Я знаю, что видел

Имран Махмуд (2021)

Когда-то успешный и обеспеченный банкир Ксандер Шют теперь живет на улице и встревает в драки с другими бездомными. Однажды забравшись в чужую квартиру, чтобы переночевать, Ксандер становится свидетелем жестокого убийства. Но в полиции ему не верят, а сам он страдает провалами в памяти и помнит лишь отрывки. В попытке восстановить события той ночи со свойственной ему математической точностью Ксандер сталкивается с воспоминаниями о своем прошлом, все это время отодвинутым на задворки… И как бы трудно ему ни было, Ксандер намерен доказать правду, ведь он точно знает, что видел.

Глава девятая

Среда

Когда Рори было четырнадцать, он выиграл приз — настоящий. Это был эквивалент Нобелевской премии за достижения в науке для детей. Помню, как он пробирался к сцене университетского лекционного зала: маленькая съежившаяся фигурка в огромном пространстве. Когда декан жал ему руку, он застенчиво улыбался, а я все смотрел на него, медленно подогреваемый завистью, пока наконец не раскалился добела. Для этой награды я был уже слишком взрослый. Люди хлопали. Кто-то говорил про «совершенно инновационный подход» к одному из самых сложных вопросов мировой теоретической физики. Математическая составляющая там была крайне заковыристой, но он со своей гениальностью сумел прорваться сквозь нее прямо к физическому смыслу, пока остальные застряли на цифрах. Но выиграл он не только поэтому. Это было мое решение, из наших ежемесячных дебатов с отцом. И пусть я выискал его у других физиков, когда готовился к дебатам, Рори этого не знал. Он знал лишь то, что украл мой ответ.

Меня заставили прийти на церемонию. Папа обещал после нее нам — ему — стейк в латиноамериканском стейкхаусе. Позже, когда стейк был съеден, а он получил от папы свой хлопок по плечу; позже, когда мы все вернулись домой и смотрели, как папа пьет виски, а мама — вино; позже, когда трофей поместили в самый центр каминной полки, Рори, которому я за весь вечер не произнес ни слова, подошел, взял свой приз и поставил его у моих ног.

— Он твой, — сказал он, стараясь не смотреть мне в глаза. — Папа, — продолжил он, все так же пялясь в пол. — Это его. Это он решил.

Папа кивнул и сделал глоток виски.

— Он принадлежит вам обоим. Не ради науки, но потому, что вы друг друга улучшаете.

Я пытался осмыслить его поступок. Он был младше. Ему было позволительно совершать такие ошибки. Я бы, возможно, сделал то же самое в его положении. На самом деле я никогда не напоминал себе, что сам сжульничал. Или что он бы в любом случае победил. Вместо этого я сидел с трофеем в ногах, и мне было стыдно сразу за все: за трофей, за себя, за него. Через несколько часов папа уснул в своем кресле, захрапел со стаканом прямо на груди. Тогда мама поставила стакан и, не спуская глаз с папы, подошла ко мне. Она взяла мое лицо в ладони, а потом повернулась к Рори, чтобы проделать то же самое. Я заметил, что ее волосы уже начали седеть, и к тому времени она уже постоянно носила очки.

— Я всегда буду с тобой, — сказала она, — каждую секунду.

Я открыл рот, чтобы что-то ответить, но слова отказывались находиться.

— Можешь ничего не говорить, — улыбнулась она с грустью.

* * *

–…но можете навредить своей защите, если не расскажете то, на что затем будете опираться в суде. Все, что вы скажете, может быть использовано как доказательство. Вы меня понимаете?

Я снова как по щелчку возвращаюсь в реальность. Киваю. Обхватываю себя руками, чтобы согреться. Если бы мне удалось создать достаточно тепла, оно помогло бы унять боль.

— Под запись, — говорит он.

Не видел этого офицера раньше. Его глаза словно телеграфируют о его тупости. Моргает медленно, как колеса в грязи вязнут. Но есть и еще что-то — может, человечность? Пусть придавленная, но все же она там, раздувает волдырями кожу, стремится вырваться наружу, сдерживаемая глупостью. Я жду: может, пузырь лопнет, и я смогу быть с ним откровенным. Не знаю, правда, могу ли я прямо заявить, что не нападал на нее. А лишь смотрел. Что и правда бездействовал, не смог заставить себя. И если в этом заключается мое преступление, то за свое бездействие я готов понести ответственность.

— Вы должны произнести вслух, под запись.

— Да, — говорю, — я все понимаю.

— Вы знаете, почему вас арестовали?

— Да.

Офицер не выглядит удивленным моим ответом. Возможно, все задержанные знают, за что их арестовали.

— Расскажите тогда. Почему вас арестовали? — спрашивает он, бросая взгляд на напарницу.

Я ее не заметил раньше. Сидит рядом, волосы забраны с лица. Не могу с точностью сказать, какое у нее звание, но кажется, она смотрит на него снизу вверх, хоть наверняка знает, что гораздо умнее. В ее взгляде читается интеллект — явный козырь перед ним.

— Убийство. Или попытка убийства — называйте, как хотите. Но я этого не совершал, — говорю я, разглядывая свои руки.

Пожимаю плечами, на которые навесили эту чуждую мне одежду, как вдруг ограниченное пространство вызывает у меня острое желание бежать. Комната и правда слишком тесная для нас троих. Крохотная, помещаются только стол и стулья. И здесь уж точно не получится растянуться во весь рост.

— Хорошо, вот мы, готовы слушать. Будем беспристрастны, правда, Рошель? Просто расскажите, что, по вашему мнению, там произошло.

Рошель? Интересно. Может, и ее так звали? Имя вдруг кажется столь знакомым. Возможно, я слышал его той ночью. Это ли имя он твердил? Снова и снова.

— Я этого не делал. Но я был там. Видел, как все случилось, — отвечаю я.

— Как случилось что? — уточняет она.

Ее глаза сузились, и я замечаю, что в них крутятся какие-то мысли, не связанные со мной.

— Нападение. Я видел, как на нее напали. Я был в той комнате.

Поднимаю глаза на двух офицеров, сидящих передо мной. Они переглядываются. Не верят? Нет, тут что-то другое. Смятение.

— Нее? Вы сказали нее? — переспрашивает она, вздернув брови.

Киваю.

— Женщину. В доме. Видел, как ее душили. Ее парень.

Они снова переглядываются. Тишина нарастает, ширится, пока не заполняет собой все пространство. Он растерян и раздражен — на себя и на меня, — потому что чего-то не понимает.

— Допрос окончен. На моих часах двадцать два двадцать два, — говорит он и нажимает кнопку на аппарате.

— Что происходит? — спрашиваю я.

Они многозначительно смотрят друг на друга.

— Сейчас мы снова позовем сержанта, он с вами пообщается. Вам может понадобиться попечитель, — говорит женщина и резко встает со стула.

Я уже забыл, как ее зовут.

— Попечитель? Но я не ребенок. Стойте. Я ведь не сумасшедший. Может, я и выгляжу не очень, но здесь все в порядке, — показываю на свой правый висок.

— Это не займет много времени, но лучше бы вам ничего не говорить, пока он с вами не пообщается. — Она открывает и держит дверь, приглашая меня выйти.

Меня проводят обратно в камеру и оставляют ждать. Они обеспокоены моим ментальным здоровьем. На улице со мной такое случается каждый день. Даже когда люди проходят мимо, зажав рот и нос руками, в их глазах читаются жалость и презрение. Но здесь у меня есть право голоса. Я имею возможность говорить и быть услышанным. Они должны меня слушать. А после этого вы никак не сочтете меня безумным, уж поверьте.

Слышу, как со стуком распахивается дверь камеры.

— Мистер Шют, я сержант следственного изолятора.

Поднимаю голову и вижу офицера, с которым уже встречался. Встаю, чтобы при разговоре с ним быть на равных.

— Всего пара вопросов, — говорит он, нервно почесывая светлую щетину.

Даю ему озвучить все, чтобы потом ответить сразу. Никаких подтекстов в них нет.

— Вы сейчас проходите или проходили ранее лечение от психических заболеваний?

— Нет.

— Вы когда-либо проходили принудительное лечение от психических заболеваний?

— Нет.

— Вы когда-либо совершали попытки самоубийства или, возможно, ощущаете тягу к самоубийству прямо сейчас?

— Нет.

— Хорошо. Думаю, экспертиза психиатра здесь не потребуется.

Меня возвращают в комнату для допросов, и на этот раз я запоминаю их имена: Рэйчел Блэйк, не Рошель. И Саймон Конвэй, оба — детективы-инспекторы. Допрос начинается заново. Первые фразы звучат ровно так же, как и в тот раз, словно я попал в компьютерный глюк: представление, предостережение, право на адвоката, все заново разъясняется. На них я не смотрю, концентрируюсь на собственных пальцах.

— Прямо перед перерывом, — говорит Рэйчел Блэйк, — вы рассказали нам, что стали свидетелем нападения. На женщину.

— Да, — отвечаю.

Я все еще озадачен: почему они вдруг решили, будто я психически нездоров. Ничто из того, о чем спрашивал сержант, на это не указывало.

— Так вот, об этом я спрошу вас позднее. А сейчас хочу поговорить о нападении на джентльмена по имени Кеннет Сквайр. Вам знакомо это имя? — спрашивает она.

— Нет, — отвечаю я.

Это явно ошибка.

— А кто это?

— Человек, такой же, как и вы, так скажем, без постоянного прибежища. Сейчас покажу фотографию. Подозреваемому продемонстрирован вещдок РБ/один, фотография жертвы. Узнаете его?

Гляжу на картинку, и кровь стынет в жилах. Вне всякого сомнения, это тот человек из парка, пьянчуга. На фотографии его лицо с закрытыми глазами. Горло пересекает длинный хирургический шрам. Но это точно он.

— Э-э-э, да. Я. Но. Нет, я его на самом деле не знаю, но на фотографии узнаю, — медленно выдавливаю я.

— Откуда? — бесстрастно продолжает Блэйк.

— Точно не скажу. Встречались где-то.

Она не останавливается:

— Мистера Сквайра нашли сегодня утром в Гайд-парке. Ему было нанесено ножевое ранение в шею, и он бы умер, если б его не обнаружил человек, вышедший на пробежку. У вас есть предположения, как он мог получить это ранение?

— Нет, — отвечаю я.

— Рассечение над глазом, мистер Шют. Откуда оно у вас?

Касаюсь шрама пальцами. Швы гордо выпирают наружу, и я сдерживаюсь, чтобы не почесать.

— Упал, — отвечаю я.

Они знают больше, чем говорят, но в данный момент мне неведомо, что они знают или откуда.

— Упали где? — спрашивает Блэйк, голос у нее ровный и уверенный.

— Я не знаю. Такие, как я, часто падают. Мы падаем, встаем, снова падаем. В Восточном Даличе? Может, Камберуэлле. Не разберешь.

— Ксандер, вы все понимаете. На самом деле вы уже проговорились — полицейскому, который вез вас в больницу, — что упали в Гайд-парке.

Память о том разговоре у меня крайне обрывочная. Возможно, я бы и мог сказать это полицейскому; вероятно, так и сделал, но не помню.

— Значит, так и есть, — отвечаю я, спрятав кулаки под стол.

— Есть ли причина, по которой вы могли об этом не помнить? Это же случилось сегодня, — продолжает Конвэй.

— Сотрясение мозга, — предполагаю я.

— Сотрясение? — переспрашивает Блэйк. — Не амнезия?

— Я забыл. Что еще вам сказать? Я ударился головой. Меня отвезли в больницу. А вы закидываете меня вопросами, что и как было, как я должен все упомнить?

Конвэй ерзает на стуле.

— Если мы исследуем вашу одежду, найдем ли на ней следы крови, принадлежащей жертве?

— Нет, — говорю я и тут же повторяю с большей уверенностью, потому что никакой его крови на мне быть не может: — Не найдете. Проводите ваши тесты и, пожалуйста, отпустите меня.

Мой ответ как будто успокаивает Блэйк, и она многозначительно кивает Конвэю.

— Хорошо, только еще кое-что перед тем, как закончить допрос. Вы сказали, что стали свидетелем убийства, — произносит он.

Что бы его ни мучило, оно рассосалось, как утренняя дымка.

Мой мозг указывает мне молчать, иначе я оговорю себя. Из ничего сошью на себя дело. У них ничего нет. Они даже не знают о той женщине. Они не могут меня приплести. И тут меня осеняет: я-то думал, меня задержали за то, что случилось с ней. Столь простое и глупое заблуждение подвело меня к катастрофической ошибке. Я решил, что она все еще жива, потому что меня арестовали не за убийство. Но теперь вполне может оказаться, что она мертва.

Если ее тело найдут, что тогда? Что, если кто-то меня видел? Что, если я оставил там где-то свои отпечатки? У них теперь, после задержания, есть мои отпечатки, а повсюду на месте преступления будут следы моей крови из раны над глазом. Они пригвоздят меня к стенке. Я знаю, как это работает. Надо что-то сказать. Да и все равно я уже ввязался. Сразу же сообщил им о том, что видел, как напали на женщину, и обратно уже никак не отмотать.

— Да, — говорю я.

И, не успев опомниться, выкладываю им про убийство. Про прихожую с викторианской плиткой, абажуры Тиффани. Шелковый ковер, на котором я лежал. Как вошла пара, и голос у нее был звонкий, как стекло. Как я прятался, пока они пили, а затем спорили. Как она лежала истерзанная на ковре. Как он бежал. Как бежал я.

— Убийство? — вставляет Конвэй в какой-то момент. — В начале допроса вы не упоминали про убийство.

— Нет. Я. Я же думал, что поэтому здесь. Из-за нее. И вы говорили про тяжкий вред здоровью, так что я решил, она еще жива, — лопочу я, спотыкаясь на каждом слове. — И я все еще не уверен. Она может быть жива, вы должны проверить.

— Так, значит, она была мертва? Потом жива, мертва и теперь снова жива? — Конвэй скептически глядит на Блэйк.

— Нет. Я не знаю. Когда я ушел, она выглядела мертвой, но могла быть жива. Вы должны вызвать туда скорую. Сделайте что-нибудь.

— Она выглядела мертвой? — переспрашивает он.

Бросаю на него раздраженный взгляд.

— Тот адрес, который вы назвали, Фарм-стрит? В Мэйфейре? — вмешивается в разговор Блэйк.

— Да, — отвечаю, — 42Б. Черная дверь.

Только когда они останавливают запись, я осознаю, что рыдаю. Слезы беззвучно льются по моему лицу, собираясь в лужицу на столе, капля за каплей, когезия и адгезия. И вдруг я перестаю сопротивляться, меня охватывает скорбь. Блэйк и Конвэй секунду молчат, а затем я слышу скрежет стула по полу — это Конвэй встает.

— Хорошо, мистер Шют, мы продолжим расследовать это нападение. Проверим ваши слова о том, где вы находились во время нанесения травм мистеру Сквайру, и я дам разрешение на проведение судмедэкспертизы в отношении ваших вещей. Пока же вас отпускают под залог на время расследования. Вам нужно сообщить адрес, по которому будете пребывать.

Смотрю на Конвэя.

— Адрес?

— Мы всегда можем оставить вас в следственном изоляторе, если хотите, сэр.

Его глаза уже больше не излучают ни частички того добра, которое я, как мне раньше казалось, в них заметил.

Блэйк бросает на него жесткий взгляд, а затем поворачивается ко мне и мягко уточняет:

— Есть хоть кто-то, у кого вы могли бы остановиться? На время?

Задумываюсь на мгновение — никого.

— Нет, — отвечаю я.

Меня молча отводят в камеру. Когда дверь закрывается, я успеваю выкрикнуть Блэйк:

— Сколько вы меня еще тут продержите?

Задвижка со стуком открывается.

— Мистер Шют, нам нужен адрес. Если вы его не дадите, мы никак не можем быть уверены, что найдем вас, когда вы нам понадобитесь.

Мое сердце ускоряется.

— Вы не имеете права держать меня здесь.

— Не имеем. Все время — нет. Но без адреса мы имеем право задержать вас, пока суд не определит залог. И скажу честно, мистер Шют, без адреса ваши шансы крайне малы.

— Стойте, — в отчаянии взываю я, — а если у меня нет никакого адреса, что, по-вашему, я должен делать?

— Если у вас нет адреса, то что, по-вашему, могу сделать я? — переспрашивает она и закрывает задвижку.