Суждено выжить

Илья Александрович Земцов, 1970

Более 20 лет ушло на написание этих мемуаров, еще больше – на их издание. В советские годы рассказать правдивую историю Великой Отечественной войны мешала цензура. Сейчас ее нет, как и самого автора. Илья Александрович Земцов (1918-2000) встретил войну на границе с Восточной Пруссией. Далее его жизнь похожа на остросюжетный фильм: здесь и разведка на оккупированных территориях, и побег из плена, партизанское движение, штрафбат, счастливые осечки, ранение и госпиталь. Всего не перечислишь. Что бы ни происходило, герой проявляет стойкий характер, жизнелюбие и отличное чувство юмора.Содержит нецензурную брань.

Глава вторая

Жил 42-летний полковник в фанерном домике с молодой женщиной, стройной и симпатичной. Звал он ее Соня. Мне велел называть Софья Ахметовна. При первом знакомстве Софья Ахметовна мне сказала: «Зови меня Соня. Какая я Софья Ахметовна, мне всего двадцать один год».

Соню полковник Голубев ревновал. В отдельные дни, уходя, закрывал ее на замок. Я сопровождал ее во время прогулок, но на почтительном расстоянии. В мои обязанности также входило заготовлять дрова и приносить воду в фанерный домик.

Ребята из нашего взвода надо мной посмеивались. Говорили, Котриков стал денщиком, устроился в холуи. Я тоже отшучивался: денщиком быстрее служба пройдет. Ешь да спи, коня и сапоги полковника чисти, ухаживай за красавицей-женой.

До меня связным был Кошкин. Армия нас сроднила. В отделении по росту стоял он первый, я — за ним. Армейское правило отделения: везде вместе едят, спят, на занятиях и даже в увольнении. Сначала мы с ним были безразличны друг к другу. Постепенно ежедневное совместное пребывание переросло в крепкую дружбу. Мы не могли и дня быть друг без друга. Если Кошкина не было в строю или в столовой, я обязательно спрашивал командира: где Кошкин? То же самое делал и он.

Связным Кошкин продержался всего две недели. Полковник приревновал его к своей жене. Над Кошкиным ребята тоже смеялись. Говорили: молодец, Кошкин, маху не дал. Повод для ревности был. Кошкин отмалчивался, улыбался. Как-то раз мы остались вдвоем в палатке. Как правило, такие случаи редки. Я спросил Кошкина: «Степан, за что он тебя выгнал из связных?» Кошкин ответил уклончиво: «Что ни делается, все к лучшему. По-видимому, приревновал к своей жене. Да, кстати, она ему и не жена, а просто сожительница». В палатку вошел командир роты. Помешал разговору. «Вот ты где, Котриков, а я тебя ищу. Немедленно к полковнику». Я встал в проход между нарами и направился к выходу.

«Котриков, одну минуту задержись, я на тебя посмотрю». Старший лейтенант внимательно разглядывал меня, как покупатель — товар. Как будто впервые меня видел. «В тебя редкая баба влюбится. Извини меня за откровенность. Тебе можно доверить любую красавицу. Природа сделала тебя не безобразным, но и не красивым. Есть в тебе что-то отталкивающее. Вот почему полковник взял тебя в связные, несмотря на мои протесты». Его слова меня резали, убивали. В ответ я только мог сказать: «Разрешите идти, товарищ старший лейтенант». «Идите, Котриков». Тон его слов мне показался издевательским, насмешливым. За что такая немилость?!

Всему виной мой внешний вид. Узкое продолговатое лицо с большими оттопыренными ушами. Особо выделяется толстая верхняя губа. При улыбке она раздваивается, вызывая у многих отвращение. Я часто слышал в свой адрес оскорбление"двухбрылый". Не улыбаться я тоже не мог. Да и сама фигура не очень меня украшает. Рост высокий — 1,8 метра, тощий, вес — всего 62 килограмма. Длинные ноги и руки, не пропорциональные туловищу.

Полковника я нашел у столовой. Доложить о прибытии он мне не дал. Еще издали крикнул: «Котриков, отвези перевод на почту станции Алкино». Я взял конверт, добежал до конюшни, оседлал своего чалого скакуна и через 15 минут был на почте. Вскрыл конверт, где лежало две тысячи рублей и адрес. Заполнил бланк перевода: «Киев, Крещатик, 171, Терещенко Анне». Заполненный бланк и деньги подал девушке. Она внимательно посмотрела на меня. Глупая улыбка поплыла по моему лицу и раздвоила губу. Девушка рассмеялась и вернула мне бланк перевода и деньги: «Без отчества принять не могу».

Полковника Голубева я застал у столовой и доложил: «Перевод не приняли, нет отчества». «Быстро ты съездил, Котриков, как метеор, — сказал полковник. — Отчество забыл. Восемнадцать лет я ее не видел, а деньги раз в три месяца регулярно высылаю на дочь. Да и дочь-то не моя. Не принимают — не надо. Давай их сюда. Завтра воскресенье, в три часа утра подъезжай ко мне. Заложи лошадей в линейку, поедем в Уфу на базар. Надо купить барашка да попробовать шашлыка».

В три часа я уже был у фанерного домика полковника. Он меня ждал. Пара сытых резвых лошадей без понукания тащила рысью легкую казачью линейку по плотной пыльной степной дороге. В шесть часов утра мы уже были в Уфе на базаре. Голубев отправился за покупками. Я уснул под базарный гомон, растянувшись на линейке во всю длину. «Встать! Поехали!» — крикнул Голубев. «Поехали, — просыпаясь, пробормотал я. — Где же барашек, товарищ полковник?» «Где, где?! — со злобой пробормотал Голубев. — Мы с тобой, Котриков, проспали. Базар начинается с четырех часов. До нас всех баранов и овечек продали. Вместо барана купил петуха. Правда, тощеватый, подкормим — поправится». «Подкормим, товарищ полковник», — машинально повторил я. Полковник грозно посмотрел на меня. «Ты, Котриков, меньше болтай, больше делай. Десять минут как запрягаешь лошадей».

Петух лежал связанный шпагатом по всем правилам. Он высоко и гордо поднимал голову. Смотрел одним глазом на нас, как бы спрашивая: «Куда меня повезете и когда будете казнить?»

Обратно ехали небыстро. Усталые лошади в тридцатиградусную жару нехотя передвигали ногами. Из-под ног поднимались столбики пыли и исчезали под платформой линейки. Под линейкой они объединялись в общий поток, и сзади высоко поднимался жидкий столб пыли. День набирал свои темпы. Башкирское солнце двигалось к зениту. Становилось нестерпимо жарко, не только ногам в тяжелых ботинках, замурованным до колен черными обмотками, но и всему телу. Голубев сидел угрюмый, задумчивый. Казалось, он со злобой смотрел на все окружающее: посеревшую растительность степи и далекие колки леса, манившие прохладой.

«Товарищ полковник, разрешите раздеться. Нестерпимо жарко». Лицо Голубева исказила кривая улыбка. Полушепотом ответил: «Разрешаю». Я быстро разделся. Остался в одних трусах, обнажив и подставив солнцу свое тощее тело. Голубев молча разглядывал меня с головы до ног. Затем расхохотался, да так громко. Я остановил лошадей. Грешным делом, подумал, что с ним, не сошел ли он с ума.

«Правильно, Котриков, что ты остановил коней. Пусть отдохнут. Когда тебя в армию призывали, проходил медицинскую комиссию?» «Так точно, товарищ полковник», — отчеканил я. «Но ты же болен. Похож на живой скелет или на человека, перенесшего длительную голодовку. Котриков, ты на меня не обижайся. Тебя одним пальцем столкнешь. При сильном ветре ты не удержишься на ногах». Голубев подошел ко мне, приставил ладонь правой руки и с силой толкнул. Я, не думая о последствиях, схватил его за талию, поднял на высоту вытянутых рук и отбросил от себя. Он старался удержаться на ногах, часто переступая. Пятясь назад, тяжело рухнул на землю. Я помог ему подняться, опасаясь, что последует расплата. Вместо возмущения и крика, что с ним бывало, он взял мою руку и крепко пожал. «Молодец, Котриков. Откуда в твоем тощем теле и дряблых мышцах такая сила?» Он пощупал мышцы моих рук и ног. «Теперь я верю лейтенанту, которого ты в шутку поднял и сбросил с плота». Я молчал, искоса поглядывая на замазанную в пыли гимнастерку и брюки Голубева. «Товарищ полковник, извините меня за грубое применение физической силы, — сказал я. — Разрешите, я вычищу гимнастерку и брюки». «Здесь никого, Котриков, нет. Мы с тобой вдвоем. Кони говорить не умеют. Пыль я очищу сам».

По дороге Голубев расчувствовался и разоткровенничался. До самого лагеря он рассказывал о себе. Семнадцатилетним юношей он добровольно вступил в царскую армию. Воевал с немцами. Был награжден двумя Георгиями. С первого дня организации Красной Армии — командир роты. Участвовал в штурме Зимнего. Был почти на всех фронтах Гражданской войны. После окончательной победы над белогвардейцами и интервентами окончил курсы красных командиров, а в 1934 году — военную академию имени Фрунзе. Два боевых ордена Красного Знамени украшали его грудь.

«Товарищ полковник, простите за нескромный вопрос. Почему вы в звании полковника командируете только полковой школой? До вас командир полковой школы был капитан». «Вспоминать, Котриков, горестно. В 1937 году я командовал дивизией. При разборе проведенных маневров в Киевском военном округе откровенно высказал свое мнение при Мехлисе, то есть вопреки нашей тактике и стратегии. Нас учат, и мы учим только наступательным операциям. Наш лозунг — в случае войны воевать будем только на территории врага. Наша армия самая сильная, самая оснащенная современным новейшим оружием. Так ли это? Мы переоценили свои силы. Мы внушили себе и подчиненным, что армия непобедима. Финская война показала, что воевать мы неспособны. Наше учение только о наступательной тактике неверное. Вот тогда я не сумел удержать язык за зубами и прямо попросил Мехлиса, чтобы он передал Наркому обороны Ворошилову и начальнику Генерального штаба, не пора ли при учениях только от наступлений перейти и к обороне. Командование округом и командиры военных частей — все были едины во мнении, но крепко держали язык за зубами. Мехлис тут же отстранил меня от командования. Вместо законного звания комдива, которое было присвоено еще в 1934 году, стал полковником. Хорошо, что не рядовым. Два года ждал ареста. Бог миловал, не сидел. Зато генеральские петлицы далеко ушли от меня, скоро не достанешь.

Два года пересылали с места на место. Из одного военного округа в другой. Определенной должности не давали. Перед Финской войной в 1939 году дали запасной полк. Снова удар — послали в 298 стрелковый полк. Пока — командиром полковой школы. Ты, Котриков, еще молод, многого ты не знаешь, да и не надо знать. Пройдут годы, будут еще вспоминать наших военачальников и военных, ни за что ни про что объявленных врагами народа. Большинство из них — всем телом и душой преданные советской власти, коммунистической партии люди. Я остался жив, не судим, но до основания истрепал всю нервную систему». «Вам надо лечиться, товарищ полковник», — посоветовал я. «Не лечиться, Котриков, а уходить в отставку. Боюсь расстаться с армией. В случае войны еще пригожусь и принесу большую пользу Родине. Я думаю, Котриков, наш разговор останется между нами. Хотя это не так важно». Я не нашелся что ответить.

Приехали в лагерь. Я подвез Голубева к фанерному домику. Он на ходу по-молодецки выпрыгнул из линейки и бодро зашагал. «Товарищ полковник, а петуха куда?» — спросил я. Не поворачивая головы, он посоветовал: «Ты его устрой и подкорми». Петуха я принес в палатку. Посмотреть на него собралась вся рота. Все давали советы, как его лучше устроить. Решили привязать за одну ногу тонкой бечевкой к нашей палатке.

Через неделю петух стал понимать команды. По команде он ложился, пел, принимал воинственный вид и нападал на противника, плясал и умирал. Полковник, случайно проходя мимо палатки, увидел петуха и решил пощупать его на упитанность. Петя принял воинственный вид и клюнул обидчика прямо в нос. Голубев схватил пистолет и выстрелил в петуха, но не попал. Петух снова набросился на Голубева. Тот еще три раза выстрелил. Петух от каждого выстрела умело или случайно увертывался. Посмотреть на это зрелище собралась вся полковая школа. Голубев крикнул мне: «Хватай винтовку и коли штыком». Я принес винтовку, но применить штык мне не пришлось. На помощь пришел командир 1 роты. Он наступил начищенным до зеркального блеска хромовым сапогом петуху на спину. Сначала легонько прижал его к земле, а затем с треском хрустнули ребро и позвоночник. Храбрый петух издал неопределенный звук и поник гордой головой. Командир роты крикнул: «По местам!» Все разбежались по палаткам. Я унес на кухню полумертвого петуха и отдал повару.