас даст ему прямо в зубы! Чихать на благородство! Наглец! Сжал руку в кулак, готовясь ударить с развороту, но… Этот грубый басистый гогот явно не мог принадлежать мальцу. А единственный человек из всей команды, который подчас доставал его еще хлеще, чем Чаби… Оглянулся. Да, он самый — Тобалио — гарифуна5. С ним вместе еще Фредо и Лукас: стоят, зажав ладонями булькающие изо ртов «хи-хи». А малец сидит все на том же месте, чуть поодаль, на заборе, крутит во рту сигарку, довольно наблюдая за напуганным и пойманным врасплох другом.
— Ну, ты даешь, Минко! — превозмогая гогот, заговорил Тобо, — Не ожидал от тебя такого! Прямо вылитый Дон Жуан! Сердце кровью обливается, что вынужден вас прерывать, но, понимаешь, ребятам жутко обидно, что ты тут ловеласничаешь, пока все вкалывают как черти. Поэтому, сеньорита, — он уставился своими выпуклыми глазищами на Кармилу, — Боюсь, я должен увести от Вас этого любвеобильного бездельника!
— Очень жаль, — кокетливо улыбнулась она, — Быть может, вы сейчас рушите любовь всей его жизни, сеньоры.
— Это вряд ли. Вы не расстраивайтесь, сеньорита, но у нашего Аминьо, как у истинного патриота, есть только одна любовь — любовь к своей стране, и одна женщина — революция. И сейчас он пойдет и немного потрудится на ее благо, правда Минко?
— Тоб, а не пошел бы ты сам сейчас куда подальше, — процедил он сквозь зубы, чувствуя себя не только разоблаченным, но и опозоренным.
— Минко, не злись, — вмешался Лукас, — просто сейчас действительно не самое подходящее время. Нужно, чтоб ты помог потаскать провизию и загрузить лошадей.
Этот, в отличие от Тоба, всегда пытался смягчить обостренную ситуацию, быть чуть более тактичным и резонным, что неизбежно срабатывало.
— Ладно, Лук, я сейчас приду, вам помогу, — согласился он, — Только дайте мне сначала договорить с ней наедине.
— О! Так это оказывается, вы так разговаривали! А я, дурак, не понял! — снова загоготал Тобо, — Ну да, языками сцепились! Ха-ха! Простите, что перебили вашу милую «беседу»! — он артистично всплеснул руками.
— Отстань от него, Тоб, идем, — позвал Фернандо, — Минко, как договоришь, ждем тебя у центрального колодца, — И Чаби с собой захвати. А то, я погляжу, он тут скучает. Так пусть лучше тоже делом займется, — добавил он чуть злобнее, заметив сидящего на заборе мальца.
Когда они ушли, он снова посмотрел на Кармилу, коробясь и смущаясь от ее снисходительно нежной, но заметно погрустневшей улыбки:
— Прости. Видишь, они без меня справиться не могут. Придется помочь, — извинился он, скорчив кислую рожу.
— Ничего, милый. Я понимаю. Друзья, страна, революция — тебе не до меня.
— Очень даже до тебя! Кармила, красавица… Давай… давай я приду к тебе завтра днем. Завтра нам никто не помешает. Все будут в лагере, а я к тебе приеду.
— Тебя не отпустят.
–…А я сбегу.
— Ведь, обманешь. Не сбежишь, и не придешь.
— Клянусь, что приду!
Она пристально вгляделась в его лицо, потом, тяжело вздохнув, снова за свое:
— Нет… нет. По глазам вижу, что обманываешь. Не станешь ты рисковать, и уж тем более не потащишься в такую даль из-за такой, как я. А жаль, ты мне так понравился…
— Да какая «даль», красавица? Тут всего-то, часа три на лошади, не больше. Только через горбатую гору перевалить и все — я тут — с тобой.
— Правда? — глазки вспыхнули трогательной надеждой.
— Ну, конечно! Завтра встретимся. Честное слово!
— Ну, смотри! Ловлю тебя на этом слове!
Он снова поцеловал ее, на сей раз поспешно, не по-настоящему: так просто чмокнул, — еще раз выкрикнув «Жди меня завтра!», побежал к Чаби.
— Что, Минко? Обломчик вышел? — злорадно посмеялся малец, не отрывая взгляда от устало прильнувшей к дереву фигурки Кармилы.
— А вот и нет! У меня с ней завтра свидание наедине, понял, малявка! — он шутливо щелкнул своего друга по кончику носа, — И целуется она просто офигенно! Так что, сам обломись! Хотя, тебе не понять — ты еще маленький.
Мальчишка недобро сверкнул на него вспыхнувшими угольками глаз, но промолчал.
— Завтра… завтра… Черт, мне уже не терпится! Аж горит все! Ну и женщина! А ты посмотри, какая фигура! И руки… Кожа шоколадом пахнет! Представляю, как завтра с ней…
Покосился на друга, а тот сидит мрачнее тучи. Ощущение такое, будто у него сейчас пар из ноздрей и ушей повалит.
— Ты как будто не рад за меня, Чаб? Скажи, что ты рад за меня!
В ответ тишина.
— Нет, серьезно, Чаб, мне даже не нужно учиться общаться с женщинами, потому что ты ведешь себя порой как баба. Вот чего ты вдруг обиделся, а?
Нет — бесполезно. Как воды в рот набрал.
— Ладно, не дуйся. Проехали с этой темой. Пошли, поможем ребятам загрузить провизию.
— Вот сам и иди, — процедил сквозь зубы малец.
— Фредо хочет, чтоб ты тоже присоединился.
— Мало ли, кто что хочет. Фредо мне не командир.
— Он — товарищ. Я думаю, это важнее.
Чаби недовольно сморщился.
— Товарищ… Вы — товарищи, сегодня ночью будете преспокойно дрыхнуть в теплых палатках, пока я буду прозябать на посту. Так что я имею полное право отдохнуть сейчас.
— Тебя отец часовым назначил? — изрядно удивился Аминьо. Раньше Командир Хунахпу поручал охрану лагеря либо Хосе, либо Иларио, либо Элчито… А теперь, значит, решил, что и его сын дорос до такой чести…
— А что? Это только ты меня считаешь малявкой и бабой.
— Чаб, да я же это так, в шутку ляпнул!
— Отвали! Давай, катись к своим товарищам, только оставь меня в покое!
— Ну, ладно. Как остынешь, приходи, — Аминьо дружески похлопал парнишку по плечу и направился в сторону колодца.
Дорос он, как же! Ни фига! Командир не видит этого, относится к нему, как ко взрослому, но Чаб все еще ребенок! Все эти перепады настроения: то хохочет и дурачится, а то губки надувает. Это возраст… То за своих готов и в огонь и в воду броситься, а то «пошли они все к черту». Вот как сейчас. И с чего он вдруг обиделся? Вроде, даже повода не было. Хотя, наверное, он — Аминьо и сам был не лучше пару лет назад. А сейчас успокоился. Повзрослел. Научился сдерживать эмоции. Чаби тоже до этого дорастет, нужно потерпеть. Впрочем, он уже успел привыкнуть к этим его закидонам, почти не обращает на них внимания. Сейчас Чаб весь из себя, как мышь на крупу, а через час подойдет к нему и будет шутить и смеяться, как ни в чем не бывало. Уж кто-кто, а он не собирается на него обижаться, и на вопрос Фернандо: «А где же твой друг? Почему не помогает нам?» — спокойно ответит: «Я не разрешил. Ему ночью дежурить, пусть пока отдохнет».
Жители деревни оказались очень щедры — они погрузили чуть ли не целую повозку. Наверное, с час таскали ящики, набитые маисом, бидонами с молоком, тушками куриц. Один патриотично настроенный старичок даже живого барана подогнал, мол, последнее отдаю бравым борцам за свободу. Впрочем, после таких слов, они отказались забирать у него «последнее» и вернули перепуганное животное хозяину. Потом стали набирать воду из колодца.
И вдруг Тобо подходит к нему, такой радостный — прямо ликует… Не иначе как какую-нибудь гадость сморозит! Так и есть.
— Минко, а твой дружок, я смотрю, неплохо отдыхает, — говорит, — Теперь он сцепился языком с твоей зазнобой, — говорит.
— Что?! — у него аж дыхание перехватило.
— Что-что… Он с ней там стоит, лобызается даже круче чем ты.
— Где?!
— Возле третьего домика на соседней улице.
Сломя голову он бросился туда. «Нет! — думает, — Это уж слишком! Это он прощать не собирается! Хватит! Сейчас кто-то получит по полной! Никаких больше поблажек! Да что б он еще хоть раз…!
Соседняя улица оказалась пуста. Ни души, если не считать вальяжно и умиротворенно раскинувшуюся у забора псину, и несколько заполошно носящихся и кудахтающих кур — казалось, будто они только что чудом удрали из-под хозяйского топора и теперь не знают, где искать спасения. Ни Чаби, ни Кармилы…
— Дурак ты, Минко, — подумал он про себя, укоризненно покачивая головой, — Уже почти год знаешь Тобо и все равно каждый раз попадаешься на его идиотские розыгрыши! Конечно, гарифуна все придумал. Подшутил. Решил посмотреть, как он сходит с ума от ревности. А сейчас, небось, живот от смеха надрывает! Черт бы его побрал! А все-таки ему будет спокойнее, если он найдет мальца. Тот уже наверняка остыл, готов к перемирию, и только из гордости и упрямства не решается подойти первым. Сидит где-нибудь, скучает, ждет его… Вот только где?
Не зная толком, где искать друга, он решил двинуться в сторону центральной улицы — туда, где час назад дядя Чабио толкал свою речь, призывая местных к посильной помощи. Наверняка он и Командир все еще там, обговаривают план сотрудничества, отбирают новичков… Может и Чаби вернулся к ним?
Еще не добравшись до места, он понял, что там что-то не так. Истеричные крики, ругань и проклятья сотрясали тугой спекшийся воздух, проносясь по опустевшей улице гулом штормовых волн… Еще пятьдесят метров, и он смог различить, что громогласно бушевал лишь один человек, а другие поддакивали ему стаей потревоженных горластых чаек. И стойким, гордым, но потрепанно-жалким парусом, противостоял этой необузданной словесной стихии одинокий ровный спокойный голос — призыв к здравому смыслу… Всего лишь несколько оборванных слов — и снова его захлестывают, перебивают и топят крики, ругань, проклятия…
Да, похоже, все вышло из-под контроля: те, кого они слишком поспешно причислили к союзникам, оскалили клыки. Ничего хорошего это не сулило.
Аминьо подошел поближе, с недоумением уставившись на развернувшуюся перед его глазами сцену. Посередь улицы в сопровождении кучки местных стоял какой-то пожилой, коренастый мужичок, размахивая руками и брызжа слюной, покрывал находившегося напротив него товарища Шбланке всеми мыслимыми и немыслимыми выражениями. Тот периодически делал попытку урезонить бесноватого, но не успевал и рта открыть, как его снова заглушал жуткий ор. Чуть поодаль от эпицентра зарождавшейся катастрофы стоял Командир, с ним еще несколько человек из их команды: Марко, Тони, Педро, Эльчито, Хорхе — тоже наблюдали за происходящим молчаливо и хмуро. Чаби среди них не было, но он все равно решил подойти к своим, чтобы прояснить ситуацию.
— Убирайтесь прочь из моей деревни, ублюдки! Гады паршивые! Партизанское отродье! — надрывался мужичок и тряс перед носом Шбланке побелевшим кулаком, словно цепная собака, что лает до срыва связок, но не может дотянутся и цапнуть.
— Успокойтесь. Давайте все об…
— Я сказал, пошли прочь, пока мы вас топорами не порубили! Верните все, что отобрали у моих людей, и проваливайте, — зашипел бесноватый, видно, устав кричать.
— Не отбирали — это добровольное пожертвование — вклад в…
— Да…да…Проваливайте! Катитесь восвояси! Вам здесь не рады! — заклокотала — заподдакивала стайка крестьян позади мужичка. Разве не эти же самые люди пару часов назад кричали «Да здравствует народная армия!» и обсыпали товарища Шбланке овациями?
— Клянусь Богом, если вы сейчас же не свалите из моей деревни, мы вас всех на кол насадим, подонки краснозадые!
На сей раз дядя Чаби решил проигнорировать истерики оппонента и обратиться напрямую к местным, но и этот шаг оказался безуспешным: чайки уже подхватили вкусное ругательство старика, и стали забавляться, выкрикивая его на все лады и голоса в ответ на каждое его слово.
— Что произошло? — тихо спросил Аминьо, у находящегося теперь рядом с ним Марко, — Я думал, местные готовы нам помочь.
— Были готовы, — развел руками паренек, — пока не объявился этот тупорылый осел — кажется, он у них тут главный. Теперь вот — сам видишь…
— Вижу… И что будем делать?
— Да, черт его знает! Все надежды на то, что Лан все-таки сможет уладить конфликт…
«А разве на это еще есть надежды? Ясно ведь, он проиграл в этой словесной баталии», — подумал Аминьо про себя, но вслух говорить не стал, опасаясь, что Командиру Хунахпу не по душе придется его пессимистичный настрой.
— Как тебе это нравится, каудильо? — послышался рядом шипящий от злости голос Хорхе, — Мы за них кровь проливаем, а они нас вон как кроют! Да еще и угрожают!
— Не нравится, — тихо отозвался Командир, не отрывая обеспокоенного взгляд от своего брата. Тот с хладнокровием принимал на себя очередной шквал ругани, — Они напуганы. Скорее всего, военные где-то поблизости, вот они и боятся, что если сейчас помогут нам, то завтра нагрянет армия и расстреляет всех за пособничество.
— Да, так уже на моей памяти случалось, — подтвердил Марко, — когда я еще был в команде Фернандо. Армия выслеживала нас по пятам и жестоко расправлялась со всеми, кто отваживался встать на нашу сторону.
— Эти не отважатся, — удрученно пробормотал Эльчито.
— Трусы поганые! — снова зашипел Хорхе, — Только и умеют, что на словах пыжиться! На кол они нас посадят! Ха! Может нам самим перестрелять всех этих гадов за трусость, предательство и пособничество военным?!
Командир кольнул его быстрым осудительным взглядом, но промолчал.
— Ну ладно, если не хочешь всех, каудильо, то нужно хотя бы этого ублюдка-префекта шибануть, — настаивал Хорхе.
— Он не префект, а синдика6, — медленно поправил его индеец.
— Какая, к чертям, разница?! Он же настраивает деревенщин против нас!
— Есть разница. Он — персона народоизбранная, а не назначенная сверху.
— И что из этого?
— А то, что мы должны уважать выбор народа. В конце концов, мы ведь боремся за их права.
— И что ты предлагаешь? Сдаться и уйти с поджатыми хвостами, только потому, что эти мрази выбрали привычное спокойное рабство, вместо борьбы? Только потому, что они выбрали сторону армии угнетателей, а не нашу? Мы не должны капитулировать! Иначе, революции конец, каудильо!
— Мы и не будем капитулировать… Просто было бы лучше сейчас обойтись без резни, — он указал на брата, — У него есть шанс все по-хорошему уладить, поэтому подождем.
— Что-то пока я не вижу, чтобы у него получалось, — фыркнул Хорхе.
— Для брата сейчас главное заставить этого типа слушать… Старик не сможет долго распыляться в том же духе, устанет, притихнет. Без своего лидера и остальные угомонятся. Вот тогда и посмотрим кто кого.
— А если, устав распыляться словесно, они решат напасть.
— Нападут — значит, поплатятся. Но мы первыми нападать не будем. Это не военные, а крестьяне.
— Это — предатели.
— Пока еще нет, — помотал головой Командир, — Но пушки держите наготове, — окинул взглядом всех стоявших рядом с ним бойцов, заметил подошедшего Аминьо, подозвал его пальцем к себе.
Он сразу подтянулся, нервно сглотнул, протиснулся между Марко и Хорхе:
— Да, Командир?
Индеец наклонился к самому его уху.
— Где Чаби?
— Не знаю. Я помогал ребятам с погрузкой и не видел, куда он ушел. Думал он здесь, с вами.
Командир недовольно поморщился.
— Минко, найди его, — попросил он шепотом, — Нечего моему сыну тут шататься одному, когда у местных такой настрой. А когда найдешь, возвращайтесь с ним в лагерь, ясно?
— Да. Но почему, Командир?
— Если начнется заварушка, я не хочу, чтобы Чабио здесь находился.
— Может, все еще обойдется? — с надеждой спросил он.
Командир снова взглянул на своего брата — отважного бестиария, наконец перенявшего инициативу и начавшего метать дротики благоразумных слов в освирепевших тварей…
— Может и обойдется. Но я не хочу рисковать. Уведи Чаби.
— Слушаюсь, Командир!
Найди его — уведи его — Командиру легко говорить! А вот он ни сном, ни духом, где теперь искать мальчишку. И уж тем более, он понятия не имеет, как заставить Чаби вернуться в лагерь. Он слишком хорошо знает своего друга. Да стоит мальцу только услышать, что тут что-то без него затевается, и шиш два он согласится уйти в лагерь! Может схитрить? Наплести что-нибудь в духе «если сейчас же не смоемся, нас заставят грузить еще одну повозку»… Или нет, лучше сказать: «Враг приближается. Нужно предупредить об этом оставшихся в лагере» — тогда он точно согласится. Вот только нужно его найти…
Он вышел на ту улицу, где по лживым уверениям Тобо, малец якобы зажигал с его красоткой, встал, осмотрелся, озадаченно сковырнул носком ботинка втоптанный в пыльную дорогу бычок самокрутки — из тех, какими частенько баловался его друг…Определенно, Чаби здесь проходил. Вот и свежие следы от его сапог — на пару сантиметров больше его собственных — без разбору: по дороге, по кочкам, по лужам — отпечаток ребристой подошвы в чавкающей грязи — свернул с дороги к одному из самановых домиков. А вот и другой след — маленький, изящный, женский с круглой ямочкой от каблучка… Диковинным узором — перемежение его следов, ее следов — в беспорядочном кружении, в истаптывающем друг друга путанном свиле, в таинственном вальсе. И — нет, не врал ему Тобо — взбудораженное воображение уже вырисовывает их тела, впившиеся друг в друга судорожным объятием страсти, вырисовывает их губы — мягкие и податливые как необожженная глина — слившиеся, слипшиеся друг с другом вкусом горькой помады и сладкой слюны, и закрывшиеся от блаженства и стыдливости глаза Чаби, и его ладони, рыскающие на ощупь по ее талии, спине, бедрам…И кружатся — кружатся семинильные шажки обоих — то отступая, противясь, то уступая, поддаваясь, а потом тонкой вырвавшейся из круговорота змейкой, убегают к порогу домика.
Он замер, ошеломленно всматриваясь в эти улики еще не измены, но уже обмана, и где-то внутри него вспыхнул мучительный обжигающий огонь — нет, еще не ревности, но уже обиды! Как он мог! А еще лучший друг, называется! Отвернуться не успел, а этот «лучший друг» — этот сопливый малец уже закрутил с его женщиной! Ладно, пусть пока еще не совсем его… Но ведь все шло к этому! И ведь он нарочно — на зло ему — из зависти! Гаденыш!
Нет, постой… Не стоит накручивать и придумывать. Это всего лишь следы на дороге. Они ничего не доказывают. Ничего. Ничего, кроме того, что они вдвоем зашли к ней в дом… И разрываемый на части дурными мыслями и надеждой на то, что они не оправдаются, он подошел к грязному мутному окошку, прильнул к нему лицом, да так и остолбенел. Там в глубине — в самом углу темной комнатки, сквозь толщу пыли и пелену легкой занавесы, как в туманной дымке тревожного сна, он различил их слившиеся силуэты. Увидел острый профиль лица Чаби и ее растрепанную головку, маячившую из стороны в сторону в тщетных попытках увернуться от его настырных губ. Точно маисовое зернышко, выскальзывающее из прожорливого птичьего клюва… Судорожные рывки ее изящного тела, угодившего в западню его крепких рук — бессильное сопротивление прижатой к стене жертвы. Теперь никаких сомнений! Он… Он ее… Подлец! Мерзавец! Скотина!
В долю секунды кровь в его жилах вскипела, и снова нестерпимо, мучительно зачесались костяшки инстинктивно сжавшихся кулаков: вломиться в этот дом, оторвать его от Кармилы, и влепить прямо в лицо со всего размаху…
Едва не споткнувшись, метнулся к двери — заперто. В отчаянии стал колошматить по ней руками и ногами: — Откройте! Немедленно! — в ответ тишина…потом шорох, перешептывание. Прислушался. Нет, слов не разобрать… — Эй, ты, гад! Если сейчас же не откроешь, я…
Открыла она: волосы взлохмачены, помада размазана, глаза широко распахнуты в ужасе и поблескивают, словно от слез.
— Аминьо… я ничего не…
— Все хорошо… Все в порядке, милая, — обхватил ее перепуганное личико руками, погладил влажные щеки, — Я видел, что это он… Я это так не оставлю! — и вскинул взгляд на него — на этого сопливого мерзавца, вальяжно стоявшего посередь комнаты и наблюдавшего за происходящим с нахальной и бесстыжей ухмылкой, — Все, Чаб! Теперь ты у меня так просто не отделаешься!
Хотел наброситься на него прямо здесь и сейчас, но Кармила… Как же крепко она ухватилась за его руку.
— Нет, Аминьо, прошу, не надо… Не бей его…Он не виноват…
— Что?! Он к тебе лез! Я видел!
— Пожалуйста… Не надо его бить…
— Но, Кармила…?
— Нет… Не надо… Аминьо, не надо, прошу…
И как же стоит понимать эту просьбу? Просьбу, прозвучавшую едва ли не мольбой — сквозь частые всхлипы. Женское милосердие? — никчемное, непонятное, алогичное, неоправданное и совсем незаслуженное. Зачем она заступается за этого распоясавшегося наглеца, который чуть не надругался над ней ради забавы, и, судя по всему, даже не жалеет об этом. В его дерзком взгляде нет ни раскаяния, ни стыда, ни чего-либо другого, что, по его мнению, просто обязано быть у человека, пытавшегося совершить подобную гадость. Но нет ничего. Лишь высокомерный смешок чуть встряхивает измазанные аннатовым пектином губы:
— Минко, балбес! Да, она была не против! Ты спроси ее. Ей даже нравилось.
Еле сдерживая себя: — Пошел вон! — шипит он сквозь зубы, — Выйди за дверь!
Чаби медлит. Испытывает его терпение и его нервы. О, они давно бы сдали, если б не слезные просьбы Кармилы! Но он сдержится. Хотя бы при ней, сдержится.
— Выйди, если не собираешься прятаться за ее спину! Я с тобой позже поговорю, без свидетелей. Как мужчина с мужчиной.
И вот, наконец, Чабио делает неторопливые шаги в сторону выхода. Попутно не упускает шанс хмыкнуть ему в лицо и наградить Кармилу хитрым, заговорщическим подмигиванием.
Когда дверь за мальцом захлопывается, Аминьо шумно выдыхает обжигающий пар ярости с пеплом еле сдержанных, непроизнесенных и кремированных заживо проклятий, снова поворачивается к женщине.
— Ты, точно, в порядке?
— Да.
— Объяснишь, что это значит?
— Что именно…? — тихо и неуверенно уточняет она.
— Что значит, «Он не виноват», «Не надо его бить»? С чего вдруг ты стала защищать этого придурка?
— Аминьо, послушай… Чаби — просто ребенок… Совсем еще ребенок. Он не понимал, что делает…
— Тем более. Такого ребенка надо хоть раз хорошенько отлупить, чтоб понял.
— Нет… Оставь…Ничего, ведь, не случилось. Со мной все хорошо, — слабенько улыбнулась, глядя ему в глаза, — Не стоит бить своего друга. Ты ведь намного старше, сильнее… благороднее. Это не правильно — обижать младших. Понимаю, ты заревновал, но на это совсем нет причины. Это даже глупо — ревновать меня, взрослую женщину, к этому мальчику, который мне в сыновья годится, ты не находишь? — улыбка становится увереннее.
— Но, Кармила, он же к тебе приставал! Он тебя лапал!
— Господи, Аминьо…Я бы сама могла дать ему отпор. Просто растерялась — не смогла поднять руку на ребенка. Мне его стало жалко. Неужели тебе его не жалко?
Он уставился на нее с недоумением. Все-таки как же трудно понять женщин! Совсем непостижимо их воздушно-ватное сердечко, способное лишь на туповатую жалость… Да, конечно, Чаби еще далеко не взрослый, и, безусловно, не дорос до понимания всех тонкостей взаимоотношений полов, и, естественно, эта нахальная подростковая рожа не будет удостоена полной мощи его удара (в отличии от любой другой, окажись она на этом месте)… Но «Жалко»!? Он чувствует все что угодно, но только не жалость! И Чаб — может и малолетка, но он вовсе не жалок. Нет в нем ничего от жалкого, и прощать эту отнюдь не невинно-детскую шалость, было бы слишком!
— Ну… Хотя бы ради меня, Аминьо, успокойся. Не заводись, — продолжает намурлыкивать она, окончательно восстановив прежнюю тягуче-нектарную интонацию речи, — Не надо его бить… Обещай, что не будешь…
— Ладно, раз ты так просишь… — растерянно пробормотал он.
— И не стоит рассказывать обо всем этом вашему командиру, хорошо?
Командир…Черт, совсем забыл! Командир, ведь, велел ему немедленно увести Чаби в лагерь. Это первостепенное. Это приказ. Остальное — потом, а сейчас нужно уходить.
— Кармила, я должен… — не успевает произнести слово «идти», как она уже истолковывает все по-своему и перебивает.
— Ничего ты не должен! Зачем, подумай? Из-за меня достанется и тебе и Чаби. Я вовсе этого не хочу… Не рассказывай ему, не надо…
— Командиру? Об этом? Конечно нет! Ты, что? Если он узнает, то и мне не позволит завтра с тобой встретиться. Он… он человек замечательный, но такие вещи не понимает и презирает…
— Какие вещи? — осторожно переспросила Кармила.
— Ну, женщины, свидания, любовь… — мнется, смущенно усмехается, — иногда я вообще удивляюсь, как он умудрился обзавестись сыном.
Хмурая складочка на мгновение появляется на ее лобике, но тут же снова разглаживается:
— Ясно. Человек — камень.
— Что-то вроде…
— Вот и не говори ему обо мне.
— Не буду. Ладно, милая, мне с этим малолеткой пора уходить.
— Прямо сейчас? — удивляется она, — Ваш отряд уже покидает деревню?
— Нет. Только мы с ним. Местные как-то уж больно ожесточились, и Командир боится за Чаби, вот и приказал мне увести его.
— Правда?
Похоже, это известие становится для нее полной неожиданностью: ротик чуть приоткрывается, глаза растерянно шмыгают в сторону. Аминьо снова поглаживает женщину по щеке.
— Что такое?
— Просто, надеялась, что ты побудешь со мной еще немного.
— Завтра, милая. Как и договаривались — завтра. И только мы вдвоем, без этого сопливого выскочки.
— Да… да, конечно, идите… Только помни, что ты обещал мне — не бей его…
Сопливый выскочка поджидал снаружи, расхаживая перед домом в позе гордеца со скрещенными на груди руками, а увидев его, остановился, кольнул усмешливо-язвительными глазками.
— Что, уже? Я думал, ты ее как минимум минут пятнадцать утешать будешь. Больно быстро управился. Или у тебя вышел досадный конфуз?
— Пошли, — бросает Аминьо, старательно не обращая внимания на эту полную намеков фразу. Не думает, что малец так просто последует за ним, но тот идет. Молча, ни о чем не спрашивая. Вопросы возникают, только, когда они выходят из деревни прямо к спрятанной в лесу коновязи, и он начинает оседлывать своего коня.
— Мы что, уезжаем? — удивляется Чаби.
— Да.
— И не дождемся остальных?
— Командир приказал нам двоим возвращаться в лагерь.
— Только нам двоим? — Чаби нахмурился, — С чего бы это? Думаю, папа просто…
— Слушай ты, сопляк, прекрати это! — налетает Аминьо, опасаясь возможных препирательств, — «Папа», «папа» — хватит корчить из себя папенькиного сынка! Если ты не какой-то капризный слюнтяй, а боец, то обязан безоговорочно следовать указаниям своего Командира!
Малец злобно зыркнул на него, обиженно закусил губу… Но это хотя бы сработало. Подошел к своему вороному скакуну, по праву считавшемуся самым красивым, резвым и строптивым в их табуне, отвязал, запрыгнул.
Какое-то время они рысили вдоль лесной речки, не разговаривая, и Аминьо уже было понадеялся, что так оно и будет до самого лагеря. Так было бы лучше. Так было бы проще сдержать пылающий внутри гнев и постепенно погасить его пламя. Так было бы возможно сдержать данное Кармиле обещание, не бить сопляка и, в конце концов, сделать вид, что ничего и не было. Простить его. Пусть даже незаслуженно — просто забыть и простить. Если бы Чаби продолжал молчать, но…
Они отъехали уже метров на семьсот от деревни, когда, вдруг повернувшись к нему, малец задумчиво протянул:
— В одном ты был прав, Минко. Целуется она просто офигенно. Это я успел как следует распробовать. Сочные губки. И тело — огонь.
Последняя капля, переполнившая чашу его терпения — эти слова, этот тон! Баста! Теперь никакой пощады! И поровняв свою лошадь с его, он попытался со всей силы влепить ему в скулу. Чаби проворно увернулся. Выпрыгнул на ходу из седла, сорвал с шеи свой амулет с пером кетцаля, как всегда делал, готовясь к драке, отбежал на пару метров к реке.
— Ну давай, Минко! Иди сюда! Хочешь поговорить, как мужчина с мужчиной? Так давай! Покажи, наконец, на что ты способен! Я давно жду!
И даже не пытаясь больше сдержать себя, он тоже спрыгнул с лошади, подлетел к наглецу. Теперь — да именно теперь, в первый раз за все время их дружбы — они сцепились по-настоящему, дрались не как друзья, а как враги, в полную силу. Сначала малец бесспорно побеждал — несколько пропущенных ударов, и он уже почувствовал горячую липкую струю, побежавшую из его носа и горько-соленый вкус, когда кровь стекла в приоткрытый от частого дыхания рот. Голова закружилась. Но он все-таки устоял, все-таки вцепился в грудки мерзавца мертвой хваткой рук, сведенных судорогами ненависти, все-таки повалил того на землю, на влажную скользкую почву покатого берега и… Раз удар, два… Малец пытается вырваться, но от этого лишь глубже увязает в грязи. Третий удар — прямо по уху — голова Чаби полностью погружается в наполнившуюся водой рытвину, лицо скрывается за мутной слизкой пленкой. Удерживая мальца в таком положении, — «Все… все остановись. Хватит с него…» — думает Аминьо, хотя сам снова по инерции замахивается, — «Не надо… Все… Последний раз…»
И в этот момент раздается выстрел… Нет, не здесь — доносится слабым эхом со стороны деревни. Он вздрагивает, мгновенно трезвея от переполнившей его ярости. Опускает руку. Тревожно оглядывается на этот звук… Началось. Стреляют. Прав был Командир, усомнившись в бескровном разрешении конфликта. В ход пошло оружие… Даже доводы товарища Лана не образумили местных. Паршиво все это… Они же ради них — ради их свободы!
Снова выстрел. Черт… Что теперь делать? Хочется вернуться, быть там — с ними, помочь. Но приказ — приказ увести этого мелкого мерзавца в безопасность. Он не в праве ослушаться.
А мерзавец уже воспользовался его временным замешательством, чтобы вырваться, отыграться. Он даже не успел сообразить, каким образом вдруг сам оказался в положении беспомощно барахтающейся в грязи жертвы, под торжественно восседавшим на его груди Чаби. Непроизвольно зажмурился при виде занесенного над ним кулака, сжался, как мог, защищаясь. Пара секунд ожидания, но вместо увесистого зубодробильного удара, лишь запыхавшийся сдавленный голосок:
— Черт, Минко, да что же мы с тобой делаем?! — тут же закашливается, сплевывает в сторону грязь, которой успел сполна наглотаться, и снова: — Мы что, серьезно деремся из-за какой-то бабы?!
— Она не какая-то баба… — отзывается Аминьо, тоже превозмогая желание избавиться от осевшей в глотке илистой слизи.
— Ну, хорошо — хорошо. Не какая-то баба, — мальчишка, наконец, слезает с него, отползает в сторону: — Но мы-то с тобой друзья, верно? Мы — товарищи, это ведь важнее, — и протягивает ему руку… Руку верного товарища, предлагающую прощение, опору и помощь… Руку надежную и крепкую. Руку, за которую так хочется ухватиться! Но спешить с этим не стоит. Как-то уж больно быстро и подозрительно внезапно Чаби сменил тон. Не подвох ли? Не швырнет ли его эта рука обратно в грязь, как только он решит ей довериться? Пытливо уставившись в непроницаемо черные глаза, он гадает, медлит, сомневается…
Видя его замешательство, Чаби издает горькую усмешку:
— Я серьезно, Минко, хватит… — обреченно вздыхает, — Ладно, коль хочешь это услышать — я признаю, что был неправ в отношении той женщины.
— Моей женщины.
— Твоей — твоей, — снисходительно кивает, — Зря я полез. Ты первый ее закадрил. Тебе и ход.
— Рад, что ты, наконец, это признал, — бросает Аминьо, все-таки осмеливаясь принять помощь протянутой руки. Какое-то время они молча сидят рядом, отплевываясь, восстанавливая дыхание и силы. Все позади. Дружба, мир, согласие. У них. Но не там… Снова бросает взгляд в сторону деревни.
А выстрелов больше не слышно… Сколько их было? Два? Три? Или больше? Мог не все услышать, пока барахтался в луже. И Чаб, похоже, тоже не услышал, раз до сих пор ничего не спрашивает. Да, как он мог слышать — уши же были под водой. Это хорошо. Хорошо и то, что, слава богу, пока все стихло. Остается надеяться, что никто из команды не пострадал.
Пошатываясь, Чаби поднимается на ноги, отходит к реке.
— Ты не хило меня саданул, Минко! — замечает он, заходя по пояс в воду, чтобы отмыться от грязи, — Мне даже на секунду послышалось, что где-то стреляют, — быстро окунается с головой, выныривает.
— Ничего… Такое бывает, когда тебе уши как следует надерут, — отзывается он, стараясь не выдать голосом волнение. Тоже зачерпывает чистую воду, быстро вытирает лицо, раскровавленный нос… — Ладно, Чаб. Чего тут торчать? Поехали уже.
— Дай хоть просохнуть,
— По дороге просохнешь. Поехали.
— Спешишь выполнить приказ Командира? Какой исполнительный! — ухмыляется Чаби, — Ладно… Сейчас, еще минутку, — Выходит обратно на берег, стащив с себя одежду, начинает отжимать.
— А ты не ерничай. Приказ — есть приказ, — скользнув взглядом по темно-бронзовому рельефу точеной фигуры мальца, отворачивается, поспешно отходит, чтобы отловить одну из убредших в глубь чащи лошадей. Конечно, это жеребец Чаби. Его-то Гарпун — вон, смирно стоит там же, где его оставили: воспитанный покладистый конь. Не то, что этот вороной — чуть почуял волю, и сразу пошел шастать…
— Минко, я знаешь, что думаю? — раздается голос мальчишки, — Папа ведь неспроста нас спровадил.
Аминьо нервно сглатывает. Подкравшись к вороному, пытается ухватить за узду, но тот строптиво одергивает голову, недовольно фырчит, отбегает в сторону, и смотрит — смотрит на него, словно дразня или издеваясь. Своенравный подлюга! Весь в хозяина! А его хозяин тоже пробрался сквозь заросли и теперь стоит неподалеку, с любопытством наблюдая за этой сценой.
— С чего бы он так вдруг — и только нас двоих. Странно, не находишь? — продолжает Чаби.
— Ну, не знаю… — изловчившись, Аминьо прыгает на конец волочащегося по земле повода, но тоже не успевает сцапать. Кожаный ремешок проворной змейкой ускользает из его рук, — Черт!
— Что? Не можешь поймать? — довольно хохочет Чаб, потом не спеша подходит к своему строптивцу и совершенно спокойно берет его под уздцы, без каких-либо капризов и возражений со стороны последнего.
— Не понимаю, как тебе удается с ним сладить, — бормочет Аминьо, потирая ушибленное колено.
— Неро — мой конь. Отец его специально для меня готовил. Он больше никому в руки не дастся… Ну, разве что, может быть, дяде… Но ты его знаешь, он что людей, что животных заговаривать умеет.
— Твой дядя… да, прямо как какой-то ajwar7… Только, видать, не всегда ему это удается с людьми, — замечает он, и тут же спохватывается — зря ляпнул. Вот и Чаби удивленно вскидывает бровь,:
— Почему? Я что-то не припомню, чтобы он хоть раз оплошался.
— Ну, это я так… Просто подумал, что если б он так легко убеждал людей, то нас было бы не двадцать человек, а гораздо больше.
— Не в этом дело, — мотает головой Чаби, запрыгивая в седло, — Ты сам знаешь, какова процедура отбора и проверки. Множество и мужество не равны по своим силам. Поверь, лучше уж двадцать достойных бойцов, чем полчище трусов и олухов.
— Твоя правда…
— Кстати, об олухах… — мальчишка примолкает, выжидая пока он сходит за своим Гарпуном, и подъедет к нему уже верхом.
— О каких олухах?
— Да вот, все думаю, почему в лагерь возвращаемся только мы двое.
Опять за свое… Нужно срочно придумывать объяснение, пока Чаби не взбрело в голову вернуться.
— Ну, ты же не думаешь, что твой отец считает тебя олухом, и поэтому отправил обратно, — иронично замечает он, пряча неловкость.
— Что?! Нет, я не об этом… Я думаю, что кто-то из наших наябедничал ему про то, чем мы занимались в деревне. Рассказал про нас и про нее. Вот мне и интересно, что за олух нас сдал. Как ты считаешь, это мог быть Фредо?
— Что за чушь!
— Ну, а почему тогда, Минко? Почему приказ возвращаться только нам двоим? — настаивает Чаби.
— Да, просто… Просто Командир считает, что тебе нужно как следует отдохнуть и выспаться перед ночным дежурством, — выпаливает он, внезапно осенившее его объяснение… Вполне правдоподобное. Вполне убедительное.
— У..у… — задумчиво покачивает головой малец. Похоже, поверил, — Тогда ясно. А то я уже было стал готовиться и от него вечером тумаков получить.
— Как будто, ты их хоть раз от него получал.
— Все когда-нибудь случается впервые, — шутливо изрекает Чаби и, вздохнув, — Ладно, приятель, давай-ка галопом домой. Мне еще надо успеть отоспаться перед тяжелой ночкой. Приказ Командира.
«Приказ Командира» был выполнен беспрекословно — по возвращению в лагерь Чаби сразу же завалился спать. В этом не было ничего удивительного, сон последние дни был для них роскошью. Он бы и сам с удовольствием воспользовался случаем вздремнуть, но мысли об оставшихся в недружелюбной деревни товарищах свербели в мозгу, не давая ему покоя. Все-таки, стрельба была и наивно надеяться, что пули не нашли своих жертв. Вопрос лишь в том, кто в кого стрелял. Могло ли оказаться огнестрельное оружие у простых деревенщин? У этого горланистого синдики? Если да, то наибольшая опасность грозила вступившему с ним в спор товарищу Лану. Не дай боже… Не дай боже, с ним что-то произойдет. Нет, без такого человека они долго не продержатся. Товарищ Шбланке и Командир Хунахпу, их ведь неслучайно так прозвали, как две части одного целого, как две ноги, за счет которых их отряд уверенно шагает к победе. Отруби одну ногу, и все будет кончено. Все рухнет… Не дай боже… Не дай… Впрочем, даже если пуля не предназначалась дяде Чабио, и досталась кому-то другому — мысль неутешительная. Каждый боец на вес золота, каждый товарищ для него как родной брат. И как же угнетает то, что он вынужден отсиживаться тут в тишине и безопасности, когда их жизням грозит опасность!
И вот, заглянув в палатку Чаби и проверив в очередной раз, что его наивный подопечный, его единственный младший из всех братьев, действительно отключился, и сладко посапывает в мирном беззаботном сне, сам Аминьо стал подумывать над тем, чтобы вернуться в деревню, поддержать остальных. Удостовериться, черт возьми, что все живы и целы. Но это так и не понадобилось: снаружи послышалось ржание лошадей, спешное цоканье десятков копыт, отрывистые голоса… Они вернулись. Все? Приподнял тент, осторожно выглянул, и, не сдержав вздох облегчения, стремглав выбежал навстречу… Да, похоже, все. Все целы. Даже двух новеньких привели.
— Ну как? Все обошлось? — спросил он, подлетая к Шбланке.
— Да, Минко… Можно и так сказать, — не смотря на все попытки казаться спокойным, в кристальном голосе товарища Лана сквозили нотки досады.
— Но я, когда уезжал, слышал выстрелы…
— Не без этого. Пришлось немного пострелять, — тихо и мрачно прокомментировал Командир, спрыгивая со своего коня, потом как-то странно и внимательно посмотрел на него: — Кстати, Аминьо, ты с собой в деревню пушку брал?
— Да…А ч…?
— Она еще у тебя при себе?
— Да… — он приподнял рубашку, показывая торчащую из-под ремня рукоятку. Кое-кто из ребят, насколько он знал, не видели смысла брать с собой оружие в деревню, ведь они шли с миром. А он со своим револьвером никогда не расставался. Следовал примеру Чаби, который частенько говорил, что для воина и бойца оружие становится частью тела.
— Ладно, — удовлетворенно кивнул Командир Хунахпу, — … Просто кто-то из наших обронил револьвер там в деревне. Вот я и ищу, кто… — немного натянуто пояснил он, и сразу же перешел на другую тему: — Вы с Чаби нормально доехали? Никого по дороге не встретили?
— Нет.
— А где он сейчас?
— В палатке. Отдыхает.
— Хотелось бы знать, что это его так утомило? — язвительно усмехнулся проковылявший рядом Тобалио, при этом исподтишка подмигнув ему.
Аминьо предпочел не обращать внимания на попытку подколоть его, вместо этого обратился к Командиру:
— Я решил не будить его, поскольку ему сегодня ночью дежурить, ведь так?
— Да, правильно, — кивнул индеец, — пусть пока поспит.
— Ты наконец-то решил назначить Чаби часовым? — удивился Лан.
— А что?
— Ну, помнится, не так давно ты говорил, что он еще мал для этого.
— Я передумал. Ты был прав, chaq'8, не стоит его излишне опекать. Пусть мой сын привыкает к ответственности. К тому же, я ведь пока не заставляю его брать на себя командование и не отправляю в разведку. Это всего лишь дежурство. С этим любой справится.
…Да, это было обычное дежурство. С этим мог справиться любой, будь эта ночь такая же обычная, как предыдущие. Но все было не так, как обычно. Кто мог подумать, что именно в эту ночь солдаты нападут на их лагерь…
***
II
На следующий день я втайне от Алессандро, вернулась в дом своего отца. Вернулась только, чтобы сказать ему, что ухожу навсегда, что не намерена жить с человеком, который продал эту страну и обрек народ на унизительное рабство, что не разделяю ни его политических взглядов, ни его этических принципов, ни его этнической принадлежности… Много чего сказала… Сказала, что он специально отослал меня в Америку, потому что стыдился меня — моей индейской крови, сказала, что он никогда не относился ко мне с уважением, как никогда не уважал и мою мать… Сказала, что это он виновен в ее гибели, что это он ее довел, потому что никогда не любил, потому что только использовал… Много что еще сказала… Сказала не потому, что это было правдой — мы оба это прекрасно понимали — а потому, что это были постулаты моей новой веры. А вера в правде не нуждается.
Он слушал молча, с застывшим лицом каменного истукана, высокомерный даже в этом своем безмолвии, в этой неподвижности, в этой полнейшей мертвенной безэмоциональности. И только, когда весь запас моих выдуманных обвинений и упреков иссяк, и я притихла в ожидании хоть какой-то реакции, он, наконец, произнес совершенно нейтральным только непривычно тихим голосом:
— Ну, раз ты ТАК решила — иди. Только не забудь закрыть за собой дверь.
Покинув дом своего детства, первое, что я сделала, это сняла остатки денег со счета. Не думаю, что отец намеревался закрыть его, но предосторожность не мешала. Сумма, которую он выделял мне на обучение и жизнь в Америке, во много раз превосходила мои реальные потребности, поэтому мне удалось сэкономить достаточно средств. Часть их ушла на то, чтобы начать новую жизнь в этом прибрежном городке, другая часть — на то, чтобы откупится от старой жизни, сохранив при этом при этом полную анонимность.
Первое время мы снимали жилье у какого-то мексиканца, но когда тот пронюхал, в каких делах замешаны его съемщики, то решил, что собственная шкура ему дороже арендной платы, и не церемонясь, выставил нас вон. Пришлось все-таки воспользоваться щедрым предложением падре Фелино, и поселиться в тщедушной лачужке на окраине города, принадлежавшей некогда брату священника. Там была какая-то история. Похоже Алессандро в свое время спас его от ареста и от верной казни, помог пробраться на теплоход и бежать из страны… Не знаю, он неохотно говорил даже об этом. И вот, именно это скромное жилище стало для меня самым родным и настоящим домом — нашим домом…
Помимо своих социал-демократических выступлений, организации митингов и стачек, которые были лишь источником неприятностей, но никак не дохода, Алессандро часто подрабатывал в доках при отгрузке и ремонте судов. Там он чувствовал себя вполне уверено и, что немало важно, неприметно, изображая приезжего иностранца для тамошней охраны, и осведомленного во всем матерого местного для растерянно озиравшихся по сторонам иностранцев, ступивших на незнакомую землю. Словом, он легко завоевывал доверие и расположение совершенно разных людей, что не переставало меня удивлять. Хотя, собственно, чему тут было удивляться, ведь я сама значилась в списке жертв его медоточивых речей.
Периодически он устраивался механиком в различные ремонтные мастерские, но подолгу нигде не задерживался, опасаясь, что так на него легко могла выйти полиция.
Вообще, в технике Алессандро разбирался не хуже, чем в людях. Даже сумел воскресить, казалось, безнадежно убитый временем и прошлым владельцем мотоцикл, который потом благополучно обосновался за нашим домом, и частенько выручал в трудные минуты. Это было не просто хобби, не просто увлечение… Со временем я поняла, что ремонт всевозможных механизмов был для Сани своего рода тренировкой перед обращением к более сложному, замысловатому и утонченному материалу — человеческой душе… Или, наоборот, способом отвлечься, когда обстоятельства вынуждали его всмотреться в свою собственную душу.
Что касается меня, то я не без труда и сложностей все-таки смогла устроиться на работу в клинику. Лечились там, в основном, богатые креолы да приезжие иностранцы, и меня никак не хотели брать туда из-за моей собственной этнической принадлежности. Каким бы нелепым это не казалось, но у нас с Алессандро была общая проблема — цвет кожи, при том, что он у нас был разным… В конце концов, я все-таки получила эту работу и даже заслужила небольшое повышение, когда выяснилось, что я могу не только выносить ночные вазы и менять белье, но и делать что-то непосредственно на поприще медицины.
Кого я ни разу не видела среди пациентов клиники, так это коренных жителей. Их страдания, болезни и смерти никого здесь не волновали, они оставались за кадром, и, чтобы хоть как-то восстановить справедливость (по крайней мере, в том смысле, в котором я ее тогда понимала), я вскоре наловчилась выносить из клиники различные лекарственные препараты и даже медицинские инструменты, чтобы в свободное время ходить по хибарам бедняков, оказывать посильную врачебную помощь тем, кто в ней действительно нуждался, тем, кто на нее даже не надеялся.
Это было тяжело. На многое приходилось смотреть. Со многим приходилось мириться. Боль этих несчастных постепенно становилась и моей. Единственное, что не позволяло мне впасть в уныние, что придавало силы и уверенности, что можно что-то исправить, что неустанно вдохновляло меня, была поддержка Алессандро — то, на что я могла всегда рассчитывать. Одно его присутствие рядом уже было невыразимым утешением, а когда мы разговаривали…
Тогда мы разговаривали много и обо всем. Кроме, разве что, одного. Была тема, которую мы негласно, интуитивно обходили стороной — наше прошлое. Все, что можно было сказать по этому поводу, мы сказали в день нашего знакомства. Остальное было табу. Я не спрашивала его, потому что понимала, воспоминания причинят ему боль, он не спрашивал, потому что понимал, мне было, что скрывать. А может и не понимал, просто боялся встречного вопроса.
Как бы там ни было, мое «шило в мешке» утаивалось достаточно долго, и уже начинало покалывать меня саму…
***
III
Когда в два часа ночи Марко ворвался к нему в палатку с криками «Подъем! Враг подступает», первой его мыслью было: «Какой еще враг? Мы же в лагере». А второй — наивной и совершенно необоснованной: «Молодец, Чаб! Не оплошал, поднял тревогу!» Почему-то в нем не было ни йоты сомнения, что это именно малец со сторожевого поста вовремя засек подступающий отряд военных и поспешил вырвать своих сотоварищей из оков сна, который мог стать для них последним. Хотя, странно, что его поднял Марко, а не звук сирены. Наверное, просто не услышал, слишком крепко спал.
Теперь, когда все были предупреждены о наступлении, преимущество было на их стороне. Командир Хунахпу незамедлительно отдал распоряжение окружить лагерь кольцом, притаившись в близь лежащих зарослях. Свободным оставался лишь северный подступ, по которому ничего не подозревающий враг должен был пройти на территорию лагеря и угодить прямо в сомкнувшуюся за ним ловушку. Таким образом, даже численное превосходство не могло его спасти…
Он прильнул спиной к широкому стволу секвойи, прижимая к груди револьвер, терпеливо считал секунды до появления военных. Первым выстрелит Командир, подавая тем самым знак остальным. На открытом пространстве лагеря солдаты будут как на сцене: прятаться особенно некуда, разве что в палатки. Но и это их не спасет. Перестреляют всех гадов! Пальцы нетерпеливо поигрывали на рукоятке в предвкушении настоящей и победоносной битвы. Он быстро глянул по сторонам, приметив слева в кустах широкую спину Тобо, а справа — притаившегося за огромным валуном Лукаса. Чуть поодаль, словно лунный блик на секунду мелькнула в густой высокой траве и шевелюра Шбланке… Интересно, Чаби с ним? Или с Командиром? Во всей этой суматохе он не видел, куда спрятался малец… Он, вообще, его не успел заметить…
И вот, наконец, в поле зрения стали появляться люди в форме: человек 15 на лошадях, остальные 30 или 40 — пешие. Всадники притормозили на подступе к лагерю, в то время как пехотинцы наоборот проскользнули вперед, рассредоточились на группки по 3-4 человека, каждая из которых побежала к палаткам. Вскинув автоматы, стали опасливо заглядывать внутрь.
Прозвучал первый выстрел и понеслось. Залпы, грохот, отчаянное ржание лошадей, крики, стоны… Испуганные солдатики заметались, то сбиваясь в одну кучку, будто согнанное волками стадо овец, то, наоборот, разбегаясь, кто куда, только бы скрыться от града обрушившихся на них пуль. Вслепую палили по зарослям, надеясь задеть невидимого противника. Похоже, в кого-то все-таки попали: он уловил две темные фигурки, выскочившие из-за деревьев с противоположной стороны лагеря, и тут же скошенные наповал автоматной очередью одного из солдат. Впрочем, стрелявший почти сразу поплатился за это — упал от меткой пули Командира, да прямо под копыта истерично горланящей лошади, что волокла за собой повисший на стремени труп. Хаос. Выстрелы, проклятия, ор… Раненные, убитые… Он и сам подстрелил, кажется, двоих. Метился в третьего, когда…
— Этого не может быть, — прошептал Аминьо, всматриваясь в солдатика над мушкой прицела, — Чаб?
Да, точно он! Его жилистая мальчишечья фигурка, профиль треугольного личика с по-птичьи острым носом. Военная форма…
— Какого черта?!
Вряд ли он отдавал себе отчет в том, что делает. Реакция последовала моментально — он даже не задумался, не взвесил «за» и «против», не оценил обстановку — рванул со всех ног прямо туда — к врагу — к другу — к Чаби.
— Ты куда, придурок?! — донесся до него ошалелый ор Тобо, — Живо назад!
Ему было плевать — Чаби стоял в эпицентре бойни. Он должен был вытащить его… Потом — потом разберется, почему его друг в военной форме и среди солдат. Сейчас главное вытащить его из-под пуль.
И только кода он уже почти добежал, кода до этого мальчишки оставалось каких-то три метра, он осознал, какой же он все-таки идиот. Это был не Чаби. Очень похож — да, но не Чаб. На мгновение замер в недоумении и растерянности, уставившись в лицо этого горе-двойника. А тот, тоже изрядно шокированный столь дерзким и нелепым появлением противника, вскинул свой револьвер… Доля секунды — он прыгнул в сторону, но не успел… Острая боль стальной спицей прошила ногу от бедра до кончиков пальцев. Упал плашмя на землю, впечатавшись лицом в лужу грязи, стиснув зубы, сжав кулаки — только бы не закричать… это конец… только бы не закричать… умереть достойно…сдавить в пальцах страх и боль, когда следующая пуля вгрызется в его плоть, дробя кости, выплевывая кровь, выедая жизнь… А как хочется жить! Только бы не закричать!
И вот он — выстрел: последний глоток воздуха, последний спазм сердца, готового отдаться в руки смерти…
Руки. Человеческие руки подхватили его, куда-то волокут… Он что — уже мертв? Нет — нарастающая боль в ноге свидетельствовала об обратном. Чье-то тяжелое хриплое дыхание — у самого уха, и густой теплый запах пота…
Аминьо приоткрыл глаза, тут же наткнувшись взглядом на мускулистую черную руку.
— Тоб… — он готов был расцеловать эту руку, вырвавшую его из алчной пасти смерти!
И снова выстрел… Издав звериный рык, его спаситель упал, наваливаясь на него всей массой, но тут же снова приподнялся. Схватил его за ворот куртки левой рукой — правая теперь висела вялой окровавленной плетью.
— Ползи! Ползи к зарослям, гаденыш! — захрипел гарифуна, а сам уже пополз, волоча его за собой. Перебирая здоровыми конечностями, он старался не отставать от Тобо. Вон кусты — до них совсем немного — должны успеть… И вдруг — оглушительный инфернальный грохот разорвавшейся позади них земли, что-то с немыслимой силой отшвырнуло их обоих прямо в эти заросли. Сверху на голову и спину обрушился град из поломанных веток, камней, грязи, мокрых и липких ошметков. А потом на полминуты наступила жуткая гнетущая и звенящая тишина, сотрясаемая лишь хриплым дыханием его спасителя.
Гарифуна подполз к нему:
— Ты живой? Минко…
— Да, — еле выдавил он, повернул голову на бок, — Что… случилось?
— Похоже, кто-то кинул взрывчатку, — Тобо поморщился, ощупывая свое отмеченное кровавым пятном плечо — видно, ощущение было не из приятных, — А черт… Падлы… — зашипел он и прочавкал еще несколько ругательств на непонятном Аминьо языке. Пошевелил пальцами, медленно согнул, разогнул руку в локте, при этом скорчившись еще сильнее.
— Тоб, ты ранен?
— Сам та ранен, придурок! — огрызнулся он, — А меня так — за компанию зацепило. Ты какого черта туда рванул?!
— Мне показалось, я увидел там…
— Показалось ему! Когда кажется — крестятся, а не бегут под пули!
Раздалось еще несколько приглушенных одиночных залпов. Тобо осторожно выглянул из засады.
— Ну, все… Добивают оставшихся солдатиков, — прокомментировал он, — Сейчас угомонятся, глядишь и про нас вспомнят… — снова повернулся к нему, окинул критичным взглядом, — Так… Что с ногой у тебя кранты — это я вижу. Еще ранения есть?
— Не знаю… Наверное, нет…
— Ладно… — гарифуна осторожно переложил его на спину, открыв взору безмятежное ночное небо в стальной россыпи звезд. Сразу стало легче — легче дышать… Даже боль немного притихла, поддавшись очарованию покоя и глубины космоса.
— Потерпи немного. Вон уже и помощь идет, — тихо проговорил Тобо.
И действительно, послышались поспешные приближающиеся шаги, хруст веток, шорох листвы и запыхавшийся голос Фернандо совсем рядом:
— Ребят, вы как?
— Мило, что ты решил нас проведать, Фред. Мы, видишь ли, тут кровью истекаем, — ехидно отозвался Тобо.
— Сильно ранены?
— У меня царапина. Малыша проверь.
Обзор небесного пространства заслонила склонившаяся над ним мохнатая голова Фернандо, юркие блестящие глаза быстро осмотрели его, горячие ладони аккуратно проскользнули вдоль тела, замерли на бедре, пальцы чуть надавили, потом сильнее — вжались… вплавились в его пылающую и пульсирующую рану.
— А-а! — не сдержавшись, вскрикнул Аминьо.
— Тише-тише, Минко… Я только проверил. Ничего страшного, но пуля еще внутри, — лохмач вручил Тобо какую — то тряпку, — прижми к его ране, чтоб пока кровь остановить. Я скоро приду.
Вернулся минут через десять с носилками и Хорхе. Вместе они уложили его, подняли.
— Э, а меня не понесете? Я, как бы, тоже раненный, — шутя, возмутился Тобо.
— Знаешь, за то, что ты спас Минко тебе положен паланкин. Но его у нас нет. Так что придется тебе идти пешком, дружище, — улыбнулся Фернандо, — Пошли в палатку, там посмотрю, что с твоим плечом.
Как оказалось, уцелевших после взрыва палаток было не так много. Пока его несли, он успел разглядеть, сколь жалкое зрелище теперь представлял из себя их лагерь: все поломано, раскурочено, перебито… Повсюду трупы солдат… Интересно, тот что похож на Чаби, тоже где-то среди них? А где же ему еще быть! Наверняка, Тобо его и подстрелил. И как он мог спутать это вражеское отродье со своим лучшим другом! А Чаб все-таки молодец: не растерялся, четко сработал. Ведь не подними он вовремя всех на уши, сейчас бы они сами валялись коченеющими трупами вместо этих солдатиков.
Его занесли в чудом уцелевший, хотя и изрядно покореженный, медицинский шатер, переложили на топчан. Фернандо велел Хорхе идти помогать остальным, сказав, что с такими раненными он и сам справится. Достал из ящика тряпки, ножницы, бутылку чего-то спиртного… Последнее особенно заинтересовало Тобо, улегшегося на дальнем лежаке, в ожидании своей очереди на перевязку.
— Плесни раненному герою-спасителю, Фред, а потом можешь заниматься малышом.
— Герой может и подождать немного, — отозвался лохмач, а сам склонился над его пробитой ногой. Послышался треск разорванной ткани, и на пол полетели ошметки окровавленной штанины. Лицо Фернандо сосредоточенно нахмурилось, когда он уставился на открывшуюся рану: густые брови, усы, борода и пушистые баки подтянулись к переносице, придавая ему весьма комичный вид. Несмотря на жгучую боль, Аминьо не сумел сдержать улыбку.
— Что, все так плохо? Ты похож на насупившегося и озадаченного дикобраза, Фредо, — проговорил он.
— Я лучше промолчу, не буду говорить, на кого ты сам сейчас похож, — усмехнулся в ответ лохмач, потом потянулся к бутылке агуардъенды, вручил ему, — На. Пару глотков. Как подействует, буду доставать пулю.
Он послушно принял бутыль, подумав, что в этом было даже что-то почетное… Некое благородство в том, что он первый раз в жизни пригубит спиртное, не ради забавы и потехи, а вот так — как настоящий боец, стойко переносящий муки своего героического увечья.
На вкус эта штука была жуткой: так обожгла рот и гортань, что он даже закашлялся. Но по телу разлилось вполне приятное тепло. И голова закружилась почти сразу, словно в свободном полете. И почему-то стало весело, радостно, легко… И ни с того ни с сего вдруг вспомнилась Кармила — еще одно таинственное лакомство, которое ему предстояло попробовать.
Дожидаясь, пока действие этой «анестезии» скажется не только на его настроении, но и на теле, Фернандо решил заняться вторым раненным.
— Ты прав, Тоб, у тебя тут просто царапина, — сообщил Фредо, стягивая с гарифуна рубашку, — Даже бинты жалко на тебя переводить.
— И не нужно. Вон дай лекарства из бутыля, и хорош…
— Ну, как скажешь, — лохмач взял бутылку, но вместо того, чтобы передать ее Тобо в руки, щедро плеснул из нее на рану.
— Ах, ты сволочь! — взревел гарифуна, дуя на свое плечо, — Вот ты, значит, как!
— Ну а как с тобой еще? — посмеялся довольный собой Фернандо, потом все-таки поднес к его губам горлышко бутылки, — Хлебни и не дергайся, пока заматываю.
Несколько глухих булькающих звуков прокатились по палатке. Потом голос Фредо:
— Все-все, хватит. Оставь. Еще может малышу понадобиться.
— Да-да, малышу еще очень даже понадобится! — задиристо вскрикнул Аминьо. Сейчас его почему-то даже не обижало, что они его так называют, хотя обычно он старался всячески пресекать подобное к себе обращение.
— Малышам вредно! — отозвался Тоб, потом, уже обращаясь к преступившему к перевязке лохмачу, — Черт бы тебя побрал, Фред! Ты не можешь это как-нибудь поласковее делать?!
— Мог бы, если б ты не елозил. Или, может, у тебя еще и в заднице пуля?
Не удержавшись, Аминьо прыснул со смеху.
— Не, Фредо, если б мне в задницу попали, я б тебя к себе и близко не подпустил.
— Да? Ну и ходил бы с ней, умник! Кто б согласился тебе пулю из одного места выковыривать?
— Ну-у… Например, Кармила.
— А, эта твоя новая пассия, — скептически поморщился Фернандо, — ну-ну…, — а Тобо начал гоготать:
— Ох, представляю! Приползает наш Минко такой к этой мадам: «Любимая, я ранен! Враг подстрелил меня. Спаси меня!», а она, ручками всплескивает: — «Куда же тебя ранили, любимый? В голову? В сердце?», и он: — «Э-э.. ну, не совсем. Вражеская пуля сразила меня… в ж…у».
Теперь все находящиеся в палатке залились хохотом, даже Фернандо, который вроде даже и не пил.
— Ой… — вдруг спохватился Аминьо, — У меня же с ней днем свиданье… А как я теперь пойду?
Фернандо завязал концы бинтов на руке Тобо, и повернулся к нему.
— Хочешь знать мое мнение, Минко? Тебя, ловеласа-балбеса, блин, судьба уберегла от этого свидания. Эта твоя Кармила — конченая бл… Это я еще мягко выразился. Не стоит с ней связываться.
Подошел, присел рядом, начал сосредоточенно протирать его рану…
— Нет, Фредо, — настойчиво запротестовал он, — Не называя ее так. Она замечательная. И я должен. Я ей обещал. Пожалуйста, сделай так, чтобы я завтра мог ходить!
— Минко, у тебя кость задета. Это пока все не срастется…
— Ну, пожалуйста, Фредо… Ты не понимаешь! Я обещал! Она будет меня ждать. А как я теперь до деревни доберусь?
Лохмач вздохнул и лишь удрученно покачал своими паклями.
— Ну, как «как»? На одной ножке придется прыгать, — посмеялся Тоб, — раз обещал, раз такая любовь, то можно и допрыгать. Представь, как у твоей Кармилы челюсть отвалится, когда к ней эдакий зайчик припрыгает. Еще морковку в рот не забудь воткнуть. Женщины любят зайчат!
В воображении Аминьо опять возникла описанная Тобо сцена, и, позабыв про свою проблему, боль и досаду, он снова захохотал… Хохотал, даже когда в палатку вошел мрачный и серьезный товарищ Шбланке, явно не разделяющий их веселье, и вообще недоумевающий над причинами смеха в палатке с раненными.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Петля. Тoм 1 предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
2
Шбаланке [ʃɓalaŋˈke] и Хунахпу [hunaxˈpu] — (здесь и далее) Близнецы-герои в мифологии майя. Являются центральными фигурами повествования, включенного в колониальный документ Киче под названием Пополь Вух и составляющего древнейший миф майя. Близнецы Хунахпу и Шбаланке, также были идентифицированы в искусстве классических майя (200-900 гг. н.э.). Близнецы часто изображаются как взаимодополняющие силы — взаимодополняющие пары жизни и смерти, неба и земли, дня и ночи, Солнца и Луны.
