Однажды… Сборник рассказов выпускников Литературного института

Ида Мартин, 2018

Кто и почему обзывал Гагарина собакой? Как родилась басня Крылова «Демьянова уха»? Отчего у Ломоносова складывались непростые отношения с карасями? Что общего у Маяковского и морского котика? Кто был прообразом кота Бегемота? Почему люди произошли от обезьян, а русские от медведя? И каков был последний день Эвариста Галуа? На эти вопросы вам ответят выпускники Литературного института.

Анна Лапикова

Одно желание для золотой рыбки

Задание:

Непростые отношения складывались у Михайлы Васильевича Ломоносова с карасём, которого он никак не мог поймать в пруду где-то под Петербургом.

— Вот вы, Иван Иванович, русский?

— А какой же? А ты, Михайло, скажешь, немец? — хихикнул камергер ее величества императрицы Елизаветы Петровны и неподобающе, но с удовольствием так икнул.

— Натюрлих! — заявил профессор химии Петербургской академии наук, подражая излюбленному обороту речи своей жены — немки, и гулкие раскаты смеха вырвались из могучей его груди.

Отсмеявшись и утерев рукавом холщовой рубахи пьяную слезу, академик пошел на попятную.

— Я не немец, а помор! — сказал важно и испытующе глянул на друга.

— Ха! Помор! Не слышал… Ик!

— Как же, милостивый государь? — удивился Михаил Васильевич и, по обыкновению натуры своей, вступился за правду. — Поморы — те, что по морю Белому живут и на Мурмане промышляют! «По-мо-рю», отчего и поморы. Морского ходу знают и по Ледовитому океану ходят.

— И что с того? Ну, ходят… — как-то сник Иван Иванович, зевнул, икнул и подпер тяжелую голову кулаком.

— А то, что на самодельных судах, на кочах то есть, они за треской, за полтосиной да за зверем морским до самого Груманта доходят.

— Началось! — закатил глаза Иван Иванович.

— И хоть тяжко дышится им, да вольно. Оттого во мне сила природная, и по духу я не крестьянин, не крепостной…

— Помор, стало быть?! — воскликнул Шувалов в попытке прервать поток умозаключений молодого академика.

Тот быстро-быстро закивал головой:

— Потомвс… потомсв… тьфу, слово-то какое… нечистое.

А потомственный дворянин снова хихикнул, взгляд его полегчал, и темень хмельных глаз заискрилась лукавством. Будучи по натуре мягким и добродушным, Шувалов все же не мог удержаться от удовольствия в очередной раз сыграть на горячности академика.

— А докажи, Михайло, докажи! — хлопнул пустой рюмкой по столу. — Покажи, чему у поморов обучился, и наливай!

Михаил Васильевич схватился ручищей своей за штоф, зазвенел об рюмки, заморгал, призадумался.

— Может быть, коч смастерить?

— Зачем?! За здоровье матушки-государыни-императрицы Елисаветы Петровны — будем!

Михайло не закусывал, а Иван Иванович подвинул тарелку с сёмужкой, подхватил кусочек двузубой вилкой и аккуратно в рот положил.

— Ты мне лучше вот, рыбы напромышляй! — и указал на ближайшее к себе блюдо.

— Да завтра же всех карасей из пруда Петра Ивановича выловлю! — вскинулся профессор. — А если выполню и повеселю ваше превосходительство, порадуйте и меня, исходатайствуйте разрешение на недавнюю нашу задумку, потому как она только благо России принести может!

— По́лно, по́лно, Михайло Васильевич, спор шутлив, а ставка высока…

— Так ведь и цель высока! — провозгласил Ломоносов и уронил голову на грудь.

— Хорош! — восхитился камергер, с трудом поднялся из-за стола и, шатаясь, последовал в опочивальню.

Двоюродному брату Ивана Ивановича — графу Петру Шувалову в сорок шестом году императрица Елизавета подарила Парголовскую мызу под Петербургом. С тех пор прошло семь лет, и вязкая, заболоченная земля превратилась в ухоженный парк с аккуратными песчаными дорожками, фигурной формы озерами и прудами, а в центре ее бойко вымахал каменный дворец.

В малой кухне этого дворца приподнял с дубового стола чугунную голову свою Михаил Васильевич Ломоносов. Осмотрелся, увидал кухарку, кочергой из печи золу выгребавшую, и просипел:

— Глашка, плесни с ковша.

Напился, губы отер и обрел обычную свою громогласность:

— Баня топлена? Мыться желаю!

— Вы, Михайло Василич, как мужиком народились, так мужиком и преставитесь, — обиженно вымолвила кухарка.

— Не серчай, не гневайся, изящная, утонченная моя Глафира, — хрипло засмеялся Ломоносов и попытался ущипнуть необхватных размеров талию молодой прислужницы.

— Коли б ваша была, так и хватались бы, — ловко изворотилась кухарка, невольно зардевшись, как спелое яблочко. — Неужто баре так говорят? Оне всё «прошу» да «благодарю» выражаться изволят, а вы… душа темная!

— Душа темная, да ум светлый! Баре твои так изволят выражаться, — не без гордости сообщил ученый и вдруг, словно вспомнив о чем, встрепенулся. — Глашка, наготовь-ка мне хлеба, каши, червей.

— Червей-то почто?

А Ломоносов уже выходил из кухни, бормоча:

— Червей я сам накопаю, и опарыша нужно…

Раным-ранешенько, пока свежий утренний воздух не успел еще смешаться с теплом скупого августовского солнца, Михаил Васильевич сошел с крыльца Шуваловского дворца с удочками наперевес. Он направился прямиком в парк, к одному из прудов, который, как указали крепостные, был чисто карасевым. Ломоносов шагал размашисто, торопливо, чувствуя острое желание выиграть спор. И все же, подойдя к водоему и сбросив с плеча котомку с приманками, он чуть постоял, помешкал, потом вымолвил невольно: «Господи, благослови!» — и только тогда приступил к делу.

Часам к одиннадцати Михаила Васильевича разморило, и в полудреме ему начала мерещиться какая-то таблица, где все известные науке химические элементы располагались стройными рядами и столбцами, но тут к нему тихонько подкрался Иван Иванович и, хлопнув по плечу, поинтересовался:

— Клюет?

Михаил Васильевич вздрогнул, очнувшись, привстал, присел, снова привстал. Шувалов рассмеялся:

— Спит, собака! Признаться, я удивлен твоим нерадением.

— Разомлел на солнышке, ваше превосходительство. С рассвета сижу. Сейчас чудно́е мне привиделось.

— Что же?

Ломоносов наморщил лоб, потер пальцами переносицу.

— Пустое! Вылетело из головы.

Он медленно выпрямился, разминая затекшие члены, и рукой указал на довольно внушительную горку карасей, уложенных под сосновую сень на листы лопуха. А рядом с нею чего только не было насыпано: навозные черви, хлебные катыши, маслянистые комья каши, белесые опарыши, мотыль, овсяное зерно. И сам улов, и уйма приманок так поразили Ивана Ивановича, что рыболов счел нужным объясниться:

— Я, как удочки поставил, сразу жмыха растолченного к поплавкам для прикормки бросил. Не клевало с полчаса, потом на перловку и тесто брать начал. Даром что вода здесь как роса, ила на дне мало, и мотыля или червя он только по праздникам отведывает, а не взял! Страсть, какая рыба капризная.

Тут говорящий резко развернулся и бросился к снастям. Иван Иванович с легким волнением заглянул в водяное око пруда: срединный поплавок, покачнувшись, накренился набок. Шувалов замер, Ломоносов тоже. Он подсек в тот момент, когда поплавок полностью завалился, затем бережно подвел его ближе и ловким, уверенным движением выдернул весьма крупный, фунта на три, экземпляр.

Михаил Васильевич присоединил его к остальным и, сверкнув искорками, вспыхнувшими в ясных глазах, сообщил:

— Шесть штук осталось.

Иван Иванович недоверчиво взглянул на друга-ученого.

— Число верное, ваше превосходительство. За прудами графские егеря наблюдают особо, поскольку карасей этих Петр Иванович так любит, что за ушами трещит. Но только чтоб жаренных в сметане с луком и чешуи не снимать!

— Это кто тебе рассказал?

— Изящная кухарка его сиятельства… Глашка… Болтливая девка, слава богу!

— Михайло, да ты повеса! Изящную кухарочку приметил, а мне не показал, — развеселился Иван Иванович.

Ломоносов, однако, шутку покровителя своего оставил без внимания.

— Быть по сему, — решил камергер и кивком указал на горку трепещущих созданий. — За ними пришлю. До конца дня из этого пруда шесть карасей выловишь — ставка сыграла.

В четвертом часу пополудни, когда Глафира в накрахмаленном переднике вонзала нож в карасиную голову и тихонько напевала: «Илья-пророк по межам ходить», — в поварскую ворвался Ломоносов, бешено вращая глазами и крича:

— Что же жрет эта тварь… божия? — добавил он, заметив крепостную.

Дважды обежав кухню, Михаил Васильевич остановился в темном углу ее, у низкого столового буфета, словно бы вздувшегося изнутри. Глубины его скрывали множество глиняных и фарфоровых горшочков и баночек с заморскими пряностями и специями, куда только повар самого Петра Ивановича имел счастье совать свой красный нос. Ломоносов распахнул створки шкафа, задребезжал, загремел крышками.

— Руки прочь! — завопила Глашка, непроизвольно подражая главной кухарке, от которой слышала подобное по пятидесяти раз на день, и бросилась на защиту драгоценных специй. Она оттолкнула разбойника от буфета и вмиг приняла оборонительную стойку, будучи все еще с ножом в руке.

— Ты что? — испуганно спросил Михаил Васильевич.

Пару секунд спустя Глашка выронила нож и шагнула назад, тяжело дыша. Ломоносов в свой черед перевел дух и сдержанно произнес:

— Дура баба.

— Это приправы господина Кушав-вати, — заикаясь, оправдывалась кухарка. — Вы простите меня, окаянную, Михаил Васильевич. Бес попутал. За ради бога, простите!

Тут у нее задергалась нижняя губа, и, как две реки, хлынули слезы.

— По́лно, — примирительно вымолвил профессор, поднял нож с пола и усадил девушку на лавку. — По́лно, изящная моя Глафира. Не на то глаза, чтоб текла слеза.

Присев напротив, Ломоносов подал кухарке платок, деликатно смахнул мизинцем с ее щеки золотистую чешуйку и, чуть погодя, пожаловался:

— Не возьму я в толк, чего он хочет! Хлебом, кашей, пряником, и червем и на мотыля его заманивал. Не берет, старый прощелыга!

— Кого же вы этак потчуете, Михайло Василич? — удивилась Глашка.

— Карася! Одного, последнего. О, если бы ты знала, какая великая польза отечеству от него быть может.

— Ой ли? — вздрогнула кухарка.

Рыболов-неудачник уныло кивнул.

— А вы его бреднем! — вдруг предложила девушка, и лицо ее просияло.

— Не могу я так, Глашенька. Надо, чтобы по чести, по справедливости, — возразил академик, а потом доверительно попросил:

— Выдай мне немного тех пряностей!

Шувалов сидел на корточках над пятью тушками рыб, возложенных на листы лопуха, когда Ломоносов воротился к пруду. Заслышав знакомую поступь, Иван Иванович обернулся и озадаченно покачал головой.

— Время не медлит, Михайло.

— Еще не вечер, ваше превосходительство, — упрямо возразил рыболов.

— Вот смотрю я на тебя: лицо красное, глаза злые, огни в них колышутся, словно всполохи, и сам горю желанием поучаствовать! — издалека начал Шувалов.

Михаил Васильевич раскусил его тотчас и, не сдержавшись, вспылил:

— Освободите место!

— Уймись ты, бешеный мужик!

Иван Иванович, в отличие от Ломоносова, владел собой превосходно. Он повысил голос лишь для того, чтобы осадить неучтивца, и продолжил с привычной своей мягкостью:

— Я рядом посижу, понаблюдаю.

— Если вы так собирались поступить, — смиренно отвечал тогда академик. — Прошу покорно, чтобы случившееся вовсе не вспоминалось, потому что нахожусь я в крайнем напряжении.

— Забыл, Михайло.

— За все благодеяния господь бог вас наградит, — твердо произнес Ломоносов.

— А ты мне оду напиши. «Но мы не можем удержаться От пения Твоих похвал».

— Дразните? — улыбнулся Михаил Васильевич и горделиво расправил плечи. — Я за «благословенное начало Тебе, Богиня, воссияло» две тысячи рублёв получил в награждение. Лишь за слова в порядке стройном, за красноречие одно!

— Потому и ценю тебя превыше остальных, — отметил Иван Иванович и напомнил: — Однако карась, не в пример человеку, елейными речами не польстится, на острое словцо не клюнет.

— Тем более извольте место освободить! — сказал рыболов, отодвинул Шувалова в сторону и принялся орудовать удочками.

Не прошло и минуты, как поплавок из птичьего пера дрогнул и ушел под воду. Рука Ломоносова молниеносно откликнулась на поклевку. После подсечки он стал действовать осторожно, плавно и, давая рыбе возможность «погулять», старался не ослаблять шелковой лесы. Остро чувствуя ее тяжесть и сопротивление, подводил он ближе упорного своего карася. Ломоносов скользнул к самому краю земли, наклонился далеко вперед и со сладостным томлением ждал, что вот-вот увидит золотую рыбку.

Карась сорвался легко.

Михаил Васильевич, коротко вскрикнув, безотчетно погнался за ним по воде, как по суше, упал и пропал среди брызг, вспыхнувших в лучах заходящего солнца.

Трепетные волны успокоились, улеглись. Лишь там, где стоял недвижим высокий, крупный человек, гладкое бронзовое зеркало пруда являло взору мимолетность своего совершенства. Ссутулившись, потупившись, человек понуро наблюдал, как капли, стекающие с дрожащих пальцев, звонко и беззаботно разбиваются о воду. Досаду, разочарование, стыд выражали опущенные вниз уголки его губ. Другой человек, находящийся на берегу, лихорадочно подбирал слова утешения.

— Вот как бесславно… — вдруг заговорил Ломоносов.

— Оставь! — прервал его Шувалов. — Не за чем было отстаивать передо мной свою правду, она мне не нужна, ибо, если поморы — упорные, пытливые, сильные люди, с умом ясным и твердым, то ты — их сын, и сын достойный. Что касается награды за победу в споре, ту за необходимое дело почитать должно.

— Кажется, вы свою награду покамест не придумали, — заметил академик.

— Ты прав, и того ради выбирайся из пруда.

Михаил Васильевич сделал шаг и резко остановился.

— Постойте-ка, — наморщил он лоб. — Мне что-то мешает.

Очутившись на суше, рыболов снял левый ботфорт, перевернул его и испытал величайшее изумление: из голенища вместе с водой и илом выскочила, словно по волшебству, золотая рыбка!

— Так не бывает, — прошептал Иван Иванович, переводя недоумевающий взгляд с карася на Ломоносова и обратно.

— Я все-таки поймал его! — выкрикнул помор и весь засветился изнутри.

Крепостными графа Шувалова во время строительства имения один из холмов был досыпан до такой высоты, что в дальнейшем оправдывал свое возвышенное название, ибо именовался Парнас. С вершины его, с каменной скамьи, на которой расположились Михаил Васильевич и Иван Иванович, открывался взорам молодой Санкт-Петербург. На западе в растопленное масло залива погружался горячий, румяный блин солнца, слева из темных сеней леса веяло холодком, настоянным на медовых липах и кислом болотном сене.

— Не могу решить, чем любоваться, — улыбнулся Ломоносов.

— Я поистине не перестаю удивляться тому, как ты поймал последнего карася, — не находил себе места Иван Иванович.

— Спросите лучше, на что он поначалу взял, ваше превосходительство, — намекнул академик.

— Черви, хлебный мякиш et cetera — любой мальчик знает, на что их ловить.

— Любой мальчик знает, на что их ловить, а один знает, на что они клюют, — заговорщически подмигнул Ломоносов собеседнику.

— Я знал, что дело это нечистое! — заявил Шувалов и потребовал разъяснений.

Михаил Васильевич открылся другу без лишних уговоров.

После того, как Иван Иванович в первый раз посетил рыболова, клев совсем прекратился и время шло впустую. Приуныв, подперев подбородок кулаком и втайне надеясь на силу мысли, профессор пристально смотрел на поплавок. Услышав предупредительное покашливание за спиной, он обернулся и уперся взглядом в беззастенчивые мальчишеские глаза. Чумазый подросток лет двенадцати с белыми и тонкими, как хохолки одуванчика, волосами был прислан, по всей видимости, Глафирой — забрать пойманных карасей.

— Чего тебе? — не слишком доброжелательно отозвался взрослый.

— Вижу, не клюет у вас, барин, — нагло заметил парень. — Чего на крюк сажаете?

— Да что и все, — вздохнул рыболов.

— Хочете, научу Вас, на что карась тутошний берет? — поинтересовался мальчик.

— А хочете, я тебя научу говорить правильно? — не удержавшись, съязвил Михаил Васильевич.

— Хочу, — без промедления ответил тот. — Тем паче задумал я азбуке, чтению учиться. Старшие говорят, вы в Петербурге ученый большой.

— Эвон как! — опешил Ломоносов. — Зачем же тебе азбука?

— У дьяконова сынка Феофана, Фофана по-нашему, книга есть с картинками, — бесхитростно отвечал мальчик. — Корабли на них с плавниками рыбьими заместо парусов, доспехи на воинах чешуйчатые, на шлемах рога, как у жука. А барышни препотешные: лица набелены, брови насурьмлены, глаза махонькие, будто семечки. И все в халатах.

Последнее предложение он произнес с возмущением. Михаил Васильевич усмехнулся.

— Поизнай, об чем там написано, — продолжал парень. — Дьякон не скажет. Он Псалтири из рук не выпускает, только розгами стращает да приговаривает: «Побойся бога, побойся бога».

— Как зовут тебя? — спросил ученый.

— Алешей кличут.

— Я Михайло Васильевич, — представился Ломоносов. — Вот что, Алеша, заключим договор: ты разъяснишь мне, как перехитрить карася, я помогу тебе с азбукой. Справедливо?

— Добро́! — согласился мальчик.

— Если бы кто мог разъяснить мне «Грамматику» в родной Денисовке, — задумчиво проронил Ломоносов в разговоре с Шуваловым. — Я, пожалуй, что не убежал бы с подводами в Москву.

Алеша рассказывал обстоятельно:

— Караси на запахи падучи, у них нюх как у собаки. Я ноне к конюшне приставлен, а прежде у Кушать-подавати, барского повара красномордого, служил на подмоге. Один раз, когда меня за карасями послали, я тихомолком булку со стола стащил, с ванилью, которая (до чего скусна булка-то!), на крюк насадил маленько, и такой клев был, — парень закатил глаза. — Чуть с руками не отодрали!

— Я сначала ему не поверил, — признался Михаил Васильевич. — Не мог поверить.

— Однако проверил?

— Разумеется. Я при себе мятных пряников имел, скатал из них шарички — и скоро пятерых выловил. Между тем шестой все осторожничал, и я выпросил у поварихи ваниль.

— Тут он и взял? — догадался Иван Иванович.

— Нет! — огорошил Ломоносов слушателя. — Словно черт морской, злохитростный, не только ванилью, но и корицей, тмином, майораном пренебрег.

— Не томи, Михайло!

— Будучи в раздражении и едва ли не в отчаянии, я стал шагами гнев свой умерять, куст смородины отыскал, давай ягоды незрелые в рот отправлять. Как вдруг пришла дурная мысль: «Если попробовать?».

— На смородину?! — воскликнул Шувалов.

Академик кивнул и нарочито рассмеялся.

— Не верю!

— Я тоже этому не верю, помимо того, я не верю, что последнего карася скорее в сапог, нежели на крючок поймал, — сказал Михаил Васильевич. — Однако это произошло.

— Какая чудна́я история, — протянул камергер.

— Вернее, «чудесная», — поправил его Ломоносов и пошел ва-банк. — Сколь много законов естественных, которых природа держится, мы по незнанию страшимся и называем чудесами. Сколь усердно надлежит исследовать натуру, чтобы тайны ее великие разуму открылись.

— Ага, — тяжко вздохнул Шувалов. — Уже и о награде рассуждаешь.

— Вы только вообразите, ваше превосходительство. — Московский университет! В нем станут постигать науки такие юноши, как Алеша…

— Такие, как ты, — перебил Иван Иванович, но академик не заметил этого:

–…ревностные, смелые, отрада и честь отечества. Исходатайствуйте перед императрицей российскому народу. Этим благим делом вы щедро и достойно продолжите начинания Петра Великого!

— Ох, Михайло Васильевич, умеешь ты уговорить!

Все события вымышлены. Любые совпадения случайны.

Об авторе:

Лапикова Анна Валерьевна родилась в Северодвинске. Закончила МГТУ «Станкин» и Литературный институт имени Горького. Публиковалась в журналах «Москва», «Юность», газете «Литературная гостиная».