Мы остаёмся жить

Извас Фрай, 2019

Спустя три тысячи лет он решает умереть. Но если бы всё было так просто… Многие века он искал смерть. И нашел её. Но прежде, чем уйти из жизни, бессмертный должен рассказать свою историю любимой – от детства в древнем этрусском городе до должности посла Марса на Земле. Вдвоём они отправляются в своё последнее путешествие. Странствуя по городам, они открываются друг другу с новых сторон, отвечают на главные вопросы вечности и стремятся узнать, что такое бессмертие. По пути встречают главного врага, без помощи которого бессмертному не удастся уйти из жизни. Когда все истории будут рассказаны и сведутся к концу, что они оставят после себя? Прожив три тысячи лет, бессмертному предстоит научится жить, прежде чем он покинет этот мир. И только та, что остаётся жить, может ему в этом помочь. Содержит нецензурную брань.

Бойня №1

Начнём с того, что смысла у жизни — нет; и нечего даже его искать. Проблема в том, что узнав эту правду с утра — к вечеру, как говорят, можно и умереть. А раз так — значит всё дозволено.

В то время: мы были сыновьями своей родины. Это не мы должны были спрашивать вас, потомки: «Что вы сделали с нашей страной?», а вы нас: «Почему вы сделали нас такими? Зачем родили в мире рабов тех, кто больше всего на свете жаждет свободы?!». Мы — не желали мириться со своей проклятой и нелепой судьбой; потому и встали на баррикады и шли со штыками против пушек. Мы хотели, чтобы наши дети родились в свободном мире — не том, в который пришли мы. Это — была настоящая школа ненависти и огня. И я — учился жить заново, в новом для всего мира времени.

Но будем говорить обо всём по порядку.

План всеобщего кретинизма — действовал безотказно. И сотни тысяч людей по всей Франции уже устали ждать, пока придёт кто-нибудь и избавит их от тиранов, варваров и беспощадных убийц, закрывшими двери своих роскошных дворцов перед гибнущими толпами; поэтому, они взяли оружие в свои руки. Когда революция свершилась — самое трудное только начиналось. Парижу нужны были герои, которые не дали бы ему вернуться к той рабской жизни, против которой он восстал.

В день, когда это произошло: все в городе стояли как на иголках; и почти никто не знал, что творится вокруг.

Но ясно было одно: власти отныне боятся нас — простых людей. Они бояться того, что мы можем сделать. И они отправили армию сражаться против собственных граждан — против тех, кого однажды поклялись защищать.

Я не видел, как всё это происходило; но слышал, как люди кричали и пели гимны, когда солдаты присоединились к народу и взяли в плен генералов-живодёров. Быстрее ветра дух восстания разнёсся по городу от бедных рабочих кварталов до самого Нотр-Дама на острове Сите. Я шел по улице и видел столько радостных лиц, когда преступное правительство было свергнуто и на его месте — родилось новое, где, прежде всего, власть имел народ.

Двадцать два года назад уже происходило нечто подобное; и я заранее мог себе представить, чем это закончится. По крайне мере, мне так казалось. Двадцать два года назад — улицы покрыты были трупами и по их телам маршем прошлись полки убийц. Но теперь, народ казался сильнее, чем прежде. И я, вместе со всеми — поверил в тот дух, которых пахнул свободой и новой, лучшей жизнью.

Это было похоже на праздник, который длится и день, и ночь; и на котором каждый отныне волен делать всё, что хочет. Каждый может осудить буржуа, если тот вёл себя несправедливо. Нам было всё равно, что в девятнадцати километрах от нас — в Версале — армия тиранов готовится покорить самый свободный город на Земле. Мы были готовы принять этот бой.

Я наблюдал за всем этим по сторонам — это было моим любимым занятием уже не одно столетие; и я радовался, что внёс свою лепту во всеобщий праздник свободы. Когда в кофейне «Утомлённое Солнце» проводили свои сборы анархисты, я больше всех говорил о том, что образование и политика — требуют не просто реформ, а полного пересмотра; и что правительство, каковым оно было нам представлено — должно быть свергнуто полностью, до последнего мелкого чиновника. И, конечно же, я больше них всех понимал, что вся эта борьба с самого своего начала — обречена на сокрушительное поражение, как и всё прекрасное и правильное, что есть в этом мире.

Но мы — должны были дать толчок для общества, чтобы приблизить наш народ к новой жизни, которой, может быть, будут жить наши дети, а может и наши внуки. Пусть судьба улыбнётся им больше, чем нам; и пусть это будет добрая улыбка, а не подлая. И пусть этот день станет одним из тех, что меняет ход истории.

Мы — не жители восточноевропейских государств, народы которых воспринимают террор со стороны собственной власти как должное. Мы — французы — и будем отстаивать свой выбор и свою свободу до того момента, пока тираны не посадят в клетку последнего свободного человека — чего не произойдёт никогда. Пока есть французы — есть и Франция. А Франция — не погибнет никогда. Да здравствует Коммуна! Да здравствует Свобода!

Моего лучшего друга в то время звали Жоржем — в честь Георгия Победоносного. Он был ещё таким молодым, но уже несчастный.

Нас обоих возмущало, что негодяи и проходимцы, вышедшие из толпы зевак — теперь занимали высокие и уважаемые посты в новом правительстве. Жорж просто видел, что Коммуна не в силах сделать людей счастливыми. А меня не покидало жгучее чувство, что я всё это уже где-то видел.

Мой друг вглядывался в кофейную гущу на дне своей чашки, будто действительно верил, что сможет увидеть в ней своё будущее. Наш столик стоял в самом углу кофейни «Утомлённое Солнце», владельцем которой на данный момент был некий Жюль. Мы заказали себе завтрак, который стоил как дневное жалование рабочего. И им всё равно нелегко было наесться. Жорж был одним из тех, кому нечего было терять в грядущей гражданской войне; он был одним из тех немногих, кому мне действительно хотелось уберечь от грязи и дыма поля битвы. Юный Жорж, которому в день парижского восстания семьдесят первого года исполнилось всего двадцать лет. А знакомы мы с ним были уже пять лет. Он был сыном портнихи и выходца из рабочего класса, которого убили в пьяной драке десять лет назад. Революция вдохновляла его. Но жизненный курс не изменился — он был солдатом национальной гвардии, вся жизнь которого протекает в наблюдениях страданий множественных других.

— Когда мы победим, — оторвал он меня от мыслей о городской политике, — страдания нашей страны только начнутся.

И я был согласен с ним. Но так будет не всегда: народ, который один раз восстал — уже труднее вновь заковать в цепи. Европа ещё вступит в период своего немыслимого рассвета, в котором свобода и права — будут цениться выше денег и безопасности. Это была капля мёда в бочке дёгтя — радость и надежда, которая живёт глубоко в умах людей всегда, даже в самые тёмные времена.

На площади, отделявшей центр города от бедных кварталов, танцевала девушка. Я как раз проходил мимо в тот момент, распрощавшись со своим другом и возвращаясь домой. Я бросил на неё всего один рассеянный взгляд и уже не мог оторваться; мне показалось, что я знаю её. Конечно! Я видел её вместе с Жоржем. Не только я один, но и много других мужчин обратили на неё внимания и стояли теперь на одном месте, позабыв, куда направлялись. Она напоминала мне тех прекрасных галльских девушек, которые были настолько чисты и беззаботны, что могли найти повод для праздника даже в годовщину смерти собственного отца.

Засмотревшись на неё, можно было забыть, что значит моргать. Любому бы на моём месте стало ясно, чего такого нашел в ней Жорж. Удивительно было только, почему среди всех прочих она выбрала именно его. Я бы сам не отказался от такого приза, будь у меня шанс. А пока: мне приходится довольствоваться тем, что я могу найти в пятую рабочую четверть у любого кабака за пятьдесят сантимов. А днём: я участвую в собраниях народного комитета. Я мог только порадоваться за своего грустного друга: он просто исполняет приказы старшины полка и не в ответе ни за что; и просто любит свою красотку, которая делает его счастливым. Счастливый, грустный друг. Как же ему повезло.

А затем произошло то, чего и следовало бы ожидать. Это выглядело как неизменный ритуал, которому сотни лет. К девушке, которая танцует на площади и радует своим видом отчаявшихся мужчин подбегает старуха, в три раза старше неё, и трижды даёт ей пощечины, призывая её вспомнить, где находится уготованное для неё место.

А дальнейшие события напоминали уже спектакль, которому самое место в репертуаре бродячих театров, выступавших на деревенских сценах более полувека назад.

Подбегает другая женщина — мать уже не такой беззаботной танцовщицы, которая один в один пожилая копия собственной дочери; ей ещё неизвестно, что только что произошло. Я и ещё несколько мужчин подходим ближе, чтобы внимательнее услышать грядущий диалог и глубже вникнуть в саму абсурдную суть происходящего. Наше присутствие здесь так же должно было сыграть роль сдерживающего механизма на случай, если ситуация накалится — предотвратить драку, если женская чувствительность доведёт их до подобных мер.

— Вы только посмотрите на неё! — на одном выдохе пищит женщина с крепко стиснутыми кулаками, которым позавидовал бы и кузнец, — посмотрите только на эту старую потаскуху, прибегающую на первый свист и на её паршивую дочь! Они тут веселятся, бездельничают, пока все мы — стоим одной ногой в могиле и одном шаге — всего в одном — от голода!

— Да что вы себе позволяете, — неудачно постаралась возразить уже не такая богатая и влиятельная госпожа.

Я подошел совсем близко и помог девушке подняться — она вряд ли понимала, что происходит вокруг.

— Я друг Жоржа. Мы уже виделись раньше, но он забыл нас представить. Как твоё имя?

— Мария.

Я назвал ей одно из своих имён, обнял и постарался увести подальше от разборок её матери со своими бывшими подчинёнными, наконец-то получивших возможность безнаказанно высказать все свои накипевшиеся претензии прямо в лицо госпоже, не опасаясь последствий своих слов.

— Эта пышная корова эксплуатировала меня двадцать лет, обрекая меня и всю мою семью на страдания и несчастья.

— Вы не смеете так со мной разговаривать! Я дала вам всё; и даже больше…

— У вас — нет совести мадам.

— Я дала вам работу, жильё, зарплату…

— И за это — только послушайте! — я должна была подтирать ей задницу по четырнадцать часов в день без единого выходного. И вся моя семья.

— Позор! Это такой позор…

— Я была её рабой. Но больше — мы такого не допустим. Мы свергли буржуазную власть и теперь у нас такие же права, как и у вас. Твоя дочь должна работать так же, как и моя — мы все равны! Давайте, товарищи, долой проклятых буржуа! Пусть они работают так же, как и мы.

— Свобода! Равенство!..

В такие времена — всегда следует держаться подальше от шумных площадей. Буржуа Парижа избрали себе путь конформизма — отсиживаться в своих квартирах, не выступать с критикой Коммуны, помогать друг другу и каждый день ждать, пока к ним не вернётся былое уважение и могущество. Но Мария выступила вподдержку Коммуны и вступила в комитет женского самоуправления. Теперь ей придётся терпеть издёвки и насмешки от тех, с кем у неё одинаковые цели и пути.

Дни и ночи — все мы работали, при этом оставаясь без зарплаты. Теперь мы можем отомстить за всё; но мне — всегда было жаль невинных, которым просто не повезло родиться в интересное время. Но, может быть, после революции, чем бы она ни кончилась — люди наконец-то смогут получить право есть, учиться, работать, думать, любить.

— С тобой всё в порядке? — спрашиваю я её.

— Да, только голова немного болит.

— Это скоро пройдёт — ни о чём не беспокойся. У меня дома есть немного кофе — я сварю его для тебя, а потом мы вместе направимся к Жоржу. К тому времени, толпа охладит немного свой пыл. Они поступили с тобой несправедливо. Ты ведь помогаешь Коммуне.

Мы зашли во двор, где я снимал свою тесную комнатушку. Мой интерьер был обставлен побогаче, чем у многих остальных — возможно, я даже немного злоупотребляю своими связями и дружбой со многими влиятельными парижанами. Я достал спиртовку и поставил на неё кастрюльку с кофе. Я подержал немного зёрна мельчайшего помола на огне, а затем залил холодной водой.

— Так кофе готовят на востоке — в тех странах, где люди и открыли волшебные свойства этого напитка.

— Раньше, я пила кофе только с молоком.

— Прости, но молока у меня нет — мне его приносят раз в месяц и даю я за него семь франков крестьянину из Бургундии. Но ничего уже не осталось.

Я стал объяснять:

— С зарплатой в пять франков в день и такой щедрой душой как у меня — начинаешь забывать вкус хорошего вина, свежего хлеба и жирного мяса. Приходится жить, как есть — но мне не на что жаловаться. Я знаю много хороших людей, которые за свой труд получают по два, по полтора, а то и вовсе по одному франку в день. Особенно сейчас — этого ни на что хватить не может.

— Вы — хороший человека, — сказала она, улыбнувшись и принимая у меня из рук потрескавшуюся чашку с горьким и крепким кофе.

Да, жизнь в Париже не легка — она так же горька, как и первый глоток моего кофе.

— Знала бы ты меня получше, — сказал я, глядя не на неё, а в дыру в стене, служившую мне окном, — не торопилась бы с выводами.

Во дворе послышался крик. Я выглянул в окно и ответил:

— Эй, что ещё?

— Эти безбожники кидают камнями в нашу святую церковь!

— К чёрту церковь! — донесся до нас звонкий женский голос из другого окна, — она захватила и эксплуатирует всё — вплоть до образования. Моя дочь ходила в церковную школу, но я забрала её оттуда и больше не пущу. Там не место детям — там их учат подчиняться силе, а не грамоте.

— Безбожница! Гореть тебе в Аду.

— А вы — проклятые рабы — что б кости ваши сгнили в земле, которую вы сами превратили в кладбище невинных! Слава Франции! Да здравствует Коммуна!

Дело уверенно двигалось в сторону ещё одной драки — на этот раз, уже под самым моим домом. Так бы всё и произошло, если бы не один человек, который зашел ко мне во двор и встал между двумя кучками разъярённых мужчин и рассерженных женщин. И им пришлось подчиниться. Меня решил навестить сам офицер национальной гвардии — один из тех героев, в которых нуждался Париж; и которые сами нуждались в Париже, а потому были верны ему до конца.

Просто так он никогда бы не зашел сюда; но он пришел навестить меня. Мне пришлось в один глоток разделаться с кофе, извиниться перед Марией за вынужденную неловкость и выбежать во двор, чтобы пожать руку своему гостю и давнему другу.

— Пан Домбровский! — сказал я, — сколько лет мы уже не виделись.

Ярослав Домбровский — только тот, кто может призвать толпу к бунту, может её же и усмирить. Он был одним из самых талантливых военачальников коммуны. Очень скоро, ему суждено будет стать комендантом Парижа — мера, которая всё равно не сможет никого спасти.

— Я не считаю зимы. Я надеялся, что ты когда-нибудь вернёшься в Варшаву и мы встретимся там. В Париже много поляков, но почти ни с кем из них у нас не совпадают взгляды. А с тобой — мне всегда было приятно общаться.

— Уж не за одним лишь мною ты приехал в Париж?

— Я здесь, чтобы исполнить свой долг. Мы потеряли Польшу; но Францию — я так просто не отдам. Мы не повторим ошибок прошлых бунтов. Меня беспокоит лишь одно: в Польше поляки сражались против русских; но здесь французам приходится убивать других французов. Многих это беспокоит… Но не будем о грустном. Я слышал, ты состоишь в одном из комитетов?

— Да. Свою роль в Коммуне я играю.

— Если честно, не обижайся, но я удивился, когда узнал, что ты здесь. Мне почему-то казалось, что сбежал в Америку — сейчас все, кому не лень бросают всё и переплывают океан, будто переходят через реку. Я и не верил в то, что мы ещё увидимся. С тех пор ты почти не постарел.

— Здоровье хорошее. А залог долголетия — хорошее настроение. Оно помогло мне пережить не одно народное восстание — поможет справиться и с этим. Будем верить в то, что мы поступаем правильно.

Краем глаза я заметил, что всё это время Мария наблюдала за нами из окна. Она вряд ли знает хоть слово по-польски. Я перешел обратно на французский:

— Ярослав, позволь мне кое с кем тебя познакомить.

И я жестом подозвал свою гостью к себе.

— И что же это за прекрасная мадемуазель?

Я представил их обоих:

— Мария, это генерал Ярослав Домбровский, — он взял её руку в свою и поцеловал, — месьё генерал, это Мария.

— Для меня большая честь познакомиться с вами, мадмуазель.

— И для меня тоже, генерал, — кивнула она.

— Жду тебя утром в ратуше, — развернулся ко мне Домбровский, — всем нам, ответственным за Коммуну, есть о чём поговорить.

С этими словами он ушел, будто ему нечего было больше сказать.

Нам с Марией тоже, самое время было идти к Жоржу. Я говорил ему, что навещу его сегодня вечером. Наверное, он уже ждал нас.

По дороге мы прошли мимо ателье мадам Рабли, насколько лет назад сшившей мне замечательный, удобный пиджак, который и сейчас украшает мои плечи, пока Парижская Коммуна в расцвете своих сил. Правда, теперь у двери стояли не клиенты, а возмущённые портнихи, которые, не стесняясь никого, громко о чём-то спорили. Я решил подойти и спросить их о том, что произошло. Вскоре, мне пришлось пожалеть о своём любопытстве.

— Мне уже неделю, как не поступают заказы, — жаловалась владелица ателье, — мне нечем платить своим работницам. Совсем нечем.

— Пусть продаёт свои драгоценности, проклятая буржуйка, — сказала одна из портних, — три дня назад наши отважные солдаты казнили двух генералов-душегубов и показали всем господам, на что мы способны. Они умерли, потому что страдал народ. Но больше — мы не будем мириться с несправедливостью. Настало время перемен, правда, месьё?! Да, девочки?!

— Да!

И нам с Марией ничего не оставалось, кроме как идти дальше. Она, которая совсем недавно танцевала от счастья, теперь чуть не рыдала. Я старался успокоить её, напевая полушепотом какие-то старинные французские мелодии.

Наконец, мы добрались до многоэтажного дома, где жил Жорж и поднялись к его квартире на втором этаже.

— Безумие, — сказал он, как только мы вошли внутрь, — на улицах творится абсолютное безумие.

— Наконец жить стало интереснее, — неудачно попробовал я пошутить, но меня уже никто не слушал.

Жорж, видимо, ожидал увидеть меня одного. Прямо с порога, Мария выкрикнула его имя и направилась к нему. Молодой гвардеец не двигался с места, пока весь мир ему не заменила его единственная спутница на жизненном пути. Они обняли друг друга и забыли о том, что я стою рядом. Мне, как скромному гостю, ничего не оставалось, кроме как тактично оставить их наедине друг с другом. Будь я моложе хоть на пару столетий — я бы, наверное, завидно поглядывал на них со стороны. Но мне уже даже этого не хотелось. Я мог только отчаянно ждать, пока судьба подарит мне шанс на спасение.

Не знаю, какое такое безумие Жорж увидел на улице. Я подошел к маленькому окну в соседней комнате, служившей для Жоржа чем-то вроде кухни, туалета и гардероба. Мимо проносились люди — кто бегом, а кто упорно делая вид, что ему некуда торопиться. Мне чем-то нужно было занять время — домой я в любом случае не торопился.

Пока двое любовники по соседству забыли обо всём, через дорогу все окна были уже заколочены досками. Не многие в Париже действительно понимали, что происходит вокруг — они старались жить мирно, вели себя так, будто ничего не произошло. Но тем временем внутри каждого из них прорастало зерно того самого безумия, про которое говорил Жорж. Если на улице всё слишком спокойно в далеко неспокойные времена — то самое страшное ещё только впереди.

Пока я смотрю в окно, я улыбаюсь. Нет, не из-за криков и стонов любовников из соседней комнаты — их я как раз стараюсь не замечать. Я думаю о том, что настанет день — и все наши усилия откликнутся в сознании сотен миллионов людей по всему миру; и именно им придётся продолжить наше дело — взять инициативу на себя и брать с нас пример.

Даже сокрушительные поражения — всегда приводили к изменениям, ради которых стоило идти до конца.

Я долго мог ещё вдохновляться этими мыслями. Но один человек из толпы, который не прошел мимо и остановился прямо напротив моего окна — заставил меня резко переключиться на другую тональность. Я не стал терять времени и осторожно вылез из окна, спрыгнув вниз на землю со второго этажа. Этому особому человеку пришлось аж оторопеть от неожиданности, когда я спустя всего секунду уже крепко сжимал того в объятиях.

— Ну и день сегодня задался! Столько знакомых лиц. А ты-то какими судьбами здесь?

Я щедро дал ему три секунды прийти в себя после встречи со мной.

— Поверь, тебя я рад видеть не меньше. Но это ведь не повод ломать мне все рёбра! Да чтоб ты знал: я был здесь с самых первых дней восстания — я сам был одним из тех героев, которые схватили генералов-преступников. Ты знал, что они отдали приказ стрелять в женщин и детей?! Надеюсь, оба они сейчас горят в Аду.

Всё это он сказал на немецком — языке, которому как можно реже стоило звучать на этих улицах. Польский генерала Домбровский — ещё куда ни шло; но вот немецкий, когда со дня позорной капитуляции Франции в войне с Пруссией не прошло и года… Впрочем, я никогда не сомневался в безрассудстве Фридриха — хорошо хоть его не хватило на участие в лихой франко-прусской войне.

— Перестань. Говори на французском, если тебе дороги целые руки и ноги. Забыл, куда попал.

— Не дрейфь, дружок, — с пафосом просвистел он на местном наречии, — этот язык — мой второй родной. Но мы с тобой — немцы — можем, где угодно говорить на своём языке.

Да, для Домбровского я поляк, а для Фридриха немец; для Жоржа и Марии я, конечно же, француз. Слишком сложно будет объяснить им все тонкости моей проблемы с самоидентификацией.

Фридрих тем временем осмотрел меня с головы до ног:

— А ты нисколько не изменился — за столько лет-то.

— Молодой дух — не стареет никогда.

Я улыбнулся и покачал головой:

— Куда ни погляди: в Париже кругом одни приезжие и иностранцы, будто для них был построен этот великий город и именно им выбирать его судьбу. Именно нам с тобой — и не важно, на каком языке мы будем это делать.

По необъяснимым причинам мы засмеялись друг для друга и натянули на себя улыбки, обращаясь ими к Парижу и ко всему миру в целом.

— Пойдём, я покажу тебе одну кофейню, — сказал ему я и добавил, — впрочем, ты и так, наверное, знаешь, про что я. Все якобинцы, анархисты и противники власти с шестьдесят восьмого года встречаются и проводят свои собрания именно там.

Кофейня «Утомлённое солнце» — мы оба прекрасно знали, что означают эти слова.

— Да что ты…

— Ты обязательно должен её увидеть.

Кофейня находилась на несколько улиц левее от Латинского квартала — совсем неподалёку от богатых районов, но и не отдаляясь от бедных.

В былые времена художники и ораторы могли встречаться здесь и обсуждать последние новости, свободно высказывать своё мнение и не опасаться жандармов, в любой миг грозивших вломиться в эти двери. В те прекрасные месяцы кофейня была главным храмом и штаб-квартирой подпольной оппозиции. Но теперь, когда давняя мечта о новой революции свершилась, почти все завсегдатаи кофейни переехали в городскую мэрию и их места заняли пьяницы и гуляки.

Несмотря ни на что, народу в кофейне было больше, чем когда-либо; хозяин и несколько официантов едва успевали разносить заказы. И если раньше здесь было шумно, то теперь — гам стоял такой, что невозможно было услышать даже собственные мысли.

— Что-то это не похоже на место, где зародилась революция, — сказал Фридрих, когда мы зашли внутрь, — но мне нравится.

Он снял шляпу и закричал на всю кофейню:

— Товарищи, да здравствует Коммуна.

— Да здравствует Коммуна! — раздался крик в ответ.

— Здесь всё слишком изменилось. Прошло всего несколько часов.

— Давай лучше покурим на крыльце — внутри нам всё равно протолкнуться не дадут.

Так мы и поступили.

Хозяин, знавший меня уже не один год, всё равно вынес нам две чашки с кофе, за что я наградил его однофранковой монетой. За эти деньги можно было позволить себе целый обед в какой-нибудь дешёвой забегаловке, но я не мелочился.

— Я бы вынес вам стол и стулья, — развёл в стороны руками хозяин, — но вы сами видите — всё занято.

— Ничего. И без них обойдёмся, — и я добавил, — а ведь эта толпа бушует уже третий день на улицах. Теперь вот к вам пожаловать решили.

— Пока платят — не выставлять же их.

— Интересно, откуда у них деньги, что хоть целый дворец возвести можно?!

Но на этот вопрос, естественно, ответа не последовало. А сам хозяин — удачно скрылся где-то в гуще толпы.

Я засмолил папиросу и сделал первый глоток кофе; Фридрих тем временем вовсю дымил своей трубкой.

— Вижу, великий революционер ещё не отвык от роскоши.

— Перестань; настанет время — каждый сможет позволить себе маленькие радости жизни. Как ни крути — от своей семьи человеку всё равно никак не избавиться. Особенно, если она, к несчастью, так богата, влиятельна и знаменита.

Он перешел на шепот, разделавшись одним глотоком с доброй половиной чашки:

— А эта мадмуазель и месьё в соседнем окне… Прости, что спрашиваю сейчас, но они выглядели настолько буйными и страстными, что я просто не мог тогда не остановиться у твоего окна.

— А я ведь думал, что это ты меня заметил.

— Нет, тебя-то я конечно рад видеть тоже. Но эти двое — особенно мадемуазель… Париж, что и говорить — люди здесь более открыты.

— Не засматривайся на неё, — и тут я поймал себя на ревнивом тоне, — её кавалер — мой лучший друг в этом городе. Конечно, я тебя с ними познакомлю. Но Жорж на штык посадит любого, кто только посмеет обидеть её.

— Конечно! Я ни о чём таком и подумать не мог.

А я мог — стыдно признавать, пусть даже и перед собой. Я нарочно отпугивал Фридриха взрывным характером Жоржа — он хоть и служит в национальной гвардии, настоящего ада сражения ещё не видал и был таким себе примером детской наивности.

А Мария — в ней было нечто волшебно-человеческое и правдивое. То самое свойство, что в глазах других и старуху запросто может превратить в девочку. Этим она притягивала всех, кто её окружал; и даже тех, кто видел её впервые. Но это, конечно, было лишь первым впечатлением. Чем ближе ты подбираешься к ней, тем больше понимаешь, сколько слоёв скрывается под её невинно чистой кожей. Дьяволица, принцесса; невинная и распутная — это всё была она. И как только такой герцогине сердец было достаточно одного Жоржа — маленького и наивного солдата, которого вскоре неизбежно позовёт за собой судьба в преисподнюю передовой?! Ей нужен был такой как я — опытный, мудрый и видавший больше, чем кто-либо из людей. Она нужна была мне — разбавить собой серую горечь бесконечно тянущихся вдаль дней. Я должен был ждать, пока они закончат свой танец вдвоём, чтобы втиснуться в него в самый подходящий момент. Ждать, а затем появляться вовремя — это то, чему я учился не одно столетие и в чём достиг несравнимого совершенства. И Фридрих — мог помочь мне в этом по-своему.

Конец ознакомительного фрагмента.