Сказки для Евы

Игорь Фарбаржевич

Настоящий сказочник может создавать разные сказки: весёлые и смешные, грустные и не очень, волшебные и совсем-совсем похожие на правду. Это непросто – каждая сказка требует своего особого подхода. И только самые большие и самые умелые сказочники могут написать сказку, в которой бы поместилось всё сразу. И ещё бы осталось место на многое-многое другое. Прекрасный писатель и великолепный Сказочник Игорь Фарбаржевич написал как раз такую сказку. Большую сказку. Роман в 3-х книгах. Эта сказка не похожа ни на одну из вам знакомых, дорогой читатель. Она очень и очень необычная и непростая. Сложно даже сказать, какая она больше – грустная или смешная. Наверное, всё-таки грусти в ней будет больше. И грусти именно такой, о которой нельзя забывать никому и никогда. Иначе может случиться так, что уже не сказка, а самая настоящая жизнь станет даже не грустной. А страшной. Очень страшной. Так вот, чтобы такого не случилось никогда – вам обязательно необходимо прочесть этот роман-реквием. Обязательно, дорогие наши читатели.

Книга первая

Бронзовая Менора

Начало начал

Неторопливо истина простая

В реке времён нащупывает брод:

Родство по крови образует стаю,

Родство по слову — создаёт народ.

Не оттого ли, смертных поражая

Непостижимой мудростью своей,

Бог Моисею передал скрижали,

Людей отъединяя от зверей.

А стае не нужны законы Бога:

Она живёт Завету вопреки.

Там ценятся в сознании убогом

Лишь цепкий нюх да острые клыки.

Своим происхождением — не скрою —

Горжусь и я, родителей любя.

Но если Слово разойдётся с Кровью,

Я СЛОВО выбираю для себя.

И не отыщешь выхода иного,

Какие возраженья ни готовь:

Родство по слову порождает СЛОВО,

Родство по крови — порождает кровь!

Александр Городницкий

20 декабря, в 10 часов 50 минут утра, белоснежный авиалайнер чартерного рейса Тель-Авив — Москва, со «звездой Давида» на хвосте, спустился подобно библейскому облаку с Небес и совершил посадку в Домодедово.

Огромный, шумный и суетный зал прилётов наполнился пассажирами израильского рейса, и была среди них статная пожилая дама с седыми стриженными «под мальчика» волосами, в короткой меховой куртке, меховых сапожках на каблуках и в чёрных брюках. Её сопровождали юноша и девушка в куртках и джинсах. Оба были красивы и неуловимо похожи на даму. И выглядела эта троица как бабушка и двое внуков.

Прилёт в точно указанное время обрадовал всех прибывших, но больше всего гевэрэт Берон, у которой было мало времени — всего-то три дня, — и потратить хотя бы час впустую считала она совершенно недопустимым.

Надо сказать, что гевэрэт Берон, то есть, «госпожа» на иврите, спешила не в Москву. Целью её поездки была детская больница маленького провинциального городка Зуева, которой она обещала подарить современную медицинскую аппаратуру.

Хава Берон была профессором, хозяйкой небольшой клиники микропедиатрии и считалась одним из лучших детских врачей не только в Израиле, но и в Европе.

Списавшись с властями Зуева и руководством детской больницы, получив отовсюду благодарственные ответы и приглашения, она решила вначале приехать сама — выяснить, что конкретно требуется, и уже вернувшись в Израиль, подготовить к отправке ценный груз.

Вы спросите, почему Зуев? С этого и следует начать нашу историю.

…А началась она летом, несколько лет тому назад, когда «зуевские следопыты» нашли на дне реки Искры странный немецкий танк времён Второй мировой войны, не похожий ни на один из танков Вермахта. Внутри обнаружили останки пятерых мужчин, но, самое главное, там же нашли стальной плоский сейф размером с портфель, в котором лежали нетронутыми — ни водой, ни временем! — рукопись книги «Восточный ветер» некоего штурмбанфюрера Рихарда Хольцмана и дневники его переводчика Лео. Когда сотрудники Зуевского Краеведческого музея совместно с представителями ФСБ ознакомились с дневниками, то оказалось, что подлинное имя Лео — Леонид Матвеевич Шварц, и что никакой он не немец, а наш советский человек, и не предатель, а герой. Кости немецких солдат отправили в Германию. Останки Шварца торжественно похоронили в общей могиле, недалеко от железнодорожной станции, где стоял Чёрный Обелиск Скорби. Он был поставлен после войны, в память о всех расстрелянных во рву, в дни немецкой оккупации. Внизу, под всеми именами высекли и его имя: «Шварц Леонид Матвеевич».

Вскоре после похорон стали искать его родственников, и спустя три года, осенью 2011 года, нашли живущую в Израиле Хаву Берон, профессора педиатрии, с европейским именем, в девичестве Еву Шварц, дочь Леонида Матвеевича. Узнав о драгоценной находке на дне Искры, госпожа Хава решила, во что бы то ни стало, посетить Зуев, где родилась и не была, страшно скзать! — целых семьдесят лет.

Однако прилететь самой не получалось — давал знать о себе возраст. Для любой женщины эта тема всегда была под запретом, но для госпожи Берон она, увы, оказалась слишком актуальной. Лететь одной в столь почтенные годы было тяжело, поэтому на семейном совете решили, что сопровождать её будут двое внуков — Леви и Хана.

Были они погодки — Хане двадцать пять, Леви двадцать четыре. Внук учился в медицинском университете, получил уже степень бакалавра, работал младшим ассистентом у бабушки. Завершив обучение и защитив диплом магистра, он должен был стать врачом четвёртого поколения в роду Шварцев.

Внучка же открывала новую стезю — училась на журналистском факультете Хайфского университета. В деканате Хана попросила неделю для поездки в Россию, чтобы написать большую статью, которая могла бы стать основой её диплома. Тема — российские корни семьи Шварцев, и, конечно, дружественные отношения между двумя странами. Под эту идею Хану освободили от лекций на семь дней, обязав вести «Дорожный дневник» о путешествии, и ежедневно помещать новости на университетском сайте.

Все трое хорошо говорили по-русски — об этом позаботилась госпожа Берон. Лишний язык никогда не помешает, убеждала она тех репатриантов, которые своих детей, а уж тем более внуков, не желали учить русскому. У неё же на этот счёт был свой резон. Каждый культурный человек в Израиле, говорила она, должен знать пять языков — иврит, арабский, английский, китайский и русский. Незнание китайского вызывало у неё чувство собственной ущербности, поэтому называла себя гевэрэт Берон «на четыре пятых культурной женщиной».

На иврите, арабском и английском Хана и Леви говорили бегло, а вот на русском Хава говорила лучше своих внуков, правда, с небольшим акцентом.

…В зале прилётов их встретили дальняя московская родня — хоть и не седьмая, но пятая вода на киселе, уже точно. Молодёжь зазвали к себе «Москву показать», а гевэрэт Берон посадили на автобус «Москва-Зуев» и позвонили главврачу детской больницы встречать гостью.

Вспоминать городок своего Детства Хава начала ещё в самолёте, когда, закрыв глаза, ясно увидела перед собой тот счастливый июньский день 1941 года…

…Аппетитные запахи пирогов, фаршированной рыбы и куриного бульона с укропом — необыкновенные ароматы кухни, словно божественные облачка, плыли по всему дому, из комнаты в комнату, проникая во все щели, пока, наконец, не добрались до детской.

От всего этого кулинарного наваждения Ева проснулась и сразу вспомнила, какой сегодня день. Ура! Воскресенье, пятнадцатое июня! Долгожданное воскресенье, которого она ждала с Нового года. Спать сразу же расхотелось…

…Дорога в Зуев заняла около двух часов, и к 16 часам автобус плавно свернул с шоссе и остановился на крошечном пятачке перед районным автовокзалом. Выйти из автобуса гевэрэт Берон помог водитель, за что был вознаграждён пятью долларами.

Стоя на площади, она дожидалась тех, кто должен был её встречать. На плече у госпожи Хавы висела небольшая дорожная сумка с личными вещами, которые она забросила туда в последний момент перед отъездом, когда зять приехал за ней на машине. Он должен был везти её в аэропорт Бен-Гуриона, потому что хайфский имени Ури Михаэли, что рядом с морскими верфями, обслуживал только местные авиалинии да ещё рейсы в соседние Иорданию, Турцию и Кипр. В Европу и в Россию лететь из Хайфы было пока невозможно из-за короткой взлётно-посадочной полосы с асфальтовым покрытием.

Зять госпожи Берон Алик Гуревич — ведущий инженер и отец Ханы с Лео — очень нервничал, напоминая ей каждую минуту, что надо спешить, так как, во-первых, до аэропорта ещё нужно доехать, а, во-вторых, самолёт ждать не станет.

— Ничего, подождёт, — возразила ему Хава. — Я ждала этого момента всю жизнь.

И вот теперь, стоя на площади зуевского автовокзала, со спортивной сумкой на плече и опираясь на ручку изящной складной тележки, гевэрэт Берон поверила, что мечта её, наконец-то, сбылась — она вернулась в город своего детства.

К тележке был привязан большой тяжёлый пакет, в котором лежали, тщательно упакованные, три меноры.

Открою секрет. Эти три восьмисвечника предназначались для праздника Хануки, который ожидался в эти декабрьские дни, но подарить их она должна была в три святых места — бронзовый в синагогу, серебряный в мечеть, а позолоченный — в Храм православный.

Принести такой подарок в синагогу, было делом нормальным, но дарить столь необычные подарки другим конфессиям, идея может показаться спорной и непонятной. Впрочем, до поры до времени.

— Кажется, наша!.. — неуверенно донёсся до неё мужской голос.

— Точно, она! — подтвердил женский. — Такая же, как по скайпу.

К пожилой гостье уже спешили трое — двое мужчин, в дублёнках, с букетами цветов и улыбающаяся женщина в каракулевой шубе. Один из мужчин был заместителем мэра, другой — главврачом детской больницы, а женщина заведовала хирургическим отделением.

После восклицаний, неуверенных объятий и поднесения цветов, все направились к поджидавшей машине из мэрии. Главврач вёз тележку, заместитель мэра нёс её сумку. Главврач хотел приехать за знаменитой гостьей на своей личной «Волге», но в мэрии посоветовали, что лучше ехать на «БМВ», и с водителем. Тогда будет возможность начать деловой разговор прямо в машине.

Гэвэрэт Берон привезли в новую гостиницу «Князь Зуеслав», названную так, в честь основателя города, который тот воздвиг ещё в 10 веке, построенную на месте старой «Зуевской зари». Ту, прежнюю гостиницу, она помнила плохо.

Администратор провела её в апартаменты, в двухместный номер, где уюта на грош, зато чисто. На столике стояли бутылки с соками и минеральной водой без газа, а также коробка зефира в шоколаде, который, как выяснилось, был любимым лакомством гостьи.

В ресторане гостиницы на вечер заказали столик на четверых, но, «госпожа профессорша», к общему удивлению, отказалась от ужина, мотивируя тем, что уже много лет она не ест на ночь и, самое главное, собирается потратить время более продуктивно. Попрощавшись с гостьей до утра, встречающие спустились в ресторан, чтобы самим отметить её приезд — ну, не швырять же деньги на ветер! — а гевэрэт Берон, умывшись с дороги и позвонив по мобильнику внукам в Москву, сказала, что всё у неё в порядке и поинтересовалась, как дела у них. Лишь только после этого, надев тёплый свитер, который предусмотрительно захватила из Хайфы и, повесив на плечо сумочку с документами, отправилась прогуляться по городу.

Бронзовую менору она всё же взяла с собой. Когда они ехали на машине в гостиницу, госпожа Хава заметила мелькнувшее неподалёку новое здание синагоги, построенное на том же месте, где стояло старое, сгоревшее. Новая синагога была не такой большой, как довоенная. Впрочем, подумала она, и евреев с тех пор в городе значительно поубавилось…

Госпожа Берон шла и не узнавала Зуев. И виной этому был не только ранний зимний вечер, когда вечерние огни меняют дневной город до неузнаваемости — повсюду стояли новые пятиэтажки, хотя попадались и старинные дома, которые гевэрэт Берон вспоминала сразу, правда, казались они ей теперь какими-то маленькими, даже кособокими, не то, что в детстве. Пройдя сквер, с заснеженным фонтаном, она сразу вспомнила свои последние дни в Зуеве.

Но, к удивлению Хавы, в душе её ничего не ёкнуло, ничего в ней не отозвалось. Впрочем, она давно поняла, что любой город из Прошлого — это, прежде всего, люди, которые жили в нём, их улыбки и голоса. И если исчезло сообщество людей, которое было её городом, то без него сама архитектура, даже самая замечательная, будет формой без прежнего содержания, как другая река. Те же площади, те же улицы, те же дома, даже запахи во дворах — но с другими людьми это уже другой город, похожий на твой, но не тот, в котором ты когда-то жил.

Госпожа Берон свернула в Пионерский переулок, однако, к её удивлению, на табличках, прикреплённых к домам, которые она с трудом прочитала в зимних сумерках, он почему-то назывался Рыбным. Изменились названия и других улиц. Хава оказалось одновременно и слепой и зрячей, поэтому то и дело просила подсказки у прохожих. Она не знала, что в девяностые годы всем старым зуевским улицам вернули дореволюционные названия. Улица Маркса вновь стала Болотной, а Энгельса — Полевой.

Новая синагога, обнесённая высокой оградой, была строгой архитектуры, с круглым куполом. Сильный свет фонаря осветил лепной могендовид — Звезду Давида — над входом.

Гевэрэт Берон вошла в приоткрытую калитку. Словно из-под земли вырос охранник — крепкий парень славянской внешности, в зимнем комбинезоне.

— Простите, — улыбаясь, обратился он к ней, — у вас что в пакете?

Хаве понравилось, что синаногу здесь охраняют.

— Менора, — ответила Хава. — Я привезла её в подарок.

И всё же охранник заставил развернуть пакет и, убедившись в правоте её слов, извинился и пропустил в храм. Хотя храмом ни одну синагогу в мире назвать нельзя. Любая из них, даже самая большая и главная в городе, всё равно была, по своей сути, лишь домом для моления. Храмом же синагога могла называться только в одном месте на Земле — на Храмовой горе в Иерусалиме.

Маленький, с рыжими пейсами на висках и плохо растущей бородой шамес — служка в синагоге — внимательно выслушав просьбу пожилой женщины встретиться с кем-нибудь из начальства, услужливо провёл её в боковую часть здания.

В это время, в одной из комнат, за столом, в кресле сидел седой ребе с окладистой бородой и, ритмично покачиваясь вперёд-назад, внимательно изучал, сквозь очки в золотой оправе, толстую книгу в кожаном переплёте. Он был так увлечён чтением, что не услышал, как вошёл служка. Не решаясь побеспокоить раввина, шамес застыл на пороге и робко кашлянул.

Ребе недовольно оторвался от чтения, строго на него посмотрел и снял очки. Он не любил, когда его отвлекали от изучения Закона.

— Что, Мойше? — сухо спросил он.

— К вам какая-то женщина, ребе… — ответил служка.

— Какая женщина? — раввин недоумённо поднял густые брови.

— Старая, — снял все вопросы служка. — Говорит, важное дело…

Раввин недовольно покачал головой, вскидывая вверх ладони:

— Ну, да! А как иначе! Ещё какое важное! Почему-то все важные дела находятся только у женщин!.. — Он поднялся с кресла. — Скажи ей, что я сейчас выйду. Наверное, по поводу своего непутёвого внука…

Служка вышел в коридор, бесшумно прикрыл за собой дверь и, обернувшись, почтительно сказал гевэрэт Берон:

— Сейчас он выйдет… А вы пока присядьте, — и показал рукой на стул, стоящий у стены.

— Ничего, я постою, — успокоила его Хава. — Пять часов сидения в самолёте не очень-то приятно для сосудов…

— Откуда вы прилетели?.. — спросил он.

— Из Хайфы.

— Для того, чтобы поговорить с ребом Элей?! — обомлел служка.

Хава улыбнулась:

— И за этим тоже…

Её ответ вызвал у шамеса восторженное почтение к своему учителю. Это ж надо! Чтобы только поговорить с ребом Элей, люди специально летят с другого конца света! Как будто там нет своих мудрецов! Как жаль, опечалился служка, что он не знал об этом раньше, иначе непременно осведомил бы раввина. Реб Эле любит, когда его хвалят и говорят приятные вещи. Впрочем, покажите того, кто этого не любит.

Тут дверь открылась, и раввин со строгим лицом величественно появился на пороге.

Гевэрэт Берон первая начала разговор. Вначале ребе с глухим раздражением воспринял это, как неуважение к себе, но как только незнакомая женщина рассказала, откуда и зачем приехала, он понял, что имеет дело не с зуевской бабушкой, пришедшей жаловаться на внука, а с профессором медицины европейского масштаба. Реб Эля расслабил мышцы лица, и Хава увидела добрую улыбку мудреца. Тут-то она и преподнесла ему менору. Бронза блестела так, что походила на золото.

— Дорогой подарок!.. — растерялся ребе, не поняв его истинную ценность.

Госпожа Хава подумала о другом значении его слов.

— Очень дорогой! — кивнула она. — По крайней мере, для меня…

…Выйдя из синагоги, гевэрэт Берон с замиранием сердца направилась в то место города, о котором вспоминала целых семьдесят лет и где столько же не была — во двор, где она родилась. Там в окружении большой семьи прошли первые восемь лет её жизни.

Подходя к арочной подворотне четырёхэтажного дома на Черноглазовской, которую детьми они называли «проходняшкой», подворотня соединяла улицу и двор, Хава всё просила Бога, чтобы их флигель оказался на месте. Если его там не будет, ей казалось, что она этого не переживёт.

Хава уже прошла арку, где, как много лет назад, так же пахло помойкой, и всё боялась поднять глаза. Наконец, она пересилила страх и увидела в центре двора, среди фонарей, что старенький одноэтажный флигель Шварцев стоит, где стоял. Это был высший момент счастья! И хоть выглядел он неказистым, низким и тесным, да ещё огороженный неуклюжим забором, за которым лежал крошечный палисадник — ей всё это показалось таким прекрасным, что она не променяла бы его даже на дворец царя Соломона! Летом Хава сразу узнала бы это место по зелёной занавеси дикого винограда на стене дома, по запаху цветов на клумбе… Сейчас же весь мир её воспоминаний лежал под снегом, как и сама жизнь, припорошенная годами…

Хава решила, во что бы то ни стало, попасть во флигель, кто бы там не жил. Она подошла к калитке, открыла её, вошла в палисадник. Опираясь на деревянные поручни, которые выстругал её дед, поднялась на крыльцо. Хотела позвонить, но почему-то звонка не оказалось, и гевэрэт Берон постучала.

Дверь открыли сразу. На пороге стояла молодая взволнованная женщина.

— Ну, почему вы так долго?! — чуть не плача спросила она.

— Что, долго?.. — не поняла Хава Берон.

— Мы вызывали доктора ещё утром! — недовольно объяснила женщина, впуская её в дом.

Оказалось, что в семье болен ребёнок. Сильный кашель. Высокая температура.

Не представившись, кто она, Хава осмотрела малыша, на личном бланке выписала рецепт, поставила свою печать и подпись. Затем позвонила главврачу детской больницы и попросила его срочно помочь ребёнку по адресу — Черноглазовская 10, флигель во дворе.

Лишь потом достала из сумки коробку израильских конфет и уже за чаем на крохотной кухне в нескольких словах обрисовала, кто она и зачем прилетела в Зуев.

Услышав фамилию Шварц, хозяева переглянулись, и женщина достала из буфета небольшой свёрток, обернутый в пожелтевшую газету. Она положила его на стол и стала аккуратно разворачивать, чтобы не порвать обёртку, то и дело, поглядывая на гостью. Наконец свёрток был раскрыт, и перед госпожой Берон появился совсем новенький фотоаппарат «ФЭД» довоенного выпуска.

— Боже! — воскликнула поражённая гостья. — Это же мой подарок!

На задней части корпуса стояла гравировка: «Дорогой внучке Евочке Шварц от бабушки Нины. 15.VI.41 г.».

— Вы нашли его в погребе, за бочкой?

— Да, — ответила женщина, — лет двадцать тому, когда родители делали капитальный ремонт. До нас здесь жило много семей…

— Плёнки внутри не было? — спросила гевэрэт Берон без всякой надежды услышать положительный ответ.

— Была, — сказал хозяин дома.

— И… где она?.. — затаив дыхание, произнесла гостья.

Вместо ответа женщина достала из ящика буфета небольшой толстый конверт и положила на стол.

Госпожа Хава, не веря в то, что сейчас увидит, вытащила из конверта пачку старых фотографий. Без спешки достала она из сумки очки — сказывалось самообладание хирурга — надела их и взглянула на первое фото. Со снимка на нее, улыбаясь, смотрела молодая стройная женщина; положив руку на деревянные перила, она стояла на крыльце флигеля.

— Мама! — тихо произнесла госпожа Берон дрогнувшим голосом. — Моя мама!..

Остальные фото она разглядывать не стала, с согласия хозяев спрятала конверт в сумку, чтобы посмотреть их потом, наедине, в гостинице. Туда же в сумку ей положили и фотоаппарат.

После такого невероятного события гевэрэт Берон пригласила всю семью в Израиль и обещала принять, как самых близких и дорогих родственников. Билеты и проживание в гостинице она брала на себя.

Потом её провели по всему дому. Но радости эта экскурсия не прибавила. Ощущение было тем же, что и в городе — комнаты, которые помнились ей большими и высокими, оказались маленькими и низкими. К дому была пристроена новая веранда. Кроме того, вся мебель во флигеле была другой, да и комнаты, видно, не один раз перелицовывались ремонтом. От того дома почти ничего не осталось, даже запахов. Впрочем, войдя в бывший папин кабинет, госпожа Хава с радостью увидела один из его книжных шкафов, в котором наряду с собраниями сочинений советских лет, стояли знакомые кожаные корешки старинных книг с золотым тиснением, и на какой-то миг душа её притронулась к Прошлому.

Когда гевэрэт Берон, простившись с хозяевами флигеля, вышла во двор, к дому уже подъехала «скорая», вызванная главврачом детской больницы. «Госпожа профессорша» объяснилась с доктором «скорой» и направилась к арке. Она вновь подумала о той драгоценной ноше, которую несла с собой. Мысли тут же переключились на фотоаппарат «Никон», который она оставила в гостинице, так как снимать в сумерках зимнего дня было бы глупо. Завтра утром она обязательно сюда вернётся и сфотографирует флигель при солнечном свете.

Подходя к арке, Хава обернулась, чтобы запечатлеть в памяти кусок своего Детства.

…И в тот же миг декабрьский вечер на её глазах превратился в июньское утро тысяча девятьсот сорок первого года…

Бронзовая Менора

Первая Свеча

Флигель во дворе

И нарёк Адам имя жене своей: Ева,

ибо она стала матерью всех живущих.

Пятикнижие МОИСЕЯ, Бытие, 3/20

Черноглазовской улицы неукоснительный склон…

Черноглазовской улице — самый нижайший поклон!

Черноглазовской улицей снова, как в детстве, иду,

Вспоминая её, словно во сне иль в бреду…

…Были в этом названии нежность, любовь и тепло,

Но название это, наверное, талой водой унесло…

…Черноглазовской улицы нету в глуши городской…

— Черноглазовской улицы нету! — шепчу сам себе я с тоской,

Поменяли название — затерялся во времени след,

Жаль, ведь есть эта улица, но прекрасного имени нет.

Анатолий Житницкий. Из стихотворения «Харьков, улица Черноглазовская…».

Только тот, кто любит приглашать,

может испытать удовольствие

от пребывания в гостях.

Хаим Вейцман. Суд и заблуждение

…Аппетитные запахи пирогов, фаршированной рыбы и куриного бульона с укропом — необыкновенные ароматы кухни, словно божественные облачка, плыли по всему дому, из комнаты в комнату, проникая во все щели, пока, наконец, не добрались до детской.

От всего этого кулинарного наваждения Ева моментально проснулась, и сразу же вспомнила, какой сегодня день. Ура! Воскресенье, пятнадцатое июня! Спать сразу же расхотелось.

Так всегда бывает. Когда с вечера помнишь, что у тебя утром куча дел, — вставать неохота. А когда знаешь, что завтра выходной, — обязательно проснёшься ни свет, ни заря. Но тем и хорош этот день, что, проснувшись, можно делать всё, что хочешь. Хочешь мечтать — лежи и фантазируй. Хочешь ещё поспать — повернись на другой бок и смотри хоть тридцать третий сон. А хочешь поработать в доме — вставай и трудись. Выбор большой. В будни такого себе не позволишь.

Но этот выходной был особенным — одновременно «днём веселья и днём труда»! Придётся здорово потрудиться, чтобы День рождения прошёл хорошо и весело. И хоть девять лет дата не круглая, но ответственная. Будет много гостей, и всех нужно принять от всего сердца, чтобы, уходя, каждый мог сказать, что у Евы Шварц был настоящий праздник.

Младший брат Лёвка испытывал небольшую зависть, потому что в его жизни таких праздничных дней было на два меньше. Не говоря уже о том, что День рождения Евы отмечали в середине июня, а Лёвку угораздило появиться на свет в начале февраля.

— Везёт тебе! — говорил он сестре с обидой. — На твой день рождения — и фрукты, и каникулы, и даже цветы!

— Фрукты для гостей, — отвечала Ева, — каникулы — для всех. А цветы дарят ещё и маме, и бабушке, потому что мы женщины. Тебе-то, зачем цветы, Кудряшка?..

Ева так назвала Лёвку, как только он родился, потому что его голова была сплошь из тёмно-каштановых кудрей. Лёвка их ненавидел! Ведь он мальчик, а не девочка! Несколько раз даже сам пытался их состричь, но бабушка Берта и думать об этом запретила:

— Успеешь ещё походить тифозным, холера на их голову! — говорила она, вспоминая годы Гражданской войны в городе Балте.

Лёвка действительно был похож то ли на ангела, то ли на херувима со старинных открыток, но больше всего на очаровательную еврейскую девочку. Впрочем, на какую же ещё?

Пряные запахи ванили, гвоздики и кардамона щекотали ноздри и манили к столу, приговаривая: «Открывай-ка рот, дружок, я — румяный пирожок!..»

Это бабушка Берта уже с раннего утра жарила, пекла, варила, а может быть, и не ложилась спать вовсе. Воскресенье! Каждый проводит его, как хочет!

Вот в прошлом году День рождения Евы выпал на субботу, и это доставило всей семье некоторые неудобства.

Тоже проблема, скажете вы. Ну, какая разница, когда его праздновать! Любой день недели хорош для этого. Или в ту самую субботу не взошло солнце? Или посыпались на землю звёзды, как из разорванного кулька медовое печенье? А может быть, дождь пошёл снизу вверх, словно фонтан на городской площади?..

Нет, отвечу я, и солнце взошло, и звёзды не посыпались, и тёплый дождь, как положено, пролился из туч. Шабес или «священнвя суббота» для верующего еврея — значит куда больше, чем сам День рождения в субботу.

Субботняя история, которая произошла с Лазарем Наумовичем, Михаилом Менделевичем и их женами Идой И Сарой — в прошлогодний День рождения Евы

Суббота — это не только Божий подарок и Божья милость после шести рабочих дней создания Мира, но и долгожданный покой для всех евреев, после вывода их по воле Бога из египетского плена.

«Борум шеф квод малхуто ле-олам ва-эд!..»

В этот Святой День нельзя ничего делать — ни застилать постель, ни готовить ужин, ни даже играть с кошкой. Зажечь свет в коридоре, и то считается грехом — ведь если Бог отдыхал в субботу, то так должны поступать и люди.

Поэтому еду готовили заранее, а свет включали во всём доме ещё с раннего вечера в пятницу (а в давние времена, зажигали свечи), и так, при лампочках или свечах, пребывая в мире и покое, семья молились, ела и пила во славу Божию, ожидая окончания шабеса.

«Благословенно имя Его царствия вовеки веков!..»

Правда, в шабес почему-то разрешается переставлять тяжёлую мебель, и, представьте себе! — до сих пор находятся семьи, которые этой поблажкой пользуются, тем самым, пытаясь даже в Святую Субботу немного улучшить свою жизнь.

В тот шабес, который выпал на День рождения Евы, вернее, в прошлый День её рождения, который выпал на субботу, никто из родственников мебель не переставлял. Это так, к слову. На самом же деле, случилось вот что. В их большом семействе были два верующих родственника, которых с жёнами тоже пригласили на семейный праздник. Один из них — кузен бабушки Берты, другой — дедушки Павла. Первого звали Лазарем Наумовичем, второго Михаилом Менделевичем. Ну, а их жён соответственно — Идой и Сарой.

Михаил Менделевич Левантович считался в Зуеве прекрасным часовщиком. Он мог оживить любые часы — от наручных и «луковок» до стенных и напольных. Даже куранты на башне Горисполкома, благодаря его умению, отбивают каждый час музыкальным боем. Честно отработав в кооперативной мастерской, Михаил Левантович недавно ушёл на заслуженный отдых. Был он невысок, совершенно лыс и отличался медлительностью. Его жизненная философия гласила: «Зачем спешить, если Время вечно?..». Жена Сара Соломоновна, в отличие от своего супруга, была женщиной энергичной и крупной, носила обувь сорок второго размера и, в полном смысле слова, любила жить «на широкую ногу». В то же время была она тонкой натурой и преподавала в музыкальной школе по классу фортепиано.

Второй родственник Лазарь Наумович Утевский тоже был пенсионером с небольшим стажем. Ещё два года назад он служил, не где-нибудь, а в районном Управлении Народного Комиссариата путей сообщения. И не кем-нибудь, а главным бухгалтером. Всю жизнь Лазарь Наумович очень дорожил этим местом и был человеком до крайности дисциплинированным — никогда не опаздывал на службу, не пил, не курил, редко улыбался. Когда все управленцы отправлялись раз в год в культпоход, ну, скажем на фильм «Волга-Волга», Лазарь Наумович сидел весь сеанс с каменным лицом и стеклянным взглядом, как комик немого кино Бастер Китон, словно показывали ему не музыкальную комедию Александрова, а «Божественную комедию» Данте. Но как бы изумились его коллеги, столкнись они с Лазарем Утевским вне службы! Они услышали бы шутки и анекдоты, которые буквально выплёскивались из этого смешливого рыжего человека! Правда, анекдоты не всегда «свежие» и почти всегда «с бородой».

А уж то, что он был набожным евреем, знали только самые близкие родственники и то под большим секретом. Когда он ходил в синагогу, то надевал чёрные очки, шляпу надвигал по самые брови и высоко поднимал воротник плаща, чтобы его, не дай Бог, никто случайно не увидел из Управления.

Жену его Иду Григорьевну можно было охарактеризовать не так щедро и подробно, а всего лишь двумя словами, зато какими! — «Прекрасная домохозяйка!». Вот так!

У обоих пожилых пар было по одной дочке, и обеих звали Лилями. Никто специально не договаривался, но так получилось. Когда Утевские должны были произвести на свет ребёнка, они жили на Украине, в Конотопе, и почти не общались с родственниками из Зуева. И, естественно, не знали, что у Левантовичей уже есть дочка Лиля. Когда же Лазарь с семьёй переехал жить в Зуев — что-либо поменять уже было поздно. Да и зачем?

Однако чтобы не путать девочек в разговоре, родственники стали звать дочь Утевских Лилей-Большой, а дочь Левантовичей Лилей-Маленькой. Прозвали их так не по возрасту, а по росту. Лиля Утевская, которая была на год младше Лили Левантович, была выше её на целую голову.

Лиля-Маленькая с детства мечтала стать скрипачкой, успешно закончила музыкальный техникум по классу вокала, но ещё с большим успехом сразу после техникума выскочила замуж за зубного техника Изю Бограда. Это была трагедия для её родителей, особенно для мамы Сары. Та мечтала когда-нибудь вместе с дочкой выступить в концерте — Лиля поёт, мама аккомпанирует. Но дочь спрятала свой диплом в платяной шкаф под стопку белья и, окончив курсы медсестёр, стала помогать мужу в его частном зубном кабинете. А спустя несколько лет у них уже родились дети — Вова и Элла, которым сегодня было по девять и семь лет, и Лиле стало совсем не до музыки. Правда, Сара пыталась учить игре на фортепиано своих внуков, но те пошли в породу Боградов — умные мозги, но голоса ни на одну ноту! Зато в августе в их семье ждали пополнение. И на третьего внука у Сары были большие надежды — уж на нём, она думала, отыграется на все семь с четвертью октав!

Что же касается Лили-Большой, то официально Лилия Лазаревна была незамужней, но при этом имела девятилетнего сына Марика с фамилией Глазер. В честь кого она дала сыну эту фамилию — не знал никто, даже сама Ида, которая была в курсе всего на свете. А может быть, и знала — её дело! По городу ходили разные слухи. Якобы тайный отец Марика был подпольный миллионер Саша Глазер, которого потом арестовали и расстреляли, по другим слухам — племянник известного Бени Крика, который проездом из Одессы в Москву остановился на ночь в Зуеве. Впрочем, слухи слухами, а сплетни сплетнями. Важно другое — в семье Утевских рос красивый и крепкий парень «в их породу», то есть, с веснушками на лице и по всему телу, как у Лазаря Наумовича и его дочки. Как говорят: «когда у девушки нет других достоинств, то веснушки — прелесть». Поэтому всех троих стали звать для краткости «рыжими». Кроме самой Иды. Она поседела ещё девочкой, в 1890 году, в Конотопе, во время погрома, когда на её глазах убили всю семью, и с тех пор красила волосы басмой.

Работала Лиля-Большая у дяди Миши Левантовича в часовой мастерской на полставки приёмщицей заказов и ещё на полставки уборщицей.

Следует добавить, что жили эти две семьи на одной и той же улице, где и семья Евы, каждая в собственном доме. Только Шварцы жили наверху, на горе, в самом начале Черноглазовской, а Левантовичи с Утевскими в самом низу. Оттого-то место стали звать «Низом». Достаточно было сказать: «у них, в Низу», или «пойдём в Низ», как всем было ясно, о чём идёт речь.

Улицу же Черноглазовскую назвали так потому, что жила на ней, лет триста тому назад, красивая девушка с чёрными глазами, которую родители разлучили с женихом и заставили выйти замуж за другого. А она, возьми — да не выйди, а она, возьми — да утопись!

Вот теперь, когда вы немного познакомились с этим двумя семьями, позвольте, наконец. закончить историю, которая произошла с Лазарем Наумовичем и Михаилом Менделевичем в прошлогодний День рождения Евы.

Дождавшись окончания Святой Субботы — а это был уже вечер — две пожилые пары, договорившись заранее, стали готовиться к походу в гости. Пока женщины одевались и причёсывались, пока красили губы и решали, какое платье надеть, пока подобрали туфли, которые подойдут к платью, пока собрали подарки, наступил поздний вечер. Они уже думали пойти завтра, но «хороша ложка к обеду». Ну, хотя бы к ужину. Потому что завтра, 16 июня, уже будет День рождения не Евы, а какой-нибудь другой девочки, скажем, Нади Пинкензон. Так что всё нужно делать вовремя. Сказано — сделано! Но как не спешили гости на торжество, преодолевая крутой подъём улицы по бесконечным деревянным ступеням, оказалось, что в доме Шварцев веселье давно закончилось, а сама именинница видит уже третий сон. Так что родителям Евы, облачёнными уже в пижамы и домашние халаты, пришлось извиняться перед запыхавшимися ночными гостями. Их, конечно же, покормили, напоили, но всё как-то быстро и наспех, так что праздника для них не получилось.

Вот вам одно из неудобств, когда День рождения приходится на субботу! Правда, только в тех семьях, где есть праведные евреи.

…Другим неудобством было то, что школьники в этот день тоже учились. Даже первоклашки. Должно было пройти ещё лет двадцать пять, пока, наконец, не только школа, но и вся страна получила в подарок два выходных дня в неделю. И сегодня почти никто из молодых людей не знает о «шестидневках», а о «семидневках», тем более.

Но в те времена, о которых я веду речь, у всего взрослого населения была семидневная неделя — то есть, «вкалывали» люди без выходных. Ибо строить социализм — дело хотя и почётное, но довольное тяжёлое. Хорошо, хоть в школах был один выходной, в воскресенье.

Вот мы и вернулись в начало рассказа, в то летнеевоскресное утро, когда Еве Шварц исполнилось девять лет.

…Гостей ожидалось много, человек двадцать. Впрочем, много это или мало, судить вам. У каждого свой кошелёк и свои гости. Для кого-то и десять человек аншлаг, а для других и полсотни не деньги. Словом, количество гостей — дело сугубо личное.

Кроме детей-родственников, о которых я уже упомянул, Ева пригласила ещё троих соседских ребят — своих давних приятелей по двору — Надю, Тату и Шурку. Надя Пинкензон росла в семье инженера, Тата Маляр в семье партийного работника, а Шурик Холодов был сыном дворничихи Зины, и жили они вдвоём с матерью в подвале старинного четырёхэтажного дома. А ещё Ева позвала трёх своих одноклассников, с которыми закончила первый класс — Лёлю Турчину, Олега Гончарко и Марьяну Клейдман.

В те годы, о которых идёт речь, в первый класс брали строго с восьми лет. И если кто-то родился в октябре, то в школу всё равно попадал только на будущий год. То же самое произошло и с Евой. В сентябре ей было уже больше семи. И хотя родители убеждали директора школы, что их дочь умеет читать, писать и считать, её всё равно взяли в первый класс в положенное время, когда Еве давно исполнилось восемь.

Впрочем, в то время всё было очень строго — если «с восьми», значит, с восьми, и тут уж никакое начальство не переспорить.

…Ева повернула голову к соседней кровати. Там крепко и спокойно спал младший брат Лёвка. Хотя понятие «спать спокойно» было не для него. Одна рука свисала к полу, зато ноги лежали на подушке — там, где должна была покоиться голова в кудрях. И происходил этот «перевёртыш» почти каждую ночь.

Внезапно с небес раздался звонкий голос под музыку скрипки:

— Гоп, гоп! Выше, выше!

Ест коза солому с крыши.

Ева вскочила с постели и бросилась босиком к раскрытому окну.

Высоко над двором, среди голубей дяди Коли, кружила старая коза Тася, широко распластав по небу свои белоснежные крылья. На ней сидел весёлый человек неопределённых лет, по имени Янкель-Сирота. Он распевал во всё горло, подыгрывая себе на скрипке.

— Ну, и какое вам до них дело?! Летают себе, и летают! — каждый раз защищала эту парочку от всех недовольных на Городском рынке торговка птицей Маня Гомельская. — Вам шо от этого, холодно? Мне, например, даже не жарко!.. — обмахивалась она газетой.

Точно так же думало большинство жителей. Ведь не вражеский аэроплан, в самом-то деле, летал в небе над Зуевом! А свой городской мешигинэр верхом на козе!

Вот тут уж позвольте за него вступиться!

Рассказ о том, кто такой Янкель-сирота, и о его месте в городе Зуеве

Начну с того, что никакой он не сумасшедший. А то, что любит баловство и разные шутки, то давайте тогда объявим всех детей мешигинэрами! Просто Янкель-Сирота умел делать то, что не умели другие. За это человека уважать надо, даже ценить, ибо второго такого нигде не сыщешь.

Как, впрочем, и самого города Зуева. Он тоже может похвастаться такими невероятными вещами, что — оёёй!.. Впрочем, о самом городе я расскажу позже — отдельно и подробно.

Сейчас же мы говорим о летающем на козе Янкеле.

Сразу после Революции один из ретивых работников ВЧК пытался даже подстрелить летунов, а спустя годы, кто-то из НКВД добивался их ареста. Но из этих идеологически-охотничьих затей ничего не вышло, словно сам Янкель-Сирота и его коза были заговорёнными.

А в прошлом году для порядка председатель горисполкома приказал записать Янкеля в лётный клуб ОСОАВИХИМа, а козу Тасю срочно превратить хотя бы на бумаге в дирижабль. Но так как она летала по одной ей известным траекториям, приказ на следующий день пришлось тихо свернуть.

В конце концов, когда приструнить летунов не удалось, городская власть махнула на них рукой и сделала вид, будто в Зуеве нет и никогда не было никакого Янкеля с его летающей козой! А ведь, на самом деле, Янкель-Сирота заслуживал к себе самого пристального внимания.

Начнём с того, что он был полиглотом и знал не только все языки, на которых говорят сегодня, но и «мёртвые» тоже. На них общались когда-то шумеры, ассирийцы, филистимляне и копты. Таким языком была и латынь. Прошли тысячелетия, древние языки забылись, а Янкель-Сирота все их каким-то непостижимым образом помнил.

Из Москвы и Ленинграда приезжали в Зуев разные профессора — языковеды (ну, и психиатры, конечно) и никак не могли взять в толк: кто его всему этому научил.

И хоть Янкель объяснял, что выучил их сам, так как живёт на свете почти двадцать веков, его ответ только усугублял подозрительное к нему отношение со стороны учёного мира. Каждый проверяющий перед тем, как поставить свою подпись, делал одну и ту же запись в командировочном журнале: «желательно отправить гр-на Янкеля-Сироту на долгое и, главное, интенсивно-принудительное лечение».

И в этом не было ничего удивительного. Любой советский учёный, воспитанный на здоровых и бодрых законах социалистического общежития, не мог бездоказательно верить в такой бред, как «временной телекинез», благодаря чему испытуемый, по его словам, был лично знаком со многими известными людьми мировой истории.

Например, Янкель-Сирота утверждал, что дружил с Улугбеком и знал хана Батыя, что помогал размешивать краски самому Леонардо да Винчи, а ещё, будто плавал на каравелле Магеллана и пил вино с Исааком Ньютоном, закусывая печёными яблоками из его сада. Кроме того, был свидетелем поражения Наполеона Бонапарта при Ватерлоо, а на голландских верфях, во время строительства корабля, устраивал перекур вместе с русским царем Петром Первым. Ну, как вам такое? Понимаю ваше недоумение, но, зная лично Янкеля-Сироту, склонен ему верить. Уж если он что сказал, — значит, так оно и было. В Зуеве таких правдивых людей было двое — он и служка из синагоги реб Хаим. Но о нём рассказ впереди.

Словом, нашествие учёных ни к чему не привело, «заговорённость» продолжала действовать, и Янкель-Сирота, как летал на своей козе, так и летает до сих пор.

…Ева распахнула занавеску и крикнула:

— Привет, Яник! Сегодня у меня День рождения! Прилетай в гости!

Янкель в этот момент хоть и висел в небе, всё же её услышал и приветственно махнул рукой в ответ:

— Я помню! А будет Тасинолюбимое миндальное печенье?!

Ева принюхалась, стараясь уловить в аппетитном облачке с кухни запах миндаля, и радостно сообщила:

— Будет! Бабушка его уже испекла!

— Тогда обязательно прилетим! Поздравляю тебя, малышка!

Надо вам сказать, что и без миндального печенья Янкель-Сирота обязательно прилетел бы в гости — уж очень он любил праздники и веселье! Тут Тася заблеяла, взмахнула хвостом, затрясла бородой, и направила свои крылья в сторону Городского рынка.

А Ева села в постели по-турецки и принялась заплетать косу. И пока её быстрые пальцы ловко наводили на голове неземную красоту, она вспоминала о вчерашнем дне, когда закончились занятия в школе и наступили первые в её жизни летние каникулы.

Учительница Нина Борисовна поздравила класс с окончанием учебного года и пожелала хорошего отдыха. А ещё попросила прочесть много нужных книг, потому что во втором классе, предупредила она, учиться будет труднее, чем в первом. И раздала рекомендованный Наркомпросом список книг для чтения — от Пушкина и Некрасова до Гайдара и Бианки.

С книгами проблем в доме не было. Их собирал отец, а несколько больших шкафов со старинными томами в кожаных переплетах с позолотой на корешках достались им от второго дедушки, Матвея — отца папы. Дедушка Мотя был человеком образованным, широких взглядов, а его отец Натан Моисеевич — прадедушка Евы и Лёвки — был лично знаком с писателем Львом Толстым и художником Николаем Гё.

…Тут в детскую вошла мама Хана. Ханой её называли все родственники и папа тоже. Для детей же она была «мамочкой» и «мамулей». А вот в больнице, где мама работала хирургом, все коллеги и больные обращались к ней официально — Анна Павловна.

Мама была небольшого роста, очень изящная, и этим ставила в тупик некоторых «доброжелателей», которые утверждали, что еврейские женщины, по своей природе, всегда толсты и безобразны. А ещё у мамы были рыжего цвета пушистые волосы, разбросанные по плечам, и даже в пасмурный день они походили на копну «домашнего» солнца.

— С Днём рождения, доченька!..

Мгновенно вспорхнув, Ева восторженно повисла у Ханы на шее.

— А где мне подарок?.. — сонным голосом спросил Лёвка, наблюдая за их нежностями. Он проснулся уже давно, когда Ева громко приглашала на День рождения Янкеля-Сироту.

— Будет тебе подарок, — ответила она брату. — Получишь, когда придут гости.

По семейной традиции, «виновник» торжества дарил всем гостям небольшие сувениры, сделанные своими руками. И выходило, что в День рождения никто не оставался без подарков — ни «новорождённый», ни гости.

Сувенирами могли быть обычные акварельные рисунки и вырезанные из бумаги силуэты, фигурки из пластилина или вышивка с инициалами на носовом платке. Это могла быть обычная бутылка, увитая на клею бумажным шпагатом, а потом разукрашенная цветной гуашью и для красоты покрытая лаком — ставшая вазочкой для цветов. Это был и самый обычный камень-голыш, найденный на берегу речки Искры, на котором нужно было придумать пером или кистью какой-нибудь забавный рисунок.

На сегодняшний День рождения Ева тайно от всех делала сувениры, начиная с весны. И успела сделать, штук двадцать, не меньше.

— Ну, что ты мне подаришь, что?.. — нетерпеливо спрашивал сестру Лёвка, садясь в постели.

— Сам увидишь!

— Нет, скажи сейчас!

— О подарке нельзя говорить заранее, — заметила мама.

— Мне мо-ожно, — заныл Лёвка. — Я её бра-ат!..

— Не ной! — строго сказала Ева.

— Я не но-о-ою!.. — заныл Лёвка ещё громче.

— Я же не расстраиваюсь, что свои подарки получу только к вечеру, — заметила она.

— Почему к вечеру?.. — Лёвка тут же перестал хныкать.

— Потому что Ева родилась в половине шестого вечера, — объяснила мама. — А в нашей семье, если ты помнишь, подарки друг другу дарят только после того, как пробьёт Настоящий Час Рождения.

— Не пробьёт, а прокукует, — поправил маму Лёвка (в их доме были часы с кукушкой) и тут же поинтересовался: — А когда я родился?..

Мама присела к нему на постель, он крепко к ней прижался.

— А ты, мой дорогой, родился поздней морозной ночью. Почти под утро.

— Как?! — растерялся Лёвка. — Значит, у меня нет Дня рождения?..

— Почему нет?! — не поняли мама с Евой.

— Потому что я родился в Ночь рождения, — убитым голосом сказал он. — А ночью все спят и в гости никто не ходит!..

Мама и Ева рассмеялись.

— Не беспокойся, — успокоила его мама. — Ты родился ранним утром нового дня. А раз так, то этот день и зовётся твоим Днём рождения. И поздравлять тебя будут с утра до вечера! Как мы делаем каждый год. Но сейчас, Лев Леонидович, не тяните, пожалуйста, одеяло на себя, — сказала она с напускной строгостью. — Сегодня у нас «героиня бала» твоя сестра! — Мама поднялась с Лёвкиной постели и направилась у двери. — Всё, дети, умываться, завтракать и — за дело! Мне на работу, а у вас с бабушкой и дедушкой дел выше крыши! В четыре придут гости, а в доме ещё «конь не валялся».

— Какой конь? — тут же заинтересовался Лёвка.

— Так говорят, когда много несделанной работы, — объяснила мама и вышла из детской.

— Вот бы мне кто подарил коня!.. — мечтательно сказал Лёвка.

— И куда б ты на нём поскакал? — поинтересовалась сестра.

— На Дальний Восток! Защищать советские рубежи от японцев!.. — ответил её отважный брат. — Ну, и тебя тоже, — пообещал он великодушно.

…Рослый Лёвка выглядел гораздо старше своих семи с половиной лет. Оттого и в детский сад давно уже не ходил. Но в отличие от Евы, читал он неважно, писал ещё хуже, а считать умел только до ста — словом, ленился. Зато мог мечтать целыми днями, и это было главным его занятием.

Мечты у Лёвки были особые, не такие, как у других детей.

Если какой-нибудь мальчик, к примеру, хотел стать лётчиком Молоковым, чтобы летать на аэроплане, то Лёвка мечтал о полёте на ковре-самолёте! И границу мечтал защищать не с ружьём в руках, а с волшебным луком, и чтобы обязательно сверкал на поясе меч-кладенец!

Его мечты были полны сказок и фантазий, которые все вокруг называли пустыми выдумками, а то и просто враньём.

Он мечтал открыть новый Полюс — Западный или Восточный, потому что Южный и Северный уже открыли. Но когда ему папа объяснил, что ни на Западе, ни на Востоке никаких полюсов быть не может, Лёвка потерял интерес к этой мечте, и с ходу придумал новую — стать былинным богатырём, как Илья Муромец. Из рыжих метёлок кукурузных початков он приделал себе усы и бороду, из плотной бумаги смастерил шлем, из картона меч. Лук, как и полагается, из тугой ветки. А из тонких веточек выстругал стрелы. И поскакал в погоню за Змеем Горынычем на деревянной палке, которая стала его конём. Когда же ему надоело носиться по дому и сражаться с невидимым Змеем, Лёвка вернулся в сегодняшний день и тут же представил себя знатным трактористом, как Паша Ангелина. В своих мечтах он вспахал и засеял пшеницей не только все земли в СССР и половину земного шара, включая пустыню Сахару и джунгли Южной Америки, но и всю их квартиру — от чердака до подвала, носясь по дому с рычаньем и фырканьем «стального тракторного коня».

Однажды после одного-единственного представления в Зуеве московского цирка-шапито, Лёвке захотелось стать клоуном, таким, как Карандаш со своей собачкой Кляксой, — чёрным маленьким скотч-терьером, и смешить всех детей.

На следующее утро Лёвка уже выступал во дворе с их кошкой Айкой. Та должна была играть роль Кляксы, но будучи по натуре ленивой и несообразительной, Айка даже не поняла, что сейчас она уже не кошка, а скотч-терьер, и что зовут её не Айка, а Клякса. Когда Лёвка её спрашивал, сколько будет дважды два, она должна была чётко пролаять четыре раза подряд! Но Айка даже ни разу не мяукнула. Окружённая дворовой детворой, которая за пятачок купила билеты на цирковое представление, она откровенно дрыхла. Может быть, оттого, что на дворе было жарко, но скорее всего, что со дня на день Айка ждала очередную партию котят. Впрочем, плодовитость была её привычным состоянием — не успев окотиться, она вновь готовилась населить землю новыми кошачьими душами.

Надо отдать должное Лёвке — во всех своих мечтах он ничего не требовал лично для себя. Только однажды захотел, чтобы папа взял его с собой в Москву. Там, мечтал Лёвка, они обязательно пойдут на Красную Площадь, где с Мавзолея его заметит товарищ Сталин. Вождь позовёт его к себе, пожмёт Лёвке руку и, прищурив глаза, тихо скажет: «Именно такого героя, как ты, Лёвка, я себе и представлял!». И наградит «Орденом за Подвиг». А Лёвка ответит, что до самой старости будет служить своему Отечеству.

Вот какие государственные мечты ежедневно посещали Лёвку Шварца. От их масштаба и важности он очень гордился собой.

…Мама уже надевала туфли, когда к ней подошла Ева:

— А папа приедет?

— Да, — ответила мама, — мы с ним вчера говорили.

Телефона в доме не было, и папа звонил из Москвы маме в больницу.

— А когда?..

— Днём. Так что времени на уборку у вас хватит.

Папы уже неделю не было дома. В последнее время он часто отлучался в Москву. Бывало, получит ночью телеграмму, а через полчаса его и след простыл. Только слышала Ева, как от дома, почти неслышно, отъезжала служебная машина, что отвозила папу на вокзал, осветив ярким светом автомобильных фар потолок в детской, словно махнув на прощанье волшебным огненным веером.

Когда-то папа с отличием закончил факультет иностранных языков Московского Педагогического, и по распределению напросился на работу в Зуев, где, в тридцати километрах от города, в Лесном посёлке, жила его мама Нина Андреевна, и откуда папа был родом. Работая школьным учителем немецкого языка, он познакомился с молодым врачом-хирургом Анной Минкиной. Они поженились, и вскоре у них родилась дочь Ева. А через два года появился на свет и сын Лёвка. Когда Лёвке исполнилось пять лет, папу пригласили на работу в Москву, в качестве консультанта-переводчика. Этот крутой поворот в их жизни был неожиданным для него самого. Где работал папа в столице, все могли только догадываться. Он никому об этом не говорил, даже маме, но каждый взрослый понимал — раз папа не откровенничает, значит, работа серьёзная и спрашивать о ней не положено.

Уезжая в прошлое воскресенье, он дал слово Еве обязательно приехать к её Дню рождения. Папа всегда держал слово, просто сегодня на всякий случай, Ева уточнила у мамы время его приезда.

— И не забудь помочь бабушке на кухне, — напомнила ей мама.

— Мы с Лёвкой поможем, — пообещала Ева.

— Вот и отлично! Лев любит заниматься уборкой. Вместе с дедушкой расставьте столы в комнате и на веранде — вдруг папа опоздает.

— Он может опоздать? — с тревогой спросила Ева.

— Папа нет, но поезд может. Все поезда опаздывают.

В доме Шварцев по праздникам накрывали всегда два стола — «взрослый» и «детский». Зимой в одной большой комнате, а летом, на Евин День рождения, стол для детей ставили отдельно на летней веранде. Такова была семейная традиция — ведь за каждым столом свои темы для разговоров.

За «взрослым» столом они были всегда скучными — говорили о работе, о зарплате, о премиях, иногда о политическом положении в мире. Но как только за столом понижали голос, чтобы разговоры не слышали дети, тут же бабушка Берта начинала громко петь застольную песню из репертуара Леонида Утёсова. Она родилась в Балте, недалеко от Одессы, но считала себя настоящей одесситкой. Правда, с юмором у неё было не очень.

За «детским» же столом всегда было шумно и весело, как и полагается в детской компании. Летом двойные рамы снимались, и веранда превращалась в просторную террасу, похожую на ту, которая была в поселковом доме бабушки Нины. Послезавтра Ева с Лёвкой уезжали к ней на всё лето. Уже и грузовик заказали.

Бабушка Нина была родом с Кубани, а второй их дедушка — Матвей Натанович Шварц — свой, зуевский. Много лет работал наборщиком в зуевской типографии и, надышавшись за все эти годы свинцовой пылью, умер от туберкулёза лёгких в сорок четыре года, задолго до рождения внуков.

— Вернёшься, как всегда? — спросила Ева маму.

— Да, к семи вечера, — пообещала она, завязывая бантиком шнурки на туфлях.

Из кухни в прихожую вышла бабушка Берта. Кто видел её впервые, сразу бы сказал — труженица. Большие кисти рук, полноватое лицо, короткая стрижка, небольшой нос картошкой, хотя в юности — и фото это могут подтвердить! — лицо Берты было красивым: глубокие карие глаза, тонкий профиль, смешливые очертания губ. Сейчас же глаза немного потухли, но очков она до сих не носила, даже когда читала, а губы ежедневно красила помадой, даже если не выходила из дому. И веяло от неё всегда свежестью с запахом туалетного мыла.

— Хотя бы на сегодня могла отпроситься! — недовольно заметила она маме. Эта тема у бабушки была постоянной. — Лёди нет, тебя не будет! — Своего зятя бабушка с первых же дней называла Лёдя, как ласково звали Леонида Утёсова его близкие друзья. — Столько дел в доме! Свихнуться можно!

— Сладкий стол, мамуля, мы с тобой приготовили вчера вечером… — напомнила ей мама, пытаясь успокоить.

— Причем тут сладкий стол?! — удивилась бабушка. — У киндэлэ День рождения! Она у нас, кто — Янкель?!

— Почему Янкель? — не сообразила мама.

— Потому что он сирота!

— Мамочка! — взмолилась Хана. — У меня сегодня три операции, одна сложнее другой!

— Могла бы перенести на завтра!

— Больные ждать не могут!

— Не паны, подождали бы! — махнула рукой Берта Ильинична, но, понимая, что «сморозила» глупость, быстро перевела разговор на другую тему: — Ой, боюсь, еды не хватит! Совершенно пустой стол!

«Пустой стол» — была её коронная песня. На самом же деле, она готовила такое количество блюд, что «чёрствые именины» затягивались на несколько дней.

— Гостей — прорва! — продолжала «театрально» ворчать бабушка. — И, ведь все придут! Хоть бы кто дома остался! Как с голодного края, ей-Богу! — чтоб они были здоровы!..

— Потому что все знают, как ты вкусно готовишь, — мама решила польстить бабушке.

— А может, всё-таки придёшь пораньше?.. — спросила Берта Ильинична напоследок.

— Вспомни Лебедеву… — мама понизила голос. — Она пораньше хотела отметить день рождения сына. И чем всё закончилось, помнишь? Где она теперь?.. Хочешь, чтобы и у нас всё вышло так же?

…А вышло вот что. Об этом стоит рассказать, потому что это происходило в их городе почти каждый день. И не только в Зуеве — по всей стране.

Когда в СССР приняли «семидневку», — было очень опасно не появиться на работе без законной причины. И доктор Лебедева «договорилась» со своим коллегой из поликлиники врачом-терапевтом, чтобы тот выписал ей справку, о её якобы плохом состоянии здоровья, тогда она с утра могла бы спокойно заняться готовкой. Коллега пообещал справку выписать, но в тот же день позвонил куда следует. И вечером к Лебедевой пришли двое, в одинаковых чёрных блестящих плащах и тёмно-синих широкополых шляпах. Все в Зуеве знали, кто они и откуда этибезличности. Они появлялись в разных концах города, по любому поводу, который считался властями преступлением против Советской власти. Эти двое всегда говорили тусклыми голосами, не глядя в глаза. Первый доставал из кармана плаща вчетверо свёрнутый листок, разворачивал его и зачитывал приговор. В это время второй вытаскивал откуда-то из воздуха шапку-невидимку. Как только приговор был зачитан, она нахлобучивалась на голову обречённого, и человек исчезал!.. Только что он был и — нет человека! И никто его после уже никогда не видел. И никто о нём больше ничего уже не знал. Под такими «шапками-невидимками» исчезали по несколько человек в день, и число ежедневных исчезновений росло с пугающей быстротой…

… — Всё! Закрой свой рот и ступай на свою работу, чтоб она сгорела! — обиженно сказала бабушка Берта. — Глаза б мои никогда её не видели!

— Не нервничай, — улыбнулась в ответ мама. — Папа поможет. Он сегодня остался дома. И Ева совсем не маленькая.

— И я уже большой, — подтвердил Лёвка, выходя из комнаты, всё ещё в ночной пижаме.

— Чтоб ты мне был здоров, мэйдэлэ! — набросилась на него бабушка с поцелуями. «Мэйдэлэ», или в переводе с идиш — «девочка», Берта называла внука за его крупные локоны.

— Я не мэйдэлэ, ба! — тут же бурно запротестовал Лёвка. — Я мальчик!

— Ну, всё, до вечера… — шепнула мама Еве. — Меня не ждите, садитесь за стол. — Она улыбнулась дочери, крепко поцеловала, и тут же исчезла.

Одновременно со щелчком захлопнувшейся двери из окошка домика на стенных часах, висевших в прихожей, появилась металлическая «кукушка», которую Лёвка когда-то в своём раннем детстве назвал Кусей — от слова кукуська вместо «кукушка», и прокуковала восемь раз. А прокуковав, привычно исчезла в часах.

— Быстро завтракать и — за уборку! — приказала бабушка детям, спеша на кухню. — Столько дел, столько дел! Ой, геволт! Чуть яичница не сгорела! — вновь запричитала она, снимая сковородку с плиты. — Пэпка! — крикнула бабушка, потеряв дедушку из виду.

— Что, Бэтя?!.. — раздался откуда-то его насторожённый голос.

— Ты где?

— В палисаднике!

Бабушка выглянула в окно.

Дед поливал из лейки цветы на клумбе.

— Нашёл, чем заняться! — сердито сказала она. Наконец-то был найден привычный объект для исполнения всех её команд, приказов и пожеланий. — Ты уже поставил стол на веранде?..

Когда Куся прокуковала девять раз, на веранде и в гостиной стояли аккуратно расставленные столы, скамьи и стулья. А после двенадцатого кукованья все комнаты в доме были прибраны, столы накрыты белоснежными крахмальными скатертями, на которых стояли праздничные сервизы, бокалы и лежали серебряные приборы.

— Молодцы! — похвалила детей бабушка Берта. — Ни у кого нет таких золотых внуков! И что бы я без вас делала!..

Словом, за несколько часов до прихода первых гостей, сервировка обоих столов была завершена. Накрывать же столы блюдами и закусками, по давним семейным правилам, начинали за час до празднования. Это относилось и к напиткам, чтобы они оставались прохладными. Блюда и напитки охлаждалось в двух больших холодильниках ХТЗ-120, которые дедушка привёз в прошлом году из Харькова.

Пока Берта Ильинична мыла в ванной головы детям, Пэпка — он же Павел Маркович — добавил последние штрихи к сервировке. На детский стол поставил несколько графинов с натуральными соками — яблочным, абрикосовым и томатным. А на стол для взрослых — бутылку хорошего коньяка и несколько бутылок вина — белого и красного, которым вреден холод, а ещё бутылку миндального ликёра, который любили цедить маленькими глотками Ида и Сара.

…Дом, где жили Шварцы, принадлежал Павлу Марковичу, поэтому правильнее было назвать одноэтажный флигель из трёх небольших комнат и одной просторной гостиной, «домом Минкиных». Стоял он в центре просторного двора, окружённый серым четырехэтажным домом, советской постройки, с высокими потолками и большими «венецианскими» окнами.

В подвале флигеля хранились овощи и фрукты, а ещё с десяток бочек с соленьем — от огурцов с помидорами до яблок и арбузов, которые ещё с середины лета принимались солить Берта. Солений было так много, что хватало их до следующего года, а в комнаты через щели пола пробивался из погреба аппетитный чесночно-укропный аромат.

Соседям вокруг, конечно же, было известно об этих драгоценных запасах, и почти каждый день кто-нибудь из них приходил попросить немного разносолов в обмен на бутылку водки. И хоть все во дворе знали, что Павел Маркович не пьёт и не курит — по старинной российской привычке не могли придумать ничего лучшего, чем предложить ему в обмен спиртное. Ну, не книги же дарить на солёные помидоры, в самом-то деле. Или, может быть, за мочёные яблоки приносить билеты в кино на вечерний сеанс в летний кинотеатр? Глупо как-то… А почему, собственно, глупо? Дедушка Павел очень любил ходить летом со всей семьёй в городской парк на последний киносеанс. Профессионального театра в городе не было, поэтому на это культурное мероприятие все горожане, как один, прихорашивались, нарядно одевались, чтобы посмотреть не только фильм, но и «себя показать и на других поглядеть», при свете ночных фонарей и под музыку духового оркестра.

…Если целый мир стал для сердца тесен,

Если воздух полон песен,

Если расставаясь, ищешь встречи вновь —

Значит, ты пришла моя любовь!..

Возвращаясь к дедушкиным соленьям, скажу, что он отчитывал очередного просителя за «водочное приношение» и, не взяв бутылку, сам спускался в подвал, чтобы щедро наполнить чью-то миску или банку аппетитными разносолами.

В палисаднике дедушка Павел разбил цветочные клумбы, у стены дома посадил дикий виноград. Летом, когда всё цвело и благоухало, флигель Минкина напоминал оазис, в центре раскалённого солнцем двора. Над палисадником неотрывно кружились пчёлы, садясь на цветки гиацинтов и флоксов, перелетая с белой розы на красную, а с них на «анютины глазки» и пионы. С утра до вечера пчёлы благодарно гудели и жужжали:

— О, жжжеланный… жжживительный… зззавтрак… сссреди роззз… и жжжимолости!.. Зззамечательный… ззздоровый… образзз… пчччелиной… жжжизни!..

Сам Павел Маркович был с виду мужчина крупный, немного полноватый, с короткими, зачёсанными назад чёрными волосами, без залысин, но с седыми висками. Левая его ладонь почти не сгибалась со времён Гражданской войны. В те годы он служил в 10-й Армии, где командующим был Клим Ворошилов. Умел Паша Минкин хорошо стрелять, был храбрым бойцом и не жалел ради Советской власти — ни здоровья, ни жизни. Одно лишь плохо — азартен был жутко, когда в карты играл. Однажды проигрался в пух и прах и должен был на спор привезти «языка». Ушёл с вечера боец Минкин в сторону белых и пропал. Ночь прошла, день прошёл — нет бойца! Все уж были уверены, что погиб боец, ни за что, ни про что — а он внезапно вернулся на второй день, да не один, а с тремя «языками»! Кто-то даже заметил — и одного, мол, хватило бы. На что Паша Минкин сказал: остальных двоих, дескать, привёл «про запас» — чтобы лишний раз за ними не бегать, если вновь проиграется.

Хотели его судить за дезертирство, а вместо этого наградили, как героя. Да кто наградил! Лично товарищ Ворошилов — именными часами-луковкой. С тех пор и носил их Павел Маркович в часовом кармане брюк на серебряной цепочке. А в его левую руку один из троих бандитов — на вид подросток, с красным шрамом от уха до плеча — попал ножом, когда он его скручивал. С тех пор кисть у Павла Марковича почти не сгибалась. Вот такой дед был у Евы и Лёвки — самый, что ни есть настоящий герой Гражданской войны.

А когда наступил мир, закончил Павел Маркович торговые курсы и стал директором кооперативного продуктового магазина. Поэтому вчера, пользуясь своим служебным положением, предупредил он своего заместителя, что на работу сегодня не выйдет. В кооперативных магазинах, в смысле «выхода» на работу, а точнее сказать, «не выхода», было небольшое послабление перед государственными предприятиями, где за опоздание более двадцати минут давали пять лет лагерей.

…Выкупанные, с вымытыми головами, дети принаряжались к приходу гостей. Лёвка самостоятельно облачался в выглаженный мамой с вечера настоящий мужской костюм с лацканами и карманами, светлый в полоску, пошитый к его семилетию бабушкой Бертой.

Что же касается Евы, то бабушка Берта решилась изменить сегодня порядок семейной традиции. Она не стала дожидаться вечера, чтобы сделать Еве их общий с дедом подарок, а взяла и преподнесла его сейчас. Ей очень хотелось, чтобы в нём Ева встречала гостей.

Подарок на именинницу произвел сногсшибательное впечатление! Это было нарядное до полу платье небесно-голубого цвета с оборками, «фонариками» на плечах, отделанное белоснежными кружевами и поясом вокруг талии. Ева прыгала от восторга на одной ноге, словно индеец, крепко расцеловал «бабулю» и «дедулю».

Дедушку — за купленный им шёлковый отрез, а бабушку за её «золотые руки» и безупречный вкус портнихи. Надо сказать, что смолоду Берта Ильинична была высококвалифицированной портнихой и до Революции работала в одном из знаменитых тогда модных салонов Надежды Петровны Ламановой — «поставщика двора Её Императорского Величества».

Разгорячённая, счастливая, Ева взяла платье и побежала одеваться.

А Берта Ильинична достала из шифоньера парадный тёмно-синий мужской костюм, идеально выглаженную голубую рубашку, золотые запонки и золотой зажим для синего галстука в косую полоску, а также белоснежный носовой платок и мужские чёрные туфли сорок второго размера. Костюм и рубашку для дедушки она тоже сшила своими руками на швейной машинке «Зингеръ», что подарил ей на свадьбу в 1910 году хозяин салона, спустя восемь лет расстреляный ЧК, как «буржуазный элемент».

— Пэпка! — позвала бабушка.

— Что, Бэтя? — донёсся его голос из гостиной.

— Иди одеваться, скоро придут гости!

— Успею.

«Упрямый осёл! — с материнской нежностью подумала она. — Успеешь, так успеешь!..». И через мгновенье, забыв о муже, стала заниматься своим туалетом. Из платяного шкафа Берта бережно достала своё новое вечернее платье, которого ещё никто не видел. Оно должно было стать сюрпризом для всех, но прежде всего, для Иды и Сары, которые тоже умели шить, правда, не так хорошо, как Берта. Они ленились, и поэтому тратили в магазинах, по её выражению, «мешигинэр гэлт», то есть, «сумасшедшие деньги». Чёрное панбархатное платье было ниже икр, с глубокими вырезами на груди и спине, с суженными рукавами вокруг кистей.

Берта Ильинична уже представляла себе, как наденет его, как украсит шею и уши гарнитуром из камей, а средний палец левой руки золотым кольцом с большим чёрным агатом. На пальцах правой руки она никогда ничего не носила, чтобы не затмить скромное обручальное кольцо, подаренное Пэпкой перед свадьбой, которое она не снимала уже более тридцать лет.

…После того, как Куся прокуковала три раза, и до прихода гостей оставался ровно час, времени вполне хватало на то, чтобы уставить столы блюдами и закусками.

Эту работу любил выполнять Лёвка. «Превратившись» в паровоз, «ту-ту-тукая» и «чих-чих-чихая», он осторожно доставлял тарелки и блюда из кухни к накрытым столам.

Но тут многолетний способ отлаженной сервировки дал сбой — Берта Ильинична внезапно увидела из окна своей комнаты, как в палисадник входят первые гости.

Это были их кузены — Лазарь Наумович и Михаил Менделевич со своими жёнами Идой и Сарой. Помня о запоздалом прошлогоднем визите, в этот раз две пожилые пары решили прийти пораньше.

Берта выскочила в коридор в комбинации и в панике закричала на весь дом:

— Пэпка!

— Что, Бэтя? — донеслось с кухни. Павел Маркович нарезал хлеб к столу. Хлеб был ещё тёплый, купленный им сегодня утром в маленьком хлебном магазине, на углу Черноглазовской.

— Пришли Ида с Сарой! — с ужасом в голосе объявила Берта.

— Как?! — раздался огорчённый голос Павла Марковича. — Без Миши и Лорика?!!

— С ними, с ними! Займись гостями! Я ещё не одета!

— Я тоже, — резонно заметил он.

— Потом оденешься, потом! Я тебе уже всё приготовила! Какая бесцеремонность! Прийти раньше положенного времени! — И она исчезла в их комнате, плотно захлопнув за собой дверь.

— Лучше раньше, чем позже, — добродушно ответил дедушка, вспоминая прошлогодний казус.

Он накрыл нарезанные куски полотенцем и вышел из кухни на крыльцо, чтобы встретить первых гостей.

Садовая улитка

Садовая улитка

Под розовым кустом

Когда-то потеряла

Уютный старый дом —

В котором десять комнат

(Пять — окнами на юг),

Дом с крышей черепичной,

С верандою вокруг.

В нём был чердак просторный,

Глубокий погребок.

А из трубы над домом

Попыхивал дымок.

Когда и где случилась

С бедняжкою беда —

Не помнила улитка,

Забыла навсегда.

Смеются над улиткой

Жуки и мотыльки,

И осы, и стрекозы

И даже светлячки:

— Приснился ей домишко, —

Твердят, — и — все дела!

Быть может — сочинила,

Быть может — наврала!

И только в чаще Эхо

Сумело ей шепнуть:

— Не плачь. Твой дом с верандой

Я помогу вернуть…

Бронзовая Менора

Вторая Свеча

«День Безделья и Труда» — заканчивается Волшебным Вечером

Приехала в повозочке

К нам Тася — наша козочка.

Для Евочки, для детки

Привезла конфетки.

А Янкеле-малышке

Подарил три книжки.

Будет Евочка читать,

Будет девочка писать,

Радовать отца и мать.

Из «Сборника еврейских песен», 1940

У пришедших было отличное настроение. Нарядно одетые женщины держали в руках изящные ридикюли. Они ещё не знали, какую бомбу подложила им Берта. В руках мужчин топорщились большие полотняные сумки. Все четверо расцеловались с хозяином, поздравили с днём рождения внучки, пожелали ей здоровья и счастья, и вошли в дом.

— Подожди! — сказала Павлу Марковичу Ида Григорьевна, заметив помаду на его лице. — Дай-ка я вытру, а то Берта заревнует… — Она достала из обшитого цветным бисером ридикюля носовой платок и заботливо обтёрла родственнику щёку.

— А где Берта? — резонно поинтересовалась Сара Соломоновна.

— Наряжается… — ответил Павел Маркович и выразительно посмотрел на часы c кукушкой, показывавшие только начало четвёртого.

Сара Соломоновна отвела взгляд. А Ида Григорьевна, пряча платок в сумочку, бросила взгляд на стол в гостиной, сервированный лишь столовыми приборами, сказала:

— Ужасно хочется пить…

— «Нарзан»? «Ессентуки»? — предложил хозяин дома.

— Мы люди простые, — уверенно сказала Ида Григорьевна. — Давай «Нарзан».

— А тебе, Сара? — спросил Павел Маркович.

— А чем я лучше Иды? — вопросом на вопрос ответила Сара Соломоновна.

Пить она не хотела, но и не хотелось упустить шанс выпить за компанию. Сара Соломоновна была человеком компанейским.

— А за газ платить не придётся?.. — пошутил Лазарь Наумович.

Павел Маркович принёс из холодильника бутылку с ледяной водой, открыл её и налил дамам в фужеры.

— Не торопись, Аидка, пей по глотку, простудишься… — сказал своей жене Лазарь. «Оперным» именем он называл её потому, что на идиш «аид» означало «еврей».

Михаил же Менделевич называл свою «половину» Сарабандой. И не потому, что Сара Соломоновна, будучи пианисткой, часто играла этот испанский танец, а потому что обожала джаз. Она с удовольствием слушала пластинки с оркестром Эдди Рознера и мечтала сама сыграть в каком-нибудь джазовом коллективе, который музыканты называют джаз-банд. Отсюда и Сара-банда!

В углу комнаты стоял кожаный диван, с зеркалами на спинке и валиками с двух сторон. Гости присели, гостиная наполнилась запахами женских и мужских духов. Сара Соломоновна любила «Красную Москву» — бывший «Букет Императрицы», который придумал французский парфюмер Брокар. Иде Григорьевне, напротив, нравился недавно появившийся и недорогой «Ландыш серебристый», хоть он и считался ширпотребом. Но она была уверена, что «Ландыш…» снимает мигрень. От мужчин одинаково пахло «Шипром», которым, как считалось, любил душиться товарищ Сталин — на другие одеколоны у него, якобы, была аллергия.

— Ну, и где наша виновница торжества?! — поинтересовался Михаил Менделевич.

— Наверное, уже спит… — преувеличенно громким шёпотом пошутил Лазарь Наумович, помня о прошлогоднем визите.

— Зато я уже оделся! — раздался в дверях голос Лёвки.

Две старые тётки бросились его тут же целовать.

— Привет, фэйгэлэ! — воскликнула тётя Ида.

— Какой он тебе фэйгэлэ! — нарочито возмутилась тётя Сара, и с восторгом сказала: — Это же настоящий парень, а гройссер йингл! — что значило: «большой мальчик». — Миша, достань подарок.

— А ты достань наш! — приказала Лазарю Наумовичу тётя Ида.

Мужья вытащили из полотняных сумок подарки Лёвке — альбом для рисования, акварельные краски, две кисточки, коробку пластилина и калейдоскоп.

— Спасибо… Ещё раз спасибо… — вежливо поблагодарил гостей Лёвка, чем вызвал у всех новый прилив восторга и умиления. Лёвка любил подражать взрослым — во-первых, чтобы чувствовать себя старше, во-вторых, знал, что за это его непременно похвалят.

— Постой! — сказала ему тётя Ида. — Дай я вытру тебе лоб! — Лёвка не успел вырваться, как она уже больно тёрла ему лицо уголком обслюнявленного носового платка. Лёвка скривился — он терпеть этого не мог. Но тётя Ида держала его «мёртвой хваткой», и только тогда, когда стёрла всю помаду, отпустила на волю. Лёвка тут же убежал в детскую, унося не только подарки, но и свою свободу.

Он протёр «для профилактики» свой лоб уголком шторы и разложил подарки на подоконнике. Начал с калейдоскопа. Однако рассматривать меняющиеся узоры быстро наскучило, и Лёвка стал привычно мечтать о том, что когда вырастет, то будет служить на границе и защищать Родину от японцев. И даже увидел, как всё это будет.

…Вот он сидит на коне, на берегу реки Халхин-Гол, а вокруг него, словно лилипуты, испуганные япошки. В одной руке у Лёвки ружьё, в другой богатырский меч.

— Мы — красные кавалеристы,

И про нас

Былинники речистые

Ведут рассказ!..

— запел Лёвка.

— О том, как в ночи ясные,

О том, как в дни ненастные

Мы гордо, мы смело в бой идём!..

Эх, жаль, что это никто не увидит! А почему, собственно, никто? Все увидят!

Лёвка сбегал на кухню и набрал полный стакан воды. Затем вернулся в комнату, раскрыл альбом, достал из коробки акварельные краски и кисти и, пристроившись на подоконнике, стал превращать свою мечту в быль.

…В это время в гостиной Ида Григорьевна восхищённо заметила: «Вам не кажется, что Лёвочка ещё больше подрос?».

— И — на здоровье! — ответила Сара Соломоновна, и поинтересовалась у Павла Марковича. — Ещё не надумали научить его на пианино?

— Не хочет, — огорчённо ответил Пэпка.

— Лёвка хочет учиться играть только на рояле, — пошутил Лазарь Наумович.

— Жаль! — сказала Сара Соломоновна. — У ребёнка определённо есть чувство ритма и музыкальный слух. Как у Лёни. У Ханы почему-то нет, а у Лёни есть!

— Недаром Лёня переводчик, — вставила Ида Григорьевна. — У хороших переводчиков — со слухом всё в порядке.

— Надеюсь, он сегодня приедет? — спросил Михаил Менделевич Павла Марковича.

Тот кинул взгляд к настенным часам:

— Должен уже быть… — Внезапно в коридоре скрипнули чьи-то шаги. — О! Кажется, он!

Павел Маркович рывком открыл дверь — но вместо зятя впустил в комнату Еву в небесно-голубом платье.

Её появление было встречено восторженными голосами мужчин и восхищёнными криками женщин:

— Смотрите, кто к нам пришёл! — тоном драматического актёра провинциального театра воскликнул Михаил Менделевич.

— Кто это?! Готэню! (Что означало: «Боженька!»). Вы не знаете, кто это?! — войдя в образ трагического героя, спросил Лазарь Наумович.

— Ах, Евонька, детонька! Как тебе идёт это платье! — приторным тоном инженю запричитала Сара Соломоновна.

— Порви его на здоровье! — бойким тоном субретки разрешила Ида Григорьевна.

Словом, платье произвело настоящий фурор. После похвалы платью очередь дошла и до самой Евы. Все её расцеловали и поздравили. Потом из полотняных сумок мужчины достали два небольших букетика, Михаил Менделевич подарил васильки, Лазарь Наумович преподнёс полевые ромашки. Вслед за ними появились и сами подарки.

Ева только и успевала благодарить своих щедрых родственников. И её можно было понять — получать подарки безумно приятно! Впрочем, как и дарить.

Левантовичи подарили Еве волшебную повесть-сказку Сельмы Лагерлёф «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями» — книга с цветными иллюстрациями только-только появилась в продаже.

От четы Утевских Ева получила большую куклу размером с младенца. Её голова и руки были из фарфора, а огромные стеклянные глаза голубого цветаумели двигаться вверх-вниз и направо-налево. У куклы были густые чёрные ресницы, она умела опускать веки. Во рту куклы находился резиновый крошечный язычок малинового цвета. Ещё кукла очаровательно улыбалась и если её наклоняли сначала назад, а потом вперед, то жалобно звала по-немецки маму: «Му-у-тер!». Одета она была в голубую кофту с синей юбкой, а на голове сидел кружевной чепчик

— Ну, как мы с тобой угадали фасон, а?! — с удовлетворением сказала Ида Григорьевна мужу. — Точно к её платью!

— Просто мадонна с младенцем! — кивнул Лазарь Наумович.

Поблагодарив родственников, Ева осторожно взяла куклу на руки.

— Му-у-тер!.. — замычала та.

На её плач тут же прореагировала кошка Айка, сидевшая до сих пор где-то в укромном месте. Она тут же появилась в комнате и вопросительно посмотрела на фарфоровый подарок.

— А как её зовут? — спросила Ева тётю Иду.

Та не ожидала этого вопроса и растерянно глянула на мужа. Лазарь Наумович сразу принял мудрое решение:

— Теперь она твоя дочь, так что назови её сама.

— Что ты такое говоришь! — одёрнула его Ида Григорьевна и фальшиво добавила: — Какая дочь?! Пусть она будет её младшей сестрёнкой!

— Тогда я назову её Машей, — сказала Ева и поцеловала куклу в щёку.

Сара Соломоновна осталась немного обиженной, что подарок Иды и Лазаря затмил их подарок с Михаилом Менделевичем. Тот сразу заметил настроение жены:

— А чтобы твоя кукла, когда вырастет, была такой же умной, как и ты, — сказал он Еве, — обязательно читай ей на ночь нашу книжку.

Его пожелание сразу же примирили тётю Сару с тётей Идой.

Тем более что в этот момент в гостиной появилась бабушка Берта. Её приход в новом панбархатном платье произвёл эффект вспыхнувшего фейерверка.

— Ты ещё не одет?! — изумилась она, увидев Пэпку всё в тех же домашних брюках, сетчатой майке и шлёпанцах. — Иди одевайся, я тебе всё приготовила.

Павел Маркович ушёл облачаться в праздничный костюм, а Берта с удовольствием выслушала от женщин восторженные слова, а от мужчин — тонкие комплименты по поводу двух вырезов — на груди и спине. Из бездонных хозяйственных сумок они извлекли ещё два букета — розовых и тёмно-бордовых роз.

— Спасибо, мои дорогие! — бабушка Берта была искренно тронута их подарком. Она обожала розы, даже душилась исключительно драгоценными каплями розового масла, купленного когда-то Павлом Марковичем в Торгсине.

— А посмотри, что у меня! — похвасталась Ева, показывая свои подарки.

Берта Ильинична тут же разразилась ответной восторженной тирадой.

Женщины расцеловались.

— Постой! Дай вытру, — сказала ей Ида Григорьевна, в который раз вытаскивая из ридикюля носовой платок.

— Опять испачкала? — хмыкнула Берта Ильинична. — У тебя это каждый раз! Придётся подарить к Новому году дорогую помаду.

— Почему к Новому? — не понял Лазарь Наумович.

— Пусть сначала использует эту, — практично объяснила Берта.

— Как раз у меня очень дорогая помада! — не согласилась с ней Ида Григорьевна.

— Оно и видно!

— Уже нет! — ответила Ида Утевская, пряча платок в сумочку. Она имела лёгкий характер, и никогда ни на кого не обижалась, этим Ида была похожа на своего мужа.

— Кстати, — сказал Михаил Менделевич, доставая третий букет из сумки, как опытный фокусник. — Это для Ханы. Нужно поставить его в воду, а то завянет.

— Наш тоже вытащи! — напомнила Ида Григорьевна Лазарю Наумовичу.

Когда все подарки были вручены, Берта Ильинична глянула на часы и взяла инициативу в свои руки.

— Ну, раз вы пришли раньше, — напомнила она гостям, — то помогите накрыть столы.

— А есть чем? — пошутил Лазарь Наумович.

— Слава Богу! — в голосе Берты Ильиничны моментально прозвучала нотка обиды. В отличие от его жены Иды, она вспыхивала, как спичка. Однако всё-таки вспомнила, что родилась недалеко от Одессы и пошутила: — Мы же не бедные, Лорик. Мы нищие!..

Михаил Менделевич громко рассмеялся её шутке — сегодня Берта была в ударе! И все стали легко и весело утяжелять столы блюдами и закуской.

Я не стану подробно описывать праздничное меню, лишь вкратце его перечислю. Итак…

Несколько летних салатов. Винегрет. Паштет печёночный. Паштет селёдочный. Нарезка из нескольких сортов сыра и колбасы, ветчины и буженины. Холодец из птицы. Рыбное ассорти — икра, чёрная и красная, кусочки сёмги и балыка. Фаршированная щука. Тушёный чернослив с картошкой и говядиной. Фаршированные куриные шейки. Перец фаршированный овощами и куриной грудкой. Жаркое из баранины. Жаркое из курицы для детей. Соленья и разносолы. И, наконец, селёдочка с отварной картошкой, с уксусом и подсолнечным маслом. А ещё несколько видов пирожков — с мясом, капустой и рублеными яйцами. Ну, и конечно, куриный бульон с клёцками и «эйсик-флэйш». На десерт было выпечено по два торта на каждый стол — «Наполеон», шоколадно-бисквитный. А ещё миндальное печенье и флудн — орехи в меду и вафлях. И, конечно же, покупные сладости — разноцветный мармелад, шоколадные конфеты «Авиация» и «Садко», шоколадки «Цепеллин», а также печенье «Сталинская Конституция».

…Надо вам сказать, что это печенье редко покупали, но не потому, что оно было невкусное — как раз, наоборот, оно таяло во рту — но ходили слухи, что если попросить «взвесить триста граммов «Сталинской Конституции», вас сразу же посадят.

Вот такие два стола поджидали гостей.

И «новый гость» не заставил себя долго ждать.

Ева первая увидела его и бросилась ему навстречу:

— Ура-а-а! Папочка приехал!

Леонид Матвеевич подхватил дочь на руки и крепко поцеловал. От его волос пахло паровозным дымом.

Был папа высоким, худощавым и выглядел очень молодым, поэтому носил небольшие усы для солидности. И уже по необходимости очки с толстыми линзами — у него была близорукость.

— Мама дома? — с надеждой в голосе спросил он Еву.

— Ещё в больнице… — огорчённо ответила она.

— Жаль! — огорчился папа.

— У неё сегодня три операции.

— Знаю… Так что с подарком придётся потерпеть до вечера.

— Потерплю, — успокоила его Ева, спрыгивая на пол.

— А чтобы ты терпела без мучений, держи сувенир из Москвы! — и достал откуда-то из-за спины коробку с её любимым зефиром в шоколаде.

Ева завизжала от восторга и тут же бросилась угощать Лёвку.

Поздоровавшись родственниками, папа сказал, что должен привести себя в порядок, побриться-умыться с дороги, и отправился в ванную. Выглядел он немного усталым и озабоченным.

— Привет, Лёня! — столкнулся с ним Пэпка в коридоре, выходя из своей комнаты уже празднично одетым. — Как съездил?..

— Всё нормально, Пал Маркович, как всегда, — улыбнулся зять. — Вам очень идёт этот костюм! — И Леонид Матвеевич заперся в ванной.

Пэпка чуть постоял у двери, услышал шум включённой воды, вздохнул и немного расстроенный вернулся в гостиную.

…После того, как Куся прокуковала четыре раза подряд, время полетело, распластав крылья.

Так всегда бывает. Когда чего-то ждёшь, время напоминает большую сонную муху, которая с трудом переползает по циферблату на своих лапках — часовых стрелках, цифру за цифрой. Но как только что-то начинает происходить, оно, словно дикий пёс, срывается с цепи, и вы теряете его из виду. А когда через полчаса о нём вспоминаете, оказывается, что прошло уже больше трёх часов. И где оно пропадало всё это время?..

После приезда папы остальные гости, словно сговорившись, пришли как-то сразу — троюродные сёстры и братья, ребята со двора и одноклассники Евы. Дедушкин дом наполнился весёлым смехом и громкими разговорами.

Ева не успевала получать подарки! А они были замечательные! Книги Гайдара, Катаева, Маршака, Житкова; сборник русских сказок, кукольный мебельный набор, настольные игры — от «Советского лото» до «Литературных викторин». А ещё чашка с блюдцем, детский фартук для кухни, набор открыток «Артек», мягкие игрушки — коричневый медвежонок и белая собачка. Какой-то чистюля подарил коробочный набор «Мойдодыр», в котором лежали — зубной порошок, зубная щётка, кусок цветочного мыла и одеколон.

В «Альбоме юной портнихи» находились картонные фигурки мальчика и девочки, которые нужно было одеть в разную бумажную одежду — от пилотки и сапог до платья и туфель.

В ответ Ева преподнесла каждому гостю по самодельному сувениру. Все были довольны.

Начали программу Дня рождения с традиционного «Каравая». Гости взялись за руки и повели хоровод вокруг именинницы:

— Как на Евкины именины

Испекли мы каравай —

Вот такой вышины,

Вот такой нижины,

Вот такой ширины,

Вот такой ужины!

Каравай, каравай,

Кого любишь, выбирай!

— Я люблю, конечно, всех, — отвечала Ева, — Ну, а Лёвку — больше всех!..

Он становился на её место, после него кто-то другой, и хоровод продолжался до тех пор, пока всем не надоест.

Затем гости сели за столы. Чтобы не оставлять детей хоть на минуту одних, на веранде по очереди дежурила чья-нибудь мама.

Никто из детей не боялся этих знакомых тёть, но всё же, когда рядом с тобой находится взрослый человек, чувствуешь себя немного скованно, словно внезапно попадаешь из школьных каникул обратно на урок или даже в детский сад. Эти «воспитательницы и учителя на час» непререкаемым тоном требуют вести себя чинно, не кричать, не размахивать руками, громко не смеяться, словно ты пришёл не на День рождения, а на похороны соседской кошки. Да еще есть при них нужно аккуратно, ничего не роняя с вилок на стол, а уж тем более, на пол, и, конечно же, не испачкать костюм или платье!

Даже Ева, хозяйка стола, была немного не в своей тарелке, особенно, если «на посту» стояла тётя Лиля-Большая. Та говорила только приказным тоном: «Не вертитесь!», «Тише!», «Ешьте!», «Жуйте!», «Я сказала, тише!», «Марик, не горбись, сядь прямо!», «Почему руками? Где вилка?!» «Тише, я сказала!», «Когда я ем, я — что?.. Я — глух и нем!»…

«Даже Лёвка присмирел, — огорчилась Ева. — Его совсем не слышно. Ведёт себя, словно, воды в рот набрал… Это на него не похоже…».

Она посмотрела по сторонам, чтобы увидеть за столом брата, но на веранде его не оказалось.

— Вы не видели Кудряшку? — спросила она девочек, сидевших напротив.

— Ещё нет, — ответила Надя Пинкензон.

— А где он? — спросила Элла Боград. — Может, во дворе?

— Один, да? — фыркнула Ева, зная, что Лёвка любит играть в компании

— А может, спит? — предположила Тата.

— Его и в полночь в постель не загонишь. Наверно, в нашей комнате. Пойду, посмотрю. А то будет ныть, что самое вкусное без него съели…

Только Ева собралась встать из-за стола, как на веранде появился довольный Лёвка с невысохшей акварелью в руках.

— Привет, Лёв! — крикнул ему Шурик Холодов, сын дворничихи тёти Зины. — Ты где прятался?

— Я не прятался, — важно ответил Лёвка, — я работал. Рисовал Евке подарок.

— Этот, что ли?.. — заглянул ему через плечо Вова Боград, внук Михаила Менделевича. — А что здесь?.. Каракули какие-то!

— Сам ты каракуля! — возразил Лёвка.

И в этот момент на веранде появилась бабушка Берта — наступила её очередь сменить тётю Лилю-Большую, которая, отдежурив своё, вернулась в гостиную. Увидев внука, бабушка громко запричитала:

— Вэй из мир! («Горе мне!») Какой ужас! Что ты с собой сделал, газлэн?

Праздничный костюм «разбойника» Лёвки, светлый в полоску, с такой любовью сшитый бабушкой, был испачкан всеми цветами красок, отчего любимый внук напоминал собой ходячую палитру.

— Дарю! — поспешно сказал Лёвка, кладя рисунок на стол, возле Евы.

Все дети на веранде замолчали и даже перестали жевать.

На возгласы бабушки Берты прибежала тётя Сара с тётей Идой.

— Что здесь происходит?! — закричали они ещё громче.

— А разве не видно?! — не унималась бабушка. — Посмотрите, что он с собой сделал!

Обе посмотрели и ахнули «Аз ох ун вэй!..», что означало на идиш: «увы и ах!».

На их крики уже бежали дедушка Павел с папой.

— Что случилось?!

— А вы сами не видите! — вопила Берта. — Этот ребёнок сведёт меня в могилу!

— Не кричи на него, Бэтя! — пробовал утихомирить её дедушка Павел.

— Это не ребёнок, готэню, это чёрт знает что! — ругалась бабушка.

— Помэлэх, Берта! — успокаивала её тётя Ида, что означало: «осторожно, не нервничай». — Я сейчас же постираю костюм. У вас есть простое мыло?

— Это же тончайшая шерсть! — с мукой в голосе возразила Берта. — Всё, фэртиг! Его можно выбросить к свиням собачьим!

В отличие от верующих евреев, она почему-то очень любила этих домашних животных и посылала к ним в гости кого угодно, хотя сама не знала адрес.

— Иди, переоденься, — сказала Лёвке Ева.

— Не пойду! — он уже чуть не плакал, апеллируя ко всем на веранде. — Разве вы не видите, что я нарисовал?

— Всё видим! — строго сказала тётя Сара. — Ты испортил дорогую вещь и расстроил бабушку! Ты нехороший мальчик! А я ещё хотела научить тебя играть на фортепиано «Амурские волны».

— Не хочу «Амурские волны»! Я плавать не умею! — завопил на весь дом Лёвка. — Неужели вы не видете, что я спас всех вас от японцев?!..

И со слезами на глазах убежал в детскую.

…Запершись на крючок, Лёвка с ненавистью стал вылезать из праздничных брюк.

В дверь постучала Ева:

— Лёвка, это я, открой!

— Не открою! — ответил он, бросая праздничный пиджак в кресло, вслед за брюками.

— Потом придёшь?

— Не знаю!.. — Лёвка сбросил праздничные туфли и забрался под одеяло.

— Ладно. Сиди один, если хочешь, — сказала Ева и ушла.

Лёвка закрыл глаза — сейчас ему ничего не хотелось. И никого видеть тоже. Никого! Кроме товарища Сталина…

«Вот кто самый добрый и справедливый, — подумал он. — И на меня никогда бы не накричал».

И вдруг Лёвка увидел, что подоконнике, положив ногу на ногу, сидит сам Иосиф Виссарионович — такой, как на фото в «Огоньке» — в мягких сапогах и френче.

Лёвка ахнул от неожиданности и в изумлении сел в постели. Встать он не решился, так как был в одних трусах.

— Добрый вечер… товарищ Сталин… — сказал он дрожащим голосом. Но не потому, что испугался, а от волнения.

— Рад тебя видеть, товарищ Лёвка! — ответил вождь мягким хрипловатым голосом с небольшим акцентом, выпуская дым из трубки и щуря глаза в доброй улыбке. — Сегодня ты совершил ещё один подвиг в своей жизни — не дал японцам ступить на нашу землю. За это я награждаю тебя вторым «Орденом за Подвиг»! Носи его с честью!

Товарищ Сталин беззвучно спрыгнул с подоконника и по-кошачьи подошёл к Лёвке, чтобы пожать ему руку. Рука у товарища Сталина была мягкой, как студень. Он достал из кармана френча большого размера орден, на котором было написано: «За подвиг» и, заметив лежащий на стуле пиджак от Лёвкиного костюма, прикрепил награду к лацкану.

— Спасибо, товарищ Сталин! — выдохнув от волнения Лёвка. — Служу Советскому Союзу!

— А за костюм не переживай! — добавил вождь. — Главное, честь свою не замарать! У нас на Кавказе есть «Витязь в тигровой шкуре». А тебя, товарищ Лёвка, я назначаю «Рыцарем в львиной шкуре»! Ведь имя твоё Лев!

Он ещё раз пожал руку новоявленному Рыцарю, и вдруг Лёвка увидел на голове у Иосифа Виссарионовича кипу, такую же, какую надевали Михаил Менделевич и Лазарь Наумович перед молитвой.

Лёвка страшно удивился:

— Товарищ Сталин, вы… еврей?!..

Под усами вождя появилась хитрая усмешка:

— Нет, товарищ Лёвка, я не еврей.

— Тогда почему вы носите кипу?..

Иосиф Виссарионович не торопясь запалил потухшую трубку и ответил:

— Товарищ Сталин носит не только кипу. В дом узбека он приходит в тюбетейке и халате. В гости к горцу — в папахе и в бурке. К украинцу — в соломенной шляпе и вышиванке. А к вам, евреям, в кипе! Потому что для товарища Сталина все народы — его народ, а он для народа — вождь и отец!..

Сталин выпустил дым из-под усов, затем, как ни в чём не бывало взобрался на подоконник и мягко спрыгнул с него на землю.

У Лёвки сильно колотилось сердце.

Он подбежал к окну и выглянул наружу — никого!

И тут же услышал стук в дверь.

— Лёвка, открой! — раздался голос Евы. — Мама принесла мороженое! Твоё любимое, в цветных шариках!

После этих слов Лёвкины ноги сами подвели его к двери, а руки предательски отбросили крючок.

— Ты, что, курил? — принюхалась Ева, входя в комнату.

— Нет, — ответил Лёвка.

— А ну, дыхни!

Лёвка дыхнул.

— Странно! — Ева повертела головой по сторонам.

— Ничего странного, — сказал Лёвка с затаённой радостью. — Здесь только что был товарищ Сталин!..

Ева не удивилась.

— Опять врёшь? — спросила она с укором.

Лёвка хотел возмутиться: «Это я вру?! Я не вру! Я говорю правду!». Ему так хотелось ей рассказать о встрече с вождём, но вместо этого он понял, что «его правде» в этом доме никто не поверит.

И Лёвка понуро опустил кучерявую голову.

— Ладно! — великодушно пообещала сестра. — Я никому не скажу, что ты курил…

…Мама выглядела усталой и расстроенной, хотя старалась это не показать.

— Хана, ты не заболела? — спросила бабушка Берта. — Какая-то бледная… Как прошли операции?

— Всё хорошо, мама. Не волнуйся, иди к детям. Я переоденусь и приду.

— Что с тобой, Хана? — тихо спросил папа. — Неприятности?

Это было время, когда неприятности ждали все — когда угодно, где угодно, откуда угодно и с кем угодно. В то время, о котором идёт речь, жить без неприятностей было не то, что непривычно, а как-то даже неудобно перед остальными. Что значит, у меня нет цурес?! У всех есть — горе, беда, несчастье, а у меня их нет? Быть такого не может! Даже неприлично как-то… В городе жила Тревога, а по улицам, дворам и подъездам ходил Страх. Все ждаличего-то плохого. И ничто не спасало людей от этих предчувствий — ни замки', ни цепочки, ни крючки, ни засовы, ни слова успокоения, ни песни любви, ни колыбельные. Беде, как и смерти, не нужны ни окна, ни двери. И беда входила внезапно, сквозь стены, когда её никто не ждал.

— Кажется, я убила одного человека… — призналась Хана мужу.

— Как убила?.. — оторопел он.

— Своими руками. Во время операции. Человек умер прямо на операционном столе. Это не первая смерть в моей практике. Но этот, кажется, чей-то племянник.

— Вот, чёрт! — вырвалось у Леонида Матвеевича.

— Не чертыхайся.

— Всё так серьезно?

— Нашему Главному уже оттуда звонили — ответила Хана. — Спрашивали обо мне…

— И что он сказал?

— Что я опытный хирург…

— Так оно и есть! — воскликнул Леонид Матвеевич, чтобы поддержать жену.

— Тише! В данном случае мой опыт сыграл со мной злую шутку. Если я — опытный врач, то как могла допустить такое!..

— Ты не виновата! Это могло случиться с каждым!

— Могло, — согласилась Хана. — Только не со мной. У нас дети, Лёня… Хотя я сделала всё, что смогла. У него был рак последней стадии.

С веранды доносился патефонный голос Петра Лещенко:

— Скажите, почему,

Нас с вами разлучили?

Зачем навек ушли

Вы от меня?..

Под это взрослое танго танцевали дети, а руководила ими Сара Соломоновна.

…Ведь знаю я,

Что вы меня любили.

Но вы ушли.

Скажите, почему?..

— Отнеси мороженое детям, — попросила Анна. — Оно в леднике. А я переоденусь, и мы привезём подарок для Евы. Ключ от сарая у тебя?

— Да, — ответил Леонид Матвеевич. — Девочка ждёт с утра.

— Ты ей сказал?! — испугалась Хана.

— Что ты! Это же сюрприз, — успокоил он её. — Ты купила тот самый, который мы видели на витрине?

— Тот самый… — В библейских глазах жены стояла печаль.

— Прошу тебя, успокойся. Если, не дай, Бог, что-то, — я приложу все силы…

И Хана поняла, где и у кого Лёня попросит эти силы. Она крепко поцеловала его в бритую щёку и прошла в их комнату.

…После танцев наступила пора десерта.

Каждому гостю досталось по три цветных весёлых шарика мороженного — белый, тёмно-коричневый и ярко-оранжевый, словно шарики от пинг-понга.

— Не спешите! — говорила детям тётя Лиля-Большая, вновь дежурившая на веранде. — Держите во рту, пока не растает — так вкуснее! Марик, кому я говорю? К тебе это тоже относится! Не бери полную ложку, бери на кончик! У тебя же гланды!..

— У меня тоже гланды! — объявил всем Шурка Холодов.

— Значит, и ты не торопись, — посоветовала ему тётя Лиля-Большая.

— А мне в прошлом году вырезали аппендицит, — сказала Тата. — И совсем не было больно.

— Молодец! — похвалила её мама Марика.

— А мне вытащили занозу! — крикнул кто-то.

— А мне выдавили «ячмень»!

— А мне!

— А мне!

— А мне!..

— Всё! Хватит! — крикнула всем тётя Лиля-Большая. — Вы не в больнице! И не на рынке! Доедайте мороженое и начнем викторину.

Не прошло и минуты, как мороженое с блюдец исчезло. Все стали отгадывать загадки и отвечать на вопросы тёти Лили-Большой. Программа Дня рождения была проверена годами. Менялись только темы. На этот раз проводили викторину по сказкам Пушкина.

Играть в неё было интересно, потому все знали его стихи.

Были вопросы о князе Гвидоне и царе Салтане, о том, какое второе желание загадал Старик Золотой Рыбке, как звали царицу в сказке о Золотом Петушке, и какие персонажи жили у Лукоморья.

Потом угадывали литературные загадки по «Золотому ключику» Алексея Толстого.

— Ходит с плёткой в семь хвостов,

Кукол бил и бить готов… —

начинала читать тётя Лиля-Большая. —

Страшный вид, грозный бас.

Это жуткий…

— Карабас!

— кричал кто-то первый и сразу же получал шоколадный батончик.

А она уже читала новую загадку:

— Он с рассвета на работе.

Целый день сидит в болоте.

В камышах, в болотной травке

Ищет жирные пиявки.

А потом продаст товар

Друг Карабаса…

— Дуремар!

— отвечал кто-то второй и получал сладкий приз.

— Он в нарисованный очаг

Свой сунул длинный нос,

И тут же кукольным друзьям

Подарок свой принёс.

Так кто же он — друг Арлекина,

Друг Артемона и Мальвины?

Наш несравненный…

Ну, конечно же,

Буратино,

отвечал кто-то третий, и тоже не оставался без шоколадки.

Когда последняя загадка был разгадана, тётя Лиля-Большая разделила детей на две команды, чтобы начать патриотически-музыкальный конкурс. Побеждала та команда, которая вспомнит больше песен о Гражданской войне.

— А если я их не знаю? — спросил Олег Гончарко, одноклассник Евы.

— Значит, не пой, — легкомысленно сказала ему Лёля Турчина. — Я их тоже не знаю. — И тут же предложила: — А давайте споём о любви!

— Сопли подотри! — посоветовала ей тётя Лиля-Большая. — Ишь, взрослая какая! Любовь им подавай! Её взрослым не хватает!.. Всё! Ша! Ша, я сказала! Все приготовились! — Она выдержала небольшую паузу и взмахнула рукой: — Первая команда начинает!

Первая команда тут же вспомнила:

— По долинам и по взгорьям

Шла дивизия вперёд…

Другая команда подхватила:

— Мы — красные кавалеристы,

И про нас

Былинники речистые

Ведут рассказ!..

Первая команда не сдавалась:

— Каховка, Каховка,

Родная винтовка,

Горячая пуля, лети!..

Вторая команда тоже:

На земле, в небесах и на море

Наш напев и могуч, и суров:

Если завтра война,

Если завтра в поход,

Будь сегодня к походу готов!

Лишь только первая команда собралась запеть новую песню, как во дворе раздались мелодичные звонки. Один, второй, третий…

Все подбежали к окнам веранды, и Ева увидела в палисаднике сияющие лица папы и мамы. Родители держали с двух сторон за руль двухколёсный велосипед. Он тоже весь сиял, как и подобает новенькому подарку, его металлические части так и сверкали на солнце.

— С Днём рождения! — сказали вместе родители дочке.

Ева громко взвизгнула и выскочила на крыльцо:

— Это же тот самый, о котором я давно мечтала!

Лишь только она села в седло и взялась за руль, ноги сами понесли её за калитку. Ева хорошо умела кататься, и велосипед, чувствуя это, помчал её по двору!

И каждый из гостей, глядя на счастливую Еву, мечтал прокатиться так же, как и она.

Наконец, замкнув большой круг, Ева вернулась.

— А можно и мне на нём? — спросил Шурик Холодов.

— Можно, — великодушно разрешила она.

Шурик перебросил ногу через раму и поехал, с удовольствием крутя педалями.

— А давайте-ка, ребята, все сделайте по одному кругу, — предложил папа Лёня.

— Я не умею… — расстроено сказала Тата.

— Я тебя научу, — пообещала ей Ева. — Только не сейчас. Вот вернусь в конце августа из Лесного посёлка и обязательно научу.

Наконец, после того, как все прокатились на велосипеде и вернулись на веранду, неугомонная тётя Лиля-Большая громко объявила:

— А сейчас — ша! Шура, если я сказала «ша!» — значит «ша»!.. Сейчас Марик прочтёт стихотворение, посвящённое товарищу Сталину!

— Не буду я читать, — ответил Марик.

— Как не будешь?! — опешила его мама. — Товарищу Сталину?!

— Я начало забыл… — тихо ответил Марик.

— Зато я помню! — сказала его мама Лиля и прочла первые строки:

— О, страна большая,

Честь тебе и слава!..

И тут же обратилась к Тате, которая сидела рядом:

— Детонька, дай на минутку табурет. Как только Марик прочтёт, ты сядешь опять.

Тата неохотно встала. Тётя Лиля-Большая поставила его в центр веранды.

— Я не хочу на табурете! — веснушки Марика из рыжих превратились в красные.

— Могу поставить стул, — предложила его мама на выбор.

— Я уже не маленький!..

— Представь, что ты стоишь на Мавзолее, — сказала тётя Лиля-Большая. — Давай, становись! Некрасиво! Дети ждут! А вы что молчите? Аплодируйте!

Все на веранде громко захлопали в ладоши.

Марик знал, что спорить со своей мамой бесполезно. Он влез на табурет. Наступила пауза.

— Ну, начинай! — сказала его мама.

— Я и дальше не помню… — чуть не плача, прошептал Марик.

— Дома ты всё помнил, — недовольно ответила она. — Повторяй за мной, газлэн! — И громко прочла:

— О, страна родная,

Честь тебе и слава!

Мир твоим гордится

Сыном величавым!..

Марик повторил.

После этих слов на веранде зависла новая пауза.

— Ну? — сказала мама Лиля-Большая. — Ты же сказал, что не помнишь только начало!

— Я уже забыл и середину, — ответил сын, пытаясь слезть с табурета.

— Стоять! — приказала она. — Такие стихи не забывают! — И стала декламировать дальше:

— В целом свете Сталин —

Великан могучий.

В целом свете Сталин —

Всех добрей и лучше!

Лиля-Большая сделала паузу и выразительно посмотрела на Марика. Тот молчал.

— Болван! — сказала ему его мама и сама продолжила:

— Выше горных кряжей,

Нив цветущих краше.

Ярче солнца светит

Сталин — солнце наше!

— Идиот!.. Вспомнил, наконец?

На этот раз Марик, кажется, вспомнил:

— И народов сердце

Полнится отрадой.

От его улыбки,

От родного взгляда!

— Очень хорошо! — похвалила его тётя Лиля-Большая. — Ша! Кто там разговаривает? — она строго обратилась к детям. — Кому неинтересно слушать стихи о товарище Сталине?!..

А Марик уже читал дальше сам:

— Бедных, угнетённых

В бой ведёт суровый —

Сталинская воля,

Сталинское слово! —

— Молодец! — кивала головой в ритме Лиля-Большая.

— Как отец стоит он,

День и ночь на страже,

Край наш охраняет

От налётов вражьих!

Для него народы —

Что родные дети… —

— Оттого и любят

Все его на свете! —

— не дав сыну опомниться, прочла финальные строки его мама.

Финальные строки мать с сыном прочли уже вместе:

— Мир гордится нашей

Родиной могучей.

У неё есть Сталин —

Вождь и друг наш лучший!

Мама-Лиля зааплодировала.

— Хлопайте, хлопайте! — обратилась она к детям. — Почему никто не хлопает? Марик старался, учил!

Гости захлопали вразнобой.

— Почему так тихо? Это же «Песня о Сталине»!..

Внезапно со двора раздался знакомый голос:

— Гоп, гоп! Выше, выше!

Ест коза солому с крыши.

Все бросились к раскрытым окнам веранды. В палисадник, среди цветочных клумб, уже приземлился на козе Тасе знаменитый городской летун.

Дети высыпали на крыльцо:

— Привет, Яник!

— Привет, дети! — воскликнул Янкель весело.

— Ты в гости?

— А разве не видно?

— А подарки привёз?

— Кто же ходит в гости без подарков?

— Где же они? — удивились дети.

— Сейчас увидите… — таинственно произнёс Янкель-Сирота.

Он протянул руку к Тасе, и стал что-то искать под её седой бородой. Однако, кроме конца верёвки, которая болталась на её шее, ничего другого не нашёл. Тогда Янкель-Сирота заглянул козе под крылья, но и там ничего не было. Изумлённый Янкель обратился к Тасе:

— Таисия-голубушка, а не потеряла ли ты его, случайно в полёте?!..

Коза тихо заблеяла, словно извиняясь.

— Неужели потеряла?!.. — с болью в голосе воскликнул Янкель.

Коза кивнула и стукнула о землю копытцем.

— Аяяяй! — огорчённо запричитал он. — Что же нам теперь делать?!

— Что она потеряла, что?! — с любопытством спросили дети.

— Ой, не говорите! — Янкель-Сирота горестно махнул рукой.

— Ну, скажи, Янкель! — дети спустились с крыльца и окружили их с Тасей.

— Волшебный колокольчик, вот что!..

— Волшебный?!

— Самый настоящий! — с грустью подтвердил Янкель-Сирота. — Когда он звенел в небе, ему звонко подпевали дожди, и звёзды падали с хрустальным звоном!.. А что теперь? Разве звёзды могут падать в тишине?.. А я? Кто я без него теперь?.. Никто! Потому что это был волшебный колокольчик, а сам я никакой не волшебник!..

Потрясённые этой новостью дети, стояли молча. Для них было открытием, что дожди, оказывается, звенели, благодаря волшебному звону колокольчика, который болтался на шее у их летающей городской козы!

— Где же его искать?.. — спросила сердобольная Тата. — Может быть, все поищем?

— Где его найдёшь! — ответил Шурка. — Он мог свалиться куда угодно! На любую крышу.

— Ты прав, — вздохнул Янкель. — Искать бесполезно.

— Значит, его уже никогда-никогда не найти? — спросил Марик.

— Почему же не найти, — ответил Янкель. — В том месте, где он упал, вырастают цветы…

И не успел он закончить фразу, как на клумбе появились цветы колокольчики — белые, синие, всех цветов радуги! Они качались на тонких стеблях и громко звенели!..

И тут Янкель-Сирота широко улыбнулся:

— Гоп-ля! Выше, выше!

Ест коза солому с крыши!

В его поднятой над головой правой руке все увидели пропавший колокольчик.

— Нашёл! Нашёл! — весело закричал Янкель, и зазвенел им, словно объявлял школьную перемену.

И все поняли, что он пошутил.

И тут же с ясного вечернего неба с хрустальным звоном просыпались во двор звёзды, как медовое печенье из разорванного кулька. И каждая звезда, коснувшись земли, разбилась на тысячи искр и превратилась в волшебный подарок.

— Берите, не стесняйтесь! — объявил детям Янкель-Сирота. — Это вам!

И каждый взял то, чего у него не было и всегда очень хотелось.

Шурик Холодов поднял с земли спелый ананас, которым хотел угостить маму Зину, а ему самому пришёлся по душе новенький портфель, потому что в школу он ходил со старой хозяйственной сумкой, с которой мама частенько шла на рынок за продуктами.

Тата Маляр взяла самокат, который при езде свистел колёсами весёлую песенку: «А в остальном, прекрасная маркиза, всё хорошо, всё хорошо!..».

Надя Пинкензон — плюшевогощенка, потому что им с братом не разрешали держать в доме животных.

Лёля Турчина — зонт, который раскрываясь, освещался внутри лунным светом.

Олег Гончарко взял себе фонарик, что пылал светом светлячков.

Вова Боград — дирижёрскую палочку, взмахнув которой, можно было командовать ветром, делая его то слабым, то сильным.

Марьяна Клейдман подняла на видневзрачную дудочку, благодаря которой можно было услышать голоса Прошлого и Будущего.

Марик Глазер нашёл фото известного киноактёра Петра Алейникова, на которого был очень похож…

А Лёвка подобрал подкову, где было выбито: «1-я Конная Армия».

Взрослые стояли на веранде и, наблюдая за детьми, о чём-то переговаривались и улыбались.

— Может быть, и тебе что-нибудь подобрать? — спросила Лазаря Наумовича Ида Григорьевна.

— Если только молодость, майнэ фэйгэлэ… — с грустью улыбнулся он.

И лишь один Янкель-Сирота, знай себе, кормил миндальным печеньем козу Тасю.

Вот так волшебно закончился этот чудесный воскресный день — 15 июня 1941 года.

…Ева проснулась ночью. Было темно и душно. Рядом старательно сопел Лёвка, лёжа ещё головой на подушке. Очень хотелось пить.

Она встала и, не раскрывая глаза, как лунатик, сунула босые ноги в тапочки и вышла в коридор.

Бабушка с дедом мыли на кухне в тазах посуду и вели громким шёпотом какой-то важный разговор.

Ева решила пройти в ванную и напиться там.

Она дошла до конца коридора, и вдруг увидела, что дверь в кабинет папы приоткрыта. Услышав папин голос, Ева остановилась, как вкопанная.

— Всё очень сложно… — сказал папин голос за дверью.

— Ты думаешь, она скоро начнётся? — спросил тревожный голос мамы.

— Быстрее, чем ты думаешь. Наверное, ближе к осени…

— Так, может, отправить детей в Москву?..

«Почему это нас с Лёвкой хотят отправить в Москву?», — подумала Ева, прижимаясь к стене.

— Этина и Шура их бы приняли… — добавила мама.

Ева вспомнила, что в Москве живут их дальние родственники — врачи Водовозы — Этина Исааковна и Михаил Александрович.

— Видно будет, — ответил папа. — Пока детям нужно как следует отдохнуть. Пусть поедут к бабушке Нине…

Откуда ни возьмись, появилась Айка и громко мяукнула.

Разговор в кабинете оборвался.

Раздались мамины шаги. Ева опрометью бросилась назад в детскую, так и не напившись.

— Чего она хочет? — донёсся издалека папин голос.

— Наверное, скоро родит, — ответила мама. — Иди спать, Аечка!..

Уже лёжа в постели, Ева стала вспоминать, что сказал папа. Он сказал, что к осени она начнётся… Кто это она? И почему она должна была начаться очень скоро? И отчего так много было в этой фразе тревоги?..

Пить расхотелось. А на все эти вопросы Ева так и не нашла ответа.

Вскоре ей уже снился сон: пылит просёлочная дорога под колёсами велосипеда. А впереди, из-за горки, виднеются первые крыши Лесного посёлка…

Бронзовая Менора

Третья Свеча

Чёрствые» именины

Завтра с братом нам с утра

Ехать загород пора.

На машине грузовой

Мы поедем в край лесной —

В царство ягод и грибов,

В гомон птичьих голосов.

Будем с братом мы играть —

Плавать, бегать, загорать,

Плыть на лодке далеко,

Пить рассветов молоко,

Печь картошку на костре,

Просыпаться на заре.

Будет всё нам интересно —

Кур кормить, траву косить.

Хорошо, скажу вам честно,

Нам у бабушки гостить!

Маша Карминская, 11 лет. Сборник стихов «Дети для детей», 1934.

На следующее утро Ева проснулась поздно. Из прихожей доносилось десятикратное кукованье Куси. Что ж, день на день не приходится. Вчера Ева встала ни свет, ни заря, а сегодня, когда солнце уже высоко поднялось над землёй, она с трудом продрала глаза. И, конечно же, не выспалась. Веки слипались, словно смазанные мёдом; пятки болели, спина тоже. Нет, что ни говори, а принимать гостей — тяжёлая забота! Хотя, кажется, Ева с этим справилась «на отлично»! Был бы такой предмет в школе, как «работа по дому», она бы точно заработала «пятёрку», тут и думать нечего! И, самое главное, что её День рождения понравился всем! Даже Марьяне Клейдман! А то всегда ей — и это плохо, и то не так. Зато вчера, куда только делось её неудовольствие? И — «Ева-Евочка»! И «девочка-припевочка»! Надо же! Правда, тётя Лиля-Большая немного тянула одеяло на себя, как любит говорить мама, но зато всем было весело! Особенно когда тётя Лиля с Мариком читали стихи о товарище Сталине!.. Марик стихи забыл, а она почти всё за него прочла, а потом просила нас ему же громко аплодировать, потому что он, видите ли, старался-учил!

Ева даже чуть не расхохоталась, вспомнив вчерашний вечер, но глаза так и не открыла.

А вот Шурик не баловался совсем, подумала она, хотя в том году такое вытворял: и петухом орал, и кидался кусочками торта. А потом шоколадным мороженым разрисовал себе усы, нахлобучил на голову зимнюю шапку с вешалки, и скакал верхом на Лёвкиной палке, будто он Чапаев. Вот глупый! Хотя на целых два года её старше! Впрочем, никакой он не глупый. Просто не в меру жизнерадостный. А ещё добрый и смелый! Чего не скажешь о многих других мальчишках.

Например, Ромка. Учится уже в пятом классе, сам высокий, сильный. Вдобавок, пятёрки почти по всем предметам. А попробуй у него что-нибудь выпросить — ни за что не даст! Не могу, говорит, отец ругать будет. А у самого отец в другом городе живёт. Или Эдик из нашего класса. Такой красавчик! Копия артист Евгений Самойлов! А хвастун, каких свет не видывал. Он — и лучше всех рисует, и громче всех поёт, и быстрее всех бегает. Ну, да, рисует! Поёт! Бегает! И что из того? Хвастаться зачем?.. Вот, Шурка не хвастает никогда. А тоже бегать умеет — не догонишь.

Ева испытывала к Шурику Холодову какое-то особое чувство, но не хотела себе в этом признаться. Она ещё не решила, как это назвать. Может быть, симпатия? Или обожание?.. Пожалуй, что симпатия, решила она… Он ей, действительно, был очень симпатичен!.. Но не более того, строго одёрнула себя Ева! О любви она старалась даже не думать.

И тут же представила себе, как это взрослые целуются. Бррр! Это же так неприятно! А делают вид, что обоим нравится! Однажды её хотел поцеловать троюродный брат Вовка Боград. На спор. Так у него изо рта ужасно пахло чесноком и луком! Фу-у! Оказывается, перед спором он съел котлету. А какой поцелуй после котлеты с чесноком и луком? Только «Бррр!» и «Фу-у»! Нет уж! Если целоваться, так только после мороженого или мандарина, или бисквитного торта. Тогда, может быть, поцелуй и можно будет назвать сладким!..

Ева томно потянулась, отогнала от себя взрослые мысли и, наконец-то решила открыть глаза. Пора вставать! Умыться, причесаться, потом помочь бабушке убраться в доме. А уж потом… М-м-м!.. Потом наступят утренние «чёрствые именины»! О, благодатное время, когда уже не надо готовить и украшать блюда, а только угощаться всем, чем пожелаешь!

«Всё, встаю!.. — решила она. — Раз, два, три!..».

Ева открыла глаза и увидела, что Лёвки в комнате нет. Это было невероятно, потому что второго такого соню, как её младший брат, во всём Зуеве не найти. Что же заставило Лёвку подняться раньше её?

Чтобы ответить на этот вопрос, она спрыгнула на пол, нырнула в лёгкий летний сарафан, сунула ноги в домашние сандалии, у которых были оттоптаны пятки, и вышла из комнаты. В доме было тихо и пусто — все или ещё спали, или разом куда ушли.

Ева заглянула на кухню.

Кошка Айка доедала из своего блюдца с отбитым краем мясные остатки. Как видно, и у кошек бывают «чёрствые именины»!

Ева постучала в комнату бабушки с дедом, но никто не отозвался.

«Спят», — подумала она и, на всякий случай, тихонько приоткрыла дверь.

В комнате никого. Только с фотопортретов, которых висело здесь несколько десятков, смотрели на неё, с грустью или с печальной улыбкой, лица умерших родственников. Фотопортреты были бабушкиной слабостью. По ним можно проследить не только историю семьи, но и всего их рода с момента изобретения фотографии. Среди них были овальные миниатюры размером с яйцо, и большие застекленные фото, которые от тяжести, как Еве казалось, могли сорваться с гвоздя и грохнуться на пол. Фотографии были даже на настенных тарелках, назывались они «фото на керамике».

Высоко над кроватью висели портреты прабабушки Хавы и прадедушки Ади. Прабабушка была красавицей с тонкими чертами лица, но не походила на еврейку. Прадедушка, запечатленный в военной форме, напротив, обладал ярко выраженной еврейской внешностью; благодаря лихо закрученным усам он смахивал на какого-то «еврейского гусара», если такие когда-нибудь водились в русской армии. Ниже висели портреты их потомков, на Еву глядела вся её многочисленная родня вплоть до последнего колена, словно перед ней раскинулись ветви единого семейного древа.

Здесь же, между двумя окнами, нашёл своё место и портрет Леонида Утёсова в канотье, из фильма «Весёлые ребята». Бабушка Берта была влюблена в своего земляка, и дедушке Павлу приходилось молча ревновать. Под Утёсовым висел портрет Максима Горького. Это был уже дедушкин протеже — Пэпка уважал пролетарского писателя за то, что тот хорошо относился к евреям. Однажды, когда Лёвке было четыре года, Ева, застала своего брата за странным занятием — тот старательно лизал лицо писателя-«буревестника». На её изумлённый вопрос, что он делает, Лёвка бесхитростно ответил, что никакой этот дядька не «горький», хотя и не «сладкий» тоже.

С двух сторон окон висели фото евреев от Искусства. Бабушка не так хорошо его знала, зато о евреях в Искусстве знала всё — и о художнике Исааке Левитане, и о скульпторе Марке Антокольском, о режиссёре Соломоне Михоэлсе — кстати, народном артисте СССР, об актёрах Фаине Раневской и Льве Свердлине, о певице Сореле Биркенталь, известной под псевдонимом Сиди Таль, о поэтах Михаиле Светлове и Эдуарде Багрицком и, наконец, о двух писателях по имени Илья — Ильфе и Эренбурге. Здесь же висел портрет Аллы Тарасовой, народной артистки СССР из МХАТа. На все недоумённые вопросы знакомых и родственников, бабушка упорно стояла на своём, что Алла Тарасова еврейка. А то, что у неё гоеше фамилия, то Михаил Светлов тоже не Светлов, а Шейнкман, Илья Ильф — Файнзильберг, и Фаина Раневская — Фельдман! Кроме того, имя Алла когда-то носила двоюродная сестра раввина Главной синаноги Одессы, которая стоит на пересечении улиц Еврейской и Ришельевской. А у сестры раввина, даже двоюродной, не могло быть гоеше имя! После такого важного аргумента с бабушкой Бертой уже никто не спорил, и Алла Константиновна Тарасова на законном основании заняла достойное место среди большой родни — мишпухи Хавы и Ади. Рядом с Народной артисткой висел портрет ещё одной женщины, которую бабушка боготворила. Она называла её «Сбывшейся надеждой» и «поставщиком Императорского двора». На вопросы по поводу этой женщины бабушка не отвечала никому, даже маме.

Ева вышла из комнаты и плотно затворила за собой дверь, чтобы туда не пробралась Айка — бабушка не любила, когда кошка прыгает в постель. «Мало ли по каким помойкам она шлёндрала!».

И всё же, подумала Ева, куда это все разом исчезли? Ну, мама, понятно, на работе. А папа? Неужели и его нет дома?

Заглянув в папин кабинет, Еве убедилась, что это так.

И тут она сообразила, что всё ей, наверное, снится! Ева ущипнула себя за руку, как её учила Тата Маляр, и тут же вскрикнула. Было по-настоящему больно. Нет, это не сон. Но тогда где же все?..

И внезапно услышала под полом какой-то неясный шум. Ева застыла и прислушалась… Только бы не мыши, мелькнуло у неё голове! Их она панически боялась. Бывало, завидит мышь — тут же застывает на месте, как памятник, или в ужасе прыгает на диван и визжит на весь дом. Айка была уже старой, чтобы за ними угнаться, и мыши прекрасно знали об этом. Они могли нагло, не боясь, прогуляться перед её носом, точно как горожане по Центральной парку Зуева, перед вечерним киносеансом. Может быть, мыши и Айка уже давно подружились? И такое бывает. Наступает день, когда враги мирятся и становятся друзьями. Не вечно же ссориться и враждовать!

Вот лягушек Ева не боялась совсем. Наверное, оттого, что любила сказку о Царевне-лягушке. У бабушки Нины на огороде жило много жаб. Такие лапочки! Их Ева даже брала на руки. Возьмёт и посадит себе на ладонь. Жаба сидит смирно, словно в игре «замри». И ничего, не противно! И никаких тебе бородавок, которыми пугал поселковый мальчишка Пашка Жёлтиков.

Внезапно Ева услышала откуда-то из подвала дребезжащий голос, который пел на идиш.

Переведем начало песенки так:

Яблоки и груши, —

Зёрна очень горькие.

Вдовый девушку берёт —

Тяжело и горько ей.

Песенка была старая, Ева не раз слышала, как её тихо напевал троюродный дедушка Лазарь Наумович. Сама Ева идиш почти не понимала, хотя этот язык был очень похож на немецкий, который она недавно стала изучать с папой. И сколько ни спрашивала у взрослых, о чём поётся в песне, все почему-то смущались, сразу переводя разговор на другую тему.

А песенка была вот о чём. Это я перевожу для читателей:

Киснут вина, коль прогнили

Бочки деревянные, —

продолжал петь голос.

…Вдовый девушку берёт —

Девушка завянула.

И тут до Евы дошло, что это поёт домовой Гершель. Вот так удача! Она давно его не видела. Домовой был ростом с петуха, носил чёрную шляпу с большими полями, белую рубашку в красный горошек, жёлтый галстук, бриджи алого цвета; на его маленьких кривых ножках сидели остроносые чёрные туфли с золотыми пряжками, на левом плече висела дорожная сумка, набитая всякой всячиной, в руке Гершель держал деревянный кривой посох. Его старое сморщенное лицо обрамляла белая борода. Нос напоминал большую картофелину, на нём сидели очки; уши были врастопырку, глаза синие, как два василька и совсем молодые, а зубов у Гершеля было не больше пяти. Когда он говорил, то смешно шамкал и как-то виновато при этом улыбался — мол, извините, что так выгляжу, но ничего не поделаешь — уж любите, какой есть!.. Как рассказал Янкель-Сирота, жил Гершель в этом погребе среди бочек с соленьями лет сто, не меньше, и благодаря ему в доме царили тишь да покой. Потому что там, где не было домовых, добавил Янкель, как раз и случались погромы. А всё от того, что другие евреи, в отличие от бабушки Берты и дедушки Павла, не верили в домовых. Кто же будет охранять семью, если не домовые?!..

Песенка под полом звучала уже на два голоса, и второй голос Ева узнала сразу — это бабушка подпевала домовому:

Часто точит червячок

Яблоко красивое.

Вдовый девушку берёт,

А думает: фальшивая.

Ева тут же бросилась на кухню, где находился люк в погреб.

Айка начисто доела свою праздничную порцию, и теперь умывала нос и глаза чёрными мохнатыми лапами.

Крышка в погреб была уже открыта.

Ева встала на колени и, наклонившись к люку, наполненному тёплым свечным светом, крикнула:

— Ба, ты здесь?!

Песенка смолкла.

А в люке тут же показалась голова Берты:

— Доброе утро! А ты что тут делаешь?

— Тебя ищу, — ответила Ева.

— Лучше бы стол накрыла. Или забыла, что сегодня «чёрствые именины»? Иди, мэйдэлэ, готовь угощенья. У нас дорогой гость.

Из-под её подмышки показалось лицо крошечного старичка: уши врастопырку, белая бородой, глаза, как два василька.

— Привет, кэцэлэ! — (что значило: «кошечка») — сказал ей человечек с грустными глазами и всегда виноватой улыбкой на сморщенном лице.

…Когда Анна появилась в больнице, от окошка регистратуры отошёл молодой мужчина в чёрном блестящем плаще и тёмно-синей шляпе и направился прямиком к ней.

— Анна Павловна Шварц? — спросил он официальным тоном.

Анна сразу всё поняла по испуганным глазам регистраторши Нины Васильевны и гардеробщицы Люси, и её ноги тут же похолодели.

«Проклятая привычка! — подумала она. — И ведь никак от неё не избавиться!.. Это уже, наверное, в крови. Века унижений, смертей и скитаний… Впрочем, избавление, вот оно, совсем рядом! Прощай, Хана! Тебе хана…».

Эти слова сказал ей когда-то Лёня, когда делал предложение:

— Теперь моему сердцу хана, Хана!.. — пошутил он десять лет тому назад.

Тогда в городе стоял такой же июнь, только 1931-го года.

«А теперь хана мне… — горько усмехнулась про себя доктор Шварц. — Сейчас он достанет шапку-невидимку — и…».

Она стала мысленно прощаться с родными. Но вдруг вспомнила, что в этом тайном ритуале всегда присутствуют двое. Один зачитывает приговор, другой надевает на очередную жертву таинственный головной убор.

Анна посмотрела по сторонам — «второго в чёрном плаще» в вестибюле не было. Лишь несколько посетителей да трое больных в полосатых пижамах. А ещё бледные напряжённые лица Нины Васильевны и Люси.

«А может быть, он пришёл по другому поводу, — мелькнул спасительный вопрос. — Проконсультироваться о болезни, например… Тоже ведь люди…».

Ей очень захотелось в это поверить. И по поводу консультации, и в то, что он «тоже человек».

Между тем, незнакомец улыбнулся, приветственно кивнул и заговорил довольно приятным баритоном:

— Доброе утро, Анна Павловна. Я следователь морга судебно-медицинской экспертизы. Товкач моя фамилия. Борис Фёдорович. Нам нужно побеседовать…

— Что-нибудь экстраординарное? — спросила Анна, стараясь не терять самообладания, но уже понимая о чём с ней хотят поговорить.

Следователь это заметил и улыбнулся ободряюще:

— Хочу ознакомить вас с Актом вскрытия. — Он оглянулся. — Лучше всего это сделать в вашем кабинете. — И, не пряча улыбки, добавил: — Всё-таки здесь не Анатомический театр!

Анне Павловне ничего не оставалось, как улыбнуться в ответ:

— Поднимемся ко мне. Мой кабинет на третьем этаже.

— Знаю… — кивнул следователь, снимая плащ и шляпу, чтобы сдать их в гардероб.

— Можете раздеться у меня… — предложила Анна. — Там есть вешалка…

— Вот и славно! — ответил он, перебросив плащ через руку. — Тогда, пойдёмте…

И пока они поднимались по лестнице, Анна спиной чувствовала опасливые взгляды регистраторши и гардеробщицы.

…В это время, в центре города, двое — папа и Лёвка — подходили к большому продуктовому магазину. Это был кооперативный гастроном, в котором работал директором дедушка Павел.

Большие витрины напоминали натюрморты в стиле старых голландских мастеров, или же — картины советского художника Ильи Машкова. Витрин было семь — как семь чудес света.

В первой высились «рыбные башни», сложенные, будто детские пирамиды, из консервных банок. Башни из шпрот, сардин, килек и тюлек, башни из корюшки, кусочков сома в томате и масле, из печени трески, башни из тунца в собственном соку, пикши в желе, и много-много других башен и башенок. Прямо Консервоград какой-то!

Вторая витрина была фруктовой. Из хрустальных ваз свисали кисти винограда всех сортов и оттенков — от белого и жёлтого до иссиня-чёрного под названием «дамские пальчики». Рядом с вазами лежали жёлтые дыни, круглые и продолговатые. Словно заколдованные тигры, дремали здесь огромные астраханские арбузы. Большие корзины были полны абрикосов, слив, гранатов, персиков, цитрусовых. И над всем этим висели на «лианах» гроздья бананов.

В витрине с речной рыбой стояли фарфоровые лотки, где возлежали царские осетры, королевские карпы, княжеские щуки — все с выпученными глазами, чтобы получше рассмотреть глядящих на них прохожих. На огромных блюдах — горы вареных красных раков. В углах витрины громоздились большие круглые коробки с чёрной паюсной и красной зернистой икрой, а также с розовой — сига и ряпушки, с жёлтой — щуки, судака, сазана, и даже с белой — виноградной улитки.

В колбасной витрине выстроились поленницами толстые батоны ветчины и буженины, «качалки» сервелата, овальные круги «краковской» и «домашней» с чесноком и салом, охапками вперемешку висели копчёные сардельки и сосиски. А ещё белые и розовые куски свиного сала с мясными прожилками, обсыпанные чёрным и красным перцем.

В мясной витрине, на филейных частях парной говядины, лежали, выщипанные, без перьев, тушки кур, уток и гусей и, конечно же, для гурманов — тетерева и куропатки.

В овощной витрине стояли плетёные корзины с бордовыми помидорами, с зелёными, в пупырышках, огурцами, с жёлтыми и фиолетовыми маковками лука и свеклы. Несколько небольших мешков с цветными нарочитыми заплатками полны были молодой розовой картошки, а вокруг лежали капустные кочаны. По стеклу витрины и с боков — свисал сплетённый в косы чеснок, словно охраняя урожай от злых духов.

И наконец, последняя, седьмая витрина была уставлена бутылками различной формы и содержания: шампанское, вина, коньяки, ликеры и многое другое.

…Пока читатель знакомился с ассортиментом довоенного гастронома, отец и сын Шварцы уже вошли в магазин.

То, что сегодня утром Лёвка самоотверженно поднялся раньше Евы, причём, без капризов и без «не хочу», следует отнести к единственной причине, которая была своеобразной приманкой, а именно, к тому, что с утра нужно было идти в «дедушкин магазин». И папа этим иногда пользовался. Лёвка хорошо знал «дедушкин» гастроном с раннего детства, и очень любил туда ходить, словно маленький ревизор, конечно же, не один, а с кем-нибудь из взрослых. Никогда не было случая, чтобы он отказался.

В торговом зале было на что посмотреть, особенно в кондитерском отделе, где стояли шоколадные звери, птицы и рыбы. Но не это было главное, что влекло его сюда, а сознание того, что он здесь — дедушкин внук! И не просто дедушкин, а директорский. Как только Лёвка появлялся в Центральном торговом зале, для него тут же со всех сторон вспыхивали ярко напомаженные улыбки кассирш и продавщиц в белых выглаженных халатах и колпаках, и каждая норовила сделать маленькому гостю какой-нибудь вкусный подарок. Такое внимание ему нравилось. Но, к чести Лёвки, он никогда не пользовался привилегией барчука, а просто делал всё, что душе угодно, зная, что никто его за это не одёрнет и не отругает. Он мог спокойно прогуливаться по всем торговым залам и даже заходить без спросу в служебные помещения, где пахло селёдкой, колбасой и пивом. Он мог бродить по этим мрачным прохладным коридорам, в которых тускло горели под потолком висящие на проводах лампочки, упрятанные в маленькие решётки, чтобы не пораниться осколками, в случае, если они вдруг лопнут. Лёвка представлял себе, что все эти бесконечные переходы и лестницы из волшебного замка. В них было прохладнее, чем в торговых залах, но настоящий холод поджидал Лёвку в складских помещениях, где от пола до потолка стояли коробки с консервами, бидоны со сметаной и молоком, и, завёрнутые в мокрую марлю, лежали огромные блоки сливочного масла и круги творога, похожие на мельничные жернова.

А однажды Лёвка очутился и в самом настоящем леднике. Но об этом никто так и не узнал, а если бы узнали, выпороли, это точно! В леднике жила настоящая зима. Впервые, когда он туда попал, то подумал, что очутился на Северном полюсе, как Папанин — так здесь было морозно. Все, кто заходил сюда, надевали перед дверью стёганые телогрейки. В основном, здесь хранили мясо. С потолка свисали освежеванные туши — говяжьи, свиные, бараньи; в деревянных лотках лежали горы «синей птицы», вернее, посиневшей от холода, а вдоль стен стояли цилиндрические баки с мороженым.

Именно из-за него Лёвка туда и попал. Он мог запросто попросить его у деда, но решил проверить сам — много ли пломбира в магазине и надолго ли его всем хватит. Из-за его любопытства и заботы о людях, Лёвка уже к вечеру заболел. Он так хрипел и кашлял, что мама подумала, а не воспаление ли это лёгких, и не пора ли везти сына в больницу. В больницу сын ехать отказался, но несколько дней уколов всё же заработал. И ещё долго домашние ломали голову, где это их ребёнок мог так простудиться жарким летом! И ни у кого, конечно же, не возникло подозрений, что Лёвка всего лишь на несколько минут заглянул на «Северный полюс».

Итак, наши герои вошли в гастроном.

В то утро дедушка Павел должен был передать папе продукты в Лесной посёлок. В основном, разные консервы и ещё свежие цитрусовые для бабушки Нины — она очень любила мандарины и апельсины, ну, и лимоны к чаю. Чтобы унести всё это за один приём, папа и воспользовался помощью маленького мужчины Лёвки. Он прямо так сыну и сказал. И тот, к его удивлению, не отказался, не закапризничал, а мужественно поднялся и тихо оделся, чтобы не разбудить Еву. Быстро позавтракав, они поспешили в гастроном.

Кроме продуктов, нужно было ещё договориться с новым шофёром — Степаном, который завтра утром, по просьбе Павла Марковича, должен был отвезти их за город.

Когда Лёвка с папой появились в торговом зале, все кассиры с продавщицами привычно и приветственно загудели:

— Кто к нам пожа-а-аловал!

— Здра-а-авствуйте, Леонид Матвеевич!

— Привет, Лёвочка!

— Давно тебя не видели!

— Как ты вы-ы-ырос!

Слушать эти возгласы Лёвке было приятно, он всем улыбался в ответ. А улыбка у Лёвка была настолько обаятельной, что пчёлы с поселковой пасеки садились на его лицо, думая, что это расцвёл посреди лета какой-то весёлый цветок.

Одна из кассирш, тётя Гета, вручила ему плитку шоколада «Дирижабль», зная, что Лёвке нравится не сам шоколад, а его обёртка с девизом: «Летать выше всех, скорее всех и дальше всех!». А продавщица Вера Никифоровна подарила ему круглую металлическую коробочку с монпансье.

— Пал Маркович ждёт вас в кабинете, — с вежливой улыбкой сказала она папе и погладила Лёвку по макушке.

Кабинет дедушки находился в подвале. Они спустились по крутой и прохладной лестнице, прошли несколько полутёмных коридоров, пока, наконец, впереди не показалась полоска света из настежь раскрытой двери.

До них донесся непривычно строгий голос дедушки Павла, который кому-то учинил разнос. Подойдя к двери, Лёвка увидел, что в небольшом кабинете перед письменным столом, за которым сидел дедушка, стоял, опустив повинную голову, один из грузчиков магазина. Всем своим видом он показывал, что полностью согласен с обвинениями в свой адрес. Дедушка был в белом выглаженном халате и походил на врача маминой больницы. Позже Лёвка узнал, что грузчик Пётр купил на завтрак небольшой колбасный круг, французскую булку и «чекушку» водки. А дедушка Павел сам не пил, и, тем более, терпеть не мог выпивох на работе.

Лёвка впервые увидел деда таким суровым, ну прямо, как дрессировщица Ирина Бугримова с одним из своих леопардов. И это после того доброго и милого деда, который во всём старался угодить своим домашним!

Увидев зятя и внука, дедушка Павел слегка смутился и уже другим тоном сказал грузчику:

— Иди, Петро! Потом договорим!..

— Да о чём ещё говорить, Маркович! — с мукой в голосе воскликнул тот. — Виноват я! На все сто виноват!

— Не на «сто», Петро, а на «двести пятьдесят», — строго уточнил дедушка. — И чекушку не забудь поставить на место!.. Деньги тебе вернут в кассе. Скажешь, я разрешил.

Грузчик кивнул, бочком-бочком проскользнул в дверях мимо вошедших.

Дедушка Павел достал из кармана халата платок и вытер им лоб, затем поднялся из-за стола, подошёл к Лёвке и звонко расцеловал.

— Привет, мои дорогие! — сказал он и, словно оправдываясь, добавил с досадой: — Так и норовят с утра испортить настроение!

Лёвка вновь услышал в голосе деда тёплые домашние нотки.

— Мы пришли за продуктами, — напомнил ему папа.

— Да-да, всё уже собрано… — Дед ласково глянул на Лёвку и улыбнулся: — Это хорошо, Лёнечка, что вы с Лёвочкой пришли. Одному тебе всё это не унести.

Лёвка понимал, что дед шутит, но всё равно было приятно чувствовать себя, пусть маленьким, но мужчиной.

— Пойдёмте, — сказал Пэпка. — Я распоряжусь выдать вам продукты. А пока познакомлю с шофёром Стёпой. Он уже в курсе.

Они поднялись из подвала, но не свернули в торговый зал, а вышли в другую дверь и оказались на заднем дворе магазина. Там стояло несколько грузовиков ГАЗ-55. Возле одного из них вертелся кучерявый весёлый парень лет двадцати пяти. Дедушка представил ему папу с Лёвкой, а сам вернулся в магазин. Папа протянул Стёпе руку, на что тот ответил вялым рукопожатием, чего папа терпеь не мог. Мужчины, говорил он Лёвке, должны крепко пожимать руки друг другу, а не здороваться абы как! А то чувствуешь в ладони какую-то квашню! Лёвке Стёпа протянул руку сам, как бы шутя. Так и познакомились. Потом папа договорился со Стёпой, в котором часу он за ними приедет, и о том, что надо помочь всё погрузить, а за городом выгрузить, затем папа назвал цену за переезд, чем приятно удивил Степана.

Пока папа договаривался с шофёром, Лёвка влез на подножку грузовика и через открытое окно дверцы стал разглядывать всё, что находилось внутри — руль, педали, переключение скоростей, спидометр. Даже часы здесь были! Он протянул руку к рулю и попробовал его немного покрутить. Но руль оказался тугим и не никак поддавался его усилиям. Тогда Лёвка бибикнул — резко и трубно, голосом слона из московского зоопарка, в котором он был прошлым летом.

— Лёва, не балуйся! — крикнул ему папа.

— Да ничего, пусть посигналит, — разрешил Стёпа и улыбнулся «директорскому внуку».

— Хочешь порулить? — подошёл к Лёвке другой шофёр, пожилой дядька с усами.

— Хочу, — ответил Лёвка.

— Тогда расти быстрее, — дал ему совет дядька и громко рассмеялся, довольный своей шуткой.

«Без вас знаю», — подумал Лёвка, спрыгивая с подножки. Но вслух «усатому» ничего не ответил — он не любил, когда с ним разговаривают, как с малолетним дурачком.

…Спустя четверть часа, они с папой уже шли по жарким летним улицам Зуева домой, неся в руках, перевязанные грубым шпагатом картонные коробки — у папы были большие и тяжёлые, у Лёвки маленькие и полегче. Ну, не совсем маленькие, но поменьше…

— Как устанешь, передохнём, — по-взрослому напомнил Лёвка папе.

Папа улыбнулся в ответ:

— Ты тоже, если утомишься, скажи…

Идти было недалеко, всего несколько кварталов. По пути они зашли на почту и отправили бабушке Нине телеграмму, в которой говорилось, чтобы завтра утром она их встречала.

…Берта, кряхтя, вылезла из погреба по деревянной лестнице. Домовой Гершель помог ей поднять наверх полную кастрюлю с соленьями, а потом выбрался сам.

Ева с любопытством окинула его взглядом от шляпы до туфель и еле удержалась от смеха. Янкель, когда сравнивал его рост с петухом, наверное, имел в виду петуха-цыплёнка. Гершель был в два раза меньше самого маленького лилипута на свете.

Поставив кастрюлю соленьями в тёмную комнату, бабушка с внучкой принялись готовить угощение Гершелю. Пока на кухне на скорую руку сервировался стол, домовой присел на корточки рядом с Айкой и стал её гладить. Та легла на спину и, довольная, заурчала.

— Скоро родит, — сказала Гершелю бабушка. — В тот раз четырёх принесла. Интересно, сколько сейчас? Слава богу, мне не придётся их топить. Они завтра забирают её с собой к Нине. Пусть она теперь ломает голову.

— Баба Нина их не утопит, — встала на защиту котят Ева, — а раздаст соседям.

— Ах, какая для всех «радость»!.. — прокомментировала бабушка. — Аз ох ун вэй! («Увы и ах!»).

— Три мальчика и две девочки, — прошамкал домовой.

— Что? — не поняла бабушка Берта. — Что ты сказал?

— Я сказал, — повторил Гершель, — что Айка родит трёх мальчиков и двух девочек. А два котёнка будут самыми удивительными существами на свете!

— И что в них будет такого удивительного? — язвительно спросила бабушка Берта. — Они будут петь песни из репертуара Руслановой?

— Сами увидите!.. — таинственно улыбнулся домовой.

Ева не отрывала от него изумлённого взгляда:

— А откуда вы знаете?!

Гершель громко рассмеялся:

— Откуда я знаю! Слышишь, Берта? Твоя внучка у меня спрашивает, откуда я это знаю! Вот, глупенькая! Знаю и всё! Домовые всё знают! Принеси мне подушку, кэцэлэ, а лучше две, и положи их на этот стул… Гершель желает возвыситься над буднями!..

Ева не совсем поняла его последнюю фразу, зато знала, что «кэцэлэ», на идиш, означает «котёнок», и побежала в комнату. Надо же! Она забыла, что домовой волшебник. Нужно будет однажды воспользоваться его чудесным даром и узнать то, чего не знают другие, а потом выиграть на спор.

Ева принесла из гостиной маленькие диванные подушечки, которые бабушка Берта называла «думочками». На них были вышиты крестиком сельские домики с петухами — работа бабушки Нины — и одну на другую положила на стул.

В это время Берта уже закончила сервировать небольшой стол, и теперь сообщала Гершелю, что после завтрака они с Евой поедут на рынок. Так что долго рассиживаться «над буднями» они не будут.

— Ура! — обрадовалась Ева. — Купишь мне крыжовник! Я его год не ела!

— У бабы Нины наешься.

— Сегодня хочу!

— У неё его семь кустов! Хотя мама говорит, что зелёный тебе есть нельзя.

— Это ещё почему?! — возмутилась Ева.

— У тебя повышенная кислотность.

Пока они пререкались, домовой Гершель ловко вскарабкался на стул и взял в руки нож и вилку.

— Угощайте! — разрешил он двум хозяйкам. — Я ужасно проголодался. — И тут же громко чихнул.

— Зай гизунт! — пожелала ему бабушка здоровья.

— Сомневаюсь в этом, — ответил Гершель. — Подвал не самое лучшее место для домового… Насморк ещё, куда ни шло, но когда ломота в пояснице — это уже не жизнь!..

— Ты сам не захотел жить в тёмной комнате, — обиделась бабушка.

— Какая там жизнь, если все постоянно лезут в холодильники! Словно голодающие с Поволжья!

— На чердаке жить ты тоже отказался…

— Потому что я люблю темноту, тишину и уединение… Чтобы подумать, помечтать!.. А там постоянно крутятся — то птицы, то чужие кошки… Как будто своей нет в доме!

— Может, выпьешь рюмку водки и закусишь яблочком? Поясница и отпустит.

— Ага! На все четыре стороны! Нет уж, спасибо!

Ева собралась было сбегать в тёмную комнату за яблоками, но Гершель остановил её за руку:

— Не надо! Сиди! Во-первых, — объяснил он, — я ими уже объелся за зиму, во-вторых, водка тут не поможет.

— А что вам поможет? — спросила Ева.

— От такой сырости, кэцэлэ, можно вылечиться только одним способом — полностью спиться!.. Чтобы уже ничего не чувствовать. А кто-нибудь видел еврея-шикера? Да ещё домового, при этом! То есть, пьяницу, при исполнении служебных обязанностей! Лично я — нет! Лучше налей мне томатного соку.

И все трое принялись отмечать «чёрствые именины».

…Следователь и Анна шли по коридору третьего этажа. С ней здоровались больные и сотрудники.

— Знаете, что такое бэкроним? — внезапно спросил Борис Фёдорович Товкач.

— Что? — не поняла Анна.

— Бэкроним, — повторил следователь.

Анна нахмурилась, пытаясь вспомнить, но всё же сдалась.

— Нет, не знаю… Это что? Лекарство? Болезнь? Или чья-то фамилия…

Следователь тактично рассмеялся, не желая её обидеть.

— Литературный термин… — сказал он. — От английского back «обратно» плюс акроним, он же аббревиатура. Но если акроним — искусственно созданное слово, например, МХАТ, или ВЧК, то бэкроним изначально не имел расшифровки. Например, слово «морг».

Анна невольно повернула к нему голову.

— Что, морг? — спросила она, толком не понимая, о чём он ей говорит.

На лице Бориса Товкача всё ещё сияла улыбка.

— Бэкроним переводит это скорбное слово, как Место Окончательной Регистрации Граждан. — И громко рассмеялся. — Шутка, конечно… Или слово «муж»…

— А оно как переводится?..

— Мужчина, Угнетаемый Женой… — он продолжал весело смеяться.

Анна вежливо улыбнулась.

— А вы оттуда это знаете? — спросила она его.

— Я много чего знаю, — скромно заверил её Товкач, убрав улыбку с лица. — Сначала учился в ИФЛИ, потом… Кстати, ИФЛИ тоже акроним — Институт философии, литературы и истории.

— Так вы ещё и философ, — нервно прокомментировала Анна.

— Громко сказано! — усмехнулся следователь. — Я ведь проучился там всего год.

— Отчислили?

— Что вы! Пригласили в другой профсоюз…

Анна кивнула — она поняла, в какой именно.

Открыв ключом дверь кабинета, доктор Шварц пригласила следователя войти.

Пока тот вешал свой плащ и шляпу на стоящую у двери деревянную вешалку с гнутыми рожками, Анна распахнула окно в больничный сад — в кабинете было душно от утреннего солнца и, резко пахло лекарствами.

— Дверь запереть?.. — неловко спросила она у следователя.

Конец ознакомительного фрагмента.