Несвоевременный человек. Книга первая

Игорь Сотников

Бывает так, стоишь и никого не трогаешь, а это, как оказывается, как раз этим своим невмешательством кого-то трогает и волнует. И не успевает наш герой сообразить, что вообще происходит, и в частности с ним, как всё так закрутилось, что у него уже и нет другого выбора, как сделать свой выбор из… А эти «из» одного другого непонятней, как и всё остальное, ожидающее его.

Глава 4

Калибровщик

Места массового скопления людей (тут немного было утрированно для эффекту), их ещё называют местами компактного проживания людей, общедоступными словами ещё называемые городами, для удобства своей основной составляющей части, городских жителей, сплошь и рядом, во все стороны и на разных уровнях прорезаны транспортными и дорожными магистралями, так называемыми городскими артериями (город сравнивают с одним огромным организмом, и в этом что-то есть), чья основная задача заключается в том, чтобы максимально облегчить или хотя бы способствовать передвижению и сообщению между собой жителей города.

И если транспортные артерии, те же автомагистрали, ни на что больше не претендуют, кроме своего прямого назначения, — переправлять людей из одного пункта в другой, — то вот пешеходные зоны, те же тротуары или ещё лучше, свободные от машин пешеходные зоны, где и скорость передвижения другая и правила дорожного движении не столь строги, — можно остановиться, где вздумается покурить, завязать развязавшийся шнурок и эмоционально побеседовать по душам со своим попутчиком, — не только служат по своему прямому назначению, в качестве транспортной артерии, неся на себе прямую функциональную нагрузку, в частности обувь вступающих на мостовую людей, но и предоставляют возможность носителям всей этой обуви, вступающим на твёрдую поверхность пешеходной дорожки, продемонстрировать всем окружающим, что и кто он есть такой, и в случае своего успеха, уже продолжить свой дальнейший путь не один, а с очарованной им теперь уже знакомкой (или знакомым, в обратном случае).

Правда, к большому сожалению нужно признать, что городские жители из-за своего занятого, всё время в суматохе, образа жизни в городе — они вечно чем-то и не пойми чем заняты, и оттого постоянно спешат и бегут, и всё равно не успевают, — со временем начали забывать о таком функционале пешеходных магистралей, и стали ими пользоваться крайне ограничено, лишь только в качестве дорог.

Но всё же не всё так печально, серо и бездушно, и время от времени, когда уже и не ждёшь ничего такого для себя задушевного, и можно сказать, что, вообще, уже начал забывать, что такое возможно, нет да встречаются на этих пешеходных зонах и в частности на твоём пути, не такие забывчивые и занятые только лишь собой наискучнейшие люди, которые ничего кроме себя и своих кончиков ботинок или туфлей не видят перед собой. И эти удивительные люди, — одного взгляда на них достаточно, чтобы всё о них сразу становится понятно, — явно живут в полную силу и если им жизнь что-то предоставила в их распоряжение, то они не ограничатся только одним, а вовсю используют то, что им дано в их пользование — если улыбаться, то во всю ширь себя, чтобы и всем вокруг становилось неудобно от своей серьёзности и серости, если смеяться, то от всей души и при этом обязательно закатываясь и скручиваясь в смехе, отчего мимо проходящие люди и сами не могут удержаться от радостной улыбчивости и начинают сами смеяться, а уж если такой человек вступил на этот пешеходный переход, то разве он ограничится одним лишь переходом, да ни за что в своей жизни, и он обязательно использует его во всех его функциях, сразу же начав переход не просто по пешеходной дорожке, а от одной к другой встреченной на пути своего следования личности.

И вот вы, тоже если честно, частенько собой увлечённый, когда идёте среди толпы пешеходов и такой весь из себя занятой и важный, как-то в один из таких моментов своего движения, которые не предвещают ничего необычного, — впереди вас уже какой квартал идёт, не сворачивая, всё та же серая спина в дорогом костюме, а вы у себя в голове пытаетесь разрешить важную рабочую проблему, которая почему-то всегда предстаёт перед вами в виде некоего ненавидимого вами всей душой лица, — прибил бы эту гадину, Свекра, на месте, если бы мне за это ничего бы не было, — вот так прямо вам виделось решение этой проблемы, — вдруг, к полной вашей неожиданности, до вас шепотом, но так отчётливо слышно, доносятся чьи-то слова: «Так прибей». Отчего вы в оторопи и в частичном потрясении вдруг замираете на месте, к крайнему неудовольствию сзади идущих людей, — им в момент пришлось резко менять направление своего движения, — обернувшись в ту сторону, откуда до вас донёсся звук этого голоса, начинаете выискивать того, кто посмел так нарушить ваше спокойствие.

И хотя вокруг вас стеной идут прохожие, вы тем не менее обнаруживаете того человека, кто более всего подходит под описание того типа, кто смеет вам давать такие советы — этот человек выделяется из серой массы прохожих тем, что он не только не вписывается в общий пешеходный тренд, — его отличный от всех, не спешный, вразвалочку ход, сбивает с мысли и хода спешащих прохожих, — но и ведёт себя как минимум вызывающе. Этот гражданин с виду приличной наружности и дорогого покроя костюма, за что к нему нет претензий и присутствует доля уважения, ведёт себя прямо сказать необычно и недостойно своего дорогого и представительного вида костюма.

Так он вместо того чтобы идти своим путём и не отвлекать собой встречных прохожих, у которых быть может, много требующих немедленного решения забот в голове, во всём себе и своём ходе источает столько довольства, что это сразу бросается в глаза и сбивает людей ответственных и не беспечных как он с серьёзной мысли. Что ещё терпимо и можно не заметить, если ты сильно вдавлен своими досужими мыслями прямо в дорогу перед собой, но этот явно даровитый эгоист, которому нет никакого дела до настроения людей вокруг, которые придерживаются в основном мрачных и серых мыслей, явно не задумываясь над тем, какие ассоциации может вызвать это его поведение, противопоставляет себя всем, тем, что никого не стесняясь и, даже отчасти бравируя собой, глядя в неведомую даль, идёт и с глубокой увлечённостью, одной рукой (в этом заключается его бравада) дирижирует неким невидимым оркестром. Да так захватывающе и завораживающе, что никто не смеет его перебить ни словом, ни каким-нибудь движением, и тем самым, не дай боже сбить его с музыкального такта — иначе там, в этом незримом оркестре, нарушится вселенская гармония и тогда кто знает, не станет ли ещё серее и хмурее у тебя на душе и сердце. А так он идёт с добродушным выражением лица и такой удивительной улыбкой на ней, водит рукой верх вниз, делая ею только ему понятные знаковые пассы, и встречным прохожим и тем, кто идёт сзади, при виде такой его простодушной беспечности, с которой он смотрит на мир, становится чуть легче в плечах и на душе.

— Да как это всё понимать? — тем не менее, каким-то образом вырывается этот вопрос из глубин того человека, задумавшего нехорошее по отношению к своему сослуживцу Свекру, и заинтригованного таким к себе обращением определённо со стороны этого дирижёра невидимого оркестра. Ну а дирижёр и не думает прикрываться своей увлечённостью от ответа и от своей ответственности за сказанное слово, и он как будто так и должно быть, делает остановку или вернее сказать, на миг замирает на месте, оборачивается к этому находящемуся в недоумении и некоторой интриги насчёт себя человеку и, до чего же светлым взглядом посмотрев на него, говорит. — Может хватить ходить всё вокруг да около и пора всё сказать ей.

— Кому ей? — побледнев в лице и вздрогнув от испуга, вызванного тем, что тщательно скрываемая тайна сердца, вдруг, и при этом неизвестно как, оказалась раскрыта, задался вопросом этот человек.

— Ты сам всё прекрасно знаешь. — Следует ответ дирижёра, после чего он разворачивается в сторону своего следования и, быстро сообразив на каком такте остановился, для должного внимания своего оркестра постучал по неведомому пюпитру невидимыми палочками и, замахнувшись руками чуть ли не на самого Сальери, — люди близкие к музыкальным кругам, с нотной папкой под мышкой, могли бы утверждать, что с таким замахом, который себе позволил этот дирижёр, он бы и Моцарта легко мог сделать, — продолжил дальше свой путь, оставив далеко позади себя недоумевать очередного встреченного на своём пути нерешительного попутчика.

Между тем дирижёр, по удивляв, а больше порадовав собой встреченных им на своём пути пешеходов, свернув в одно из ответвлений улиц, ведущих на одну из городских площадей, наконец-то, выскочил из этого большой плотности человеческого потока, каким характеризуются все соседствующие с оживлённой машинами магистралью пешеходные зоны типа тротуаров и тем самым перестал давать повод людям серьёзным отвлекаться от своих серьёзных мыслей. Ну а на этой пешеходной зоне под названием городская площадь, куда как больше пространства для манёвра тех же рук, своего понимания окружающими людьми, большей частью состоящих из тех, кто никуда не спешит и пришёл сюда отдохнуть, а так же здесь легко дышится и не только мыслями.

И тут выше приведённых объяснений достаточно, чтобы предугадать то первое, что сделал режиссёр, как только он вступил на городскую площадь — он распахнул всю свою душу навстречу всему встречному и, широко выставив в стороны свои руки, глубоко, с закатом глаз, вдохнул. После чего он с иронической улыбкой прокашлялся, — слишком насыщен кислородом и непривычен для дирижёра местный воздух, — выпрямился и начал осмотр площади и всего того, что в неё входит.

— Мне нравится. — По-другому и не мог охарактеризовать увиденное, полный благодушия дирижёр. — А что насчёт людей, какие они здесь? Всё такие же противоречивые и неугомонные, одновременно чуть ли не всё знающие и в тоже время столь не далёкие насчёт себя, или же они уже поумерили свои амбиции. Ладно, посмотрим, какая тональность сейчас преобладает. — Улыбнулся дирижёр, обратив своё внимание на вереницу уличных кафешек, наполненных разного рода людьми, которых можно было охарактеризовать одним общим словом, они были люди отдыхающие. А вот от чего или от кого они отдыхали, то это другой и тот самый вопрос, который они как раз и решали за чашкой кофе, чая или ещё чего другого, сидя здесь.

И Дирижёру одного мимолётного взгляда на людей отдыхающих было достаточно, чтобы понять, от чего они, как бы не отдыхали, всё равно не смогли отдохнуть — от самих себя, о ком они без конца упоминают, всё говоря и говоря: Я, Я, Я.

— Ля! — Дирижёр, протянув внутри себя эту ноту, вначале с добавлением диеза, затем немного нахмурился при виде сидящей за столиками отдыхающей публики и, решил сбавить на полутон эту ноту «ля». — С вас и ля бемоля достаточно. — Рассудил дирижёр, прислушавшись к ведущимся разговорам за близстоящими столиками. Ну а при его-то музыкальном слухе, ему не то что все разговоры ведущиеся в ближайшей округе становятся доступны, — всё зависит от направления его слуховой локации, — а он запросто может услышать малейшее движение души человека, стоящее за всем этим звуковым выражением себя.

— Что и говорить, люди слишком забывчивы и если честно, то их память совсем ни к чёрту. Вот и приходится постоянно себя запоминать, по несколько десятков раз в день вглядываясь в зеркало и так в разговорах себя не забывая. — Размыслил про себя дирижёр, остановившись у одной из ближайших кафешек, и встав спиной к одному из столиков, за которым свои места занимала мужская компания. Ну а какие разговоры велись за этим столиком (да и за любым другим), то не трудно догадаться — речь шла о том, чего им недостаёт. А вот чего им недостаёт, то об этом ещё легче догадаться, стоит хотя бы проследить за направлением их взглядов в сторону соседнего кафешного типа заведения, где за одним из столиков свои места занимала другая компания, в отличие от этой сплошь состоящая из девушек. Правда дирижёр всех этих их взглядов не видел, и ему в анализе происходящего за столом приходилось опираться только на свой слух, что, впрочем, не помешало ему сразу всё понять за этих парней.

Общий лейтмотив их рассуждений, он, конечно, понял, — моё Я, самое из всех Я, вот только ему развернуться не дают, — а вот кому в частности принадлежали эти Я заявки, то дирижёр вот так стоя к ним спиной, сразу не мог определить. Так одно Я звучало достаточно решительно, и даже убедительно — оттого, наверное, что озвучивалось крепким баритональным басом, — второе Я, из-за своего дисканта, совсем не убеждало, а даже наоборот, наводило на мысль о бесперспективности заявок этого типа, ну а третье Я и вовсе было не многословно, ну а те словесные выражение, которые это Я умудрялось выговорить, наводило на весьма прискорбные мысли насчёт умственного развития этого типа.

— Что ж, — рассудил дирижёр, — носителю баритонального баса присваиваю имя До, немногословному выразителю себя дам имя Ре, а дисканту… — тут дирижёр задумался и после небольшого размышления вынес решение насчёт третьего лица. — Пусть будет Соль. Имя Фауст ещё нужно заслужить. — Почесав подбородок, дирижёр многозначительно улыбнулся, краем своих глаз посмотрев на своё отражение в витринном окне в кафе напротив, где за одним из столиков сидела так заинтересовавшая местную мужскую компанию компания девушек.

— Ну а их, — разглядывая сидящих за столиком девушек, дирижёр и в данном случае не смог удержаться от того, чтобы не разыграть как по нотам увиденное, где он для начала решил закрепить за каждой девушкой своё нотное имя, — соответственно их внешней тональности назовём: самую милую, Ми, самую весёлую, Ля и ту, что дух захватывает, Си. — Дирижёр от удовольствия и от предощущения невероятного удовольствия, которое доставляет ему любое прикосновение к музыке, а что уж говорить о том, когда сам становишься её автором, начал потирать руки.

И хотя режиссёр действовал отчасти на свой страх и риск, и в некоторой степени поступил самонадеянно, — не испросивши разрешения у девушек, присвоил им имена, — всё же в его действиях был свой определённый смысл. Ведь он собрался создать лёгкую, с оттенком меланхолии любовную историю, а разве в ней могут поместиться девушки с именами, Милена Аркадьевна, Олимпиада Прокофьевна и Сирена Андреевна. Это уже ближе к пьесам Островского, где и бедность и всякая именная напыщенность не порок. Правда здесь можно было впасть и в другую крайность, окажись на месте дирижёра большой любитель вальсов. И тогда не избежать им другого рода именной тяжеловесности — баронесса Мильдебраум, графиня Альпебрум и её сиятельство Сабрахам. А от таких оглушающих в падении имён «бам», «бум» и другие «блюм», и оглохнуть не долго.

А так они получили в имени лёгкое музыкальное звучание, и у тебя у самого сердце запело в унисон звучащему имени. А что уж говорить о самих девушках, для которых лёгкость бытия не просто природная данность, а временами и тяжёлый труд в спортзалах, и отказ в самых для себя необходимых вещах — в сладком. Да и с лёгкостью они готовы избавиться от всего тяжеловесного, что есть в них, перед тем как встать на весы оценки себя. Так что дирижёр может себя чувствовать спокойным с этой стороны — никто ему не скажет против им надуманного. Что же касается другой стороны — тех парней за своей спиной, то хотя в их об именовании он пошёл тем же путём, всё же в этом вопросе с ними он не проявил большой внимательности. А он, махнув фигурально на них рукой, со словами: «С этими зи зи топами всё ясно», — в один момент дал им всем новые имена.

— Для новой темы надо материала поднабрать. — Решил дирижёр, вновь сосредоточившись на своём слушании ведущегося за его спиной разговора. При этом он не забывал наблюдать за тем, что делается за тем столом с девушками — они для него, в его только что придуманном мюзикле «Городской квартал», основанного на реальных событиях и ставящегося прямо сейчас, Он-лайн, отвечали за альтовую, мелодическую составляющую, тогда как парни, находящиеся за его спиной, отвечали за басовый лад.

— И кому же дать шанс? — прослушав все эти заявки До-Ре-Соль парней (До-Ми-Нантные парни это другой случай) на своё перспективное будущее, задался вопросом дирижёр. — Решил же уже, — усмехнулся про себя дирижёр, — и зачем тогда задаёшься вопросами. — Дирижёр продолжил себя веселить своими вопросами. — А я, может быть, не хочу быть предсказуемым. — Вступил в спор с самим с собой дирижёр. — Так ведь твоя непредсказуемость ведёт к предсказуемым результатам, и тогда какой смысл делать такой выбор. — Аргументировал себя оппонент дирижёра. И дирижёр вынужден был признать правоту своего оппонента. — И то верно. — Согласился дирижёр, понуро покачав головой. Ну а оппонент дирижёра, если чего и добивался, то только не такого, и он своим новым предложением вновь наполняет дирижёра светом радости. — Но ты же не знаешь, кому из них принадлежат голоса, а значит, полагаясь на некую вероятностную величину, ещё называемую интуицией, можешь сыграть с ними в свою игру.

— А что, будет интересно. — Согласился сам с собой дирижёр. С чем он оборачивается к этой компании за столом и, подойдя вплотную к их столику, — это не могло не вызвать со стороны сидящих за этим столиком людей удивлённые взгляды на него, — приложив палец к своему рту, с таинственным выражением лица говорит одно слово в виде звука: «Тсс!». И хотя сидящие за столом парни не из пугливых, они почему-то сочли нужным уверовать в то, что так нужно, и проявили молчаливое понимание к этому странному типу. А так они, в общем-то, за словом не полезут в карман, что подтверждает их участие в различных разговорного жанра батлах — а До, этот тот мускулистого вида тип, то он и в бойцовских батлах участвовал — там твой рот, чтобы поменьше разговаривал и нецензурно не выражался в адрес противника, прикрывают каппой.

— Видите их. — Кивнув в сторону того столика с девушками, тихо сказал дирижёр. Парни в ответ посмотрели по направлению его взгляда, на мгновение под задержались там и, вернувшись назад, согласно кивнули головами.

— И спрашивается, почему не используют этот самый ближний путь к своему счастью. Где особого ничего и не надо делать. Подошёл, познакомился, влюбил и влюбился. Чего уж легче. — Рассудительно проговорил дирижёр. Тут До было хотел контраргументировать, но дирижёр предупредительно прижал ко рту палец и своим: «Тсс!», — зацыкал это его поползновение на то, чтобы открыть рот. Когда До был приведён к порядку, а его товарищи не спешили открывать рот, дирижёр обводит их внимательным взглядом и говорит. — А теперь моё к вам предложение. И как понимаете, всему мною сказанному, можете верить или не верить, а значит, принимать его должны будете на веру, а не принимать на безверие. — Дирижёр сделал небольшую паузу, чтобы дать заработать головам этих балбесов, если они так бесконечно недоверчиво на него сейчас смотрят и не скрываемо выражают на своих лицах предубеждение к нему.

— Так вот, — сказал дирижёр, — одного из вас, там, за тем столом, сейчас ждёт своё счастье. — Дирижёр перевёл свой взгляд за этот столик напротив, и парни за столом может быть на рефлексах, а может из любопытства, вновь последовали вслед за ним. И на этот раз они были более внимательны к этому столику напротив. А там, за тем столиком, как будто этого внимания к ним ждали, и в ответ взяли и все замерли во внимании к ним.

Когда же парни с трудом оторвались от своего внимания к столу напротив и вернулись обратно, но к полнейшему их удивлению, никого постороннего у их стола уже не было. А после того как они покрутили головами по сторонам в поиске этого, теперь и не поймёшь, кто такого, скорей фантома, и убедились в том, что он исчез бесследно, то впору было задаться первостепенной важности вопросом: А не померещился ли им этот тип? — А если нет, что маловероятно, то, что всё это было? И как отнестись ко всему им сказанному?

— Чокнутый какой-то. — Сделал вывод До. И никто не стал оспаривать это мнение До, и не только потому, что его товарищи уважали мнение До и вообще, были либеральных взглядов на всякое мнение, а потому, что их сейчас больше волновало другое — как отнестись к предложению этого чокнутого типа. А если воспользоваться его предложением, то…ещё больше вопросов возникает. Например, такой: А что я им скажу, когда подойду? — изрезав свой лоб в глубокомысленных морщинах, краем глаза поглядывая в сторону того самого столика, где одна девушка особенно ему понравилась, задался вопросом обладатель самого бесперспективного голоса из всей троицы, Соль.

— То и скажешь. — Неожиданно до Соли доносится голос того самого чокнутого типа, отчего он весь осаживается на стуле и начинает в испуге крутить по сторонам головой, в поиске этого типа. Но его нигде не было, что, тем не менее, не мешало Соли слышать его голос. — Я пришёл влюбить одну из вас в себя, а вот кого, то об этом уж вы попробуйте догадаться. — Добавил чокнутый тип.

Между тем от товарищей Соли, эта его непоседливость не остаётся незамеченной, и они, как это обычно бывает в таких случаях, начинают его поддевать. — Что Соли не сидится, — усмехнулся Ре, — никак слова чокнутого типа не дают покоя.

— А и вправду Соли, — с серьёзным видом обратился к нему До, — чего тебе терять-то, если ты примешь предложение этого типа и пойдёшь к тому столу за своим счастьем. — При этих словах До так неприкрыто насмешливо переглянулся с Ре, что Соли, не стерпев таких, даже не намёков, а утверждений в своей второсортности, подскакивает с места, с явным вызовом смотрит на До и заявляет ему. — А я в отличие от тебя, не боюсь верить людям. И пусть они по чокнутому выглядят, и может и недоразумение одно говорят, но в деле верования так и должно быть. И я сейчас пойду и стану счастливым. А вы оставайтесь здесь, зная одно, что вам был дан шанс, а вы даже не стали его рассматривать. — Соли хватает со стола бокал с минеральной водой, в глоток осушает его и, крепко так отставив его на стол, что Ре с До слегка одёрнулись, с решительным видом выдвигается к знаковому столику.

Ну а До с Ре, глядя ему вслед с некоторым удивлением, сами того не понимая, как так случилось, каждый начинает внутри себя странно чувствовать. Они как будто понимают, что их настигла некая утрата, а вот какая, то этого они не могут постичь — что-то похожее на сожаление об утраченных возможностях.

— Попади в нужную ноту, и она ответит тебе звуковым созвучием. — Глядя из-за угла здания кафе на Соли, идущего к столику напротив, с девушками, мысленно направлял его ход дирижёр. — А чтобы разобраться и понять какая нота твоя, не спеши форсировать события и для начала дай им себя озвучить, а там остаётся только слушать и при этом сердцем. — Вкладывая в уши Соли эти напутствия, дирижёр сумел-таки подвести его к столу с девушками — последние шаги ему дались с огромным трудом, он по мере своего приближения к столу с девушками, где они вдруг все в один момент замерли в одном внимательном к нему положении, начал терять всю свою решительность и силу воли. А когда до их столика оставалось пару тройку шагов, а с него так на него изучающе смотрят такие невероятно удивительные создания, чуть ли не нимфы (это в голове Соли от волнения всё перемешалось и через туманность его взгляда начали возникать различные фантастические образы), то он уже мало что соображал, а уж говорить о том, чтобы он что-то мог осмысленно говорить, то само собой не приходится.

Правда, когда он был остановлен их столиком (а по-другому никак), на который он натолкнулся, будучи в разориентированном состоянии, он сумел-таки выдавить из себя слово. — Простите. — Затекая мыслями и физическими воплощениями волнения в виде капель со лба, проговорил Соли, через пелену затуманенных глаз видя только смутные очертания сидящих за столом девушек. Ну а протереть свои глаза он не смеет и ему в своём общении с ними приходится полагаться только на свой слух. А он не настолько музыкален, как у дирижёра, и главное, он не обучен наукам построения музыкального лада.

Но сейчас уже поздно себя корить за такую свою неподготовленность, и остаётся только слушать, что и делает Соли, пытаясь сфокусировать свой взгляд на девушках, а в частности на той, что слева, которую он ещё до подхода к ним, особенно для себя выделил. — В твоём случае с первого слова всё будет ясно. — До Соли донеслась мысль дирижёра. И Соли ещё больше напрягся, приготовившись услышать приговор.

Но судьба не зря некоторыми обойдёнными ею лицами называется злодейкой и она не спешит раскрывать все карты перед Соли, и она не прочь с ним поиграть в свою игру, нажимая на другие ноты. — А если не простим, то что? — со смехом задаётся вопросом, сидящая по центру Ля. И их столик накрывает переливы скерцандо (смешливость (итал.) — так это видится дирижёру) — а вот столик напротив, за которым сидят и поражаются всему увиденному До и Ре, накрывает люгубре (тяжесть).

— Постойте девушки, — когда вся эта смешливость с перекатами озорства несколько успокоилась, до Соли донёсся голос Си, той девушки, которая сидела от него справа, — мы ещё молодого человека не выслушали, а уже делаем насчёт него выводы. Он же нам не объяснил, за что он просит у нас прощение.

— И то верно. — Сказала Ля. — А ну живо говори, за что нам тебя не придётся жаловать, скажем… — тут Ля переглядывается со своими подругами и, вернувшись обратно к Соли, говорит, — не знаю как другие, а я может и с минуту тебя стерпеть не смогу.

— А теперь говори. Виваче! (живо) — до Соли доносится голос незримого дирижёра и он, толком не понимая, что говорит, говорит. — За то, что я обойду своим вниманием большую часть из вас, выбрав только одну. — Сглатывая набегающие слюни, еле выговорил всё это Соли. И хотя всё им сказанное прозвучало так неуверенно и не убеждающе, всё же смысловая нагрузка, заключающая в его словах, перевесила все эти формы своего донесения, и за столом в момент воцарилась какая-то странная тишина. Во время которой, Соли не видел, что там за столом делается, — может девушки в злости на него и из девичьей солидарности против него переглядываются, а может всё наоборот, и они рассматривают в лицах друг друга их шансы не на свой успех, — а там между тем, судя по ёрзающим звукам, что-то определённо происходило.

Правда, исходя из того, что он сейчас услышал и не услышал, Соли уже мог сделать для себя некоторые выводы. — Для Ля не свойственно столь долго задерживаться с ответом. На Си тоже не похоже, что она так занервничала (ёрзание доносилось с её стороны). А Ми… А голоса Ми я до сих пор не слышал. Но почему она молчит? И какой у неё голос? — заволновался Соли, вглядываясь в Ми. И тут же до Соли со стороны Ми доносится её голос:

— И кто же вас не должен будет простить?

— Я попал в ноту. — Расплывшись в улыбке, сказал Соли.

— Попал. — Многозначительно сказал дирижёр, внимательно разглядывая стоящее там, в кафе, в середине между столиками, фортепиано. — Чего-то не хватает. — Почесав нос, пробубнил про него дирижёр. — Точно, тут нужна мистерьёзо (таинственность). Какая же бывает история без своей загадки. Только наискучнейшая. А любая загадка, это залог будущих открытий. — Здесь дирижёр берёт и понимает, что совсем на чуть-чуть забежал вперёд в осмыслении происходящего, и сейчас Ми ещё не задала свой вопрос, а Соль ещё мучается загадками на её счёт.

— А вот и наш Фауст. — Улыбнулся дирижёр, видя куда как дальше, чем все участники этого действия, которые и не могут оторвать своего взгляда от своих мыслей и друг от друга. А вот если бы они на самую малость отвлеклись и посмотрели по направлению фортепиано, стоящего в центре образного круга, состоящего из столиков, то они бы заметили человека одетого не совсем по ясной и светлой погоде, — во всём чёрном, — который и не пойми откуда появился и прямиком направился к этому музыкальному инструменту, который если что, то не для того здесь был установлен, чтобы за него кому не лень садился и портил настроение людям своей отвратительной игрой и фальшью на фальши — его поставили здесь лишь с одной целью, для красоты и чтобы оправдать название кафе: «Музыкальное кафе».

Но так как хозяин или управляющий кафе, а кто главней и не разберёшь, не позаботились заранее и не повесили на фортепиано табличку «Руками не трогать», а народ вокруг и здесь пошёл всё больше законопослушный, то уж ничего тут не поделаешь, и обязательно найдётся человек музыкальных, а не экстерьерных взглядов на фортепиано, на котором ему захочется размять свои пальцы рук, сыграв на нём несколько лёгких мелодий. А если красивые девушки попросят, то можно сыграть и на бис какую-нибудь мелодию из душещипательного фильма про любовь.

Ну а так в этом кафе сейчас присутствовали те, кто может по своему достоинству оценить твои музыкальные потуги, то и нашёлся желающий продемонстрировать своё мастерство, этот человек в чёрном. И вот этот человек во всём чёрном, названный дирижёром отчего-то Фаустом (но у дирижёра в голове свои нотные тараканы), однозначно не признанный исполнитель фуг и токкат, — а всем не признанным всегда хочется быть признанным, — заранее приметив сколько необоснованно много внимание приковано и не пойми что за типу, у которого скорей всего и музыкального образования нет за душой, а слушает он один лишь металл или на худой счёт, классический рок, решает непременно изменить в свою сторону сложившиеся обстоятельства. И с этим непременным желанием, а также с желанием справедливости, — для одного столько, три к одному, внимания, а это слишком не справедливо по отношению к тем, на кого вообще не обращают внимание, — Фауст, свернув со своего прежнего пути, прямиком направляется к фортепиано.

Подойдя к нему, он открывает крышку и…о боже, он к своему крайнему возмущению и потрясению видит — насколько вероломен и коварен хозяин этого заведения, обманувший его в самых светлых надеждах. Как видит Фауст, это ненастоящее фортепиано, а что-то типа электронного гибрида, играющего и без пианиста, на программных началах. И как только Фауст это увидел, а затем посмотрев в сторону того столика, с творящейся за ним несправедливостью по отношению к нему, увидел насколько жизнь неотзывчива к тем, кто не может извлекать из неё звуки, в момент переполнился негодованием на хозяина этого заведения, который так обманул его в надеждах, и взял, и со всей силы и размаха врезал по клавиатуре кулаками рук.

И к неимоверному потрясению Фауста, подкосившихся ножек фортепиано и, в общем, всех вокруг людей, фортепиано вдруг звучно отозвалось на этот призыв к своей душе со стороны разгорячённого пианиста, выдав на гора, скорей всего, свою последнюю лебединую песню в виде суррогата из звуков отбитых клавиш, чьи молоточки били уже по ржавым струнам, треска подкосившихся от удара ножек и одного единственного чистого нотного звука. А вот что это была за нота, то никто из людей в тот момент находящихся в кафе не смог определить. И не оттого, что ни у кого из них не было музыкального слуха или же по причине того, что всё это так произошло для них неожиданно, а просто дальнейшие события развивались так поглощающе всё внимание стремительно, что, в общем, ни у кого, кроме дирижёра, до этого дела не было.

И не успели все находящиеся в кафе люди отвлечься от своих прежних занятий и в удивлении повернуть свои головы по направлению источника этих оглушающих звуков, где всем им представилась по своему мифическая картина — над в чёрном отблеске фортепиано, чуть наклонившись, с занесёнными вверх руками, в ореоле неизвестности стоял человек весь в чёрном и с безумным взглядом, с которым он упирался в клавиатуру перед собой — как вдруг фортепиано окончательно подкашивается и так оглушающе для всех схлапывается под собой, что когда сидящий у себя в личном кабинете, на втором этаже здания, хозяин кафе всё это услышал, то он не только в один момент поседел, а он не стал откладывать на потом всё что знал и думал о своей ненасытной до денег любовнице, с которой он в этот момент разговаривал по телефону, и прямо сейчас ей всё это сказал. — Не дам я тебе больше денег, лярва, у меня музыкальный инструмент сломался. — На чём хозяин «Музыкального кафе», Зигмунд Сожалевич, заканчивает свой разговор, оставляя на той стороне телефонной трубки лицо хоть и приятной наружности и неимоверной простодушной глупости, всё же когда ему бросают в лицо такие оправдания своей жадности, оно начинает понимать, что её не только за непонятно кого держат, но при этом ещё и за дуру (а это, как минимум, другие расценки для своего оправдания).

Конец ознакомительного фрагмента.