Наша самая прекрасная трагедия

Извас Фрай, 2020

Бросив всё, что они когда-либо знали и любили, семья Штефана бежит из Берлина в незнакомую страну. Это событие изменило каждого из них, но больнее всех расставание с родным и близким ему миром далось Штефану, которому исполнилось семнадцать лет. Он учит язык, знакомится с обитателями этого нового и такого загадочного мира, влюбляется, приобретает и теряет. Но пройдя через все трудности, он находит в себе желание жить. Страна и город, которые были для него чужими, открылись ему совсем с другой стороны. Содержит нецензурную брань.

Глава 1 Июнь

1. Штефан

Каждому человеку, так или иначе, рано или поздно, приходится выбирать свой жизненный путь.

— Штефан, давай скорее!

— Что такое?

— Давай, иди уже, мы ждём только тебя одного.

Так всё время говорит мой отец и с ним трудно не согласиться. Произнося эту фразу, он всегда спрашивал меня: «Und was wälhst du?» — «А что выберешь ты?». Мне всегда казалось, что так он издевается надо мной. Но нет, он и вправду верил, что всё в жизни зависит лишь от самого человека и от его выбора. А ведь и он, и я — были одними из многих, кому судьба указала путь, не спрашивая разрешения, и велела идти по нему, сжав зубы, утерев слёзы кулаком. Уж не знаю, чем я так разозлил её, раз всё случившееся со мной — дело рук Фортуны. Если бы моя судьба приняла человеческий облик или, как мне представляется лучше, звериный — клянусь, не знаю как, но я бы покончил с ней, раз и навсегда. Но увы, в том вся и проблема, что как бы мне того ни хотелось, но в наших неприятностях некого винить.

— Куда мы так торопимся? Почему нельзя выехать на час позже?!

— Я рассчитал маршрут. Мы с твоей мамой уже всё решили.

Они всегда хотят, чтобы всё было идеально. К вечеру, мы должны быть в ста километрах к западу от Кракова, чтобы вовремя пересечь границу на следующий день.

— В Украине нас уже ждут. Будет неловко, если мы опоздаем.

Ukraine. Украинэ. Звучит как кошмар. Но именно в нём я сегодня проснулся.

Машину мы забили доверху: тряпьё, барахло, безделушки — всё, что угодно, но только не то, без чего действительно нельзя обойтись. Но даже если бы мы сумели уменьшать предметы так, чтобы они могли уместиться в кармане — родной город увести с собой мы всё равно не сможем. Впервые, покидая его, я испытываю подобные чувства. Раньше, я всегда знал, что под рукой у меня есть обратный билет. Но теперь, в нём был указан только один конец. Мы покидали Берлин. Есть вещи, которые становятся частью нас самих, и забыть их невозможно, сколько бы ни было выпито спирта, как бы мы ни бальзамировали душу пустыми успокоительными словами.

Не знаю, что ждёт там, впереди — никогда не умел заглядывать в будущее дальше, чем на пару секунд, да и то, нечасто. Я вижу своих родителей на переднем сидении нашего авто, пролетающего по автобану. Мама за рулём, а рядом папа, будто мы выехали за город, погулять в Потсдаме или в Магдебурге. Им-то куда комфортнее, чем мне, сидящем в одной купе с хламом, не поместившимся в багаж. Впрочем, чего я такой злой — всё это произошло не по их воле и рады они были не меньше моего. Это не их вина, что пришлось покинуть Берлин и ехать на край Европы, просто так случилось.

Весь мой гнев сошел на нет в тот же миг, если бы вся семья была убита горем, но меня всё ещё приводили в ярость их силуэты на передних сиденьях. Сейчас перед глазами у меня стоят фрагменты лиц моих родителей, отраженных в зеркалах заднего видения: они — каменные, не живые, минеральные наросты вместо глаз, вместо скул, щёк и голов; они не выражают чувств и я злюсь не на них — меня выводит из себя мысль, что в груди, спрятавшись под масками из горных пород, ещё бьются их сердца, способные чувствовать, которые могли бы навернуть слёзы на холодных глазах или хотя бы вздохи горя, и тех мне бы хватило, чтобы не думать, что только из моих очей стекают вниз маленькие капельки, хоть и по-тихому, но так, чтобы можно было заметить. Я злюсь на то, что я — единственный, кто не делает вид, что ему не больно.

Вспоминая об этом сейчас, я не могу не улыбнуться и не подумать, что так начиналась одна из самых счастливых эпох в моей жизни. Так же, как я плакал, покидая Берлин, я буду плакать, когда вернусь сюда тринадцать месяцев спустя.

Ночевали мы в мотеле где-то на востоке Польши, неподалёку от Кракова. Вглядывайся, запоминай, — говорю я себе, — такого ты не увидишь больше нигде, никогда. Страна, в которую мы переезжаем с концами, уже совсем близко. Горе тем, кто покидает родные края без возможности вернуться. Украина, если я о ней когда-нибудь и слышал, то в моей голове эта страна всегда была где-то за незримой далью — за славянским морем, восточнее Польшей, но западнее России, севернее Румынии, но южнее Беларуси и Прибалтики, одним из многих безымянных осколков советской империи, среди необъятной пустоты, и так далеко от дома, что и подумать страшно.

Если кому и было труднее, чем мне, так это маме, которая не знала ни русский, ни украинский язык. Папа же владел немного и тем, и другим, но не так, чтобы бросаться в разговор о всяких пустяках с тамошними жителями и не испытывать того неловкого чувства, будто врезаешься головой в стенку, запутавшись в словах и мыслях как в паутине без малейшей возможности вырваться. Я, хоть и учился с шести лет в школе, ставившей упор на изучение русского языка, испытывал похожие чувства. Так что, всем нам придётся биться лбами о языковой барьер, переломав себе при этом несколько жизненно важных костей. Привыкать к другой культуре и учиться жить заново. Никогда возможность попадания в дорожно-транспортное происшествие с летальным исходом не казалась мне настолько привлекательной.

2. Отто

Польша — она совсем близко и так далеко. Я чувствую её землю у нас под колёсами автомобиля. Здесь ещё не чувствуешь, что находишься вдалеке от дома, но чем дальше мы продвигаемся вглубь этой страны, тем сильнее во мне разгораются совсем нетуристические тревоги.

Если бы за рулём сидела не моя жена, то мне и в головы бы не пришли бы подобные мысли. Когда ведёшь машину, думаешь только о дороге, о безопасности близких, жизни которых зависят только от тебя. Потому и места под черепом для посторонних мыслей попросту не остаётся. Но ведёт именно она. А мне в пути приходится спасаться от скуки, от однообразных пейзажей за окном и бездумных прозябаний в телефоне. Всякое может прийти на ум — как сейчас, не самое весёлое. Я бы мог просто смотреть дорогу, но мне приходится думать о будущем. Теперь ясным становится то, что я не знаю, каким оно будет. Мы строим свою жизнь заново, а в моём возрасте это уже вредно для здоровья. Страна, люди в которой тебя не понимают — нам нужно привыкать к ним, искать работу, думать о крыше над головой, сохраняя достоинство и честь. Учить язык и местные обычаи, научиться любить новый дом и людей, которые будут рядом с нами. Будь я один — быстро бы сдался, спился, ушел в себя так глубоко, что не смог бы вернуться. Но нам с женой придётся совершить этот подвиг — ради Штефана, нашего сына, у которого, в отличие от нас, ещё есть надежда на будущее. Ах, вот бы сидеть сейчас за рулём.

Слишком поздно что-либо менять, думать, как жить дальше. Как могли бы влачить своё существование, медленно приближаясь к заслуженной старости, заботясь о таких мелких проблемах, как дождь, пережаренное блюдо или скандал в газете «Spiegel» — теперь о них мы будем мечтать по ночам. Слишком поздно думать, как бы всего этого можно было избежать.

Невозможно спастись и от польского бигуса, который подают во всех придорожных закусочных, в мотеле, в ресторанах и дешевых забегаловках — как бы поляки не готовили бигус, он не станет похож на Sauerkraut. Свежий помидор, зубок чеснока, морковь, лук и мясо — и капуста. Много придумали поляки, кое-что у них получилось даже вкусно, но не так, как простая немецкая тушеная капуста, в которой и душа, и вкус, и любовь. А затем, я понимаю, что дело тут совсем не в капусте или способе её приготовления.

Вокруг достаточно людей, говорящих по-немецки, но стоит им сказать первую фразу, как сразу понимаешь, что перед тобой — поляк. Многие берлинские немцы пошутили бы, что в их городе немецкого не больше, чем на польской заправке. Но что мотельные номера с простым интерьером, что зал ресторана, где подают бигус, минимаркеты «склепы», что прайс-листы в польских злотых имеют общего с Берлином или хотя бы со знакомыми нам его частями? Один философ, хоть убей уже не вспомню его имя, однажды вывел четыре формы отчуждения, где самым болезненным был уход от собственной сущности, когда человек не реализует себя в труде, но отрицает себя, испытывает не благополучие, но отчаяние, не развивает свободно свои физические и душевные силы, но истощается физически, а умственно — обесценивается. Всё это я доказал на себе: днём в салоне автомобиля, а вечером — в кругу семьи, сидя за столиком какой-нибудь придорожной закусочной или номере мотеля. Меня пугает вовсе не эта страна, в которой я ни разу не бывал — не Польша, мне ещё не встречался немец, испытывающий страх перед ней, — а Украина. Вот, что действительно страшно.

Это бесстыдное проявление эгоизма с моей стороны, ведь мальчик волнуется куда больше, чем я. И если мне на ум приходят такие странные мысли, то страшно даже представить, что творится сейчас у него в голове. Но я ничего не могу с собой поделать. У меня было много времени изучить своего главного врага, сидящего внутри меня. Но справиться с ним я так и не сумел.

Меня зовут Отто, мне сорок восемь лет, я из Берлина и боюсь перемен, заложенных в слове, таком непривычном для уха; во рту оно вызывает маслянистый привкус, оно такое славянское, что пробуждает в уме образы бескрайних просторов, однообразных городов и непонятных людей — Украина. Как же я хочу перестать его бояться.

Ночь была тихой и долгой. Когда мне удалось заснуть, сквозь привычный шорох и храп, я заразил спящую жену и сына своими кошмарами. Как хотелось, чтобы завтрашняя дорога вела не вперёд, а назад. Весь кошмар и заключался в том, что возвращаться было некуда. Мы оставили позади свои жизни и воспоминания.

После великой войны, разрушительной для всех её участников, мой отец, родом из Беларуси, во время армейской службы попал в ГДР. Там он влюбился в мою маму — банальный служебный роман, как можно судить по его рассказам и чёрно-белым снимкам, дошедшим до наших дней. В целом, жизнь обоих удалась. Дезертирство, предательство старой родины в пользу новой редко складывается удачно, что в целом справедливо, но ему в этом деле повезло и оба моих родителей счастливо дожили до лет, когда свечи стоят дороже торта. Не самая справедливая судьба для того, кто склонен к измене, хотя сам папа имел на этот счёт иное мнение. Он успел объездить полмира, воспитать двух сыновей. На последней нашей общей фотографии все мы улыбаемся так, будто рекламируем зубную пасту. Это не была постановкой — все мы действительно были довольны своей судьбой. Жизнь складывалась так, что каждый день мы радовались тому, что все были вместе.

Первым нашим родственником, в жизни которого вошло слово «Украина» стал мой старший брат — дядя Штефана — Альберт. В середине бурных девяностых, когда наша родина была на подъёме общего оптимизма и роста иммиграции из отколовшихся от советского союза республик, судьба свела его с украинской туристкой, попробовавшей на вкус сладкую европейскую жизнь. Но она не пришлась ей по вкусу. Ностальгия, свойственная всем русским, тянула её в места, где она выросла и где уже в среднем возрасте мечтала встретить, пусть и полную лишений, старость — но зато среди тех, кого знала, и кому была рада больше всех немцев с толстыми кошельками и хмурыми лицами. Даже её любовь к моему брату, отнюдь не паспортная, не могла её удержать. В Берлине любой из семи гномов отыскал бы свой дзен, но для Белоснежки такая жизнь была страшнее кошмара. И не гному, в итоге, досталась героиня сказки, а принцу, который пошел за ней, преодолевая зло внешнее и внутреннее.

Уж очень мне нравятся сказки, а раз так, то я продолжу: гномом он был или принцем, но любовь к иностранке была сильнее любви к родине, и он пошел за своей Белоснежкой в страну подсолнухов и синего неба — увы, совсем невангоговских. Он ценил жизнь европейца, которая была ему глубоко знакома; в нём был силён дух романтика, он с самого детства стремился ко всему новому, неизвестному. Будучи автомехаником, ему известен был и «Запорожец», и про Днепрогэс он знал, пусть и понаслышке. Но никогда не думал, что именно в этом городе он состарится и не будет жалеть ни о чём.

Нашего отца судьба вырвала из славянского моря. А вот его сыновей и внука, так или иначе, призвала обратно. Какое же извращённое чувство юмора у того, кто всё это подстроил.

Европейские номера на украинской границе мелькали нечасто. А те, у кого они были — уж наверняка сами были украинцами, только чуть удачливее остальных. Не знаю почему, но буковка «D» на нашей машине вызывала у меня грусть и смущение. Я опускаю лицо в ладони и делаю вид, что не замечаю, как жена смотрит на меня сквозь стеклянные линзы солнечных очков. В машине на «D» царит молчание, каждый погружен в собственные мысли. Кто о чём, а я уже начинаю волноваться за растаможку, если мы задержимся там надолго. А ведь всё к тому и вело.

В первом же городке у нас на пути мы поменяли карточки в телефонах, расставаясь с OrtelMobile и Lebara, мы приобрели Vodafone — с этого начинается любая миграции в нашем веке. Это ценный жизненный опыт, который лучше не иметь никогда. Свои старые карты выбрасывать мы не стали — скорее из сентиментализма, чем из практической необходимости. Как мог бы сказать один русский классик: «Все счастливые туристы одинаковы, но каждый мигрант несчастлив по-своему».

Переезд в новую языковую среду — это всегда трагедия.

Миновав украинскую границу, я стал внимательнее вглядываться в пейзажи за окном. Вроде, ничего не изменилось — так всегда кажется, попадая в другую страну. Но позже, перемены начинают проявляться во всё более радикальных формах, и затем приходит понимание, насколько велики различия. Конечно, мне знакома кириллица, да и с русским языком, с горем пополам, я в дружеских отношениях. Но внезапный культурный шок застал меня врасплох. Прочитывая слова и фразы на русском и украинском языках кириллицей, интуитивно в голове они переводились на латиницу. Какое сильное влияние оказывает на меня моя прошлая жизнь — и как тяжело мне будет избавиться от него вместе с тем постоянным дискомфортом, который возникает сразу, стоит лишь выглянуть в окно.

Штефан молчал и на любые фразы огрызался коротко и грубо, игнорируя русский, на котором я говорил, он отвечал мне по-немецки. Молодец, сынок, но, увы, нам это не поможет.

Из всех нас, моя жена Анна была настроена оптимистичнее всего. Впервые за долгое время она была довольна и даже не скрывала этого. Мы поселились в отеле на окраине Львова. Пока мы с сыном напоминали скорее грозовую тучу, всё происходящее приводило мою жену в доброе расположение духа. И вправду легко было представить, будто машина наша забита отпускными чемоданами, а сами мы — туристы, вырвавшиеся на уикенд из города, с полными кошельками и яркими глазами, горящими от впечатлений и надежд. Но мои мысли никуда не исчезли, как бы я ни старался, как бы ни хотел, мне не удастся представить себя туристом, особенно после всего, что произошло — после событий, будто сейчас разворачивающимися у меня перед глазами. И как ни крути, ни Львов, ни любое другое место мне с этим не поможет.

В каждом туристическом городе, особенно в таком как Львов, есть места, выставленные на всеобщий осмотр, и куда в обязательном порядке стекаются все приезжие — даже если это изначально не входило в их планы, местные найдут способ показать такие места тебе, чтобы, так или иначе, у тебя осталось приятное впечатление — все дороги ведут к таким достопримечательностям. Но бродить по Рыночной площади, круг за кругом рассматривая товар в сувенирных лавках, не хуже и не лучше того, что я мог бы найти на Мариенплац, витрины магазинов и столики ресторанов — занятие, скучнее которого в незнакомом городе не придумаешь; и всё же, многим нравится.

Местная архитектура наводит на позитивные мысли и сам город, чем больше изучаешь его, тем он интереснее. Немного не такой я представлял себе эту страну. Это особая её часть — исторически и географически. Были времена, когда здесь с каждого угла немецкая и польская речь звучала чаще, чем русская или украинская. Мы стоим на окраине Австрийской империи, в месте, где кончается Европа, такими тогда были мои мысли.

В молодости, лет в двадцать, я впервые услышал мелодию, поразившую мою душу и научившую любить классическую музыку больше той, которую мне навязывали со всех радиостанций и плакатов. Я переслушал «Адажио» сотню раз, а фамилия Альбиони стала прямой дорогой к таким гениям, как Гайдн, Бах, Бетховен и даже Моцарт, которых, не смотря на всю их известность, я открыл только после знакомства с Альбиони. А затем, я узнал, что «Адажио» написал не он. Статья об одной из самых знаменитых фальсификаций в истории музыки, словно молния, сожгла цветущее дерево моей прежней наивности. Некий музыковед по фамилии Джадзотто в сороковых годах прошлого века написал то самое «Адажио Альбиони». Это было мудрое и дальновидное решение — выдать своё произведение за труд другого композитора, и вместе с тем, невероятно коварное. Только так эта мелодия смогла бы прозвучать на весь мир, ведь кто бы стал слушать музыку, написанную каким-то Джадзотто, который ко всему прочему даже не был композитором. А вот «потерянное во времени «Адажио» Альбиони», музыка восемнадцатого века, живая, будто написанная совсем недавно — звучало куда лучше. Слушатель запомнил её под таким именем, даже после того, когда открылась истина, после того, как умер Джадзотто. Виды этого прекрасного города напоминали мне эту волшебную мелодию, которую я с тех пор перестал слушать, как и всю классику — «Адажио Альбиони».

Этот город встречает всех, кто прибывает в Украину с запада, по автодорогам. У нас здесь всего один день, а затем двинемся дальше. И чем больше мы будем заходить на восток, тем разительнее станут заметны перемены в ландшафтах и облике городов, тем меньше эта страна будет скрывать своё лицо.

Я хотел найти места, которые город бережет на особый случай. Обычно, на это уходит много времени — и всегда больше, чем ты можешь себе позволить. Но мне хватило и того, что после экскурсии, закончившейся на рыночной площади, я повёл своё семейство в сторону, которая не входила в маршрут нашего туристического гида. Город оказался намного шире, чем можно было представить. На какой-то момент, мне захотелось остаться здесь навсегда, каждый день придумывать себе новый маршрут, запас которых не иссякнет никогда, купаться в фантазиях, вызванных отнюдь не посторонними веществами, а исключительно собственными впечатлениями от новой главы своей жизни. И Штефану понравилось здесь — он сам сказал мне об этом, после чего у нас завязался такой длинный диалог, каких мы с ним не вели уже невообразимо давно.

Мы с Марией возвращаемся в отель, а Штефан сбежал, решив ещё задержаться среди таких уютных улочек и прекрасных памятников архитектуры. Меня радовало, что хоть в чём-то наши мысли нашли точки пересечения и его меланхоличный характер взбодрился в первый же день в Украине. Вот бы весь год был таким, как этот волшебный день — чтобы каждый город оказался таким же гостеприимным как Львов и чтобы весь год у случайных туристов не было времени на переживания и рутинные обязанности, как вовремя позавтракать или лечь спать, или не опоздать на работу. Многие туристы верят в исполнения желаний, если, к примеру, коснуться статуи, или бросить монетку в фонтан. Я загадал желание трижды и просил об одном: чтобы этот год пролетел как день, чтобы время перестало идти в привычном для нас ритме и пустилось в реактивный полёт, но только так, чтобы в конце пути, оборачиваясь назад и пролистывая исписанные страницы прошлого, мы не смогли бы прочесть ничего, что вызывало бы в памяти воспоминания о впустую потраченном времени, о тяжести судьбы или трещине в нашей семье. Одного дня — недостаточно, чтобы перечеркнуть все наши надежды. Пусть в Украине мы проведём всего один день.

3. Штефан

Надежда — куда менее надёжна, чем вера. В счастливые времена, человек переполнен верой в жизнь. В тёмные времена, ему остаётся лишь надеяться на лучшее. Но сама суть от этого не меняется. Без веры человек живёт, но не человеческой жизнью. Без надежды человек погибает.

— Gefällt es dir hier? — неожиданно спросила меня мама.

Нравится ли мне здесь… да что здесь может нравиться?! Может и понравилось, если бы она не спросила меня об этом. А так, я должен думать теперь, что она хотела этим сказать. К счастью, разгадав недоумение у меня на лице, следующей фразой она объяснила, что именно встревожило её — она заметила, что я за весь день не сделал ни одной фотографии.

Отец смотрит на меня с той стороны стола в ресторане гостиницы, разделываясь с куском пирога, потягивая кофе с молоком, он проделывал всё это с таким шумом, что сложно было услышать собственные мысли.

Самой ужасной ошибкой за всю мою жизнь — было родиться в этой семье. На лице у отца, весь день напоминавшего грозовую тучу, теперь застыла какая-то странная улыбка, которая может появиться лишь у тех людей, которым не свойственно улыбаться. Я перевожу взгляд на маму — она всё ещё ждёт моего ответа.

У меня был фотоаппарат — не камера на телефоне, и не мыльница, а настоящий, полупрофессиональный, хоть и объектив на нём был слабенький. В Берлине я любил снимать если не постоянно, то хотя бы через день — всё, что казалось мне интересным и до чего только мог достать зум. А уж когда мы выезжали за город, то фотоаппарат вырвать у меня можно было только с руками — а затем, на просмотр сделанных снимков уходило времени едва ли не больше, чем на само путешествие. Но сегодня, ни одной фотографии я так и не сделал. Даже самому себе мне было трудно это объяснить — с мамой, которая только ещё больше напряглась, нетерпеливо вглядываясь в меня, говорить об этом было невозможно.

На помощь мне пришел отец. Спокойным голосом он обрался к ней: «Всё в порядке» и приобняв её одной рукой за плечо. Он посоветовал маме попрактиковаться в русском и не говорить по-немецки:

— Нас никто не понимает, — напутственно извлёк он из себя.

Моя мама, до этого казавшаяся спокойной и уравновешенной, после этих слов пришла в ярость, будто эти пару капель переполнили чашу её терпения. Она закричала по-немецки что-то грубое в адрес папы так, что голос её чуть не сорвался — в этом я мог её понять, не нужно было ему вести себя с ней как с девочкой. Маме не нужно, чтобы другие понимали её слова. Ей нужно, чтобы он понимал её.

К вечеру от её утренней фантазии не осталось и следа, и будто только теперь она поняла, где мы и куда идём.

Но мама — сильная. С той же скоростью, что она на доли секунды потеряла контроль, её непринуждённое выражение лица вернулось вновь, будто случайно сошедшая с петель маска сорвалась и в то же мгновение она вернула её на прежнее место. Что-то билось внутри мамы, и я не про сердце; но она точно не была из тех, кто не сумел бы себя перебороть.

Отец до сих пор молчал, пытаясь осмыслить её слова. Я отвлёкся на десертную вилку, которой я собрал остатки торта и отправил их в рот, а затем снова поднял глаза на маму. Она выглядела в два раза моложе, чем ей в действительности было лет. Ей запросто удалось бы стать отличной женой талантливому художнику, фотографу или режиссёру — стоило только захотеть. У неё был редкий дар видеть в простых предметах то, чего никто не мог разглядеть, пока она не позволит взглянуть на эти вещи своими глазами. Она могла влюбить в себя любого творческого человека, заполнить кровоточащие пустоты в его таланте. Но стала женой моего отца.

На столе еды почти не осталось, а чек ещё не принесли. Я задумался, кем она была до того, как оказалась здесь, по ту сторону увеличивающейся с каждой секундой пропасти, отделявшей её от дома? Ни художником, ни режиссёром — точно нет; а фотограф у нас в семье один — только я. По крайне мере, она об этом не рассказывала. А говорила о том, как работала в офисе средних размеров фирмы и имела все шансы за семь лет работы на совесть получить вакантное место менеджера по продвижению или увеличению чего-то там. Но она оставила в прошлом старые обязанности ради новой работы, которой оказалась ещё более верной, чем старой. Это был Kindergarten. Есть люди, которые, повзрослев, возвращаются в детский сад, чтобы стоять по ту сторону манежных баррикад — у каждого своей мотив, но мне её было трудно понять. То ли это было безумие, то ли просвещение — она не любит говорить об этом. Но её личный выбор я не могу осуждать.

В те времена бизнес отца ещё позволял работать не много, отдаваться безделью и много путешествовать. Почему-то в моих мыслях история моей матери (да и отца) рано или поздно перетекает в мою. Сначала, просто упоминается о факте существования их общего ребёнка. Затем, он занимает всё больше места в их личной жизни. А затем, часто даже посреди предложения, понимаешь, что история одного человека была лишь прелюдией к жизни другого, который тоже, так или иначе, но сдаст свои позиции в пользу третьего, а затем четвёртого, начиная как главный герой, всё меньше и меньше заслуживая внимания, пока тихо не исчезнет со строк. Ведь истории не заканчиваются, кончаются только люди в них. Как, к примеру, у моего отца, выражаясь по-украински, урвався терпець:

— Хватит с нас уже. Я пойду, расплачусь сам, ни то всю ночь здесь просидим. Идите в номер. Ох, и жирный ужин был — нужно было поменьше еды брать. В следующий раз, Штефан, я не дам тебе торт заказывать — ночь же за окном.

Номер в отеле. Одной этой фразы достаточно, чтобы повеяло свежим ветерком, а душа вдохновилась мыслями о предстоящих приключениях, обязательно интересных. По крайне мере, отель всегда казались мне таким светлым местом — где ничего надолго не задерживается, постоянно царит праздник, однако не мешающий покою, и время занято исключительно осознанием участия себя здесь, в путешествии. Вот только в номере было темно. Бессонница продлила настоящее, не давая сегодняшнему дню стать завтрашним. Родители мирно спали в обнимку на своей «double» кровати. Тем временем я качался из стороны в сторону на «single», меня бросало то в дрожь, то в пот от ночного летнего холодка. Для тех, кто не спит, есть лишь одно утешение — вдалеке за окном виднелись спальные районы Львова, выстроенные под линейку, с возвышающимися, местами, новостройками, и сотни окон квартир были обращены в мою сторону. Я мог следить, у кого свет выключен, а кто так же не спит, занятый чем-то или просто не способный найти себе места и уснуть. Мирное мелькание живых огоньков людских домов мало меняется от положения на Земном шаре. Каким бы чужим ни оказался бы для тебя новый мир, в этом теплом сиянии никогда не будет вражды. И хоть это было время, когда я пересматривал все свои старые убеждения об отелях, путешествиях, да и вообще, о судьбе, я ощутил, что этот город, первый попавшийся нам по пути, желает нам счастливой дороги, куда бы она нас не привела. Покой, наставший после этой мысли, был первым звоночком к безумию, вызванным недостатком сна.

На следующий день, за завтраком, отец, полный сил, излучающий радость и восторг, сказал:

— А мне нравится эта страна, — прозвучало это буденно, и слова, будто не были обращены кому-либо лично, но имели двойное дно, от которого становилось не по себе, — цены низкие, люди добрые, да и вообще, смотри, как красиво здесь.

От разговоров по-русски у меня начинает болеть голова. В городе я старался сделать вид, что не понимаю ни слова на этом языке и говорил только на английском. Это сложный, нервный, капризный язык. Даже если ты учил его с детства, за семнадцать лет ты всё равно напрягаешься всем телом, когда слышишь эту речь, а в голову начинают приходить грубые мысли. Я ещё не сказал ни слова, но уже устал от этого разговора.

— А какой тебе кажется эта страна? Тебе уже удалось схватить её образ? — продолжает он.

«Схватить» — не помню такого слова. На ум, через несколько секунд, приходит «схватка» или ещё более диковинное — «схватки». Но что всё это должно означать — ещё попробуй разгадать. Что бы он хотел сказать, говори он по-немецки? Только так ещё можно расшифровать его речь.

— Мы один день здесь, — криво вырвалось у меня и даже этой фразы хватило, чтобы лишить меня сил и воли продолжать этот диалог, надеюсь, с него хватит.

— Скажи ещё что-нибудь. Какой она тебе показалась за этот один день?

— Львов — красивый. Мне хочется остаться здесь. Но мы едем вперёд и мне хотелось ничего запоминать — потому я, поэтому ничего не фотографировать. Мне хочется вернуться. Плохо жить с люди, которые не понимаешь и которые не понимаешь тебя.

Иногда от таких длинных речей на русском кажется, что вот-вот потеряешь сознание. Не знаю, всё ли я сказал правильно. Но именно это он хотел услышать: что у меня на уме и как я думаю.

Он улыбнулся, отведя взгляд.

— Твой русский уже намного лучше. Это хорошо. Продолжай говорить на этом языке. Потом увидишь, как будешь на нём летать.

Хотелось бы мне в это верить.

Затем, он поднял глаза на меня, мягко, но настойчиво добавив:

— Ты слишком плохого мнения о нас с мамой. Это мы останемся там навсегда, не ты.

Он произнёс это быстро, но всё равно я понял всё. Насчёт мамы, отстранённо занятой своим кофе, не уверен — вряд ли она понимала слова, которые он говорил, но уж смысл в той или иной форме дошел до неё. Этот голос, спокойный, опечаленный, но непреклонный, она знала куда дольше меня, и понимала его лучше.

— Тебе вовсе не обязательно провести всю жизнь вместе с нами здесь, в Украине — ты и сам знаешь, что ты ни в чём не виноват. В Германию мы уже не вернёмся — тут я ничего не смогу сделать. И для тебя пока что там небезопасно. Но в отличие от нас, ты сможешь вернуться, если захочешь. Мы с твоей мамой будем только этому рады, wirklich, Schatz?

Я перевёл взгляд на маму — она моргнула, но ничего не сказала. Вместо этого, нетерпеливо сложила руки на коленях, показывая, что закончила с завтраком и что нам пора собираться в путь.

— Но пока этого не произошло, ты будешь жить с нами и твоим дядей Альбертом. Это не так страшно, как могло бы быть. И, в любом случае, ты будешь знать, что это — не навсегда. А впрочем, мы всего один день в Украине, правда? Говорят, что иностранцы в этой стране плачут дважды: когда приезжают и когда покидают её.

Его слова не были для меня новостью и я решил запомнить их. Но то, как он произнёс их, на мгновение лишило меня дара речи. Я собрался с силами и выдавил из себя ещё одно русское слово:

— Когда?

— Через год — мы поможем тебе вернуться в Берлин всем, чем только сможем. Ты ведь знаешь, что бы ни произошло, мы с мамой всегда поддержим тебя — уж такая у нас семья. Но сейчас, в эти трудные времена, поддержи ты нас.

Я кивнул. Подумал о том, как мне исполняется восемнадцать и я покидаю эту страну навсегда — как возвращаюсь домой. Не то, что бы я ненавидел Украину, но она будто претендовала заменить мне дом, похищала меня, не способная дать мне будущее — и за это я не мог любить её. Всего один день в Украине — на самом деле, он продлится целый год. Я знал, что год — это вовсе не вечность, но только что папа напомнил мне об этом. Эта страна и жизнь в ней — всего лишь остановка в пустыне, после которой меня ждёт настоящая жизнь, дома. А затем, Украина останется только в воспоминаниях, если и её не вытеснят оттуда вещи поважнее, чем она.

И так, нас ждёт дорога — через всю страну, на другой её берег, противоположный край. У всех отправляющихся в путь есть свой ритуал.

Выйдя на улицу, я достаю из кармана зажигалку с берлинской автозаправки за девяносто девять центов. Носка старого кроссовка достаточно, чтобы сделать небольшой прикоп в клумбе отельного сквера и бросить её туда вместе с ещё одной монеткой в один евро, после чего, притоптать ямку подошвой. Теперь, ритуал был соблюдён. Я думал о том, как в этой земле, год за годом, будет лежать мой след, пока не превратится в прах, но до этого момента пройдёт не одна сотня лет, и к тому времени я сам успею исчезнуть. Сколько таких следов люди оставляют после себя ежедневно, без всякого смысла?! У меня же была цель. Мой след был таким же маленьким и незаметным, как и моё присутствие здесь. И всё-таки, он был. В этом и было оправдание того, что я сделал — существование, простое и необъяснимое. Впрочем, идея этого ритуала пришла ко мне так же внезапно, как и всё, что попадает ко мне в голову — и не задерживается надолго.

— Schnell! — закричал папа, подчёркнув это слово звонким автомобильным гудком, — мы и так слишком поздно выезжаем. Ты ведь не хочешь, чтобы нам пришлось ехать всю ночь?!

— Да иду уже.

Тёплое июньское утро — и ничего больше не нужно. Забываешь даже, что едешь в доверху забитой машине туда, куда вовсе не хочешь попасть. Лёгкий ветерок и набирающее жар солнце дают почувствовать богатство момента, а обо всём остальном просто забываешь.

В списке контактов нового телефона не было ни одного номера, кроме маминого и папиного — связь с доставкой пиццы, одноклассниками и знакомыми на долгое время прервалась. Пустой список контактов, с которыми я смог бы связаться и полное непонимание, чем бы его заполнить.

Чем дальше наша машина продвигалась на восток, тем больше полей и лежащих на них городков и деревень открывались нам — мы проезжали через них и казалось, что очутились в прошлом веке, когда всё было намного проще. Ни лесов, ни холмов — только поля на земле, где с миром покоится степь. Сложно себе представить, какие люди живут здесь и как они не похожи на нас. Всё так странно, дико и совсем непонятно.