Небо вечно одно. Избранные стихи

Ильман Юсупов

Философские раздумья о жизни и смерти, тоска по Родине, воспоминания о детстве и юности, миссия поэта на Земле, чеченские традиции, любовь и разлука, семья и дом, скитания по чужбине, свобода и рабство, война и мир, чеченская и шведская природа, душевное одиночество и вера в завтрашний день – вот неполный перечень основных тем творчества известного чеченского поэта Ильмана Юсупова. В новую книгу поэта вошли избранные стихи на русском языке. «Небо вечно одно» – двенадцатая книга автора.

«СУРОВЫЙ КРАЙ МОИХ ОТЦОВ…»

Отчизне

Твоих невзгод глухую ночь минуя,

Ко мне во сне приходит твой рассвет.

Чужую даль раздумьями линуя,

Я в памяти рисую твой портрет.

Мне душу разъедают горькой солью

Твои утраты, мой покой дробя.

И я казню себя тоской и болью

За дни свои, что длятся без тебя.

Крича во мне, дерут страданья глотки,

Вплетая в мозг тяжелой скорби нить.

Тебя увидеть хоть на миг короткий

Важнее для меня, чем жажда жить…

«Уходят, словно гости, жизни годы…»

Уходят, словно гости, жизни годы,

Вкусив нектар из сердца моего.

Я чтил, идя сквозь муки и невзгоды,

Твоей любви святое торжество.

Я чувствовал всегда твою опеку

И каждый затаённый твой укор.

Текущему безжалостному веку

Меня учила ты давать отпор.

Мои разлукой раненные строки

Читая, ты не хмурь своё чело:

Моей натуры мелкие пороки

Давно песком прозренья замело.

Прости меня за дни беспечной лени,

Число бездумных и пустых ночей:

Сожгла иллюзий дьявольские тени

Душа моя в огне твоих лучей.

Твоим страданьям чуждою тропою

Пришлось уйти мне в дальние края.

Я в песнях лишь теперь живу с тобою,

Отцовский дом — реликвия моя…

«В тигле заката расплавился день сероокий…»

В тигле заката расплавился день сероокий,

Память о нём растворилась в седой вышине.

Жизнь для меня — это Родины голос далёкий,

Эхо которого явственно слышится мне.

В озере тихом цветут водяные растенья,

Ветра порывы беззвучно бегут по стерне.

Жизнь для меня — это дух родового селенья,

Запах которого явственно чудится мне.

Дымка вечерняя в небе висит невесома,

Стрёкот кузнечиков зреет в глухой тишине.

Жизнь для меня — это облик отцовского дома,

Контур которого явственно видится мне.

Чуя кругом одиночества лютую стужу,

Я свои строки в горячих раздумьях храню.

И, по кускам собирая разбитую душу,

Воспоминаньями заново строю Чечню.

«В бессердечных раскатах вселенского шума…»

В бессердечных раскатах вселенского шума

Добротою оглохшей живёт тишина.

И тревожит мой дух беспокойная дума,

Словно вестница злая кошмарного сна.

Я упорно колдую над звонкой строкою,

Наслаждаясь таинственным запахом слов.

Мне душа моя мнится бурливой рекою,

Над которой чеченское солнце взошло.

Я пустился давно в путь неясный и длинный,

И минуты считаю в далёком краю.

Но мой голос звучит, словно клёкот орлиный,

И внедряется в горную память твою.

За твою ненасытную тягу к свободе

Каждый миг я молиться готов горячо.

И звучит будто песня о гордом народе

Даже имя святое твоё, Нохчийчоь*.

Нохчийчоь — чеченское название Чечни.

Отчизне

Я был в тебя влюблён ещё младенцем,

Мой дух тобою бредил среди скал…

Я ведал, что не стану отщепенцем:

Когда твоё чеченство воспевал.

Пришла война и с ненавистью чёрной

Твоё пространство превратила в тир.

Но ты своей отвагой непокорной

Вошла иглою в равнодушный мир.

Стреляло небо, и крошились камни,

Несчастья ветер веял с ледников.

Бинтами туч тропинками-руками

Ты пеленала раны родников…

В своих мечтах я строю зияраты*

Над каплями твоих безвинных слёз,

Где смерть вершила жуткие обряды,

И горе кровь лакало, словно пёс…

Но ты сильна и будущим, и былью,

Живя сейчас беде наперекор.

Мечтаю я дышать твоею пылью,

Ведь я с тобой в разлуке с давних пор.

Хоть рабства застарелая трясина

С тобою рядом щерит свой оскал,

Любой твоей седой горы вершина

Возносит ввысь борьбы твоей накал.

Я в памяти твоей какой-то вехой

Хочу остаться — небольшою пусть.

Ведь я твоих святых ущелий эхо

Учил, как клич свободы, наизусть…

Листвой сухой по жизненной аллее

Летят года, гонимые судьбой.

И грусть моя становится сильнее,

И тяжелеет долг перед тобой.

Твоя стезя начертана Аллахом,

И ты по ней ступаешь без нытья.

Не покорить тебя ни злом, ни страхом,

Ни тяжестью лихого бытия…

Твой образ, как реликвия святая,

Привык разить наветов вороньё…

Но, прошлое моё благословляя,

Прости же настоящее моё…

Зияраты (ед. ч. зиярат) — в исламской религии посещение святых мест (могилы пророков, святых шейхов, устазов, а также само обозначение этих святых мест)

«Сельские жители хмурой толпою…»

Сельские жители хмурой толпою

К старому кладбищу тихо пришли.

Тело покойника с грустью глухою

Встретили травы, купаясь в пыли.

Смерти пристанище ветхим забором

Было, как стойбище, обнесено.

Жизни оборванной вечным укором

Будто насквозь пропиталось оно.

Горного склона замшелый затылок

Плача, закрыли собой небеса.

Сумрачный вид погребальных носилок

Птицам окрестным туманил глаза.

Тусклая искра предсмертного взгляда

Рядом как будто сверкала во мгле.

Люди, подобно искателям клада,

Вырыли яму в холодной земле.

Люди и чурты* молитвы шептали —

Вслух и неслышно, но всё ж в унисон.

Маялись дрожью туманные дали,

Издали слыша лопат перезвон.

Жизни одной неприметная веха

С болью лишилась последних опор.

Словно дракон, утащил человека

В чрево своё крутолобый бугор.

Жалко скуля, убежало веселье,

Горьким слезам предоставив село.

Словно незримый родник в подземелье,

Время бесстрастное мимо текло.

Чурт (мн. ч. — чурты) — надмогильный камень

«Буйный ветер, как будто мустанг…»

Буйный ветер, как будто мустанг,

Топчет заросли в поле широком.

В небо вечное, как бумеранг,

Диск луны возвращается оком.

Бег мгновений бесстрастен и лих,

И его не разжалобить, плача.

А телегу раздумий моих

Тащит память, как старая кляча.

Я мечтой истомившейся путь

Пробиваю к родимому дому.

Пересилив волненье чуть-чуть,

Я к отцу приближаюсь седому.

Ходит с посохом, еле дыша,

Отощал и движения хилы…

И так жалобно стонет душа,

Что сознанье лишается силы.

Нана, как ты так быстро могла

Перебраться в утробу могилы?

Колет сердце мне муки игла,

Груз утраты царапает жилы.

Незавидную долю кляня,

Я встречаю родню виновато.

Как любили и ждали меня

В этом доме печальном когда-то!

Чую явственно дух очага,

Вижу рядом родные руины.

Впился в горы, леса и луга

Запах пороха, дыма и глины.

Сад заброшенный тускло цветёт,

Не дождавшись сияющей доли.

Птиц кочующих длится полёт,

Но не ведает горя и боли.

И стираются грань и дела

Между ложью, легендой и былью.

И увечья родного села

Зарастают травою и пылью.

Я брожу по дорогам войны,

Словно призрак Отчизны убитой.

Почему-то боюсь тишины,

На могилах живыми забытой.

Ведь она попадала под танк,

И снаряд её рвал ненароком…

Буйный ветер, как будто мустанг,

Топчет заросли в поле широком…

Отчизне

Горькой доли твоей продолжается повесть,

Я вникаю в неё, боль и муку терпя.

Пусть её изучает вселенская совесть,

Пусть она освящается верой в тебя.

Мир своим отношеньем к тебе безучастным

Унижает себя, свою душу губя.

Я об общем трубя, не пожертвую частным,

О тебе повествующем, грусть теребя.

Вдалеке от тебя мои дни-непоседы

Всё бегут, мой уход в немоту торопя.

Над тобой барражируют хищные беды,

Память башен твоих беспощадно слепя.

Размышлений своих сокровенную стаю

Я в твои небеса направляю, любя.

И до смертного мига тебя заклинаю:

Перед злом не пасуй, моё сердце дробя…

К заветам отцов

Терпя лишенья, идя сквозь бèды.

Горжусь я вами, отцов заветы,

Честь вызволяя из пут насилья,

Я для победы мастàчу крылья.

Свободу чтит мой дух непокорный,

Он лишь на скалах пускает корни.

Я книгу жизни своей листаю,

Седых мгновений лаская стаю.

Добром я душу свою питаю,

Найти пытаясь дорогу к раю.

В краю далёком ночуя, днюя,

В биеньи сердца храню Чечню я…

Отцовский хутор

Когда я наполняю думы

Тревогой за тебя глухой,

Мне снится облик твой угрюмый,

Отцовский хутор Ригахой*.

Хоть ты войной растоптан ныне,

Но жив ещё и, видит Бог,

Ты в силах растопить унынье

Моих скитальческих дорог.

И о тебе грустя порою,

Кляня чужбины каждый штрих,

Я грежу башней родовою

В святых окрестностях твоих.

Хоть время лентой телетайпа

Бежит, топча мой каждый след,

К родной горе с названьем тайпа**

Влечёшь меня сквозь вихри бед.

В круговороте жизни бренной

Я справлюсь с участью лихой,

Пока ты дышишь во Вселенной

Отцовский хутор Ригахой…

Ригахой — старинный чеченский хутор, от которого происходит название одноименного тайпа.

Тайп — ячейка организации чеченского народа, самоопределяющаяся общим происхождением входящих в неё людей. Каждый тайп имеет свою собственную гору, а каждый род тайпа — свою родовую башню.

«Неслись на землю метеоры…»

Неслись на землю метеоры,

Лениво жаля плотный мрак.

Дразня окрестные просторы,

Метался где-то лай собак.

Чеченский хутор под горою

В вечерних сумерках притих.

И память мыслей мошкарою

Пьёт снова кровь из жил моих…

Вот я, за небом наблюдая,

Стою у ветхого плетня,

И cмотрит нана* молодая

С улыбкой кроткой на меня.

Хоть мчится быстро время злое,

Храню я в сердце до сих пор:

Лицо до боли дорогое,

Заветный каменистый двор,

Хлеб кукурузный — жёлто-серый,

Струящийся из товхи** жар,

И символ сытости и веры —

Стоящий в комнате кахар***.

Обласкан мною добрым словом,

Как светлой грусти торжество,

Кизячный дым над отчим домом —

Свидетель детства моего…

Нана — мать по-чеченски.

Товха — горская печь, вид камина.

Кахар — старинная чеченская ручная мельница.

«Движенья ветра, шорохи и тени…»

Движенья ветра, шорохи и тени

Смотала ночь в таинственный клубок.

Для освещенья предстоящих бдений

Зажёг в траве лампаду светлячок.

Луна попала в облачные сети,

И огорчился потемневший лес.

В родном селеньи минарет* мечети

Молитвы шепчет в глубине небес.

Дробя в камнях серебряное тело,

Родник уходит в общество кустов.

Мне мнится, что я слышу то и дело

Давно прошедших дней гортанный зов.

И гордый голос башни родовой

Как вольный дух, парит над головой…

Минарет — высокая башня мечети, с которой муэдзин призывает мусульман к молитве.

«Ветер взвыл. Как пугливая серна…»

Ветер взвыл. Как пугливая серна,

Вмиг куда-то ушла тишина.

Словно шар из романа Жюль Верна,

Надо мной ты зависла, луна.

Чёрных туч не страшна тебе пена,

Ты всегда влюблена в синеву.

Я тебя этой ночью, Селена*,

Погостить в свою душу зову.

Встретишь в ней и другое светило —

Верный спутник скитальческих дней —

Ведь оно столько лет не остыло —

Это образ Отчизны моей…

Селена — поэтическое название луны.

«Плачет слепая пурга, как сиротская доля…»

Плачет слепая пурга, как сиротская доля,

Трудный мой путь устилая пушистым ковром.

Ветру навстречу несу неизбывную боль я,

Тяжесть её ощущая под каждым ребром.

Крыльями духа взмахнув, я пленяю вершину.

Только потом, словно камень, я падаю вниз.

Снова встаю, и иду через бедствий годину,

Танец свободы желая исполнить на бис.

Белою мглою пурги свою душу врачуя,

Сею по снегу я вещей мечты семена.

Песню о Родине, словно молитву, шепчу я —

Память, войной опалённую, холит она…

«Я привяжу свою печаль…»

Я привяжу свою печаль

К горе, носящей имя тайпа*,

Где развороченная даль

Коптит, как дьявольская лампа,

Где мой любимый с детства бор

С землёй смешали бомбовозы,

Где стуже зла наперекор

Кипят от возмущенья рòсы,

Где непорочный, как слеза,

Родник раздавлен танка траком,

Где в муках стихли голоса

Детей, расстрелянных со смаком,

Где я воинственную суть

Внушил лирическому илли**,

Где выбрал я нелёгкий путь,

И чту его святые мили.

Вот почему на склоне дней

Мне ближе, чем земные блага,

Поклажа памяти моей:

Борьба, свобода и отвага…

Тайп — ячейка организации чеченского народа,

самоопределяющаяся общим происхождением входящих в неё людей.

Илли (чеч.) — торжественная песня с героическим содержанием

«Волчий вой раздался в зимней чаще…»

Волчий вой раздался в зимней чаще,

Тёплый сок в деревьях леденя.

Он достиг луны в небесной чаше,

И в печали утопил меня.

Дух отваги дышит в этом вое.

В нём совсем отсутствует нытьё.

Душу он мою унёс в былое —

Мук и бед хранилище моё.

Он летит над шведскою округой,

Как победный луч грядущих дней,

Вольной жизни гордою наукой,

Грозным гимном Родины моей…

«Покрываются облачной коркой…»

Покрываются облачной коркой

Небеса, словно сердце тоской.

Тянет жилы из памяти горькой

Даже синяя даль за рекой.

На тропинке, чуть тронутой глиной,

Равнодушно царит тишина.

И плывёт над зеленой равниной

Белотелою птицей луна.

Словно время в отцовских сединах,

Я душою копаюсь в былом,

Где лежит в обгоревших руинах

Мой разрушенный бомбою дом…

«В синих сумерках тихо крадутся бесплотные тени…»

В синих сумерках тихо крадутся бесплотные тени,

И луна — серебристый паук — вяжет сеть облаков,

Потеряв равновесие, вздрогнут весы настроений,

Если к пылкому сердцу печаль прикоснётся легко.

Потеряв равновесие, вздрогнут весы настроений,

Лишь я им прикажу сожаление взвесить в тиши.

Ни на миг не оставят весы беспокойных движений,

И никак не застынет бегущая стрелка души.

Ни на миг не оставят весы беспокойных движений,

Хоть и сердце, дублённое страстью, не вздрогнет в ответ.

Наблюдая сквозь сеть облаков за игрою мгновений,

Звёзды тоже попробуют взвесить мерцающий свет.

Наблюдая сквозь сеть облаков за игрою мгновений,

Гири Малой Медведицы тяжестью яркой слепят.

Пòндур*-ночь перебором разбудит безмолвные тени,

И вовсю зазвучат задушевные песни опять.

Пòндур-ночь перебором разбудит безмолвные тени,

Лишь в долине кузнечики стрёкота лампу зажгут.

И услышав призывное ржанье в одном из селений,

Иноходец мой — слово — рванётся на волю из пут.

И услышав призывное ржанье в одном из селений,

По чеченской земле благородный помчится скакун.

Канет в Лету клубок заблуждений, невзгод и борений,

Но останется ночь, как звучание песенных струн.

Канет в Лету клубок заблуждений, невзгод и борений,

Я доверюсь мечте, караулящей тайну любви.

Хоть раздумья мои устают от безмолвных радений,

Всем тревогам назло продолжается буйство в крови.

Хоть раздумья мои устают от безмолвных радений,

От нежданного счастья распустится новая ветвь.

И надежда моя не оденется в сумрак осенний,

После ночи кромешной лишь ярче сияет рассвет.

И надежда моя не оденется в сумрак осенний,

Если к пылкому сердцу печаль прикоснётся легко.

Верю, что успокоятся всё же весы настроений,

Лишь луна — серебристый паук — свяжет сеть облаков.

Пóндур — чеченский струнный музыкальный инструмент.

(Авторизованный перевод с чеченского Татьяны Пономаревой)

«В тисках своих беда меня пытала…»

В тисках своих беда меня пытала,

И в кузне зла ковала боль меня.

С собою смерть несущего металла

Касался мой железный дух, звеня.

Наперекор дымам ожесточенья,

В моих глазах струится звёздный свет.

Холстом святым считаю каждый день я,

Нa нём рисуя Родины портрет.

Летят мгновенья и легко, и споро,

Желанье заклевать меня тая.

Но верится, что я уйду не скоро

В глухонемую глушь небытия…

Менестрель свободы

В лучах твоей сияющей короны

Я жил всегда, страдая и любя.

Сквозь рабства роковые бастионы

Я с боем прорывался до тебя.

Из-за того, что в молодости ранней

Тебе служить я дал себе обет,

Лишь два подарка — песню и скитанье

Судьба вручила мне на склоне лет.

Хотя молва ко мне была сурова,

Я, рьяно чтя твой праведный устав,

Вкусил отвагу истинного слова,

Хранителем его навеки став.

Свобода, ты — моя святая цель.

И я — твой самый верный менестрель…

Мои скакуны

Моя жизнь — ипподромное поле, а дни — скакуны.

Годы — скачек круги по святому отцовскому краю.

Хоть мои табуны быстроногие мне и верны,

Сколько будет всего скакунов и кругов, я не знаю.

С торжеством скакунов моих белых мне жить веселей,

Пальма первенства бурых как весть для меня о любимой.

Я с триумфом гнедых привечаю хороших людей,

А к фурору буланых я нитью привязан незримой.

Часто серые мчатся стремительно в первых рядах,

На их гривах висят мои боли, обиды и беды.

И мгновения скачут на них с пеленой на глазах,

И поэтому им я не сильно желаю победы.

Я к своим скакунам безраздельной любовью согрет,

И мой долг — их ценить, хоть лишён посвящения в тайну:

От успеха какого из них я родился на свет,

И с фиаско какого из них я дышать перестану.

Я душой отмечаю рекорды своих скакунов,

Но однажды под вечер иль даже на раннем рассвете,

Победит, порождая обилие траурных слов,

Мой скакун вороной — день последний на этой планете…

«Ворует ветер листья в роще…»

Ворует ветер листья в роще,

И дарит их земле сырой.

Во мгле таиться солнцу проще,

Чем лик свой морщить над горой.

Чернеет в холоде ущелья

Скопленье мрачных валунов.

Не приспособлен для веселья

Суровый край моих отцов.

Родимых мест бессменным гимном

Журчит родник с тоской глухой.

И льнёт ко мне очажным дымом

Чеченский хутор Ригахой.

Лихие тучи, хмуря брови,

Из неба тянут сотни жил.

Я будто слышу голос крови

И вздохи дедовских могил.

Я жить не смог бы по-другому,

Когда судьба даёт под дых,

Без этой вечной тяги к дому,

Меня держащей средь живых.

«Мелькают в памяти страданья…»

Мелькают в памяти страданья,

И сердце жгут из года в год.

Во мне живут воспоминанья —

Ровесники былых невзгод.

В пространство дедовского края

Стремятся дни мои в полёт,

Где мать мою земля сырая

Чугунной тяжестью гнетёт.

Я только там узрел так близко

Беды багровое лицо,

Где цвет небес, висящих низко,

Был беспощаден и свинцов.

И горе в тех местах застряло,

Как злые осы в янтаре.

Где туч сырое одеяло

Висит на взорванной горе.

Где пьют могильные ограды

С тоской кладбищенский покой,

Где злое эхо канонады

Летит, как коршун, над Чечнёй…

«Мне всё одно и то же снится…»

Мне всё одно и то же снится:

Обрыв, паденье в пустоту,

Летящая по небу птица,

Её рыданья на лету.

Отцовский край, лихое время

Нас держит врозь в своём плену.

Как опостылевшее бремя,

Ты тащишь на плечах войну.

Себя я представляю чаще

В беседах с думою седой

Твоей земли кровоточащей

Комком — расплющенным бедой.

«Живу я, с годами своими всё больше враждуя…»

Живу я, с годами своими всё больше враждуя,

Они в мою душу вгрызаются глубже и злей.

С великим трудом арифметику жизни учу я,

Считая лихие отметки морщин на челе.

Я понял, что юность была просто словом шутливым,

Небрежно при мне обронённым кокеткой-судьбой.

Поэтому стал я в желаньях своих суетливым,

И поздних прозрений хочу насладиться гурьбой.

Мгновенья хотят соблазнить меня в жмурки игрою,

Чтоб я, ими пойманный, чествовал смерти оплот.

И жизнь моя мнится мне странною свадьбой порою,

Где, как тамада, выпиваю я кубок забот.

И, счастья частицы-листки ежедневно теряя,

Совсем отощал в моём сердце любви календарь.

Но я воспеваю свободу отцовского края,

Напевы народа звенят надо мною, как встарь.

Я чую, что быт мой — незримого боя арена,

Где бьются отряды друг другу враждебных стихий.

Звучит в моей памяти вечных сражений сирена,

В далёких раскатах победы рождая стихи.

Я ноги к последним шагам на земле приучаю,

Пока мне по силам тягаться с походкою дней.

Пью мужества пот я, подобный волшебному чаю,

И лёд поражений за пазухой тает моей.

Навечно сроднившись когда-то с конечной дорогой,

Я тоже исчезну, как призрак, за гиблой чертой.

Но в стылой могиле мне будет теплее намного,

Коль станет мой чурт* для бессмертия тростью святой.

Чурт — надмогильный камень, часто довольно высокий.

«Дождь задумчиво трётся об окна…»

Дождь задумчиво трётся об окна,

Будто просит о чём-то, звеня.

Нескончаемой грусти волокна,

Словно жилы, идут сквозь меня.

В этот час, как и я одинокий,

Снова я беспокойством томим:

Об Отчизне щемящие строки

Тихо плачут над сердцем моим.

Постигаю усилием воли,

Что я слушать ещё не отвык

И знакомую музыку боли,

И дождя непонятный язык…

«Не доставлю потеху я миру…»

Не доставлю потеху я миру,

В равнодушии дух хороня.

И свою одинокую лиру

Донесу я до Судного Дня.

Пусть молва, словно пропасть, пустая

Моё имя утюжит, кляня,

И завистников подлая стая

Пусть со злобой шипит на меня,

Я иду по дороге свободы,

Побеждая препятствия лжи.

Прорастают сквозь беды и годы

Трудной жизни моей рубежи.

Сердцем любящим верю я свято,

Что, усвоив чужбины урок,

Мои песни вернутся когда-то

В край, где дышит мой отчий порог.

«Для диких лошадей не делают конюшен…»

Для диких лошадей не делают конюшен,

Их может оседлать лишь ветер озорной.

Под куполом небес хозяин им не нужен,

Им весело скакать под снегом и грозой.

Им незнаком совсем домашний вкус подачек:

Шуршащего сенца, овса и фуража.

И не готовят их для ипподромных скачек,

Устроенных для нужд людского куража.

Им вовсе ни к чему оглобли, сёдла, шпоры,

И не пугает их жестокий вой кнутов.

К полёту степь зовёт и пробуждает горы

Могучий стук копыт, не знающих подков.

Лихие табуны бегут как будто рядом.

Их гордой быстротой душа моя полна.

Я восхищён навек их жизненным укладом,

Где правит вольный дух и рабству — грош цена…

«Мне кажется песней звенящей…»

Мне кажется песней звенящей

Летящая с мёдом пчела.

Мне мнится всё чаще и чаще,

Что юность ещё не ушла.

Я чувствую с чистою высью

Незримую светлую связь.

Свечусь я божественной мыслью,

О счастье Отчизны молясь.

Хоть вижу на тропах скитанья

Следы незадачливых дней,

Я повод ищу для братанья

С грядущей удачей своей.

Хоть корчился в щупальцах боли

На стыке жестоких веков,

Я враг кабалы и неволи,

И лязга их гнусных оков…

Три чувства

В чистом доме своих мыслей на постели белой

Трём своим заветным чувствам я даю ночлег.

Окна сердца открываю я мечтою смелой,

Привечая ароматы сотен тысяч нег.

Чувство первое уснуло, и глаза любимой

Его грёзы освещают, издали блеснув.

И они его уводят по тропе незримой

К роднику былых свиданий — в звёздную весну…

А второе чувство, прежде чем войти в дремоту,

К сердцу матери стремится, чтоб его обнять.

Гордо чтит оно свою сыновнюю заботу,

Зная, как умеет долго ждать и верить мать.

Третье чувство, глядя строго, словно провиденье,

Над моей судьбой тревожной молится давно.

Глаз суровых не смыкая, освящая бденье,

Беспокоясь об Отчизне, мечется оно.

Ложе шёлковых раздумий свято и нетленно.

Чую три великих чувства в тишине ночной.

Первых двух бесценный сон я сторожу бессменно,

Ну а третье моё чувство — вечный часовой…

Родник

Когда сомненья бороздят мой лик,

Я мысленно спешу к тебе, родник.

Есть в наших судьбах общие штрихи:

Ты шепчешь песню, я пишу стихи.

Ты даришь людям серебристый шум,

А я им отдаю планету дум.

По камешкам бежишь ты без затей,

А я иду сквозь тысячи смертей.

Давай составим договор тайком:

Поэтом станешь ты, я — родником.

Ведь лучше течь сквозь пыль родной земли,

Чем лàдить строки от неё вдали…

«Готовы к наступленью холода…»

Готовы к наступленью холода,

Исчезли в тучах солнечные блики.

Чеченских гор зубчатая гряда

В тумане прячет зябнущие пики.

Готовы к наступленью холода,

Приказа им недолго ждать осталось.

Гудят в объятьях ветра провода,

Ползёт к душе холодная усталость.

Готовы к наступленью холода,

Текут в реке стального цвета воды.

Но дум моих горячая орда

Отчизну отобьёт у непогоды…

«Я знаю, грусть, тебя, хоть ты под маскою…»

Я знаю, грусть, тебя, хоть ты под маскою,

Моих скитаний боль — твоё отечество.

Знакомой птицею, но скандинавскою,

Щебечет нà ухо мне одиночество.

Но славлю право я своё законное

На мысль о Нохчийчоь — в стране берёзовой.

И тьмой укрытое стекло оконное

Тепло обнимется с зарёю розовой.

С рассветом встречусь я, с зенита спущенном,

Любуясь памятью, им освещённою.

И вспомнит образ мой в селе разрушенном

Очаг родительский золой священною…

«Жёлтой луны одинокий паром…»

Жёлтой луны одинокий паром

Ночь утащил за собою куда-то.

Изморозь, в землю вцепившись клещом,

Плотную почву сосёт воровато.

Тихим туманом подёрнулась даль,

Улица гулко звенит под шагами.

Стылых небес ледяная эмаль

Тускло блестит над седыми полями.

В утренней мгле дымоходы сельчан

Пишут по воздуху строчки витые.

Тёплыми буквами туч караван

Сушит торжественно слёзы святые.

С холодом скованных круглых камней

Как по команде, синицы взлетают.

Взмахи их крыльев в глухой тишине

Чтят моих вздохов крылатую стаю.

Яблони ветви с мозолями льда

Греют мечтами застывшие соки.

Клёнов ватага, кляня холода,

Кронами нудно скрипит у дороги.

В каждом подворье засовы ворот

Сделал слегка серебристыми иней.

Павшие листья, как стайки сирот,

Ждут появленья зловредности зимней.

Вот он природы двухцветный сезон,

Так же двухцветны и в шахматах доски.

Эти два цвета живут в унисон —

Белый и чёрный, как зебры полоски:

Гор отдалённых белеют штыки,

Ниже — лесные массивы чернеют,

Светится зеркало белой реки,

Мост многотонный чернеет над нею.

Живо двоится и песня моя,

Словно погода отцовского края:

Светится, к свету любовь затая,

Хмурится, мутную тьму воспевая.

Сердце царапая чёрной тоской,

Поздняя осень уходит проворно,

Делая вдруг мимоходом седой

Мысль, что о снеге мечтала упорно…

«И снова я осень встречаю в родной стороне…»

И снова я осень встречаю в родной стороне.

Брожу я по лесу, цветастый ковёр приминая.

Летят перелётные птицы, и кажется мне,

Что с ними несётся и лет моих прожитых стая.

Когда затихает рыдающий хор надо мной,

В своих размышленьях я сразу впадаю в унынье:

Ушедшие птицы обратно вернутся весной,

Но лет моих стая останется там — на чужбине…

Вот также, наверно, и вся моя жизнь пролетит,

И больше она не увидит чеченские кручи.

И в знак подтвержденья туманится неба гранит,

И мучают пленное солнце косматые тучи.

1981г.

«Кладбище чувствует, как одинок…»

Кладбище чувствует, как одинок

Я, посетивший его на закате.

Как же мне трудно причислить к утрате

Холмик могильный, лежащий у ног!

Плачут молитвы во тьме, не таясь,

Тени вечерние жмутся к могилам.

Мнится, что сердцу согреть не по силам

С мертвым покоем незримую связь.

К чуртам* слетаясь одна за одной,

Мысли дрожат, словно мокрые птицы…

Память чадит, как кусок черепицы,

Бомбою сорванной с крыши родной…

Чурт (мн. ч. — чурты) — надмогильный камень, иногда высокий.