Журналист в кармане. Апокалипсис в шляпе, заместо кролика – 4

Игорь Сотников, 2021

Журналист в поисках обретения своего имени в профессии, а для этого нужна сенсация, оказывается в закрытом научном проекте. Где перед ним ставится задача найти контакт с девушкой-андроидом. Всё это обставляется таким образом, что он сам неуверен в реальности происходящего, и начинает искать выход из этого положения. Но он так увлекается всем этим делом, что это приводит его ....А вот к чему, то он и сам не знает ответ на этот вопрос. Содержит нецензурную брань.

История на дорожку.

С чего заводятся и начинаются серьёзные разговоры? Да по-всякому бывает. И первое, что приходит на ум в ответе на этот вопрос, то это, скорей всего, с некой причины, повода или просто необходимости завести такой разговор. С чем и не будем спорить, когда оно так и есть формально. А вот если посмотреть на всё это буквально, то серьёзный разговор, как правило, начинается с моно-предисловия к нему в виде историй и исторических отсылок к событиям другого времени, и лучше, конечно, самого далёкого по времени, и только с первого взгляда, выглядящего как просто беседа.

А вот уже это всё начинается с серьёзного выражения на лице человека, решившегося на это серьёзное, подчас неблагодарное дело, после чего он прочищает своё горло прокашливанием, и как итог, он для привлечения к себе внимания со стороны своих слушателей… Без всяких, и даже вот таких предисловий, берёт и легонько постукивает чайной ложкой по чашке, стоящей на блюдце, на столе перед ним, и тем самым даёт старт началу всей этой истории путём разговора, не дай бог вам с ним поговорить по душам.

А как только все лица его слушателей, замерев в итоговом положении, обращены на него, то этот человек с серьёзным лицом, взявший на себя роль ведущего рассказчика за этим столом, установленного в одном из уголков самого обычного проходного кафе, начинает свой рассказ.

— Наиболее вероятным источником всякого права, законов и установленных жизнью правил, на которые ссылаются и опираются в своих жизненных установлениях люди, как без всякого склонения, так и склонные к различной научной степени верованиям, является художественный замысел автора и можно сказать, творца данного произведения. Так что не убеждайте себя меня оспаривать, а слушайте и воспринимайте всё мной сказанное, как есть. — Здесь рассказчик замолчал, чтобы окинуть внимательным взглядом своих слушателей и отыскать среди них несогласных с ним и со всем им сказанным. И видимо рассказчик обладал безусловным авторитетом среди своих слушателей, раз никто не смел выражать на своём лице строптивость и сопротивление им сказанному.

Ну а раз видимых, как минимум, препятствий для продолжения им рассказа нет, то рассказчик вновь берёт слово. — И это не только всё объясняет, а на это можно во всех своих постижениях, а бывает и недоразумениях мира, опираться.

«Это всё хип-хоп», — оправдывают всё своё невежество, срань господню, тупизну и бескультурье все эти хип-хопперы на слово.

«Я циничен, подл и расчётлив», — сверяет часы реальности по себе банкир, кому с такой защитой легче жить.

«Я тебя выходит, недостаточно крепко люблю, раз и о себе не забываю думать», — всегда можно оправдать свои свободные взгляды на измены, уходящему из семьи, а ранее налево, необязательному супругу.

Ладно, всё это предисловье. — Резко меняет тон рассказа рассказчик, забираясь в карман своего костюма рукой и вынимая оттуда блокнот с ручкой, в эксклюзивно-дорогом, золото на чёрном исполнении. Что не двусмысленно нам говорит о предприимчивости этого человека в плане во всём быть первым, в том числе и на этой модной волне, где он, как законодатель первичности и нового, собой задаёт некоего разряда тренд, которому в будущем должны все будут следовать.

— Так. — Многозначительно ставит исходную точку для начала своего исследования блокнота рассказчик. — Что тут у нас. — Открывая блокнот, проговаривает рассказчик, делая для всех вид, что ему содержимое блокнота совершенно неизвестно, так как он и не его в общем. Но кто ему открыто поверит. Все прекрасно знают, что оказалось в руках председателя (нашего рассказчика), с тем он никогда не расстаётся.

— Хм. Интересно. — Быстро пробежавшись по первой странице, очень естественно играет любопытство председатель. — Аксиомы. — Председатель подытоживает прочитанное, затем отрывает свой взгляд от блокнота, смотрит на своих слушателей и развивает свою мысль. — Что ж. — Говорит председатель. — Люди, как это и всегда было, при любых обстоятельствах остаются верны себе. Они всегда ищут для себя некое начало, свою опору, на которую можно было бы опереться в движении в своё будущее. Не буду повторяться, сказав, что мы для себя уже нашли свою точку отсчёта… — председатель всё же сделал на этом месте паузу, чтобы убедиться в хорошей памяти и здравомыслии своих слушателей. И они не разочаровали его ещё раз.

— И тогда выходит, что та же аксиома, взявшая на себя право быть чьим-то исходным положением, есть всего лишь следствие чего-то. Того же человеческого ума, кому так и неймётся что-нибудь доказать другому человеческому уму, а при наличии у него больших амбиций, то и всему человечеству. А если в общем, то аксиома есть следствие промежуточной от изначальности причины, коя тоже есть нечто последственное. А вот в следствии какой причины возникло желание сформулировать аксиомы мира, то это совсем и не важно, зная исходную точку начала всего и вся. И получается, что всех нас, по сути, интересует одно, вследствие чего, то есть какой промежуточной причины возникла эта новая точка опоры, своего рода ступень к чему-то новому, аксиома. Которая является одновременно и следствием, и причиной следствующего следственного действия, являющегося причиной для исходящего из него действия. И так до своей, возможно и до круговой бесконечности. — Председатель делает ещё одну внимательную к своим слушателям паузу и, сложа свои руки над закрытым блокнотом, подводит промежуточный итог разговору:

— И вот с этим причинно-следственным вопросом нам надлежит, как следует, разобраться. И, надеюсь, никому тут не нужно объяснять, что всякий путь доказательств и постулирования выводов, лежит через свои тернии в виде всех известных видов давлений на них внешних факторов и противопоставлений. Так вот, наша первая аксиома, которая нуждается в проверке, а может в ниспровергании: «Самый ближний путь от точки к точке является прямая». — Председатель ловит растерявшиеся было взгляды нерасторопных слушателей и добавляет. — Но как понимаете, эта аксиома не работает в нашем случае.

Глава

1

Рассказывающая, — а что ей ещё остаётся делать, — о том и об этом, после чего «об этом» и «о том» нужно объединить между собой и тем самым получится качественный контент по новоязу, или же по старинке, увлекательная для читателя история.

Из выше приведённого абзаца, выступающего в качестве пояснительной записки, а затем уж как под главы, и для всех этих целей выделенного жирным цветом текста (достаточно интересная классификация цвета), частично можно понять, а может и сделать вывод о том, что в данной главе речь пойдёт о представителях самой на слуху профессии, которая напрямую, а в последнее время всё больше со стороны и на расстоянии, имеющей отношение к освещению любого рода событий посредством умелого слова, для важности ещё называемым контентом — о журналистах.

Ну а так как представители этой профессии очень часто, до всегда, находятся на переднем фланге событий, то язык у них подвешен не в пример кому другому (только политики, да и то не все, на этом поприще могут составить им конкуренцию). Ну, а когда за спиной у каждого журналиста к тому же ещё и стоит сплочённая масса журналистского сообщества, то нужно быть крайне осторожным на критические высказывания в их адрес. И если уж ты решился высказаться на их счёт, — всё, вы меня достали, доставайте диктофоны и записывайте, — то только на основе проверенной информации, и ни в коем случае не на домыслах и так тебе этого хочется говорить. Как, к примеру, обращая свой взгляд на такое далёкое прошлое, которое ближе к мифам, нежели к истории, утверждая, и не пойми на каких основаниях (понятно, что на одном только своём желании), что профессия журналиста была самой первой из всех.

И это достоверно мной утверждаемо, а иначе, кто тогда семидневную работу богу освещал. Не хотите ли вы сказать, что он сам писал мемуары о событиях тех знаковых дней и ночей, или у него была своя сметная документация на постройку мироздания, где шаг за шагом, со своими сроками, были прописаны все эти шаги в виде инструкций. Нет, как-то это всё несерьёзно звучит. А вот то, что это событие, — конечно, не сразу, не по горячим следам, — а в последствии, уже в ветхие и отчасти дикие времена, людьми называемыми летописцами, а по-современному журналистами, было освещено посредством слухов, коими любая земля полнится (а слух это первейший информационный источник, на котором во все времена, а особенно в те легендарные, строилась и будет строиться вся журналистская работа), как раз и указывает на то, что нам желается увидеть и доказать. И вся разница между этими «акулами пера» заключалась в том, в каких изданиях они издавались — летописцы в монументальных, а журналисты брали частотой публикаций. Где у каждого издания тиражи были не штучные, а миллионные.

Ну а теперь, как только мы в основном определили и выяснили, что из себя представляет работа журналиста и на каких основных признаках она строится, — ещё раз: она вся на слуху, из слухов рождается, слухами кормится и сопровождается, и в итоге вслух тиражируется, — то можно перейти к представленным на наше рассмотрение двум журналистским частностям, взятых нами на рассмотрение в такой спайке не по нашей прихоти, а этого, может быть, требует редакционная политика одного из бульварных изданий — им предназначено всегда ходить парой, где самый сильный носит на своём плече камеру, а тот, у кого язык более подвешен, носит микрофон и подлавливает прохожих на каверзных вопросах.

— Но только без лишней самодеятельности и не дай бог, самонадеянности. Понял, Клава? — глядя на человека с микрофоном, а не как на журналиста, за что этому человеку с микрофоном стало слегка обидно за такое к себе недоверие (а у него, между прочим, удостоверение журналиста при себе есть, а то, что он в первый раз вышел на тропу журналистского расследования в этом издании, а точнее, на уличный опросник, то это всё мелочи), сурово его вопросил редактор бульварного издания, но с потенциалом роста, Альтернатив Каутский. — Да, а почему собственно Клава? — всё-таки не смог сдержаться так альтеративно называемый Каутский, и задал этот интересующий его любопытство вопрос. Хотя, при его-то имени, такие вопросы как-то слышать неуместно от него что ли. Но таков уж человек, то, что касается его и ему ближе, ему кажется само собой разумеющимися вещами, о которых интересоваться странно слышать, а вот когда он сталкивается с точно таким же, или по крайней мере, похожим отношением к жизни и самоидентификацией, то ему почему-то это становится непонятным.

— Это сокращённо от Клавдий. — Хмуро ответил Клава.

— Понятно. — Совсем непонятно для Клавы ответил Альтернатив Каутский, на счёт имени которого, у Клавы тоже имелись свои вопросы. Но он проявляет уважение к чужой, хоть и глупейшей мысли, так насчёт себя думать и называться, и не спрашивает Альтернатива, в чём его эта альтернатива на самом деле заключается. — Если уж так по дурному называться и противопоставлять себя миру разумных людей, то уж лучше бы назвался Вопреки. Это хоть звучит воинственно и с вызовом. — Про себя подумал Клава.

— Понятно? И, что вам понятно? — спросил Клава. Альтернатив вначале было замешкался, но потом быстро нашёлся и дал свой ответ. — В гладиаторы тебя готовили те, кто дал тебе это имя. — Клава хотел было поинтересоваться: «На кого это он намекает?», но Альтернатив его опередил, заявив: «Время не ждёт», и Клава вынужден был оставить этот ответ Альтернатива без своего ответа.

Когда же он со своим напарником, Михаилом, человеком пообтёртым жизнью и камерой на плече, которая, по его мнению, и не давала ему дальше расти, а не как все за него в редакции думали, за его выдающее его с потрохами пристрастие к горячительным напиткам, вышли из здания редакции, то вначале посмотрели по сторонам, затем посмотрели друг на друга, и Михаил, красноречиво посмотрев на Клаву, таким образом поинтересовался у того, какие у того планы. А вот Клава, как человек здесь новый и ещё не пообтёртый журналисткой деятельностью человек, как Михаил и рассчитывал, решил, что на его первый раз, именно он, Михаил, возьмёт в руки бразды правления. Так что его ответ на этот взгляд Михаила: «Ну и куда пойдём?», вполне был логичен.

Михаил же, испытывающий по утрам, и в особенности по понедельникам, особого рода душевное волнение, внутри себя уже предопределил направление их будущего движения. Но он совсем не знал этого Клаву, к которому его только сейчас определили, да ещё с таким именем и оттого не спешил с ним сходиться, пока его, как следует, не узнает. — Наверняка с умыслом. — Рассудил Михаил, как только познакомился с этим Клавой. — Перевоспитать меня хотят. — А вот в чей адрес был направлен этот посыл Михаила, только одному ему известно.

— Всё зависит оттого, что мы ищем. — Многозначительно сказал Михаил, поглядывая за спину Клавы, тем самым сбивая его с толка. — Хотя, если честно, то это не имеет большого значения. Люди они везде люди. И в какую бы сторону мы не пошли, то большой разницы нет. А если особой разницы нет, то нужно придерживаться одного принципа. Чтобы для нас этот путь был наиболее комфортным. — Добавил Михаил.

— Это значит куда? — уточняюще спросил Клава, уловив это утреннее душевное волнение от Михаила. Михаил же, недолго думая, не указывая точных адресов, кивает перед собой: «Туда», и они выдвигаются. Дальше их путь лежит до подземного перехода, ведущего по одной линии на противоположную сторону улицы, а вот одно ответвление чуть не завело, вдруг разориентировавшегося Михаила, в метро (благо там стоял турникет, который бесплатно не сподобился его пропустить). Но они с этим лабиринтом путей справились и вышли на другую сторону улицы, где, во-первых, было подальше от незримого редакционного ока редактора, а во-вторых, здесь находится больше знакомых для Михаила заведений, где можно посидеть и без всякого давления на тебя солнечного света, под чашечку горячего напитка, выработать стратегию для своих дальнейших действий.

И Клава очень скоро понял и оценил, как ему повезло с Михаилом, как оказывается, не только человеком расторопным на знания, соображающим где, что и почём, а он после пару чашек горячего напитка, который он разбавлял остужающей жидкостью из небольшой бутылочки, по какому-то никому неизвестному случаю, прихваченной им с собой и спрятанной во внутреннем кармане пиджака, начал весьма разносторонне и очень для Клавы убедительно мыслить.

— Сейчас журналистом куда легче, чем ещё какие-то десять лет назад работать. А всё потому, что сегодня кардинально изменились принципы его работы и подходы к освещаемому событию. И если раньше от него требовалось особенного рода дерзость, на грани разрыва мозга расторопность и отчаянность, то в нынешних условиях информационного бума, когда всё и вся живёт напоказ и ничего не скрывает, весь этот его рабочий инструментарий отжил своё, и от журналиста в наше открытое время требуется совсем другое. — Многозначительно сказал Михаил и вновь приложился к чашке с напитком, питающим его столькими мыслями.

А вот Клава, сколько бы не прикладывался к своей чашке с таким же точно кофейным напитком, то у него в голове ничего такого удивительного, почему-то не соображается. И Клава, ни смотря на то, что он молодой специалист, который ещё пороха криминальных и опасных для своей жизни расследований не нюхал и оттого должен был пребывать в состоянии всемогущей иллюзорности, — мне всё по плечу, — раскрыв рот, слушает своего умудрённого опытом товарища.

— Сейчас всё и любая информация есть в открытом доступе, — кивнув в сторону лежащего перед собой на столе мобильного телефона, сказал Михаил, — и журналист, можно сказать, находится на подхвате, вдруг, по неизвестно каким причинам, возникшего у читательской аудитории интереса к тому или иному событию. А вот что стоит за этим взрывом человеческого интереса, так называемым трендом, возникшим как раз сегодня, и не завтра и не вчера, не всегда удаётся разобраться, хотя глубинные причины, пожалуй, известны — природа человека, борющаяся за своё место под солнцем. И теперь перед журналистом стоит задача, не столько, как освещать знаковые события, что есть видимый исходник его работы, а он на основании имеющейся у него информации, должен суметь спрогнозировать те или иные движения человеческой мысли, определяющей его поступки, и их появление в тот или иной временной момент. После чего ему только и останется, как зафиксировать их и в переваренном виде подать зрителю. — На этом моменте Михаил, отодвинув перед собой чашку с блюдцем, наклонился к Клаве и, уперевшись в него взглядом, с глубоким подтекстом, заточенном на таинственности, вопросил. — Ты хочешь быть в тренде?

— Хочу. — Немедленно следует ответ Клавы, ещё толком не сообразившим, о чём идёт речь. Но таково обаяние Михаила, иногда бывающим весьма убедительным.

— Без журналистского расследования этого не добиться. — Очень знаково сказал это Михаил.

— У тебя что-то есть на примете? — спросил Клава.

— Есть. — Посмотрев по сторонам, понизив голос, ответил Михаил. После чего он возвращается к своей чашке, и как ни в чём небывало, как будто и ничего сейчас не произошло, взяв в руки чашку, начинает с флегматичным видом смотреть вокруг, попивая из неё жидкость. Клава сперва подумал, что Михаил решил таким образом набить себе цену, — оклад у меня, сам знаешь, пустяшный, — но что-то здесь не сходилось, и Клава отбросил эту мысль, и решил, что Михаил просто издевается над ним с высоты своей опытности: Долг каждого многоопытного профессионала подшутить над новичком.

А попадать в ловушки своей неопытности никто не хочет, тем более самовольно. А излишнее любопытство у новичков, их спешка и желание скорей себя проявить, вот три знаковых слагаемых, дающих преференции всем этим шутникам от профессии. Ну, а зная их, — а Клава их знал, — всегда можно избежать расставленной для себя ловушки, если, конечно, проявишь осмотрительность и осторожность. А Клава осторожен, и он ответно делает мало заинтересованный вид, с которым он берёт свою чашку и со знаковым воодушевлением, — меня не провести, — начинает пить свой горячий напиток.

Михаил со своей стороны, трудно понять, что думал, а уж что он замыслил, то это только ему одному известно, сделав несколько звучных глотков, нарушающих внутреннее настроение и душевное спокойствие людей деликатного и культурного образа мыслей, — это ещё за прихлебательство такое, — отставляет чашку, знаково смотрит на Клаву и спрашивает его. — А ты сам-то готов? — И понятно, что Клава не сразу уразумел, о чём его спрашивает Михаил.

— Ты это о чём? — переспрашивает Клава.

— О том, что не каждому по плечу вынести, обрушившуюся на него славу. — Без тени намёка на шутку, с полнейшей серьёзностью говорит Михаил. Отчего Клава и не может смехом отреагировать на это его попахивающее сарказмом заявление. И Клава, видя, что Михаил к делу его обдуривания подошёл со всей серьёзностью, — даже скрипом зубов себя не выдаёт, — решает принять его правила игры, но только для виду. А так он будет всё держать под контролем своего сомнения и всё, что ему скажет Михаил, тщательно проверять.

— Со всей уверенностью не скажу, но я готов попробовать. — Даёт свой ответ Клава. Михаил изучающе смотрит на него и говорит. — Ты почти меня убедил. Ну а чтобы я был полностью убеждён, тебе придётся пройти небольшой тест на сообразительность. Ты готов? — вновь придвинувшись к столу, задал вопрос Михаил. Клава же не стал испытывать судьбу и Михаила, возмутившись: «Что ещё за тест?!», а он, не отводя своего взгляда от Михаила, дал краткий ответ: Готов.

Ну а Михаил, как уже ожидалось Клавой, не сразу стал вводить его в курс своего тестового задания, — мигом сгоняй Клава за добавкой для моего кофе, — а он для начала взялся за опросник. И при этом совершенно не объективно и независимо, а манипулируя сознанием Клавы, с отсылками на авторитетов и на обобщения. Хотя и тут немного забегается вперёд, и прежде чем Михаил приступил к Клаве со своими вопросами, он и не пойми откуда достаёт небольшого размера лист бумаги, — такой всегда должен быть под рукой у человека нашей профессии и не всегда порядочного образа мыслей и жизни, — начинает на нём делать какие-то записи, время от времени поглядывая на Клаву. А Клава на это дело смотрит и думает, что тот его однозначно там характеризующе прописывает.

— Всё. Готово. — Отписав, что хотел, говорит Михаил, затем сминает этот лист бумаги и в таком смятом виде убирает себе в карман пиджака. После чего знаково смотрит на Клаву и приступает к своему опроснику.

— Журналист в своих зарисовках жизни в виде статей, в основном упирает на чёрные цвета. А твой, какой любимый цвет? — вот таким хитрым манёвром подводит Клаву под свои выводы Михаил. И теперь Клаве, даже если его любимый цвет чёрный, — а если белый, то он что, не журналист, — нужно как следует подумать над своим ответом Михаилу, который, исходя из его ответа, сделает свои дальтонические выводы. — Я так и знал, вы, Клава, любитель всего серого, и от вас никакого толку нет.

И Клава, окинув себя мысленным взглядом, — его без единого предпочтительного цвета цветастая одежда, может с головой его выдать и спровоцировать Михаила на его непонимание, — собравшись с духом, — а у него на самом деле не было цветовых предпочтений, во что Михаил уж точно не поверит (скрывает гад), — говорит. — Ясный.

— Ясный. — Задумчиво повторяет Михаил, что-то в себе соображает и добавляет. — А мне, знаешь, нравится. Вполне подходящий для журналиста, ведущего расследования, цвет. Так сказать, незамутнённый примесями недоговорок и укрывательств, всё проясняющий цвет. Правда, не без своих опасностей. Не все любят ясность. — Многозначительно хмыкнул Михаил. Клава молча отреагировал на эти слова Михаила, продолжая сонными глазами смотреть на него. Михаил же никакого внимания не обращает на такую замутнённость глаз Клавы, ещё утверждающего, что его любимый цвет ясный, а переводит всё своё внимание по сторонам, где в большем предпочтении находится та сторона, которая находится сбоку от Клавы. И после небольшого наблюдения за происходящим за окном, — они занимали столик, стоящий у окна, — кивнув в сторону окна, задаёт свой вопрос.

— Вон, видишь, тип стоит у бордюра, — кивнув в сторону окна, обращается к Клаве Михаил, — внеси свою ясность в моё его понимание. Кто он таков, что могло довести его до такой жизни. И есть ли у него перспективы по выходу из этого тупика? — Клава переводит свой взгляд по направлению окна и фиксирует свой взгляд на потрёпанном жизнью типе, на измождённом лице которого было написано, что жизнь, устав с ним нянчиться, наконец, основательно за него взялась, и начала его доводить до ума таким своеобразным способом. Для чего, скорей всего, были свои предпосылки, в виде безобразного поведения сего гражданина в своей прошлой жизни и его беспорядочного образа всё той же жизни, к которой он без должного уважения относился и на всё, в том числе и на неё наплевал. А сейчас, когда всё им было растеряно, — здоровье, имущество, средства к существованию и квалификация, — у него уже другого выхода не было, как задуматься над своей, впустую сейчас думается, проведённой жизнью, стоя здесь, у парапета жизни, с протянутой рукой.

— В настоящем или прошлом? — задал уточняющий вопрос Клава.

— Можешь о том и о том рассказать, если есть разница. — Многозначительно ответил Михаил. И видимо Клава уловил этот его посыл, сказав. — И вправду, большой разницы и нет, если он всегда был шаромыгой и пропащим человек. Где разница была лишь во времени и его нахождении на пути к этому бордюру. Я дал, исчерпывающий ответ? — спросил Клава. Михаил внимательно посмотрел на Клаву и с долей ехидства вопросительно сказал. — А ты случаем не спутал поверхностные краски с ясными, когда говорил о своих предпочтениях. — Клаве такой подход к себе со стороны Михаила, ясно, что не понравился, и он со сдержанным негодованием отверг этот недвусмысленный намёк на его зрительный дальтонизм со стороны Михаила.

— Как вижу, так и говорю. — Атакующе ответил Клава, как и должно человеку, уверенному в себе и своих словах.

— С этим не поспоришь. — Ответил Михаил. — Только когда рисуют картину одним цветом, и этот цвет чёрный, — хотя и вариант с чёрным квадратом, точно отражающим эту реальность, имеет место и смысл быть, — то всегда присутствует некая незаконченность рисуемой картины, что говорит о её незавершённости.

Что и говорить, а Михаил всё больше и больше удивлял Клаву своим подходом и обозрением окружающего, состоящего вроде с виду из самых обыкновенных вещей, но когда о них говорит Михаил, то они начинают преображаться в нечто другое и видеться совсем иначе. А это навело Клаву на весьма глубокую и уверенную мысль — то, что Михаил носит на своём плече камеру, это не вершина его предназначения, а скорей всего, это то подножье его карьеры, куда он упал с других, вполне возможно, что заоблачных высот, по причине того, что он видит окружающий мир не в представляемых на поверхность красках, а он умеет заглядывать в самую суть предмета своего рассмотрения, и видит его во всём спектре красок.

И не успевает Клава закончить эту свою мысль: «Михаил бывший ж…», как Михаил обращается к нему. — Расскажи мне о себе. — Обращается со своим обзорным вопросом Михаил.

— В каких границах? — интересуется в ответ Клава.

— Только в существенных. — Сказал Михаил и тут же добавил. — Если, конечно, сможешь. — Клава в момент уловил это мотивировочное на откровенность словесное действие Михаила и само собой не собирался поддаваться на его провокацию. — Если что-то и скажу, то лишь только то, что меня мало волнует. — Решил Клава.

— У меня всё в полном порядке, а это значит, что нет ничего достойного для упоминаний. — Сказал Клава.

— Значит, позитивно смотришь на обстоятельства своей семейной жизни. — Под знаком вопроса сказал Михаил. Чем покоробил слух Клавы, решившего у него поинтересоваться. — А что-то не так?

— А мне-то откуда знать? — нарочно удивляется Михаил, но Клаву такой наигранностью не обмануть — у него в спине холодком обдало интуитивным подозрением на скептицизм Михаила на его счёт. И как сейчас же выясняется, то интуиция Клаву не подвела — Михаил своим дополнением вносит полную ясность в свою позицию. — А, впрочем, я не буду себя оговаривать деликатностью своего к тебе обращения. Я в своём затруднении насчёт твоего благополучия исхожу из того, что человек склонный смотреть на окружающий мир через призму чёрных красок, даже если они подчёркнуто ясно выглядят, — Михаил сделал специальную для Клавы оговорку, — то он и на собственную жизнь смотрит таким же взором. И она его по большому счёту, — да и по мелочам, — никогда не устраивает. И это проклятие людей журналисткой и всякой саркастической профессии, которая обязательно накладывает и наложит свою печать на своих представителей. А вот что раньше было, своё фигуральное яйцо — внутренний сарказм и своя неустроенность в голове, или курица — призвание профессией, с должной наработкой зрения и интеллекта до всего сарказма, и сам бог не даст ответа. — Михаил оборвал себя таким глубоким вздохом, как будто это всё к нему относилось. Да так прямо, что взяло его за живое.

— На основании одного факта, как минимум, слишком дорого делать выводы. — Парировал в ответ заявление Михаила Клава, кивнув в сторону окна.

— Что ж, я не буду напирать на то, что опытный образец нашего рассмотрения, был выбран не избирательно, а навскидку, совершенно случайно, что уже может указывать на определённую тенденцию хода твоей мысли, а если ты не согласен и как говорил, готов пойти дальше, то давай пойдём дальше. — Сказал Михаил, бросил взгляд в сторону окна, задержался там на мгновение, и вернувшись к Клаве, спросил его. — Как насчёт того, чтобы обратить своё внимание на твой декламируемый позитив?

— Что ты имеешь в виду? — не сразу сообразив, о чём говорит Михаил, недоумённо спросил Клава.

— Что я имею в виду? — задумчиво повторил заданный к себе вопрос Михаил и дал свой ответ. — А ты подвергни свой субъективный взгляд на всё то хорошо, в котором живёт вся твоя семья и ты в том числе, ревизии, тому творческому анализу, служащему для тебя рабочим инструментом для своей журналисткой работы. Я думаю, что тебе это не сложно будет сделать, ведь ты это уже не раз неосознанно делал, забывшись. — Михаил замолчал, но при этом так красноречиво, что Клава начал волноваться за свою молодую супругу, столь наивную и падкую на лесть и велеречивые слова (уж как это не знать Клаве, благодаря знаниям этих слов, добившегося к себе внимания с её стороны) — создавалось такое впечатление, что Михаил уже обратил свой взор на семью Клавы, о которой он, до этого момента Клаве казалось, ничего не знает, а тут выясняется, что далеко всё не так.

И этот Михаил, совершенно неизвестно для Клавы каким таинственным путём, как оказывается, имел прямой доступ к ушам его молодой супруги, всегда такой доверчивой и проявляющей повышенное внимание к людям с нею любезными и вежливыми. И хотя Михаил, сколько его знал Клава, а это буквально пару часов, ещё ни разу не проявил себя в таком услужливом и деликатном качестве, — он был более склонен позиционировать себя человеком неуживчивым с окружающей реальностью, — всё же что-то Клаве подсказывало, что когда Михаил захочет и поднапряжётся, то он вполне себе уверенно сможет выказать себя человеком учтивым, с вежливыми словами в адрес людей женского пола.

А уж если на его пути встанет девушка самых привлекательных достоинств, как например, его супруга, по невероятному стечению обстоятельств и определённо по заговору, а не по иронии судьбы, как можно было подумать, названную родителями Клавой, то Михаил прикинется благодушной овечкой и наивным простачком, чем и возьмёт в свои коварные сети само простодушие, Клаву (а вот теперь-то много чего проясняется с именем Клавдия-Клавы, и как бы Клава не уводил нас в сторону объяснениями возникновения этого его второго имени, ничто нас теперь не переубедит в том, что послужило настоящей причиной его нового об именования — Клава-Клавдий, если не полностью, то частично растворился в своей супруге Клаве, будучи слабохарактерным типом).

Так в самом начале этот полный коварства и цинизма Михаил, объявит себя потерянным на этом жизненном перепутье человеком. После чего Клава, привлечённая его растерянным видом и вопросом: «Девушка, не подскажите, сколько времени осталось до конца света?», сразу не сообразит пройти мимо него, а с веселым задором ответит: «Вы, ближе всех к нему находитесь». Михаил, польщённый таким выделением себя из общей массы людей, естественно поинтересуется у Клавы, чем он такой чести обязан и как её зовут.

— А разве это вам самим непонятно. — Искренне удивится Клава, направленно посмотрев на непритязательный вид одежды Михаила, видимо любящего один вид одежды, в которой он, и спит, и ходит в гости, если его туда позовут. Ну а Михаил далеко не глуп, чтобы не учитывать сей непреложный факт своего существования и нахождения в мятых брюках и давно уже поношенного пиджака, и он, используя свою видимую простоватость, очень умело использует сей факт для одурманивания Клавы, по своей сути девушки и самой просто душа и очень доверчивой (а люди близкие по интеллекту и живущие в одной парадигме отдушины и мысли, всегда тянутся друг к другу и чувствуют симпатию).

— Неужели по глазам прочитали!? — отточено актёрской игрой, искренне удивляется Михаил, раскрыв свои глаза во всю ширь от удивления. Ну а Клава было хотела уточняюще заметить Михаилу, что это совсем не так, но такова уж сила инерции и рефлексов, и когда Михаил во все глаза на неё посмотрел (а до этого он себе такого не имел право позволить из деликатности и из-за того, что он человек порядочный и выверенный), то Клава не удержалась и была обворожена близким и столь очаровательным взглядом этого интересного до удивления незнакомца, который начал нашёптывать ей, что он действительно в этом мире пропадёт, если он не найдёт для себя того, кто укажет ему жизненные ориентиры и станет проводником по жизни. А Клава, что за наивная душа, как человек для которого сострадание не пустое слово, да и если быть до конца откровенным, она питает большую страсть к руководству, не сможет ему отказать и предложит свою помощь в качестве проводника.

А этот коварнейший из людей Михаил, в момент воспользуется этим её предложением и перехватит её ручку, чтобы значит, не потеряться. Ну а Клаве, с одной стороны непривычно и отчасти с приятным оттенком удивительно, чтобы за неё так крепко держались, ведь никто до этого момента не решался к ней так подтупить (слишком она строга на такого рода вольности), а с другой стороны это несёт для неё ряд сложностей по объяснению такого своего скрепленного ручной связью положения перед лицом того же мужа Клавдия. У которого обязательно возникнут к ней глупые вопросы, когда она столкнётся с ним, будучи в такой ручной привязанности с незнакомым для неё пока мужчиной, то есть Михаилом.

— Скажу этому оболтусу, что этот человек слеп, а я вызвалась перевести его через дорогу. — Вначале вот так совершенно глумливо над умственным развитием Клавдия, было подумала Клава. Как будто Клавдий совсем простачок и сам слеп, и не сможет не увидеть по глазам Михаила, что он уж точно не слеп, как минимум, в сторону Клавы, а настоящий симулянт, который таким обманным путём ввёл в заблуждение Клаву и начал сам её вести, куда только ему вздумается.

— Хочу туда пойти, где мне будет комфортно и сладко. — Примерно вот так мотивировал Клаву на движение выдававший себя за слепца Михаил. А Клава, что за дурочка, не проверив его на слепоту, взволнованно его спросила: Это куда?

А Михаил, не дав ей возможности сообразить и понять, в какую западню она попала, быстро прихватывает её своими всё загребущими руками (у всех такого рода симулянтского типа слепцов, такие всё охватывающие руки), и при этом он не сразу находит на ней ту поверхность тела, которую позволительно брать в свои руки рукам со стороны. И только было Клава собралась перехватить руки Михаила, как он сражает её своим привлекательнейшим, с долей греховности в себе, вопросительным предложением для девушек, оказавшихся в такой ловушке таких своих отношений с первым встречным, завораживающего вида типом. — Как думаешь, найду я с первого раза твои губы?

А Клаве и самой становится интересно узнать ответ на этот, вдруг взволновавший её вопрос, к которому она неожиданно для себя отнеслась не скептически, а крайне для себя заинтересованно. И вот когда она, можно сказать, себя и ответ на этот вопрос нашла, тут и не пойми по какому поводу и стечению обстоятельств, появляется Клавдий и нервно лезет под руку со своими вопросами.

И, наверное, поэтому, и потому, что Клава обладает много чего предчувствующей интуицией, то она, спрогнозировав в будущем эту, вызывающую столько много вопросов ситуацию, не стала доводить до греха собственного непонимания Клавдия, а сообразив на двоих с Михаилом, как им лучше будет обойти стороной все эти неудобные вопросы со стороны Клавдия, решили, что Михаилу нужно втереться в доверие к Клавдию, и став для него близким другом, тем самым устранить основное препятствие на пути Михаила к их дому.

— Так вот к чему все эти его вопросы! — Клава чуть ли не задохнулся о возмущения, как только его осенило этой догадкой. — Но какие у меня есть доказательства, кроме одних только домыслов. — Вслед рассудил Клава, решив попридержать эту свою догадливость. — Настоящий журналист должен придерживаться только фактов. И тут личная мотивация, и заинтересованность, не должна учитываться, и она только нервирует. — Поглядывая искоса на Михаила, принялся судорожно размышлять Клавдий. А Михаил со своей стороны не дремал и заметил эти произошедшие в Клаве изменения.

— Что, уже посмотрел? — усмехнувшись, вопросом поддел Клаву Михаил. А Клава, как бы ему не хотелось пакостным словом ответить, вынужден был сдержаться, чтобы не быть подловленным Михаилом на его проницательности. — Посмотрю, если ты меня не будешь перебивать. — Срезал Михаила Клава. — А теперь поясни, что ты имел в виду под своим предложением.

— Всё очень просто, — заговорил Михаил, — ты наобум озвучиваешь несколько пришедших в твою голову и неподдающихся на твой взгляд иному объяснению характерных поступков твоей супруги, после чего мы посмотрим на них профессиональным взглядом и попробуем их объяснить как-то иначе. — Сказал Михаил, выдержал небольшую паузу и обратился с вопросом к Клаве. — Ну так что, ты готов положить на алтарь своей профессии своё личное счастье?

— Готов. — После небольшой паузы ответил Клава. На что Михаил, вдруг, да ещё и в резкой форме, — он через стол ухватился руками за обшлаг пиджака Клавы и подтянул его к себе, — физически надавил на Клаву и словесно вопросил. — А теперь без всякого размышления, говори первое, что тебе в голову придёт о твоей супруге Клаве?

— Чёрт! Он всё же её знает! — ахнул про себя Клава, вспотев в красноту лицом. Отчего вогнал в свой ступор понимания Михаила, увидевшего в этом его лицевом красноречии, того рода откровение, которое имеет своё приличествующее место только среди супругов, а никак не на стороне; и тем более не на его глазах. Так что немедленный ответ Михаила на такого рода откровения Клавы, был предсказуем, как рефлекс.

— Я, конечно, польщён за столь доверительное ко мне отношение, но я, знаешь, ещё не готов так откровенно посмотреть под покрывало тайн чужой семейной жизни. Я в этом деле придерживаюсь консервативных взглядов. — Заявил Михаил. Во что Клава нисколько не поверил, посчитав это за его хитрую уловку. — Вот оно, начинается втирание в доверие. Я мол, человек традиционных взглядов на семью и для меня брак священен. И я всегда стою на страже этих ценностей. Так что, если возникнут какие-то трудности в этом деле, обращайся ко мне. Я все вопросы решу и выведу на чистую воду тех, кто решил вставить палки твоему счастью. Не дождёшься, гад! — в возмущении закипел в себе Клава, и хорошо, что он уже был красный — это позволило ему оставить незамеченным этот всплеск эмоциональных чувств перед Михаилом.

— А может дождёшься…Но не того, что задумал. — Дальше рассудил Клава, вдруг поняв, какой ему выпадает отличный шанс, поймать на собственной хитрости и обмане этого обманщика Михаила и свою Клаву, которая, как оказывается, не столь наивна, как он всегда её боготворил. И Клава собирается быстро с мыслями и, знаково кивнув Михаилу, даёт ему свой ответ. — Мне не даёт покоя… — Сделал многозначительную паузу Клава, эффектно глядя куда-то в незримую даль, на тот беспокоящий его момент, связанный с его Клавой. А что она там делала, пока что было не совсем ясно. Но сейчас, все надеются, выяснится, что там такое случилось и всё не даёт покоя Клаве.

— Я раньше не обращал на это внимание, считал за блажь моей супруги это её новое увлечение ЗОЖом, который включает в себя полный отказ от животной пищи, нестандартный подход к распределению своего времени, и само собой, изнуряющие походы в спортивный клуб, но сейчас, — хоть она и находится в таком возрасте ветрености, когда ей свойственна непоседливость и разбрасывание себя от одного увлечения в другое, в общем, она не может ни на чём одном остановиться, — я передумал не обращать на это внимание, — сделал знаковую оговорку Клава и вдруг сам понял, что, в общем-то, сам дал ответ на своё это сомнение.

Но уже поздно давать заднюю, да и сам Клава уже завёлся, и он продолжает озвучивать то, что вызвало в нём беспокойство — о её желании его подсадить на не животную, так называемую веганскую пищу. И хотя так буквально речи об этом не идёт, но это крайне беспокоит Клаву, желающего оставаться хищником, а иначе у него все зубы остроты его ума выпадут и что ему тогда делать в своей профессии. Писать светскую хронику? А там, между прочим, тоже нужно иметь острые зубы, как минимум, змеиное жало. — Не нравится мне всё это. — Проговорил Клава, а по самому видно, что это не совсем так и некоторые стройные аспекты ему всё же нравятся в своей супруге. Но Михаил не спешит это замечать Клаве, по чужому опыту зная, как привередливы все эти живущие на законных правах со своими жёнами мужья. Для которых они стараются, стараются, а они всё равно недовольны или вообще не замечают всех этих их стараний. Да, так и говорят, обойдя вокруг своей доставшей его супруги, потребовавшей заметить на ней хоть одно изменение, — ничего, знаешь ли, я не вижу достойного моего внимания. — В результате чего им становится до того обидно, что они, не скрывая своего раздражения и, прямо на месте палясь, заявляют, — раз меня уже у себя дома не замечают и ни во что не ставят, то всегда найдутся другие люди, не такие слепцы, как ты, подлец, кто меня должно оценит. — И на этом всё, договорились.

— Что конкретно? — решил спросить Михаил. Клава немного подумал и дал свой ответ. — Эта её целеустремлённость, с которой она подошла к этому занятию собой. Как мне сдаётся, то она так не старалась, когда встретилась со мной. — Уже задумчиво закончил своё предложение Клава, которое на этот раз навело его на другую, совсем не понравившуюся ему мысль. — А ведь это и в самом деле так. И тогда спрашивается, с какой стати себя так изнурять всеми этими тренировками и недоеданиями. Неужели мне и в самом деле стоит начать волноваться? — Клаву холодком по спине просквозило от этих своих мыслей.

А вот от Михаила не дождёшься никакой поддержки, он, видите ли, считает, что Клава совсем не зря остановился именно на этом моменте. Чего ждать от него со стороны Клавы, было бы странно, когда так о нём умственно предполагаешь — он для тебя враг. Но с какого-то момента Клава, в один взгляд на свою действительность пересмотрел взгляды на Михаила и понял, что помимо него у него есть и другие опасные соперники, — это кто-то из адептов Веганов и окультисты накаченного тела, — и Михаил как раз может помочь ему совладать с ними. В общем, враг моего врага, мой друг. И как только Клава при содействии ему Михаила (а у него есть своя заинтересованность помочь ему) справится с этими врагами традиционного человечества, — Вегана лучше всего опорочить перед Клавой его скрытой приверженностью к жирной пище, а оккультного работника по культивизации своего тела поймать на его вредных привычках: пьёт и курит как паровоз, — то тогда будет можно и с Михаилом разобраться.

— Ты, Клава, сам того не осознавая, подсознательно уже что-то такое осознавал, и оттого тебе первое, что пришло на ум, так это беспокойство твоей души и сердца. — Что-то подобное читалось во взгляде Михаила на потерянного Клаву. — Знаешь, — вслух сказал Михаил, — тут на сухую не разобраться. — На этом месте Михаил бросает целеустремлённый взгляд во всё тоже окно, возвращается к Клаве и со словами: «Я сейчас, быстро», выскакивает из-за стола и направляется на выход из кафетерия. Ну а Клаве только и остаётся, как перевести свой взгляд в окно и начать наблюдать за происходящим там, за оконным стеклом.

Ну а там хоть и не так всё относительно статично, как в кафетерии, в которым находится Клава, всё-таки там больше пространства для манёвра и людей, маневрирующих по ходу своего движения по мостовой, за которой лежит автомобильная дорога, явно не пустая и наполненная автомобилями, которые приносят свою живость в наблюдаемую Клавой картину, всё-таки это не то, что может зацепить внимание современника, уже привыкшего к таким картинам жизни. А чтобы чем-то увлечь современника, нужно нечто большее. Вот, наверное, почему, он смотрит не по сторонам, а как только выдалась спокойная минутка, утыкается в свой карманный носитель информации, смартфон, где столько всего информационного запихано.

И Клава определённо находился на пути к своему смартфону, — его рука даже уже нащупала его в кармане куртки, — но его на этом пути остановило его внимание к тому прибедняющемуся типу: а может на самом деле, он такой обездоленный и обезлюденный, как его описал Михаил, и кто выступил для Михаила той относительностью, своего рода лакмусовой бумагой, от которой он отталкивался в определении Клавы. — И кто же ты на самом деле есть? — задался вопросом Клава, решив посмотреть на этого типа как можно объективно, со всей своей отстранённостью. И только Клава задался этим к нему вопросом, как до него вдруг, со стороны спины, правда совсем не навязчиво, а как само собой разумеющееся, донёсся мелодичный и вполне себе приятный женский голос, напевающий некую мелодию. Ну а сама мелодия была из тех, которые часто бывают на слуху, и она очень для тебя знакома, но при этом ты не можешь её вспомнить, хоть и стараешься.

И всё это, — мелодичное, совсем негромкое, а в самый раз напевание девушкой до чего же знакомой мелодии и желание её вспомнить, — в своей совокупности заворожило Клаву в свою не сдвигаемую с места и одной мысли, вспомнить эту мелодию, статичность. И так до тех пор, — а девушка, напевающая эту мелодию, давно скрылась в выходных дверях, — пока Клаву не одёрнул голос вдруг появившегося Михаила. — Ты чего там увидел, что и не пошелохнёшься? — В результате чего Клава одёргивается, как будто его спугнули или застали врасплох, и он с виноватой улыбкой смотрит на Михаила, в руках которого находится пакет, по объёмным выделениям которого не трудно догадаться, что в нём, и говорит. — Да вот, не даёт мне покоя одна мелодия. Привязалась ко мне и всё напевается, напевается, что сил уже нет. — А только это сказал Клава, как вдруг и в самом деле почувствовал неотвязчивость этой мелодии, которая принялась сама собой напеваться.

— И кто навязал тебе такое беспокойство? — неожиданно для Клавы, не просто с серьёзным, а с обеспокоенным видом спросил его Михаил, после того как окинул взглядом всё вокруг, и, вернувшись к Клаве, уставился на него. Чем заставил напрячься и немного струсить Клаву, явно не ожидавшего такой напористости от Михаила.

— Да я не знаю. — В свою очередь бросив взгляд в зал кафетерия, немного запинаясь в мыслях, сказал Клава. — Я в окно смотрел, когда до меня донёсся этот напев.

— Что за напев? — Михаил продолжает не отставать от Клавы.

— Да так просто и не скажешь. — Продолжая недоумевать от Михаила, Клава попытался от него отговориться. Но всё бесполезно, и Михаил продолжает доставать Клаву. — А ты не говори, а напой. — Вот прямо так, без тени улыбки на лице требует Михаил от Клавы проявления своего певческого таланта. А его, быть может, у Клавы нет, как и музыкального слуха. Да и вообще, Клаве всё это кажется уж слишком, и если шуткой, то совершенно не смешной и дурной.

И Клава, желая понять, чего на самом деле от него хочет Михаил, обзорным зрением смотрит в окно, откуда на него, что за не неожиданность, смотрит тот тип-оборванец, чьё нахождение здесь, на самом для них видном месте, теперь ясна для Клавы — он соучастник Михаила в деле его хитрых задумок в его сторону, и заодно свидетель всего происходящего за их столом. А Михаил не только мотался в магазин за бутылкой, а он бился об заклад со своими приятелями, укрывшимися где-нибудь неподалёку, о том, что он заставит петь под свою дудку этого лопуха, Клаву.

— Ну уж нет! — возмутился, но только про себя Клава, от такого понимания Михаила, оказавшегося ещё коварнее и подлее, чем он до этого на его счёт предполагал. Но это был эмоциональный всплеск Клавы, которому стоило немного успокоиться, как его мысли приобрели другую направленность. — А ведь он, пожалуй, как раз этого добивается, и скорей всего, сделал ставку на моё молчание. «Этот придурок, явно мне не доверяет и чувствует ко мне антипатию, — рассудит Михаил, — а это значит, что он будет во всём мне противоречить и делать вопреки. А я его на этом и подловлю. — Радостно потирая свои руки, Михаил сделал ставку на то, что я не спою», — подвёл итог своим размышлениям Клава, решив напеть эту не выходящую из его головы мелодию.

Но как сейчас же выяснилось, это не так-то легко сделать. И если в голове она отлично напевалась, то вот выйти во вне и напеться вслух, как ни старался Клава, у него ничего не получалось. Отчего он вновь вспотел и покраснел в лице. При виде чего, этих стараний Клавы, и того, как он пыжился, Михаил даже и не думал ёрничать, а вроде как помогал, пытаясь уловить исходящие от Клавы звуки.

— Что-то не напевается. — Виновато посмотрев на Михаила, после нескольких безуспешных попыток выдавить из себя звуки мелодии, сказал Клава.

— Я догадываюсь почему. — С замахом на таинственность проговорил Михаил. И Клава само собой попал под обаяние этой тайны. — Почему? — уже не мог это не спросить Клава, заворожённый исходящей от Михаила интригой.

— Это мелодия Сирены. А её, кто об этом знает, может напеть только сама Сирена. — И, хотя ответ Михаил прозвучал, как минимум, невероятно и фантастически, Клава почему-то воспринял его всерьёз (факты, основанные на очевидности, — он действительно не смог совсем никак, даже фальшиво, воспроизвести вслух эту мелодию, — трудно опровергнуть). — И что это значит? — спросил Клава.

— Ты чем-то обратил на себя внимание Сирены. — Как и должно быть, сказал Михаил. Отчего Клаве совсем нелегче, и его непонимание происходящего, всё также остаётся на прежнем уровне — он ничего не понимает. — И? — Клава многозначительно смотрит на Михаила, от ответа которого, теперь зависит его судьба. Михаил же изучающе смотрит на Клаву и спрашивает его:

— А ты знаешь, что нужно сделать для того, чтобы избавиться от засевшей у тебя в голове мелодии?

Нашёл о чём спросить Клаву, который сейчас находится в таком растерянном состоянии, до которого его по большому счёту, сам Михаил и довёл всеми этими своими фантастическими россказнями, что спроси его, как его зовут, то он точно перепутает и с точностью этого не скажет. А тут у него ещё спрашивают о вещах, о которых он и знать не знал до сегодняшнего дня, и лучше бы не знал и не слушал. Но кто знал, что к этому всё приведёт. Впрочем, человек всегда любопытен, и он не станет закрывать от слуха свои уши, даже зная, что это ничего ему хорошего не принесёт. Хотя с ним такого подобного рода происшествия, бывало, что случались. Но он тогда им не придавал такого удивительного смысла, и как-то всё само проходило. Вот и выходит, что правду говорят, что человек сам враг себе, где главный его противник, это его вечно что-то замышляющий ум, чья составляющая так до конца и не изучена и не выяснена человеком, и кто знает, что он(ум) в своей конечности в себе заключает и на чьей стороне он находится.

И вполне объяснимо и отчасти закономерно, что человек очень часто отказывается следовать тому, что ему подсказывает его ум, а ещё часто действует, вообще не думая, полагаясь только на свои рефлексы. И реализуемость человеком его бездумных проектов, зачастую выше, чем когда он за них берётся во всеоружии своего деятельного ума. Что в итоге ведёт к тому, что человек всё больше отказывается от этой мысли, полагаться на свой ум, и окончательно оптимизирует себя, отбросив всё лишнее и мешающее ему, и выбирает бездумность своего существования.

— Пусть за меня думают другие, а я и без этого рудимента как-нибудь проживу. И хотя он есть и пить не просит, всё же слишком накладно и часто не по карману жить своим умом. — Здраво, по-современному рассудил современник и откинул то последнее, что его идентифицировало, как отдельную личность и тем самым ему мешало обречь единение с миром и полную свободу (когда ты ничем не выделяешься, а являешься частью общего либерального единомыслия, то тебе не нужно отстаивать свою индивидуализированную самость, выражением которой и является ум).

— Что? — спрашивает Клава, тем самым указывая на то, что он не в курсе того, что нужно делать в таком случае. А полагаться на везение, после того, что он услышал от Михаила, бесполезная затея — ты обязательно окажется самым невезучим, по крайней мере, в этом случае, человеком. И ты будешь навсегда обречён на пытки этой неумолкающей в голове мелодии. И только Клава так подумал, как несмолкающая в голове мелодия новыми звуками заиграла, и Клава еле сдержался от того, чтобы не выкрикнуть: «Боже мой, голова моя уже раскалывается от неё!».

Михаил же придвинулся к столу, наклонился в сторону Клавы и тихо проговорил. — Нужно её закончить. В нашем случае допеть её окончание. — И, хотя Михаил, казалось бы, ничего такого сверхъестественного и невозможного не сказал, Клаву пробило холодным ознобом от интуитивного предчувствия невозможности этого сделать. Он ведь и вслух её напеть не может, а какая уж может идти речь о том, чтобы её завершить. А вот сумей он её хоть как-нибудь, с кучей ошибок и с особой фальшью человека без музыкального слуха, воспроизвести, то при современных научно-технических возможностях, он вмиг нашёл бы, что это за мелодия и кто её на самом деле поёт. Так что полностью отчаиваться не стоит, и нужно только немного потерпеть и выждать время.

— Что, сможешь? — многозначительно спросил Михаил. И его вопрос можно было понять по разному — он интересовался либо о певческих возможностях Клавы, либо о его соображении насчёт самой мелодии и возможности потерпеть эту мелодию в своей голове.

— А разве у меня есть другой выход. — Тоном человека, принявшего для себя своё безысходное положение, сказал Клава. А вот ответ Михаила на этот раз, не то чтобы удивил Клаву, а он поселил в него надежду.

— Есть. — Говорит Михаил и в момент приближает к столу и к себе Клаву, которому крайне важно знать, что кроется за этим его ответом. Михаил же, синхронно с Клавой отодвинувшись от стола, когда тот к нему придвинулся, зафиксировав на себе просящий взгляд Клавы, просто сказал. — Нужно отыскать ту, кто вложил в твою голову эту мелодию.

— Но как?! — чуть ли не закричал в ответ Клава, чем привлёк к себе всеобщее внимания посетителей и сотрудников кафетерия. Так что Михаилу пришлось выждать время, пока все вокруг успокоятся и займутся своими, не касающимися их делами. Когда же баланс спокойствия в кафетерии был восстановлен, Михаил, придерживаясь спокойного поведения, как в лице, так и во всём остальном себе, дал свой ответ слегка успокоившемуся Клаве. — Положимся на везение. — Сделал такое предложение Михаил, как будто читал мысли Клавы (а мы уже знаем, что он насчёт всякого везения думал и значит, его ответ будет предсказуем).

А ведь между тем, такое отношение к окружающему и такое бесстрастие в лице Михаила, было несколько удивительно видеть, учитывая то, что именно он, а не Клава, использовал для поднятия своего духа некий жидкий ингредиент, добавляемый им в кофе, который быть может и кто знает, и послужил настоящим источником возникновения мысли о Сирене и её мести людям, в головы которых она вкладывает свою несмолкающую песню. Но Клава сейчас был не в том состоянии, чтобы что-то там учитывать и замечать за другими людьми, когда он и себя практически не замечал, о чём говорило то, что он не допил из своей чашки кофе, а вылил его остатки на стол и частично на себя, уронив на бок чашку.

— На везение? — опять ничего не понимая, округлив глаза, переспросил Клава.

— Всё, верно. — Ответил Михаил. — Наш случай, не только не простой, а в некотором роде фантастический, живущий по иным законам. А это значит только одно, — Михаил сделал кульминационную паузу и добавил, — здесь обычными инструментами не добьёшься результата, и в своих действиях нужно отталкиваться на другие ирреалии, свойственные этому сложному для нашего понимания миру. В который для начала нужно поверить. Ты готов в него поверить? — пронзив Клаву пронизывающим до самых печёнок взглядом, низким голосом вопросил Михаил. Но на этот раз Клава проявил необыкновенное упорство в отстаивании своей разумности и выразил сомнение.

— Вы, наверное, шутите. Какой ещё ирреальный мир? — вот прямо так, через вопрос, выразил своё сомнение Клава. За что его не то чтобы прибить мало, а будь на месте Михаила, так за него старающегося и переживающего, любой другой сознающий себя добропорядочный гражданин, и раньше догадывающийся о неблагодарности людского рода, то Клаву давно бы одного оставили наедине со своей мелодией в голове — пусть с ума сойдёт от этого головного караоке.

Но Михаил не самый простой, сознательный гражданин, живучий в своём сознании и разумении, а у него в голове есть свои области неразумности и не сознания, которые будучи подкреплёнными его безрассудным образом жизни, не бросают на произвол своей не осознающей судьбы, вот таких людей, как Клава, которые только разумными себя считают, тогда как их разум живёт в одной плоскости понимания и тем самым не может собой постичь то, что лежит в иных плоскостях того же мировоззрения. А их, не то чтобы несколько и много, а их до бесконечности велико.

И Михаил сразу не осаживает Клаву, заявив: «Как знаешь, человек без двух дней умалишённый», а он пускается в объяснения. Для чего он вынимает из кармана смартфон, убранный туда, когда он выходил, кладёт его на стол, и ткнув в него пальцем, спрашивает Клаву. — Ты знаешь, что это? — На что следует кивок Клавы. Что на этот раз, в виду возможности многозначности понимания этого кивка Клавы, не устраивает Михаила, и он сам за Клаву уточняет. — Я надеюсь, что ты не будешь спорить с тем, что это не просто коммуникационного характера техническое устройство, а это целый мир для каждой человеческой единицы. — Сказал Михаил и, посмотрев на Клаву, увидел кивок согласия Клавы.

— Новые времена приносят с собой новые измерения, — заговорил Михаил, — и эти измерения уже мало что имеют общего с теми единицами отмеров и измерения, с которыми мы имели дело в прошлом — всё перешло в другие плоскости понимания, где нет больше ничего точного, зафиксированного раз и на всегда, сейчас всё находится в движении и скоротечно во времени. Оттого, наверное, все нынешние измерительности рассчитаны больше на умственную составляющую человека, выражены виртуально, нежели имеют под собой материально выражающую предмет измерения основу. Всё постепенно переходит в значение крипто. Валюта, труд и сам человеческий рассудок, уже не нужны для прогрессивного человека, ему главное нужно знать, куда ветер дует. Вот и получается, что это главный запрос сегодняшнего мира для человека-флюгера. Вот отчего человек, встретившись лицом к лицу с настоящей действительностью, впадает в такой умственный ступор. Его-то информационно, под завязку наполняли совсем другой реальностью, заставляли думать желудком, а не сердцем, — тому, что не скормишь, всё практически переварит (изжога и колики это уже последствия переварки), — а тут вон всё, как оказывается, реально жестоко, кроваво и больно, а не как в голливудских фильмах, на раз делается.

Хотя главное, та основа, на которой строятся и от которой отталкиваются все расчёты и отмеры, осталась прежней — это сам человек. Так, к примеру, если рассматривать виртуальный мир, — Михаил вновь кивнул в сторону смартфона, — то к нему не подойдут все известные в нашей действительности меры весов. И тут нужно вносить свои достаточно существенные поправки на имеющую место в этом мире действительность. Где нет присутствующих в нашем мире законов физики со своей гравитацией, в привычном нашем понимании, и если они действуют, то опосредственно и в уме, застрявшего в этом мире человека. — На этом Михаил закончил и, зафиксировав свой взгляд на Клаве, спросил его. — Я достаточно понятно объяснил?

— Относительно. — Ответил Клава.

— Это самый подходящий ответ. — Сказал, улыбнувшись, Михаил. После чего он вновь становится серьёзным и говорит. — А теперь вернёмся к нашему вопросу. Да, кстати, у тебя там, ещё мелодия распевается? — спросил Михаил Клаву. А Клава было уже успокоился, и начал привыкать к этому музыкальному сопровождению, а тут это акцентирование внимание на эту его внутреннюю музыкальность, которая вновь вышла на первый план и начала забивать собой все мысли. Так что Клава только в раздражении мог и ответить: А куда ей деваться.

— Ладно, я понял, не буду больше на этом концентрировать внимание. — Михаил в ответ проявил понимание Клавы. — Что же касается интересующих нас персон, — продолжил Михаил, правда на этом месте был перебит удивлённым вопросом Клавы: Персон?

— Всё, верно, персон. — Утвердил свою мысль Михаил. — Сирены по одной не перемещаются. Так что более чем вероятно, их было как минимум две. — Михаил сделал паузу, после чего продолжил. — Если они обратили на тебя столь знаковое внимание, — а это указывает на то, что ты им не просто первый встречный прохожий на улице, который может быть проявил к ним невежливость и толкнул плечом, а то, что ты им гораздо ближе знаком, — то для этого была веская причина. Выяснив которую, мы сможем выйти на них. Есть на этот счёт какие-нибудь мысли? — спросил Михаил. Клава сделал задумчивый вид для виду, тогда как на самом деле у него ни одной мысли сейчас не было — его с любой мысли сбивала эта мелодия в голове.

— Нет. — Пожав плечами, сказал Клава.

— Ладно, с этим в своё время разберёмся. — Сказал Михаил. — Сейчас же мы должны вести себя как обычно и не подавать вида, что нас что-то такое встревожило. Пусть думают, что их атака на тебя дала осечку — у тебя в тот момент были заложены уши и ты, благодаря этому обстоятельству, оказался неуязвим перед их атакой. И Сирены, видя, что тебя ничего не тревожит и не волнует, — а они посредством созвучия с вложенной тебе в голову мелодией и нотной вибрацией, постараются взять в свои руки руководство твоей головой и тем самым получить полный над тобой контроль — вот для чего всё это делается, — непременно предпримут новую попытку вложить в твою голову эту звуковую закладку. — Михаил сделал столь необходимую для Клавы паузу, чтобы дать ему переварить всё им сказанное.

Что и говорить, а он сумел нагнать страху на Клаву такими его будущими перспективами. А он-то дурак думал, что самое страшное, это постоянно звучащая мелодия в голове. А тут как оказывается, всё много страшней и жутче. И Клаве совсем не трудно догадаться, куда захотят его привести, взявшие его в свои руки, эти его будущие кукловоды, Сирены — к падению в самую пропасть. А это происходит легче лёгкого, нужно только на раз за человека взяться и предложить ему отказаться от самого себя, предложив взамен исполнение его самых заветных желаний, и при этом в единоличное пользование. А это уже первый шаг к одиночеству, и там дальше по своей наклонной, ведь тебя никто не интересует и не волнует больше.

— Так они сейчас за нами наблюдают? — приложив руку ко рту, чтобы было нельзя прочитать по губам слова, тихо спросил Клава. Михаил по достоинству оценил конспиративность действий Клавы, и сам привлёк к своим губам чашку и из-за неё проговорил. — Это, конечно, лишне, — Сирены больше полагаются на слух, и они слегка близоруки, — но направление твоей мысли мне нравится. Что же касается их скрытого наблюдения, то этот вариант не будем исключать. Правда, исходя из знаний их методик действий, они сейчас не будут акцентировать своё внимание на тебе. Они подождут того момента, когда твоя мысль свыкнется с этим новым для тебя состоянием и начнёт адаптироваться к нему, и тогда только они выйдут на первый план и будут действовать, как ими были задумано. Так что пока эта их нотная закладка не крепко в тебе засела и пока что только обосновывается в тебе, считывая о тебе информацию изнутри, у нас есть время обнаружить Сирен раньше, чем они напрямую не возьмутся за тебя. — Последние слова Михаила заставили побледневшего Клаву сглотнуть комок страха и уж затем прошептать. — Тогда не будем терять время.

— Не будем. — Согласился Михаил и к удивлению Клавы, из глубины его внутреннего кармана пиджака появилось горлышко бутылки, которая каким-то чудом была перемещена из пакета в это закрытое от посторонних глаз внутреннее пространство костюма Михаила, к которому Михаил мигом приблизил свою опустевшую чашку. Затем она в момент наполняется, отставляется на стол и приходит черёд чашки Клавы, с которой происходит точно такая же манипуляция, после чего всё возвращается на круги своя — чашка на блюдце, а бутылка прячется в свои затаённости.

И как только всё было готово для того чтобы просветить себя насчёт содержимого принесённой Михаилом бутылки, Михаил берёт свою чашку, поднимает её перед собой, смотрит на Клаву, не торопящегося его поддержать, и словесно напутствует его на это весьма важное дело. — Нам скоро понадобятся все наши силы. Так что взбодрить себя чуть-чуть, точно не помешает. — Что для Клавы звучит вполне убедительно, и он берёт свою чашку, после чего они, знаково переглянувшись, в глоток выпивают содержимое чашек. После чего чашки возвращаются на свои столовые места, на блюдца, и по их лицам сразу становится видно, какие они всё-таки разные люди, раз в такой разной степени на них подействовал выпитый напиток, одного для обоих внутреннего содержания.

И если Михаил выражал собой незыблемую твердь, которую не перекосишь любого рода и крепости напитком и связанных с ним внутренних катаклизмов, то Клаву аж всего передёрнуло и перекосило в лице, так неустойчив был он и не крепок сердцем. Впрочем, выпитое всё же пошло для него на пользу — от его бледности не осталось и следа, а сам он почувствовал в себе душевный подъём и готовность порвать глотки всем этим стервам, Сиренам. Вот для чего он поинтересовался у Михаила их именами. — А у этих Сирен имена хоть есть, или они так и зовутся Сиренами? — несколько развязно проговорил свой вопрос Клава.

Михаил обзорно посмотрел на Клаву и, подтвердив его предположение: «Есть», уточняюще добавил. — У себя на родине они зовутся Аглаофа и Пейсиноя. Здесь же, я не знаю под какими они именами значатся. — А вот сейчас пришло время Михаилу удивляться. Клава, посмотрев в свою пустую чашку, вдруг заявил. — А я знаю.

— И как же? — не смог удержаться от вопроса Михаил, хоть и видел, что в Клаве так развязало его язык. Клава решительно открыл рот, чтобы значит, назвать эти, каждому меломану известные имена, но что-то у него опять там внутри не заладилось, и Клава только раскашлялся, да так, как будто чем-то (ничем-то, а именем) поперхнулся.

— Не выговаривается? — спросил Михаил.

— Угу. — Только и промолвил Клава.

— Ладно, всему своё время, — сказал Михаил, — а сейчас время для того, чтобы не показывать виду, что мы сбились с пути. Так что у тебя там, дома? — вдруг спросил Михаил. Чем, своим резким переходом от одного к другому, настолько удивил Клаву, что он в полной растерянности сморозил явную глупость. — Кошка Маруся и супруга Клава. — Что слышать не просто удивительно, а до смеха затруднительно. Но Михаил сумел сдержать себя от этого эмоционального наплыва на глаза, чего не скажешь о его животе, принявшегося выкручиваться от смеха, и с самым, насколько мог серьёзным видом, спросил Клаву. — Между ними что, возникли не разрешимого характера трения или другого рода проблемы?

Здесь Клава приходит в себя, правда не до конца — он всё же в голове перекрутил этот, бывает и случающийся сложный вариант взаимоотношений между хозяйкой и её любимицей, кошкой Марусей, вдруг решившей, что её ставят в полную зависимость от хозяйских вкусовых предпочтений, кормя самой дешёвой пищей, и главное, дискредитируют по половому признаку, а иначе почему, её на улицу не выпускают, и ведут шепотом разговоры за её вытянувшейся спинкой. А всякая кошка, тем более домашняя, своим животным инстинктом и нюхом, когда сильно пахнет, чувствует приближение опасности. А самая большая опасность для домашней кошки, как по себе испытала кошка Маруся, исходит от ног подручного хозяйки, который вечно перед её мордочкой путается, хоть и по неотложным делам, и того страшного человека, в белом халате, к которому её возили, чтобы значит, она страха там натерпелась. А так как подручный хозяйки всегда на виду и вроде бы такого щемящего внутренности чувства при его появлении не наблюдается, да и к тому же он один из тех, с кем ведутся шепотом разговоры за её спиной, то тут остаётся один вариант — её ждёт встреча с этим страшным человеком в белом халате.

Но природного характера проблемы кошки Маруси, сейчас так не достают Клаву, и он, отстранившись от них, переводит свой памятливый взгляд на свою супругу Клаву, с укоризненным видом смотрящую на него и выдвигающую к нему свои претензии. — Ты, Клавдий, до сих пор ли любящий и всё для меня, как обещал на алтаре бракосочетания, сделающий супруг? Или ты уже погряз в быте семейной жизни и ни на что не способен, кроме как обещаний и кормёжки меня завтраками? — сердечно и как-то уж совсем заинтересованно интересуется у Клавы его Клава.

— Это к чему все эти разговоры? — Клава отвечает так, как будто всё на самом деле так, как предположила его, любящая его, как в первые дни брака супруга — он стал неблагодарной скотиной, которую и так всё устраивает.

— А к тому, Клавдий Антонович, — официальным тоном заявляет добросердечная пока её не доведут до своего бессердечия вот такими ответами Клава, — что ты когда-то, — когда всем этим не обладал и ещё к чему-то и к этому стремился, — Клава руками указующе провела по себе те области себя, к обладанию которыми когда-то стремился Клавдий, как выясняется, Антонович, — стойко обещал и меня заверял, что во всём меня будешь поддерживать, на что бы я не решилась. Так, было такое? — впившись взглядом в Клаву, вопросила Клава.

— Ну, было такое. — Явно нехотя соглашается Клава, уже поджилками про себя чувствуя, что Клава явно задумала что-то такое уму его непостижимое, на которое он никогда согласие не даст, — вот почему от него заранее потребовали подтвердить все свои обещания и косвенно дали понять, что доступ к самому приятному в супруге, будет ограничен, если он пойдёт на попятную. И Клава быстро в голове промотал всё то дурное, что могло в голову его жене прийти, — это Клаву её Веган на что-то до дикости новое надоумил или тот физически культурный человек подбил, а может быть и так, что они объединили свои усилия и решили меня полностью обратить в свою веру, человека без недостатков и ни капельки лишнего жира даже в мыслях, — и пришёл к выводу, что всё это так.

И в уверенности в этом придаёт то, что супруга Клава и все эти полулюди не могут ограничиться полумерами, на которые согласился он, ограничив своё употребление молочных продуктов и жирной пищи (он только дома и только тогда, когда Клава была дома, придерживался этой диеты, а по ихнему, образа жизни) не в полную силу, а уж говорить о том, чтобы он посещал все эти тренировки, и речи быть не могло, он всегда в это время занят. Вот они и настояли на том, чтобы Клава взялась, как следует, за своего отбивающегося от здорового образа жизни мужа.

— И к тому же он не искренен с тобой и только делает вид, что удовлетворён простой, без живых ингредиентов пищей. Я его видел в чебуречной, где он с огромным удовольствием поглощал чебурек. — Окончательно убедил Клаву заняться своим бестолковым мужем Веган, умолчав и не объяснив своё нахождение по тому же адресу, в чебуречной.

Но это всё только догадки, когда главное слово за Клавой. И она его сказала, в свойственной ей манере. — Это хорошо, что ты не отказываешься от своих слов. Что ж, посмотрим, как ты продемонстрируешь на деле верность своему слову. — С чем Клава оставила Клаву неудовлетворённым её ответом, в крайне мучительном состоянии, и всё это на улице, куда она его выставила, провожая на работу. А вот теперь прояснилось, почему Клаве именно этот момент первым пришёл на ум, когда его Михаил спросил о том, что его больше всего волнует (или что-то в этом духе).

— Я уже говорил, что меня волнует. — Ответил Клава Михаилу.

— Что ж, тогда не будем отклоняться от нашего прежнего пути, и по мере решения одних проблем, отыщем ответы и на другие. — Сказал Михаил, приподымаясь из-за стола и тем самым давая понять Клаве, что пора выдвигаться. Правда, когда Клава вслед за ним поднялся на ноги, Михаил со всем своим вниманием уставился в окно и, внимая туда, спросил Клаву. — Как думаешь, а он мог увидеть нашу Сирену?

Клава перенаправил свою голову в сторону окна, посмотрел на неизменившуюся там картинку, где в центре выделялся и стоял всё тот же тип неустроенной наружности и жизни, и дал свой ответ. — Вполне возможно. Вот только это ничего нам не даст.

— Если только подойти к нему напрямую с вопросом, и если он тут совсем не причём, и поставлен на это место по собственному желанию, а не в сговоре с третьими лицами. — Проговорил Михаил.

— Ты так думаешь? — тихо спросил Михаила Клава, по-новому взглянув на этого типа, в котором он уже не был столь уверен, как прежде. И теперь ему за всем этим его несчастным видом и оборванностью виделась иная ипостась этого хитроумного типа, человека, однозначно имеющего соответствующую специальную подготовку, со знаниями боевых и огнестрельных искусств, — вон как глаз остро наметан на прохожих, а стоять в одном положении, на одном месте, только подготовленному человеку по плечу.

— А мы за ним проследим. — Сказал Михаил.

— Но… — Клава хотел было указать Михаилу на то, что если этот человек и в самом деле состоит в сговоре с кем-то и ведёт за ними наблюдение, то это будет не так легко сделать, но Михаил перебил его. — Мы с тобой разделимся. Ты поведёшь его за собой, а я последую за ним попятам. А как только он нас выведет к своим сообщникам, то…Там посмотрим. — На этом закончил Михаил. Но только не Клава. — И куда мне идти? — спросил Клава.

— Не важно куда, просто иди. — Сказал Михаил, хитро подмигнув Клаве. — А дальше посмотрим.

— Тогда я пошёл. — Сказал Клава, и так как Михаил ничего не сказал в ответ, то Клава действительно пошёл, вначале до дверей, а затем до выхода из кафетерия, где он не удержался и посмотрел в сторону того типа, выдвинулся по направлению своего дому.

— Как-то не особо комфортно так идти, зная о том, что за каждым твоим шагом ведётся наблюдение. — Поёжившись плечами, подумал Клава, следуя по мостовой.

Глава

2

Где многое будет надумано из того, что не относится к делу, и совсем чуть-чуть по делу, за что тебе в общем-то и платят зарплату.

— И что теперь делать? — со сложным выражением лица, больше похожим на напуганное, задался вопросом к Михаилу Клава, после того как он был им нагнан в переулке и своим резким появлением ещё больше напугал (одно из другого выходит).

А вот Михаил более беспечно смотрит на мир по сравнению с Клавой. — Да ничего. — Заявляет Михаил. — Как жили, так и будем продолжать радоваться. — Клава пристально на него смотрит и, не заметив в нём желания пошутить, машет рукой на него и спрашивает. — А что насчёт редакторского задания?

— Едем на вокзал. Всякая захватывающая любовная история, с перрона вокзала начинается. Это классика. — Заявляет Михаил. — И там уж мы точно для себя что-нибудь интересное отыщем. — А вот с этим предложением Михаила Клава не собирается спорить, и оно ему кажется вполне состоятельным.

И вот они покидают этот закоулок, замусоленный множеством посещений людей по естественной нужде, и выходят на широкоформатную магистраль, чтобы там поймать такси или на всякий сложный случай маршрутку. И если Михаил идёт сам себе на уме и сам себя погоняя, то Клава проявляет странную растерянность в своих взглядах вокруг, где он больше отдаёт предпочтение взглядам себе за спину. Отчего Михаилу приходится взять на себя роль ведущего, что и приводит их к запланированному результату, — они оказываются в маршрутке, переполненной такими же как Михаил типажами.

Впрочем, и она по дороге не сломалась, или не дай бог, не соскользнула с трассы и таким резоном не попала в крушение. И вот таким образом они, как и многие люди, мечтающие стать пассажирами того же поезда, оказываются на железнодорожном вокзале и начинают затериваться среди снующих в разные стороны людей. Ну а так как опыта у них в этом деле не столь много, то они, пройдясь по внутреннему периметру вокзала, где разместились разного рода кассы и сопутствующие всякому отъезжающему пассажиру магазины, решили расположиться на перроне, где много курили и откуда они, сидя на скамейках, многого по прибытию поездов ожидали.

Но то ли сегодня день был не тот, или в поезда дальнего следования ни одна романтически настроенная парочка билетов не купила (день сегодня для таких поездок не слишком удачный и счастливый — а потому, что он нечётный, а по этим дням из ближайшего прошлого в своё интересное будущее ни один романтик и влюблённый в жизнь человек не перемещается; нет поездов), но так или иначе (так), а Михаилу, часто отлучавшемуся в ближайший киоск, и само собой Клаве, пришлось долго ждать, прежде чем они уже собрались махнуть на всё рукой, а тут вдруг им на глаза попадется вроде как похожий на интересующий их случай.

Так Клава, больше уставший от Михаила, чем от чего-то ещё, кому всё не сидится и перемещается не ровным шагом в разные стороны, где не только в нём многое в одежде задирается, а он и на простых прохожих и приезжих задирается, когда на них с ходу наталкивается (а там близко до правоохранительных органов, кому вот такие типажи, как Михаил, очень по душе их останавливать и задерживать, закручивая руки назад в наручники), уже собрался было покинуть это место по добру, по здорову (пусть этого Михаила те два типа, опасной внешности и конструкции учат уму разуму в одиночку без него; а нечего собой противопоставлять одному важному господину, высокой конструкции и стати, на кого он чуть не налетел), как на него нашло прямо какое-то озарение и он увидел во взгляде появившегося из вагона поезда молодого человека тот самый свет надежды на будущее, а больше, конечно, иллюзии, который и приводит такого рода людей вначале сюда, на перрон вокзала, а уж что дальше с ними будет и что их ждёт, — взлёт или падение, — то это по разному.

Впрочем, это не всё. И как заметил Клава, то для этих его оснований так думать о молодом человеке, есть подтверждающие обстоятельства в виде бегущей ему навстречу девушки той самой душевной формации, которая и сбивает вот таких молодых людей с разумного пути, без лишнего раздумья сажая их в поезда самого дальнего следования, ну и дальше на самый край света. Но такова жестокая правда жизни, что Клаве одного взгляда на их встречу, потрясшую его до самых основ, хватило, чтобы проклясть всю свою прежнюю жизнь, построенную очень расчётливо, разумно и без всех этих безумных поступков — сесть в этот поезд и поехать на свой край света.

И Клава так приобщился к этому делу и прочувствовался, что невольно потянулся рукой в карман своих брюк, чтобы посмотреть, насколько далеко ему хватит уехать денег. И он бы заглянул в себе в душу через свой карман, откуда будет вытащена наличность, если бы ему под руку не попался всё тот же Михаил, кто со слёзным неустройством в глазах смотрел на него и, вытирая слёзы рукавом, задался вопросом. — А я вот не смог решиться. Так может тогда ты сможешь?

Ну а Клава, как только услышал голос Михаила, то прямо сейчас весь в сердце и душе остыл и частично поник. А как только такая метаморфоза с ним произошла, то какой смысл затаскивать свои руки в карманы брюк, чтобы вытащить имеющуюся там наличность и тем самым вызвать нездоровый блеск глаз Михаила. А Михаил такой настырный тип, что он никогда не успокоится, пока Клава ему не отстегнёт от пачки денег часть, чтобы их потратить на лечение своих душевных травм.

— Вряд ли. — Сухо сказал Клава, переведя всё своё внимание на эту, до сих пор не могущую налюбоваться друг другом парочку.

— И какие есть мысли? — интересуется Михаил у Клавы, а его не быть может, а точно не спрашивали, что он обо всём этом думает. И хотя он это не говорит, а сам об этом спрашивает, то Клаве как-то это без разницы, когда Михаил его хуже пареной редьки достал, вот он и путает местами причину и следствие. Но при этом он не может оставить без ответа вопрос Михаила, прекрасно зная, насколько тот приставуч и дотошлив.

— Ничего нет необъяснимого и загадочного. — Специально говоря протухлым языком, Клава пытался добиться от Михаила того, чтобы он перестал к нему обращаться по любому вопросу. — Он ездил домой в отпуск, чтобы проведать своих близких родственников. — А вот Михаила такая версия объяснения происходящего с этой парой совершенно не устраивает, и он достаточно убедительно возразил Клаве. — Ну и кому такая история может понравится? А уж что говорить о том, что она будет продаваться. — Уперевшись взглядом в Клаву, с недовольством в лице и частично яростью в глазах возразил Михаил.

И, пожалуй, Клаве нечего ему в ответ возразить, кроме как потребовать от него работу мысли. — Ну а ты-то что можешь предложить? — задаётся вопросом Клава, уведя тем самым Михаила в дебри своих размышлений и в сторону этой парочки. Но ненадолго, так как мир не стоит на месте, и они как часть него.

— Все провинциалы большие насчёт нас, жителей мегаполисов, идеалисты. Что и мешает им на первых порах ориентироваться в жизни большого города. А уж жители больших городов, — Михаил знаково посмотрел на Клаву, типа это тебя касается в первую очередь, — отлично знают, где, что и как обвести вокруг пальца эту провинциальную непосредственность (если не я, то кто). Их так забавляет ещё незамутнённый взгляд идеализма и восхищения на их мир со стороны этих провинциалов, что они удержаться не могут. Так что я предлагаю проследовать за ними, а там посмотрим к чему всё это приведёт. — Вернувшись к Клаве, сказал Михаил. И Клава посчитал, что это наилучшее, что мог бы предложить и предложил Михаил сегодня. — А там незаметно можно от него и избавиться. — Хладнокровно рассчитал Клава бросить Михаила на произвол своей судьбе. Но как говорится в сказках и так сказуемых легендах, то не так легко дело слаживается, как о нём задумывается. И тут даже не Михаил вставлял палки в колёса плану Клаве, а всё эта молодая парочка, так неразрывно связанная руками и застывающими взглядами друг на друге, правда, не столь искренними, а так сказать, внимательными и отчасти изучающими, что указывает на то, — а Клава в момент это заметил, — что они на приличное время расставались, вот и позабыли чуть-чуть друг друга. А может и того больше, за это время в их жизнях столько всего произошло, в том числе и изменений, что они начали отчасти по-новому выглядеть и аналитически глядеть друг на друга, выискивая там то, что раньше не замечалось.

И вот эта молодая парочка, взятая больше Клавой на прицел, вместо ожидаемых им действий, направилась не прямиком к себе домой, или на свой худой счёт в общагу, а они решили заехать, хоть и не в значительный, малой кухни, но всё-таки ресторан, а это как-то не укладывается в обычную схему поведения давно не видевшейся пары. А вот Михаил смотрит на это со своей заинтересованной позиции и считает это само собой разумеющимся делом: перекусить с долгой дороги, что есть лучше.

— Сам знаешь, что на ходу пища не столь основательно усваивается, а что уж говорить о напитках. — И не нужно гадать на что намекает этот Михаил, со своим прицелом глядя в сторону входа в ресторан. Что не может не возмутить Клаву, заметившему ему, что ему только об одном думается. На что Михаил очень резонно ему парировал. — Слишком стереотипно вы, Клавдий, мыслите. И если вы не согласны с этим, то я в миг готов вам это доказать и обосновать. — Михаил хитроумно ловит Клаву на понт. И Клава во многом несогласный с Михаилом, а сейчас и вовсе ни с чем им сказанным не имеющий общего, естественно возмутился сделанными им на свой счёт и мировоззрение выводами. И это даже ни смотря на то, что мировоззрение Михаила было ограничено одним предметом его бытия, о коем лучше не высказываться вслух и не упоминать при Михаиле, а иначе он от тебя не отстанет. Но без этого невозможно осадить Михаила, с таким вызывающим видом смотрящего на Клаву, типа что, съел.

— А не съел! — и только Клава нервно реагирует на этот вызывающий вид Михаила, как он его ловит на этой своей провокации и, подхватив его за локоть руки, говорит. — Тогда нам прямая дорога за ними. — И вот Клава уже ведётся Михаилом в ресторанчик, куда относительно недавно уже зашла ведомая ими пара. Правда, Клава ещё пытается сделать попытки возразить, но Михаил их вовремя купирует вполне себе убедительными замечаниями. — Здесь мы всё самое интересное пропустим, а потом пиши пропало, или точнее будет: как всегда, представленное на ваше читательское обозрение событие основано на недостоверных фактах, по большей части на домыслах писательского ума, которому ведь нужно зарабатывать хоть как-то на хлеб для себя насущный и который в свою очередь мыслит одними штампами и стереотипами. — И Клава бы ему сказал, что он про всё это и про самого Михаила думает, но тот так быстро его вёл и завёл в ресторан, что он не успел всего этого сделать, и решил пока затаить в себе злость на Михаила и подумать над тем, каким образом и словами он будет ему мстить.

Ну а в ресторане тем временем идёт своя, не так уж сильно отличная от внешних пределов жизнь — здесь кто-то обслуживается по высшему по местным меркам разряду, кто-то чуть ниже пал, погружая себя в пучину своей невыносимости, в одиночку напиваясь, кто-то так не задирает планку и ограничивает себя полнотой своего кошелька, ну а кому-то уж суждено ходить в обслуживающем всех этих людей персоналии.

Что же касается Клавы и Михаила, то каждый из них видел своё место в ресторане по-своему. И если Клава, как человек ответственный и дела, кто сюда попал по своему внутреннему редакторскому заданию, предпочёл бы ограничиться чашкой кофе, то Михаил, человек однозначно большей души и сердца, был бы не прочь пройти все стадии и места в этом ресторане и запечатлеть их в своей памяти. Но реальность такова, что в этом деле ему приходится считаться со мнением Клавы, у кого есть бесспорные доказательства своей правоты и решающего слова — кошелёк с наличностью. И Михаил принимает этот факт реальности в расчёт, про себя решив уже на месте эту ситуацию переиграть с официантом, кому будет сделан дополнительный заказ, когда Клава по какой-нибудь надобности отойдёт в туалет помыть руки или же очистить свой костюм от случайной запачканности в виде пролитого на костюм кофе, от которой уж точно не застрахуешься.

— Место самое то. — Подвёл итог выбору собой места за одним из столиком Михаил, занимая стул у стеночки. Клава зрительно оценил выбор места своего сидения Михаилом, затем проследил имеющуюся связь между их столиком и столиком, за которым расположилась та молодая парочка, и молча отреагировал на это замечание Михаила.

— Ты что-то не в духе в последнее время. Тебя что-то тревожит? — задался вопросом Михаил, как только Клава занял своё место за столом. И вот сейчас бы Клаве всё что он думает высказать Михаилу, — удобнее момента может в ближайшее время и не предвидится, — но он, как будто воды в рот набрал, и только зло смотрит на Михаила.

А Михаила это только забавляет, и он продолжает провоцировать Клаву на необдуманные действия. — Вот с таким взглядом и смотрят на мир неуверенные в себе люди. — Заявляет Михаил. А Клава и не сообразит откуда в этом Михаиле столько самоуверенности и самонадеянности, так на прямую говорить ему, его на сегодня может быть основному кормильцу. — Вот сейчас на всё плюну и уйду, и тогда посмотрим, кто тебя накормит и напоит. — Клава мстительно помыслил и так же посмотрел на Михаила.

А Михаил как будто умеет читать мысли. И он с высоты своего понимания посмотрел на все эти потуги Клавы ему противостоять, усмехнулся и, с упором посмотрев на Клаву, сказал. — А если ты с первых сложностей сдулся, то, что ты забыл в нашей профессии. Где тебя на пути к успеху, или хотя бы к авторитетному мнению, ещё столько препятствий и драматических событий будет ждать. А без них с твоим журналистским мнением, даже если ты хорошо пишешь и фантазируешь на этот счёт, точно считаться не будут.

А Клава этими словами Михаила и его чистым взглядом, без всяких примесей возбуждающих разум легальных веществ, поставлен в тупик. И он не знает как на этот его выпад реагировать. Поверить Михаилу в том, что он весь этот странный спектакль со своим опьянением разыграл и продолжает разыгрывать только ради его становления в профессии, или счесть всё это за его уловку, чтобы добиться от него того, чего он хочет.

А Михаил тем временем продолжает читать Клаву, обращаясь к нему с вопросом. — Что, опять вопрос веры не даёт принять решение?

— Доверия. — Поправляет его Клава.

— А ты доверься и всё что надо увидишь. — Говорит Михаил.

— Вот этого-то я и боюсь. — Отвечает Клава.

— Это всё потому, что ты стереотипно, штампами мыслишь. — Делает заявление Михаил. И Клава уже не выдерживает, — да сколько можно уже, — такого к себе оскорбительного и ограниченного к себе подхода со стороны Михаила, и нервно восклицает. — Да с какой стати ты так решил?

— С твоей. — Удивлённо пожимает плечами Михаил. — И если ты так углублённо смотришь на окружающий мир, то, что я ещё могу сказать на это. — А Клава с этим не согласен и вообще он не поймёт, с чего это взял Михаил так о нём думать. И он так прямо и спрашивает его. — Да с чего ты это взял? — А Михаил в своей ловкой манере ему отвечает. — А может это не я взял, а ты сам себя в этом убеждаешь. — И Клаве только и остаётся, как схватиться руками за голову и констатировать факт того, что с Михаилом невозможно разговаривать.

А Михаил себя вдруг начинает неожиданно вести (хотя эпитет вдруг здесь не совсем неуместен). Так он лезет рукой внутрь своего пиджака и через мгновение вынимает оттуда очень знакомую Клаве бутылочку со знаковой этикеткой с несколькими звёздами на ней, и как видно, ещё наполовину не исчерпавшей себя. При виде неё Клава хотел было напомнить Михаилу, что в такого рода заведения со своим не только не позволяют приходить, но бывает, что и очень агрессивно реагируют, но Михаил вновь его опередил, заявив. — А вот и наглядное доказательство твоего клишированного мышления.

— Я не понимаю. — Отреагировал Клава.

— А что непонятного-то. — Усмехнулся Михаил. — Ты, видя эту бутылку со знаковой этикеткой на ней, — а это значит только то, что на этой этикетке написано, — и то как я её использую по своему назначению — добавляю в кофе, а затем это всё приводит меня в повышенное настроение или состояние духа, как кому больше по душе, делаешь из всего это один единственный, как по твоему, очевидный вывод: Михаил мне точно не попутчик, а он забулдыга каких свет хоть и видывал, но очень редко. В общем, я алкоголик и пью на рабочем месте. Так? — жёстко вопросил Михаил.

— А разве не так? — растерянно переспросил Клава.

— Только отчасти. — Смягчился Михаил. — А это. — Указав на бутылочку, сказал Михаил. — Сердечный бальзам, так сказать, выполненный по народному рецепту, который я для вот таких типов как ты и налил в такую знаковую бутылку. А вот для чего я это сделал, то ты, я думаю, догадаешься…Или нет? — уже с озорной хитринкой в глазу вопросил Михаил. А Клава хоть сразу и не сообразил, на что тот намекает, сообразил главное: сказать, что да, он догадался. А как только это сказал, то действительно частично понял Михаила и догадался, для чего он ему продемонстрировал себя в таком неприхотливом к жизни и неприспособленном к ответственности качестве. И если насчёт того, что Михаил его посчитал за определённый, не устраивающий его типаж людей, Клава вновь внутри себя возмутился за такое подведение себя под классификацию, то вот насчёт других своих догадок, то он решил спросить Михаила.

— И для чего тебе это всё нужно было? — спросил Клава.

— Я бы сказал, что это больше нужно тебе, — сказал Михаил, — но не буду акцентировать на этом внимание. А скажу, что хотел показать тебе, что мир не настолько прямолинейно реален, как на первый взгляд видится. А чтобы его по-настоящему, не используя все эти клише в виде тех же товарных знаков и этикеток увидеть, нужно уметь отстраняться от этой витринной реальности, в которой больше иллюзорного, чем настоящего. И, вглядываясь в него через фокус идеи, которая стоит за каждой формой жизни и действий, отделив плевела иллюзий от зёрен истин, можно увидеть настоящую суть этого мира.

Клава, слушая с открытым ртом всю эту духовную отповедь Михаила, с патетическими вкраплениями, сразу и не нашёлся, что на это всё сказать. И только подошедший к столику официант, подсказавший Михаилу, что со своим в их ресторане не разрешают приходить, привёл его в чувства. Правда только после того, как Михаил, убирая обратно бутылку, расплылся в улыбке и, кивнув в сторону официанта, сказал. — А вот он окончательно закостенел в своих жизненных штампах, и его уж точно не переубедишь.

— А ты считаешь, что тебе меня удалось переубедить? — вопросил Клава.

— А разве нет? — усмехнулся Михаил.

— Возможно, но не окончательно. Всё-таки этого одного примера будет недостаточно, чтобы передоверить взгляды человека. — Сказал Клава.

— Если только это не знамение. — Контр аргументировал Михаил, и добавил. — Правда, кому ни попади оно не представляется, а в случае положительного результата, то его ещё нужно распознать и принять за это знаковое руководство к действиям. Но я не пророк и не тот, кто ещё ближе к сущему. И если тебе нужны ещё примеры, то ты их получишь. — Говорит Михаил и начинает осматриваться по сторонам, а вернее вглядываться в ту самую сторону, где столик заняла интересующая их пара.

— Но это в своё и нужное время, — говорит Михаил, — да и сейчас это не столь важно, и не нужно, когда мы сюда по другому поводу пришли. — Заявляет Михаил, кивая в сторону знакового стола. Клава переводит туда взгляд и видит, что девушка отвлеклась от своего молодого человека на телефон, на этот бич времени, и вроде как собирается его покинуть, чтобы потратить это бесценное время встречи на эти глупые по большому счёту разговоры по телефону.

— И что? — тихо задаётся вопросом Клава, не сводя своего взгляда с девушки, и в самом деле выдвинувшейся из-за стола в сторону технического характера помещений, типа туалета.

— Хочешь историю, — ответил Михаил, — собирай факты.

— Как? — с долей недоумения спросил Клава.

— Пройти за ней, и послушай то, о чём она говорит. — Как само собой разумеющееся говорит Михаил, вызывая огонь глаз Клавы на себя.

— Ну а если журналистика тебя не устраивает, то можешь записаться в беллетристы и начать прямо отсюда предаваться домыслам и своим фантазиям. — Михаил мгновенно отреагировал на этот взгляд Клавы. Клава же ещё посмотрел на Михаила, да и собрался следовать за девушкой. — Постой. — Ухватив Клаву за руку, удержал его Михаил. — Это тебе поможет. Так сказать, для храбрости. — Пододвигая на половину стола Клавы на глазок стальную рюмку, на подобие тех, которые входят в набор настоящего рыбака или охотника, сказал Михаил.

А Клава косится на содержимое рюмки, которое и по цвету не разберёшь, что это, а уж что насчёт состава, то тут что угодно может быть, и хочет спросить Михаила, что там и не решается. А Михаил, видя всё это, только ухмыляется и можно сказать, что наслаждается моментом. Типа, ну, посмотрим, что ты на самом деле из себя стоишь. И если поинтересуешься у меня, что там, то всё о тебе ясно, трус несчастный, а вот если сразу выпьешь, то это другое дело. А вот третьего варианта с отказом, не было предусмотрено. И обо всём этом на этот раз достаточно достоверно догадывается Клава, от себя добавив, что Михаил ещё поржёт, сказав, что там молоко. А если не веришь, то попробуй.

— А ведь он меня с той же бутылкой коньяка перехитрил. — Вдруг догадался Клава. — Не знаю, что сейчас в ней, но тогда в кафе, там точно был коньяк. Я же его пробовал. — Клава языком попытался вспомнить те вкусовые ощущения от употребления ранее налитого ему Михаилом, и почему-то ему ничего не припомнилось. — Странно всё это. — Рассудил Клава и автоматически потянулся рукой к рюмке. А как только она была им ухвачена, то времени уже на дальнейшие раздумья и просьбы лимончика не было. Михаил ему под руку проговорил: «Давай мигом, пока не заметили», и Клава и сам не заметил, как заглотнул эту рюмку странной консистенции жидкости.

— Точно, какая-то дрянь из домашних рецептов. — В голову Клавы сначала ударила эта мысль, а затем по нему прошла ударная волна, вызванная растворимостью им выпитого в желудке. Отчего у него даже на мгновение в глазах потемнело, ноги в слабости подсели, и он сильно захотел обратно вернуться на стул, чтобы пересидеть это головное затмение и ураган нахлынувших на него чувств. Но куда там, когда за столом сидит Михаил, и он отгоняет его, заявляя: Иди уже.

И Клаве ничего не остаётся делать, как отправиться в путь, двигаясь при этом почти что на ощупь, без всякого разумного соображения, опираясь, можно сказать, только на воображение (бывает и так), где стоящая перед тобой картинка мира сузилась до узкого окна горизонта событий бинокля.

Когда же Клава скрылся в коридоре, ведущем во внутренние интерьеры рестораны, где вполне разумно мог бы быть помещён и туалет, то Михаил перевёл своё внимание на молодого человека в униформе, подозвал его и, сделав заказ, наконец-то, обнаружил себя чуть ли не у стола того самого молодого человека, кто и сам в его сторону вдруг загляделся.

О чём вёлся между ними разговор доподлинно неизвестно, а всё потому, что всё наше внимание было сосредоточено на Клаве, кто, сейчас прислушиваясь ко всякому шуму и каждому своему шагу, крался вдоль коридора (он немного приспособился к себе и к своему необычному состоянию, правда при этом не забывая от него ожидать всякого). И так до тех пор, пока он не добрался до туалетной комнаты, которых, к его сожалению, оказалось две. И их было не просто две, а они были разделены гендерной принадлежностью. А это значило то, что ему на легальных основаниях никак нельзя было проникнуть внутрь женского отделения и тем самым продвинуться дальше в своём расследовании по горячим следам трагического пути этой влюблённой пары (почему трагической, а не с хеппи-ендным финалом, то такие сейчас журналисты, для которых только трагизм ситуации служит благотворной основой для продвижения своих статей).

И Клава, уткнувшись в табличку на дверях туалета, в эту тупиковую для себя ситуацию, собрался уже было сдаться, — и он даже повернулся лицом в обратную сторону, — но тут он увидел перед собой ухмыляющуюся физиономию Михаила, заявляющего ему с удовольствием: «Что, с дрейфил. Впрочем, я ничего другого от тебя, подкидыш, и не ожидал», и это его вернуло обратно. Правда, ещё неокончательно, а только до всё той же таблички с дверей, смотрящей на него глазами дамы, выполненной в чёрно-белом стилистическом виде. И эта дама как будто Клаву спрашивала: «И что мы тут стоим, не давая никому прохода. А сюда, между прочим, приходят не на пустой желудок, а когда этого требует твоё естество и возможно что, крайняя необходимость. Так что соображайте скорее, и заходите сюда, или освобождайте собой проход».

И Клава бы ей сейчас ответил, что он сюда заявился по другой естественной надобности, — я здесь по работе! — но разве она сможет его понять. Да ни за что. Хотя любопытство в ней возьмёт вверх, и она не сразу начнёт на него фыркать и гнать прочь, пугая тем, что сейчас же вызовет охрану. И она, эта дама в чёрном, но не вся, а её платье с белыми отводами, незримо для Клавы, с интересом к нему взмахнёт вверх ресницами своих глаз и спросит его, что это ещё за такая работа, в чьих интересах заглядывать туда, куда и представительницы её симпатичного рода, наведываются лишь по необходимости.

На что Клава, отлично понимая, что более-менее свободный доступ в такие оговорённые знаковой табличкой места, есть только у компетентных служб, лучше, конечно, специальных, — да, так и скажу, специальных, — так и хотел многозначительно представиться, но то ли он не был столь опытен в деле обмана дам со знаковых табличек с дверей, то ли ещё что-то этому помешало, но так или иначе, он признал в себе того, кто он есть. — Я, — говорит с долей патетики Клава, — журналист.

А дама в чёрном с таблички двери, всякого снаружи двери повидала, а уж что творится там, в глубине внутреннего пространства помещения, прикрытого дверью и защищаемого ею, то она и представить об этом боится, но при этом она прекрасно представляет, для чего она здесь повешена и она обладает всеми знаниями своих прав и обязанностей. Где её права обязывают её интересоваться какого сорта люди собираются через неё пройти, а её обязанности в себя включают не допускать внутрь людей не подходящей конституции, или без предъявления специального разрешительного документа. И журналист ни под одну из этих категорий не подходит. А вот под какую он подходит, то она сейчас ему доходчиво объяснит.

— А не пошли бы вы, недоделанный писатель, туда, по соседству. — Грозно заявит дама в чёрном, немилостиво кивая в сторону джентльмена в чёрном на похожей табличке, критически посматривающего в её сторону. — Там для вас самое место. И грязных историй можете сколько угодно там услышать. А если этого вам покажется мало, то сами сможете стать соучастником такого рода истории. — А как только дама в чёрном, с такой отповедью, как показалось Клаве, на него посмотрела, то ему вдруг решилось и вправду внутрь не заходить, — мало ли на кого там можно в дверях нарваться, — а тут же, или в мужской кабинке, придумать какую-нибудь историю, которая бы соответствовала всему происходящему с их влюблённой парой.

Но только он так подумал, как вновь перед ним предстала ухмыляющаяся физиономия Михаила, который качал головой и приговаривал: «Я, конечно, что-то подобное от тебя, слюнтяй, ожидал, — все вы, слюнтяи, только и ловки на отговорки, — но ты, падла, не оправдал моё к тебе, как к журналисту, доверие». И Клава не стал придумывать никакую историю, а перекрестившись и, заодно сплюнув через плечо, со словами: «Была, не была», резко открывает дверь перед собой, быстро в неё заглядывает, и никого не обнаружив, мягко вступая, входит внутрь.

Оказавшись внутри женского туалета, — если что, то скажусь пьяным, — Клава мигом применил на себе метод Михаила, — Клава быстро окинул взглядом всё внутри. Затем он было захотел наклониться и заглянуть снизу внутрь кабинок, чтобы определить их занятость, но страх там наткнуться на чьи-нибудь глаза, прямо на него устремлённые и спрашивающие: «А вы, молодой человек, кого тут ищите? Случаем не меня?», а может и увидеть нечто большее и страшное, и остановило его перед таким кощунственным шагом. И он решил действовать самым разумным при данных обстоятельствах способом — наобум. Но при этом прислушиваясь к своему сердцу и к шумам, исходящим из кабинок.

И если в первом случае, с сердцем, такая предусмотрительность особых результатов не принесла, то вот насчёт прислушиваться к тому, что происходит изнутри кабинок, то это была блестящая идея, хоть и пакостно выглядящая на первый взгляд. И хотя вероятность услышать оттуда то, что не хотелось бы услышать, а потом по следам услышанного испытать как минимум шок, а как максимум, кризис доверия, была крайне велика, Клаве, так решительно подступившему к своему делу, повезло. И он на раннем этапе своего подхода к этому делу по подслушиванию, наткнулся на ведущийся в тихих тонах разговор.

Ну а как только Клава обнаружил источник этого звукового сигнала, то он мигом сообразил, какую нужно занять кабинку: «Рядом с ней занимать кабинку будет неразумно — моё нахождение рядом будет сбивать её с серьёзного разговора. А вот через одну, то это будет в самый раз». И как только Клава так разумно сообразил, то он мигом занимает нужную кабинку и, не забывая прислушиваться к тому, что происходит в интересующей его кабинке, — а там, как им и ожидалось, примолкли, чтобы понять, кто и по какому поводу присел неподалёку, — принялся, шурша вещами, приготавливаться к интересующему его делу. После же того, как он уселся на местное место сиденья, он обратился весь вслух. Чем, по всей видимости, это некоторое время занималась и интересующая его особа. — Явно не спроста, и разговор у неё более чем серьёзный, — решил Клава.

Но, видимо, в этом месте и от того, кто занял в соседстве с ней кабинку, она не ожидала никакого подвоха для себя, и поэтому продолжила свой разговор со своим абонентом. Ну а Клаве только и оставалось, как из всего ею сказанного довершать мысль, всё это анализировать, а уж лишь потом делать для себя на её счёт выводы.

Что чрезвычайно сложно сделать, когда совершенно не знаешь предмета разговора и самих собеседников, кто обсуждает этот предмет. Хотя у Клавы были некоторые догадки насчёт предмета разговора Алисы (так он прозвал эту девушку, в ней что-то было от странноватой и загадочной Алисы Кэрролла, и своё что-то от лисы Алисы, представляющей собой коварство и хитрость) и её собеседника или собеседницы — это был её молодой человек, прозванный Клавой Троянским конём (слишком он был для него непонятен и неясен).

А вот какое мнение можно заключить о Клаве, чья субъективность взглядов на этих людей получила такое именное отражение, то тут без спекулятивных вариантов — слишком Клава категорично настроен против людей, как и подмечал за ним это Михаил. В общем, он ещё не настолько профессионален, чтобы оценивать людей объективно. Но мы сейчас не об этом, сейчас всё внимание к той кабинке, где своё место заняла Алиса и явно плетёт интриги — так малопонятен и кажется, что совсем без смысла она ведёт свой разговор.

— Хочет этой несущественностью ослабить моё внимание. — Догадался Клава насколько хитроумна Алиса. А как только догадался, да и время выделенное Алисой для этого его мысленного ослабления подошло к концу, то тут её разговор с неким абонентом, кто только вначале не имел для Клавы отличительного пола, а теперь он отлично представлял себе, кто это был, — представительного типа, видный мужчина, с усами или без, то это не столь важно, — начал складываться в свою логическую, смысловую цепочку.

— И какой он? — явно не зря, а с двойным умыслом задался этим вопросом этот видный мужчина. Именно так понял этот вопрос абонента Алисы Клава, исходя уже из ответа Алисы. А так как всё, а в частности этот телефонный разговор, имеет свою смысловую последовательность и логичность, то происходящий разговор между Алисой и её прилично много времени знакомым (примерно с момента отъезда Троянского коня и до сегодняшнего времени — он только уехал, так они и познакомились, следуя самому главному закону природы, где она не терпит пустоты) будет воспроизводится не в додуманной Клавой последовательности, а так, как он и проходит.

— Покажу, увидишь. — Не так проста и Алиса, так нейтрально отвечая своему опасному собеседнику.

— Хе-хе. Ты от меня что-то определённо скрываешь. — Только для виду смеётся этот видный мужчина, тогда как он неимоверно разъярён и немедленно хочет стереть в порошок своего счастливого конкурента, кого Алиса, не дай бог, ещё и нацеловывала.

— В таком деле без определённой скрытности никуда. — Умело маневрирует в ответе Алиса.

— Но хоть одну зацепку или деталь о нём скажи. — Всё не унимается прилично знакомый Алисы, кусая на своей стороне телефона кулаки.

— Он не такой как все. — А вот здесь Алиса, явно набивая себе цену, что свойственно любой девушке на выданье, перемудрила с ответом. Хотя может и нет, раз в телефоне на время в своей задумчивости притихли. «Прикусил язык от злости, — догадался Клава». Что вполне вероятно, когда вновь зазвучавший голос из трубки телефона так искажённо слышится. — Это как ещё понимать? — с лёгкой иронией и как бы в шутку, но серьёзным тоном задался вопросом уже частично переставший быть приличным человеком новый знакомый Алисы.

— А как хочешь понимай, — смеётся в ответ Алиса, выводя из себя своего нервного собеседника, маскирующего под всё от неё с терпящего собеседника. Тогда как это точно не так, как решил Клава, кому и самому стало невтерпёж от таких громогласных и не пойми (а так-то всё понятно) на что намекающих заявлений Алисы, и ему, уже находящемуся в неуклюжем положении с прижатым ухом к стенке кабинки, самому желается поинтересоваться у неё: «На что ты намекаешь?».

Но Клава не в том положении, чтобы ему отвечали, если даже он решится спросить, изменив свой голос до женской неузнаваемости (только в истеричном виде), а вот видный мужчина, собеседник Алисы не хочет доходить до понимания Алисы своим умом (ему нужны подсказки — а это говорит о том, что он женщин либо вообще не понимает, либо наоборот, отлично их знает и оттого столь требовательный к ним) и он интересуется у Алисы. — А ты-то такая как все?

— А разве мой ответ на это неочевиден! — усмехается в ответ Алиса. И тут следует такое заявление со стороны её собеседника, что теперь уже Алиса вгоняется в свою задумчивость. А вот что такое сказал Алисе её новый знакомый, можно только догадываться, даже в том случае, если ты всё это время только тем и занимался, что догадывался о содержании ответов этого незримого собеседника Алиса. Впрочем, Клава, быстро сопоставив последние ответы Алисы, сумел приблизиться к разгадке заявления нового знакомого Алисы, если не на близкое расстояние, до истинного, то на вероятность возможности такого ответа.

— А ты, Алиса, разве не знаешь физическую истину, что тела, имеющие заряд одного знака, отталкиваются друг от друга, и в результате не уживаются. — Холодящим душу и сердце голосом, без всяких эмоций проговорил всё это до неприличия приличный человек, с расчётливым складом ума. А Алиса в школе была круглая отличница и она на пять знает все эти прописные физические истины, которые до этого момента существовали в своей абстрактности от неё, а вот сейчас её новый знакомый подвёл эту свою разрушительную формулу под неё и она призадумалась. И, скорей всего, Алиса сумела бы выскользнуть из этой расставленной её новым знакомым ловушки, если бы он плюс ко всему этому не был большим психологом женских душ.

И этот новый знакомый Алисы, дабы закрепить свой успех, наигранно смеётся и говорит Алисе, что он пошутил, а так это правило работает только в случае с неодушевлёнными предметами. На что Алиса сбитым с толку, голосом неуверенности и задумчивости отвечает: «Может быть и так». Но вся эта её ответная неуверенность говорит об обратном — всё именно так. И новый знакомый Алисы, Тёмный во всём человек, или Пифагор, так за него только что решил Клава, от радости потирает руки, понимая, что он сумел достичь желаемого — внести раскол в эти ненавидимые им отношения Алисы и её никчёмного друга.

— Я заставил её задуматься. — Усмехаясь про себя, рассудил Пифагор. — А следующий её шаг к новому пониманию своего дружка будет её пристальная внимательность к нему. После чего она начнёт примечать в нём то, что раньше не замечала, а точнее замечала, но не придавала никакого значения. Ведь она смотрела на него через иллюзию любви. А она лучший на свете камуфляж, прикрывающий собой всё что угодно, и даже то, что находится перед твоим носом. — И здесь Пифагор, находясь в приподнятом духе, не удержался от проявления своих коварных чувств, и от радости прихлопнул в ладоши. Да так сильно, что это услышал Клава, в момент осевший в своём месте сиденья почему-то от испуга.

Правда, для объяснения его испуга имелись все причины, и они находились там, за дверью кабинки, и все они были с женскими голосами. И как только Клава услышал эти голоса, то он догадался насколько коварен и расчётлив новый знакомый Алисы, Пифагор — он именно в тот момент хлопнул в ладоши, когда захлопнулась входная дверь, приведшая сюда этих двух болтушек, неумолкающих ни на секунду. И теперь у него не было никакой возможности дослушать то, на чём закончился разговор Алисы с этим опасным типом, Пифагором. Хотя всё же несколько довершающих разговор Алисы фраз он услышал. — Давай до встречи, созвонимся. — Сказала Алиса и, судя по исходящим с её стороны звукам, то она покинула пределы кабинки, а затем и само помещение туалета, оставив наедине Клаву и этих болтушек.

А это только на первых порах показалось особой проблемой для Клавы, решивший этих болтушек здесь пересидеть, а затем уж выскочить отсюда. Но чем больше они говорили, а это значит, не только одно то, что время его заточения в кабинке всё увеличивалось в геометрической прогрессии по ощущениям, а он плюс ко всему этому своему одиночному уединению, наполнялся не только общедоступными, но и критически важными знаниями со стороны этих болтушек, кои ничего друг от друга никогда не скрывали, а значит, им нечего стесняться друг друга, — а вот Клава под эту дружескую категорию никак не подпадал, а секреты между тем получал от них, — тем сложнее ему было выйти отсюда.

Ведь только покажись он им на глаза, — а сидеть в одном положении, когда ноги начали затекать и зад заёрзал в мучении, уже не доставляет прежнего удовольствия, — то он не только себя раскроет, а он их целиком оголит перед ним, даже если они в этот его выход будут полураздеты или вовсе одеты.

Так они, сперва ошалев, увидев такое его появление из кабинки, недолго думая, в момент поймут, что всё то, что они тут наговорили друг дружке по секрету, — а надо отдать им должное, их знания о человеческой природе были обширны и местами очень для Клавы познавательны, — теперь и не такой уж секрет, когда в него посвящён и третий. И что спрашивается, им теперь делать, когда этот и не пойми кто, выведал все их секреты и теперь имеет все возможности воспользоваться этими их знаниями и затащить каждую из них туда, куда он захочет (а в койку это самый не правдоподобный и отстойный вариант).

— Они мне тут же все мои зенки выцарапают, чтобы я в последствии не мог их отличить друг от дружки. — Всё о своей скорбной участи уразумел Клава, стоит ему только так неосторожно поступить. — А ведь это мысль! — Клаву вдруг озарила догадка. — Я выскочу отсюда как ошпаренный, при этом прикрыв глаза руками, как бы показывая им, что я их не видел и значит, не узнаю. — Эта мысль вдохновила было Клаву, но тут он наткнулся на неожиданное препятствие — на выходную дверь. На которую он обязательно наскочит, если будет бежать с прикрытыми руками глазами. — И тогда я окажусь в ещё более сложном положении перед ними. — Скорбно рассудил Клава. — Я от удара головой об двери, потеряю сознание и упаду прямо к ним под ноги. А там даже страшно подумать, что меня ждёт, когда я быть может очнусь. Но что же тогда делать? — Нервно вопросил себя Клава, совершенно не понимая, почему приятели этих болтушек, так до сих пор их не хватились.

А вот последняя мысль Клавы о беспечных приятелях болтушек, Романе и Владриле что ли, о ком он теперь практически всё знал с одной, женской стороны, навела его на новую глубокую мысль.

— А что, если?! — многозначительно, с тем самым озарением в глазах, когда задаёшься именно этим вопросом, задался этим вопросом Клава, глядя в двери кабинки и в тоже время видя несколько дальше, чем эта дверка кабинки. После чего Клава лезет в карманы своего пиджака и с тихой осторожностью вынимает оттуда всегда при себе блокнот типа записной книжки и ручку. Затем он с той же осторожностью вырывает два листочка из записной книжки и на каждом из них делает знаковую надпись: «Я знаю то, что твоя подруга скрывает о твоём друге. Если хочешь это узнать, то ничего ей сейчас не говори. Я с тобой свяжусь позже». После чего он складывает в записки каждый из листочков и подписывает каждый из них именами подружек-болтушек (откуда он так информативен, не трудно догадаться).

Ну и теперь осталось само главное, осуществить передачу этих записок в руки подружек-болтушек. Вот только как это сделать, когда за их спинами маячат Роман и Владрил. А это не простые парни, а как видится Клавой, то они крепки и за здорово живёшь во всём выглядят — в плечах, в кулаках-молотах, массивных шеях, с цепями на них и самое, наверное, главное, они ни на нанометр не сдвигаемы со своего единомыслия. И если они посчитают себя задетыми его поведением здесь, а оно так и будет, то их совершенно невозможно будет в этом переубедить. И Клаве прямо представилось как это могло произойти.

— Ты задет? — мрачно глядя на Клаву, вытянутого за шкирку из кабинки, спросит Роман своего кореша Владрила. А Владрил не менее мрачно соображает насчёт Клавы, кого он и держит за эту самую шкирку над уровнем земли, или точнее пола в туалете.

— Очень. — Процедил сквозь зубы слова Владрил.

— И я очень за него не очень догоняю. Чего он здесь не видел. — А вот Рома неожиданно демонстрирует философский подход к рассмотрению Клавы. Где он переглядывается со своим корешем Владрилом, после чего они косятся на своих подруг-болтушек, кто по заслугам наказан за такое их наплевательское отношение к их времени, и начинают жутко ржать.

А Клава, дабы поддержать компанию и ради приличия, чтобы не сильно выделяться, и ничего больше, поддержит этих прекрасных парней лёгким смешком, и как результат, сам нарвётся на неприятность в виде кулака в зубы. А что дальше будет, то…

— А что, если?! — Клава вновь задаётся этим многогранным вопросом и с тем же устремлением смотрит в дверь и дальше, в незримую даль, и на этот раз вдруг видит куда как дальше от двери. И это так далеко, что его сознание в один момент наполняется всеми этими безмерными пространствами, а затем ветер в лицо заглушает разум и он глаза от боли закрывает, и как итог, из глубин бытия Клавы всплывает та самая мелодия, которую ему в голову, по словам Михаила, вложила сирена. И эта мелодия вновь начинает вбирать под себя Клаву, уводя его мысль в сторону сирен.

— Так вот кто они такие. — По-новому догадался насчёт подружек-болтушек Клава. — Они меня каким-то образом выследили. И отсюда не уйдут, пока меня не выманят. — Клава от этих страшных открытий весь побледнел. — Как же их там называл Михаил. — Клава начал вспоминать их имена. Что не так легко сделать по той причине, что их имена не столь созвучны нашему современному времени и пока их выговоришь, то язык сломаешь.

Но как бы это не было сложно, а может и невозможно сделать, когда у тебя в голове мелодия играет и с мыслей сбивает, Клаве неожиданно удалось это сделать. А помогли ему в этом написанные на записках имена подружек-болтушек, как оказалось, в начальных буквах созвучные именам названных Михаилом сирен.

— Аглаофа и Пейсиноя. — Глядя на записки, вспомнил имена сирен Клава. — А я вот так это и оставлю. Думаю, догадаются, кому адресовано послание. — Решил Клава и начал разворачивать записки. — А вот начинку я немного, с уклоном на их специфику, подправлю. — А вот здесь Клава немного слукавил, собираясь переделать послание совсем в другую сторону от понимания их сиренами. Другими словами, он подошёл с определённым расчётом к их умственной деятельности, которая меж тем никогда не была замечена в расчётливости, и жила лишь мотивами жизни (один раз не считается).

«То, что перед тобой, это пока что не секрет, и оттого он мало что стоит. Но если ты хочешь из него получить секрет, то скрой его от всех. И тогда он будет хоть чего-то стоить. А чего он будет стоить и что ты вместо него получишь, то для того чтобы это узнать, тебе придётся сюда заглянуть в это же время, в чётный для тебя день», — прочитав ещё раз записку, Клава со словами, само собой сказанными про себя: «А каждая из них интересно догадается о том, что её подругу будут здесь ждать на другой день», начал сворачивать записки. Когда же они приняли свой прежний, свёрнутый вид, Клава прочитал имена на них и немного себя разуверил в том, что у него всё это дело выгорит.

— Слишком забегаешь вперёд, строя такие догадки, — совсем не успокоил себя Клава, — тут ещё совсем не ясно, как они отреагируют на эти послания, и не захотят ли тут же заглянуть в кабинку, чтобы выяснить для себя, кто тут им голову мудрит. Да и как их подозвать сюда? — задался вопросом Клава, принявшись осматривать всё вокруг. Но здесь ничего нового нет, а нажимать на сливной бачок не хочется не из-за эстетических соображений, а просто его слив собьёт всех будущих участников задуманного им события с нужных мыслей.

И только он так приозадачился, как вопрос привлечения внимания сирен сам собой разрешился после того, как он в этом задумчивом состоянии неожиданно для себя и уж точно не запланировано, воздушным путём напел ту знаковую мелодию, которую ему в голову вложила сирена. А как только он это осознал, а осознал он это по вдруг замолчавшим подружкам-болтушкам, то есть сиренам, то уже замолчать не смог, решив, что у него другого выхода и нет, как только идти ва-банк. — Если я ошибся на их счёт, то получу, что заслужил. Если же они на самом деле сирены, то… — Клава сверкнул глазами и закончил свою мысль. — Мы ещё поборемся с вами.

Ну, а судя по появившимся теням на полу перед дверкой кабинки, то времени на подготовку к этому единоборству больше нет и Клаве нужно немедленно действовать. Что он и сделал, протянув в свободное пространство под дверью одну из записок. А там, с той стороны двери, не спешат брать в руки записку, а видимо изучают её. И хорошо, что Клава, сам того не осознавая, просунул в свободное под кабинкой пространство только саму записку и ни насколько не дальше, а иначе бы он по своим мужским рукам был подловлен этими сиренами.

Но вот одна из теней зашевелилась и как вскоре рукой Клавы почувствовалось, то за записку кто-то ухватился и пока что держит её в натяжении с его рукой, возможно пытаясь вытянуть его руку наружу и затем по маникюру на руке или по его отсутствию, вычислить подателя сего письмеца без конверта. Но Клава уже понял, чем это ему грозит, и он выпускает из руки эту записку, в тоже время просовывая чуть в стороне другую. Здесь опять происходит своё замешательство с ожиданием Клавы, а уж после по прежней схеме.

Когда же записки были доставлены и оказались в руках своих, так и слова не промолвивших получателей, то для всех, а особенно для Клавы, наступил свой час истины. И хотя совсем не сложно предугадать, кому в этот момент было более волнительно и мучительно ждать развязки (каждый думал, что ему), всё-таки у каждого из участников этого происшествия вспотели мысли и голова.

— И что? — после затянувшегося ожидания вопросил Клава дверь, и вот чёрт, он слышит приближающиеся к двери тяжеловесные шаги. И они уж точно не принадлежат женской ножке. — Но тогда кому? — вопрошает Клава и тут же к своему осадку на своём месте догадывается. — Кому-то из приятелей сирен (когда они уже успели им пожаловаться?). Кто сейчас к чертям разнесёт эту кабинку. — И только Клава так решил, как вот оно, стук в кабинку.

Но Клава себя не выдаёт и держит руками ручку двери. И тогда подошедший к двери человек проталкивает снизу в щель между дверью и полом лист бумаги. И здесь уже Клав не выдерживает и выдаёт себя, задав многозначительный вопрос. — И?

— Не и, а со всей разборчивостью пиши извинения. — Отвечает через дверь жутко грубый голос, скорей всего, принадлежащий Владрилу. Ну а Клава сейчас находится не в том положении и месте, чтобы задаваться вопросами: «Не соблаговолите объяснить мне, за что?», и он берёт листок бумаги, смотрит на него и уточняет. — И что писать?

Тип из-за двери хмыкает и озвучивает свои требования. — Пиши следующее. Извини меня, дурака. И этого будет достаточно. — Ну а Клава с таким дурацким своим обозначением не слишком согласен, да и записка получается какая-то больно откровенная, так пишут только знакомому и может близкому человеку, но сейчас с этим разбираться точно не время, и он пишет то, что от него требуют. После чего он просовывает в щель записку и ждёт решения того типа из-за двери.

— Сойдёт. — Говорит тип из-за двери и начинает удаляться. А когда дверь за ним захлопывается, то Клава чуть ли не оглушается ею и начинает соображать, что сейчас такое было. И так он сидит непонятно сколько времени и начинает понимать, что время тишины слишком затянулось.

— Да хоть скажите одно слово! — Клава первым (он почему-то подумал, что здесь не один) про себя не выдержал давления всей этой установившейся тишины, которой особую тяжеловесность придавали бьющие по стенам басы музыки из общего зала ресторана. Но в ответ звучит одна только грохочущая басами тишина. Отчего зажмуривший глаза Клава уже начинает сомневаться в реальности происходящего.

— Может я тут под эту монотонную болтовню прикимарил, — начал соображать Клава, — и в потёмках разума всё это себе придумал. — С этими мыслями Клава полез в карман пиджака, и вот чёрт, находит, а вернее, не находит там первое подтверждение этой своей сонной догадки — там нет записной книжки, из которой он как бы вырывал листы и делал из них эти записки.

При этом эта не находка Клавой записной книжки, приводит его в смешанные чувства, — всё-таки хотелось бы знать, куда подевалась записная книжка, — да и к тому же этой улики будет недостаточно, чтобы утверждать, что он не писал никаких записок. — Может ты, остолоп, использовал записную книжку не по назначению. — С долей самокритичности отнёсся к себе Клава и тут же руками натыкается на подтверждение этой версии исчезновения записной книжки — в кабинке нет туалетной бумаги.

А вот эта находка вызывает уже однозначно грустные мысли у Клавы, теперь уже с большой долей вероятности могущий откровенно признаться в том, что и мысли у него не самого хорошего качества и место им там, куда пошла бумага из записной книжки. — Всё мнил себя и не пойми кем, задирая до неба нос. А жизнь тебе указала, где настоящее место тебе и твоим мыслям о себе. — Клава уже не знает себе удержу и опускает себя ниже некуда. Впрочем, у него ещё есть шанс на то, что он не какое-то гумно, на что указывают многие факты, а если у него в кармане окажется ручка, то она своим присутствием перетянет на себя всю эту ситуацию и с балансирует отсутствие записной книжки. — Может я писал ручкой на туалетной бумаге. — Мало веря этому, но всё же не теряя шанс на свой обман, Клава с дрожью и трепетом в сердце полез по карманам.

Почему по карманам, то так всегда и происходит, когда ты не находишь искомое в одном кармане. Почему же этого не произошло с записной книжкой, то Клава был так потрясён её отсутствием там, откуда она только что вынималась, что не догадался её поискать в других карманах. А ручка всё-таки более мобильное устройство, и она легче теряется в других карманах, но при этом с не меньшей лёгкостью там не находится (заодно можно на предмет наличия записной книжки прочерстить). Что, к потрясению Клавы и произошло сейчас. И он, сидя в одном непонимающем положении, за стекленев во взгляде на свои руки, не понимал, как такое могло произойти, что он сейчас ничего не понимает из того, что с ним произошло.

И так до тех пор, пока он не замечает на руках следы от чернил. А это не только даёт надежду на какое-то понимание себя и с собой происходящего, но и придаёт силы Клавы. И хотя это были силы отчаяния, всё-таки это какие-никакие силы и ими грех не воспользоваться.

И Клава воспользовался ими немедленнейшим образом, подскочив с места и, с силой оттолкнув от себя дверку кабинки. Где он к своему потрясению наталкивается, кто бы мог об этом подумать…А об этом Клава в последнюю очередь подумал, и как оказывается зря. В общем, он там наталкивается на ухмыляющуюся физиономию Михаила, который как уже раз виделось Клаве, подозрительно его оглядывает со всех сторон, нравоучительно покачивает головой и говорит:

— А вот такого паскудства от вас, Клавдий Авторитетович твою мать, я совершенно не ожидал. — Здесь следует небольшая пауза, понадобившаяся Михаилу для того чтобы продохнуть накипевшее негодование, а дальше идёт второй блог высказывания Михаила. — Я его послал по делу, а он тут развлекается. И только не говори мне, что ты тут по делу засиделся. Не поверю.

Но Клава даже если бы и хотел что-то сказать, то не смог бы. А всё потому, что он перенервничал, да ещё тут такая сбивающая с ног неожиданность с появлением Михаила, и он не выдержал и на последних словах Михаила пал. А вот куда, то этого он уже не знает, а Михаила спрашивать об этом он не станет, не доверяя в этом моменте ему ни насколько — обязательно соврёт с преувеличением, наступив на его больную мозоль, намекая на всякую пакость.

А вот когда Клава, спасибо за всё свежему воздуху, пришёл в себя, сидя на скамейке, то он, конечно, перепугался, не обнаружив рядом с собой никаких людей, а те что ходили всё вокруг да около в виде прохожих, то их и за людей нельзя сразу считать, пока не познакомишься с ними поближе, — всё норовят они тебе ноги отдавить или плечом подтолкнуть, как будто и занятий для них других и не придумано (понятно, что нас окружают не люди, а роботы, запрограммированные на нашу мотивацию по борьбе с окружающей средой), — и принялся крутить головой в разные стороны и оглядываться вокруг, а уж только после всего этого, в себе.

И тут по-другому не бывает — он своим глазам не верит, себя в таком неподобающем виде видя, начав придираться к самому себе (а так он придирчив к сторонним людям, тогда как сам он чуть ли не безупречен). Где всё ему не так и ничего его в себе сейчашном не устраивает (а ведь когда он ко всему этому в магазине, а затем дома примеривался, то его всё устраивало).

— И что это я вижу! — в недоумении возникает этот вдруг очнувшийся человек, такой же во всём как Клава. А как будто и так не ясно, что он видит — что на нём с утра было надето с особой прилежностью, то и сейчас надето. А то, что всё это слегка запылилось, местами загрязнилось, а в некоторых штучных местах поотрывалось, то такова жизнь: всё течёт, всё меняется (да и про космическую пыль не нужно забывать).

Но нет, Клаву, или другого привередливого и вспыльчивого человека такая реальность не устраивает, и им непременно желается знать, отчего такой переполох в его внешнем виде произошёл так незаметно для него, то есть чуть ли немедленно. И почему силы природы, получается так, что действовали по отношению к нему так избирательно. — Чем это я так замечателен сегодня от других, — вон сколько вокруг людей, — чтобы меня нужно было выделять? — начнёт требовательно задаваться вопросами тот же Клава, специально забыв, что сам себя ежеминутно выделял из всей массы людей. А когда значит, природа к нему прислушалась и решила пойти к нему навстречу, выделив его из всей массы людей, то он опять недоволен. Вот и спрашивается, как быть с такими как он, привередливыми людьми. Выделять их или нет. А может их выделить в отдельную прослойку избирательных на свой счёт людей, чтобы они там в своём кругу варились.

Ладно это мысли праздные, а Клава тем временем со всем этим неустройством в глазах обводит себя взглядом, чуть ли не последние пуговицы со своего пиджака рвёт, пытаясь опытным путём понять, как такое могло произойди с его новым пиджаком, специально им купленным под этот первый рабочий день, и который так себя не оправдал, пачкаясь и рассыпаясь на глазах.

— А ботинки! — в сердце замирает Клава от ужаса, в который его вогнал отбитый вид новых ботинок, стоило ему откинуть от себя оторванную от пиджака пуговицу и посмотреть себе под ноги. И Клава уже и боится дальше себя рассматривать, не ожидая там для себя ничего хорошего увидеть. А уж заглядывать куда-то глубже в себя, то это вообще за гранью его переносимости себя и нервов.

И всё для него складывается хуже некуда, и переубедить его в этом он сам себя никогда не сможет, пока ему на выручку не подойдёт хоть кто-то, кто чуть-чуть, а ему знакомый. В общем, для этого его разубеждения вполне подошёл Михаил, кто как раз к Клаве и подошёл в тот момент, когда он уже и перестал догадываться, что всё это может значить с ним, и в пал в лёгкий умственный ступор, уперевшись взглядом в одну точку.

— Не туда смотришь. — Заявляет с ходу Михаил, однозначно зная, как привести в себя и ко вниманию к нему вот таких попавших в необъяснимую ситуацию людей. И Клава, как и любой человек на его месте, вместо того чтобы впасть в истерику и накинуться на Михаила с необоснованными претензиями: «Так это ты, гад, меня во всё это втравил!», ещё неосознанно переспрашивает: А куда надо?

А Михаил, как человек прозорливый и в общем, необидчивый и не злопамятливый, как тот же Клава, — он, видишь ли, обзывается, тогда как Михаил уже на один шаг приблизил его к своему прозрению (этот его гад и есть этот шаг), — и он не пользуется этим моментом контуженности, в котором находится Клава, когда он падал головой об мостовую, не всегда удерживаемый при себе Михаилом, а спокойно кивает в другую сторону, что находится прямиком напротив этой скамейки, на другой стороне улицы.

Клава же продолжает себя вести неразумно, враждебно и несколько возбуждённо. И он, переведя свой взгляд в указываемую Михаилом сторону, не желает там ничего хорошего для себя замечать, даже несмотря на то, что там всё для этого есть — цветущие деревья, красивые здания и их обрамления с цветниками, где даже есть маленький фонтанчик. И при этом Клава так хитро обставляет это своё недовольство красотой жизни, что к нему с трудом только придерёшься.

— И что я там должен увидеть? — с таким нетерпеливым выражением, что ему прямо врезать хочешь-не хочешь, а захочется, вопрошает Клава.

Но Михаил тоже не лыком шит, и он вместо того, что разозлиться открыто на Клаву и с нервным выражением лица, с кулаками наизготовку, к нему подойти очень близко, с иронией ему замечает. — А сейчас уже поздно. Они уже зашли внутрь.

— Да кто они? — ничего не понимая, в растерянности задаётся вопросом Клава. А Михаил с улыбкой смотрит на него и не спешит его приводить в чувства — он знает, что теперь Клава полностью в его власти.

Глава

3

Сложности понимания друг друга объясняются их разными подходами к проблеме друг друга, или вообще.

— Держи, это тебе. — Протягивая Клаве газету, говорит Михаил. А Клава недоверчиво смотрит на газету и спрашивает: «Что это?». В общем, ничего нового и он действует так, как это всегда и бывает в такого рода смысловых случаях, где каждая простая вещь подразумевает в себе загадку, хоть в ней её и нет, а сложнейшие головоломки в итоге на раз щёлкаются, хотя казалось, что нет такого ума, чтобы их разгадать, в общем, это как в детективном кино, когда человек отчётливо видит и чуть ли не знает, что ему предлагают, а он всё равно ищет скрытый смысл в том, в чём его и нет.

А Михаилу, может быть, и подрывалось поймать Клаву в ловушку, с намёком на тайну сказав: «Ищи в ней самое необычное объявление, или статью», но он не стал этого делать, просто сказав, что это газета. Но Клава не такой человек, чтобы верить на слово человеку, а он видит в этом некий подвох, или же Михаил что-то от него скрывает и недоговаривает. — Когда я буду её читать, он в свою очередь будет меня читать. Как я отреагирую на знаковую статью, прикрывающую собой некое скрытое послание. — Глядя на ухмыляющегося Михаила, в момент так за него решил Клава. Правда сразу же одумался. — Право, какая чушь. И зачем ему всё это? — было отрекшись от первых своих слов, Клава, тем не менее, не отказался от своего предубеждения против Михаила, которое привело его к той самой мысли, которая, как ему подспудно понялось, его весь день вела вслед за разумением Михаила.

— А затем ему всё это нужно, — рассудил Клава, — если только редактор поручил ему не съёмочный аппарат за мной носить, который по большому счёту я всё время нёс, — а где кстати он? — а он поставил перед ним цель — проверить мою журналистскую квалификацию:

«Будешь ему дурить голову всякими дурными мыслями о журналисткой работе. — Давал наставление у себя в кабинете Альтернатив Каутский Михаилу, перед тем как направить его ко мне. — Можешь и по мне проехаться, назвав меня сатрапом и погрязшим в коммерции приспособленцем. Но не больше. А то я тебя знаю. Не знаешь ты удержу в своём обличении пороков близких тебе по роду деятельности людей. — Альтернатив серьёзно посмотрит на Михаила и обозначит ему преследуемые задачи. — Проверишь его классность, как ты это умеешь. — Перемигнулся Альтернатив с Михаилом, отлично зная всю эту специфику работы и умение Михаила ставить в тупиковые ситуации новичков. — Сам смотри на своё усмотрение с чего начать. Можешь его сразу настроить на серьёзное расследование, — ты, я знаю по своей сестре, кому ты голову задурил своими прожектами совместного будущего, умеешь убеждать, — а можешь для начала, так сказать, в качестве разминки, предложить простую историю из жизни влюблённых людей.

А Михаила само собой это всё не устраивает, он привык мыслить глобально, и он интересуется. — А как насчёт совместить? — А Альтернатив прекрасно знает Михаила, кому что-либо запрещать бесполезно, и он машет на него рукой, говоря: «Делай, как знаешь?». — Клава аж присел от такого своего озарения, где он увидел в истинном свете Михаила, выдающего себя за никчёмного и пропащего человека, тогда как он правая рука редактора, фигуральный, но в тоже время профессиональный киллер для всякого непрофессионала не своего дела, кто купил себе диплом и пришёл в профессию только из меркантильных соображений. И тут перед Клавой предстала новая порция обличительных разоблачений Каутского и Михаила:

— Этот Клава точно купил диплом. Правда, не сам и не путём содействия своих родителей, а тут дело поковарней и посложнее будет. — Заверил Михаила Каутский. — Так что с ним не расслабляйся, он не просто чьих-то богатеньких родителей сынок, а он в деле обмана людей ему доверившихся, очень и очень предприимчив и ловок.

— Это ты о чём? — не сразу уразумел в какой области ловок я, заинтригованный и чуть-чуть напуганный перспективами встречи со сложным противником Михаил. А Альтернатив Каутский, прежде чем раскрыть эту страшную тайну, прикладывает палец ко рту, типа тихо, затем бесшумно добирается до двери, прикладывается к ней ухом, и в один момент резко открывает её. Но там, за ней, никого нет и Каутский без всякого смущения, со словами: «Подстраховаться никогда не помешает», возвращается назад. Где он занимает своё место и придвинувшись к столу, начинает тихо говорить.

— Ты и сам знаешь, какими в основном путями попадают к нам, в новости, все эти новоиспечённые рупоры новостей. Все нынче желают быть информационными гуру, как минимум, а по максимуму из них блохер выходит. Ну а моя, а вернее сказать, нашего учредителя редакторская политика такая: не по карману отказывать в просьбах влиятельных людей, желающих пристроить своего бездельника-оболтуса к нам, раз он вообще ни к чему тяги не имеет, а вот быть в центре внимания и источником новостей, то это по нему. И мы таким образом, можно сказать, сразу двух зайцев убиваем: ещё одного не находящего себе места в этом мире бездельника к делу пристраиваем, что не такая интересная новость, и за одно для себя массу плюсов получаем, как от папаши этого бездельника, имеющего доступ к инсайдерской информации, которой он обязался с нами делиться, так и сам его сынок, находясь постоянно в центре различных событий, будет напрямую и главное первым, доставлять нам новости об этих событиях. И по-другому быть не может. — Промежуточно заключил Каутский.

— А газета, это задокументированная в букве информация, всегда была и будет чьей-то служанкой. А всё так хотя бы потому, что информация, это сказуемое слова, сказанного его хозяином. И как он его скажет, или решит подать своему слушателю, то так оно и будет. Ну а служанка всё-всё знает об услужливости и исполнительности, и она спуску не даст тому, против кого будет направлено это слово. И такова наша реальность. — Каутский перевёл дух, давая понять Михаилу, что его редакторская доля не столь радостна, и ему тоже приходиться крутиться, после чего продолжил:

— Ну а как только очередной балбес себя исчерпает, или его папашу подвинет другой влиятельный человек, готовый с нами делиться дорогостоящей информацией, то тут-то вступаешь ты, подводя отработавший ресурс к итоговому результату. — Только Михаилу непонятно, для чего Каутский раскрыл настоящее его занятие в редакции газеты. «Но это только Михаилу непонятно, тогда как мне, как раз всё понятно, — догадался Клава, продолжая навострять уши на этот воображаемый им разговор:

— Правда случаются и иные случаи, как раз как сейчас с нашим подопечным. — Многозначительно проговорил Каутский, специально не называя имена. Чем создал напряжённую обстановку в кабинете, где Михаил, затаившись, ждал от него страшных открытий. И они последовали.

— Ситуация с нашим подопечным непроста тем, что тут на этом поле играют две враждующие стороны, которые в тоже время никак публично не выказывают своих противоположных намерений насчёт… ты понял кого. — Сказал Каутский.

— Не очень понятно. — Сказал Михаил.

— Сейчас тебе всё станет ясно за этого прохиндея. — Сказал Каутский, налил себе в стакан из графина воды с запасом, и в раз выпил всё, что налил. После чего выдохнул и всё-всё, с некоторыми преувеличениями и домыслами обо мне многое наговорил Михаилу. — Он только с виду такой тюфяк, тогда как на самом деле он обладает неимоверной силой обманного слова. И он для убеждения людей использует философию боевого искусства дзюдо, мягкого пути. Где он через свою мягкость, — а эта его видимая неприспособленность к жизни, своего рода неуклюжесть, и есть она, — использует силу другого человека для достижения своей цели, или пути. Вот таким образом он задурил голову одной из самых завидных невест нашего города, и она, несмотря ни на что, — в основном на требования своих влиятельнейших родителей, чьей единственной дочерью она была, — приняла его предложение, выйти за него замуж. Ну а сам он, чтобы значит, быть хоть при каком-то деле, возжелал быть журналистом, тогда как на самом деле преследует одну лишь цель, быть в курсе всего, что его интересует. Ты понял, с какой подлостью человеком тебе придётся работать? — вопросил Михаила Каутский.

А Михаил давно уже понял и у него уже руки чешутся, так ему хочется свернуть мне шею. Но им ещё не выяснены все вопросы, и он желает полный расклад на меня узнать. И уж затем, исходя из этого, готовить план по моему в топтанию в себя.

— Это-то я понял, — говорит Михаил, — только мне не совсем ясен посыл одной из сторон этого семейного конфликта. — Интересуется Михаил.

— А что непонятного-то. — Удивляется Каутский. — Они хотят, чтобы ты вывел нашего подопечного на чистую воду, так сказать, подвёл его к тому, чтобы он уже не смог выкрутиться и продемонстрировал себя перед их дочерью в своём истинном, подлом свете.

— И я как понимаю, — приблизившись вплотную к столу, с прищуром посмотрев на Каутского, тихо проговорил Михаил, — тот, кто сделал вам это лестное предложение, сказал, что он за затратами для начала не постоит. А по итогу всего этого дела, его благодарность не будет иметь границ, лишь только разумные ограничения. Я, ничего не перепутал? — спросил Михаил.

— Мы всегда друг друга понимали с полуслова. — На этом Каутский закончил разговор, выписав Михаилу огромный чек на накладные расходы.

И теперь Михаил путём создания разной сложности различных нетипичных ситуаций, не без своих головоломок и сложностей с правоохранительными органами, кто в отличие от испытуемого, конечно, в курсе кто такой Михаил, будет испытывать новичка на стрессоустойчивость и его подходимость для профессии. И вот теперь для Клавы всё, что касалось Михаила, встало на свои места. Насчёт же всего остального, то у него есть некоторые вопросы к самому себе в плане достоверности рассказа Каутского о его семейном положении. Где он практически всё извратил, начиная от недоступного для него по имущественным соображениям положения своей супруги, кончая этой профанацией Каутским его мотивации для заключения своего брака. Если Каутский хочет знать, то заключённого на фундаменте любви и уважения друг к другу.

Впрочем, для неспособности Каутского мыслить разумно и объективно есть свои предпосылки и объяснения. И это не только его желание таким образом мотивировать на действия Михаила, а главное тут то, что за всеми этими их действиями и мыслями стоял сам Клава, с некоторых пор сам не в себе находящийся и падкий на такого рода для себя сенсации. — Но дыма без огня не бывает. — Подвёл итог своему, в одно мгновение промелькнувшему рассуждению Клава. — И что-то во мне, в Михаиле, или ещё где, меня к этим мыслям подвело. — И на этом Клава поставил точку в деле рассмотрения Михаила.

И Клава с новым пониманием посмотрел Михаила и так уж и быть, взял газету, которая всё-таки не так просто была ему преподнесена. — Так всё-таки, для чего она? — спросил Клава, ощупывая толстушку газету. А Михаил присаживается на скамейку, кладёт на колени уже свою газету и, поглаживая её, говорит. — Ну, во-первых, в ней обустраивать свой ночлег из всех вариантов наиболее доступно, мобильно и со всех сторон прикрыто. А также не запачкано. — А вот этого было необязательно добавлять, при этом бросая свой взгляд на нечистоту костюма Клавы. И Клава, может быть, только частично виноват в том, что приобрёл такой притёртый к обстоятельствам жизни вид. Он только в кино видел такого рода применение газет бродягами, и совсем не думал, что и ему это, так случится, что пригодится.

Михаил, между тем, продолжает свой краткий ликбез по газете и о её преимуществах перед другими видами своего укрывательства, как оказывается, не только от плохой погоды, шпионов, но и как показывает опыт личной жизни, то в неё можно завернуть хороший бутерброд и рыбу. — И в главных, — говорит Михаил, — она информативна. Что, в общем, и отвечает её сути. — Здесь Михаил раскрывает газету перед собой, на мгновение задерживает её в таком положении, затем кладёт её на колени в таком развёрнутом положении и, вынутой из кармана ручкой («Чёрт! Это моя ручка. — Еле удержал себя в молчании и дисциплинированности, побледневший лицом Клава, увидев эту ручку, один в один как его: полностью чёрная с золотыми обрамлениями») проделывает в одном, видимо глазомером намеченном месте, ровную дырку. После чего ручка возвращается на своё место, а газета на своё. Ну а Михаил принимается за своё: за объяснение этому дилетанту Клаве, находящегося в прострации после увиденной ручки, насколько газета применима при всех практически случаях жизни.

— Ты уже, наверное, догадался, для чего я проделал эту дырку в газете и что я посредством неё делаю. — Обратился к Клаве из-за газеты Михаил. А вроде как пришедший в себя Клава, может быть только насчёт дырки в газете согласен, — да, в неё можно подсматривать за интересующими тебя людьми, — но вот насчёт всего остального, — что там сейчас делает Михаил в прикрытии газетой, — он совершенно не уверен. Хотя некоторая уверенность в том, что он там сейчас ему рожи корчит и ржёт, — что, видел свою ручку у меня, и съел, — есть. Но это только его предположения, хоть и вероятные до очевидности, и поэтому Клава, затаив злость, останавливается на нейтральном ответе. — Примерно.

А Михаил другого и не ожидал от него услышать, и он продолжает из-за газеты хитрить и пользоваться своим независимым от видимости положением.

— Ты всё верно заметил, — говорит Михаил, — я тут внутри более свободен в своём выражении чувств. А это куда как больше способствует концентрации мысли, которая, зачастую без толку растрачивается на удерживание на своём лице почтительности и другого рода благонадёжности. А так, к примеру, я увидел некую неприкрытую деталь в гардеробе наблюдаемого мной человека, куда он прячет нечто ценное для всех, а может просто засунул руку, чтобы почесать то, что чешется, и я, не тратя силы на удержания своего лица в рамках приличий, — а наблюдаемый мной объект всё это делает без всякого стеснения, видя с моей стороны газету, — в момент раскушу наблюдаемый мной объект, решивший таким способом перехитрить всех. — Здесь Михаил замолчал и видимо, всё своё внимание сконцентрировал на поиск подходящего объекта для наблюдения и демонстрации на нём всех технических преимуществ этого многофункционального средства разведки, газеты.

— Ага. Есть! — через совсем короткое время доносится возглас Михаила. Клава же, примерно понимая ход его мыслей, по направлению его взгляда через газету проводит свои параллели и обнаруживает на другой стороне дороги предположительный объект наблюдения Михаила. Ну а то, что Михаил выбрал в качестве объекта для своего наблюдения именно девушку спортивной конфигурации, остановившуюся у дорожного бордюра по выходу из придомового, как гласит табличка на нём, фитнесс-центра, чтобы с кем-то созвониться, то это для Клавы очевидно — Михаила, насколько он успел его узнать, в этом мире удерживают две вещи: домашнего изготовления странного действия жидкость в бутылке и вот такие неземные спутницы отважных, премиального класса людей. Правда Михаил и близко не подходил к такого рода людям, так что ему только и оставалось, как прикрыться газеткой и в дырочку газеты поглядывать на такие для него недостижимые совершенства.

Но Клаве Михаила нисколько не жаль, так он его за сегодня достал и вывел его из всего, чего только было можно.

А Михаил тем временем подзывает Клаву пододвинуться поближе к нему. На что Клава смотрит с некоторым предубеждением. Михаил, раскрыв газету, вначале не совсем понимает, что этим своим, с укоризной выражением лица хочет показать Клава, но затем догадывается и начинает громко ржать. Чем вызывает на себя внимание случайных прохожих, а также той, спортивного вида девушки, для которой пока что всё интересно, и она смотрит на мир с удивлением и с широко открытыми глазами.

— Не боись. — Говорит Михаил. — Я не для этих целей зову тебя уединиться со мной за газеткой. Хотя, хе-хе, посмотреть на это со стороны было бы забавно. Видишь сколь многофункциональна газета. Позволяет на ровном месте истории придумывать. — Здесь Михаил разворачивает газету в полный разворот и подзывает Клаву. — Тогда пододвигайся не столь близко, а чтобы ты вошёл в разворот газеты.

На этот раз Клава принимает его предложение и садится рядом так, что между ними остаётся то расстояние приличия, чтобы ничего, не дай бог, не подумали скучающие прохожие, и в тоже время ему практически полностью видна внутренняя фигурально, а так она лицевая, когда обращена к читающей стороне читателя, сторона газеты. Здесь Клава, быстро пробежавшись по статьям и имеющимся в наличие картинкам, на одной из картинок и обнаружил дырку в газете, которую сделал Михаил, чьё предназначение определялось Михаилом, как окном в чудный мир.

Ну а так как дырка была точно проделана в глазу какой-то публичной личности, раз её фото помещают таким крупным планом на одном из разворотов газеты, то это точно не случайность, а озорная злонамеренность Михаила. О чём Клава и хотел ему заметить, но Михаил первее его заметил, что он это заметил. А как заметил, то, усмехнувшись, заметил. — Люблю точность. Не в бровь, а в глаз. — А Клаве и возразить против этого нечего. Хотя перевести внимание Михаила на рот этого публичного лица он не удержался.

На что у Михаила имеется весьма достойный контраргумент. — Хочешь, чтобы мы ему в рот смотрели. Так что ли. — Михаил прямо укорил Клаву за такую наивность, не только покачав головой, но и многозначительно посмотрев на него. Типа, вот ты Клава и проговорился насчёт того, кто у вас дома во всём руководит. Как говорится, рефлексы обязательно выдадут истинное положение вещей, как бы ты не старался их прикрыть.

И Клаве, хоть и хочется оспорить этот взгляд на себя Михаила, но он понимает, что у него сейчас нет никаких аргументов и доказательств против такого о себе суждения. И ему одно остаётся, как перевести внимание Михаила на что-нибудь другое.

— А что на другой стороне газеты? — спрашивает Клава.

— Я думаю, что-то интересное. — Сказал Михаил. — Но сейчас не будем смотреть, пусть это для нас будет сюрпризом. — Сказал Михаил, после чего хотел было заглянуть в это просверленное им собственноручно окно в чудный мир, а может быть и незамеченных возможностей, но тут его посетила интересная мысль, и он обратился с вопросом к Клаве. — А ты знаешь, что это за газета? — Клава рефлекторно было дёрнулся в сторону своей, но Михаил, окриком его остановил: «Стоп. Сам вспоминай».

А как вспомнить то, что и не запоминал. Вот то-то. И Клава только пожимает плечами. А для такого его ответа у Михаила уже приготовлен нравоучительный ответ. — Не мне тебе объяснять, что газета газете рознь. И читая одной направленности газету, ты смотришь на мир одними глазами. Ну а когда другую, то само собой уже по-другому. Да, здесь я не буду удаляться в дебри философского вопроса, что было раньше, яйцо или курица, в нашем значении, что первоочереднее было: на глаза читателю попала газета и сформировала его взгляды, или же у него сформировались свои взгляды на то, что ему хотелось бы читать. В нашем случае не это значимо. А я хочу сказать, что от выбора газеты в качестве окна в этот чудный мир тоже немало зависит. — Михаил посмотрел на Клаву и спросил его: Будешь смотреть свою газету, или сперва догадаешься, через сито какой газеты мы сейчас будем смотреть на мир?

— Давай вначале посмотрим твою. — Не раздумывая сказал Клава.

— А вот это уже мне нравится. — Усмешливо сказал Михаил, приближая к себе слегка газету. И Клаве бы помолчать, дожидаясь, когда Михаил всё как надо настроит и пододвинет газету на нужное расстояние, но ему почему-то неймётся, и он, указывая на этого одноглазого типа с газеты, спрашивает Михаила. — А кто всё-таки он? — А Михаил видно не придавал этому особого значения, и он, остановив свои действия на полпути, внимательно смотрит на фотографию типа с газеты, и, как всегда, не в бровь, а в глаз, делает точнейшее удостоверение личности. — Ясно, что пират. А имя не имеет никакого значение. — И на этом ставит точку в идентификации этого типа с картинки и, приблизив газету к себе так, чтобы и у Клавы была возможность заглянуть наружу через проделанную дырку, принимается за объяснения.

— Я почему столь важное значение придал направленности газеты, — заговорил Михаил, — а всё потому, что нам придётся смотреть наружу посредством неё, а это, можешь мне нисколько не верить, вносит свои определённые коррективы в то, что видишь. Вот моя газета называется «Наше время». Ты примерно знаешь, — посмотрев на Клаву, спросил Михаил, — чем она занимательна? — Клава же не выразил собой никаких признаков знания или незнания предмета обсуждения, и Михаил сделал уточнения. — В ней рассказывают о самых важнейших приметах нашего времени: полнейшей политизированности современного общества, чьей основной приметой стало его потребительство, проникновение во все сферы жизни человека информационных, а не за горами и промышленных технологий, разобщённость людей и как итог, ожидание им неминуемого приближение катарсиса…тьфу, апокалипсиса. — Михаил перевёл дух и взялся более основательно за демонстрацию своего технического устройства.

— Ну, в общих чертах я тебе объяснил, в каком ракурсе будет представлен окружающий нас мир, а теперь посмотрим, как это будет на практике выглядеть. — Сказал Михаил и приложился взглядом к этому глазку в газете. Правда, совсем на немного, чтобы скорректировать направление этого наблюдательного окна. — А теперь ты. — Посмотрев на Клаву, Михаил кивком придвинул его к газете. А Клаве даже интересно посмотреть на то, что он там сейчас увидит.

И вот он в самый раз приближается к газете, чтобы значит, не промахнуться мимо открытого глаза этого пирата-политика с газеты, кто несколько насмешливо смотрит на него, и кому, как это сейчас показалось Клаве, доставило бы большое удовольствие, если бы он слегка промахнулся и упёрся своими губами в его. Так что проявленная в этом деле осторожность Клавы, имела под собой не надуманные причины. И он, приблизившись к этому открытому окну в этот мир, не забывал держать дистанцию между собой и этим противным политиком.

Ну а как только он заглянул в это окно, то первое, что он увидел, то это бьющий прямо в глаз солнечный свет, отчего он даже подумал: «Почему так всегда выходит, что солнце всегда тебя лицом к лицу встречает, когда ты открыл глаза на что-то новое?». Но это была мысль первого мгновения, а затем он увидел границы газеты, мешающие ему полноформатно увидеть мир за газетой. И ему пришлось настроить свой глаз на дальнее расстояние и уж затем он увидел в своей расплывчатости и не полной ясности природу, которая постепенно отходила не то чтобы на второй план, а она оттеснялась в своё без фокусное изображение центральной фигурой композиции, той самой спортивной девушкой.

И трудно сказать, как Михаил определил, что Клава своим взглядом добрался до девушки, но как только это произошло, то он взялся за свои пояснения. — Чем хороша газета политической направленности, — заговорил Михаил, — так это тем, что она всё показывает в чёрно-белых красках. — И что удивительно для Клавы, то он видел эту девушку без всяких красочных прикрас. И хотя это было не так, как он вроде бы помнил, да и не может быть такого в современном мире, где всё красится в яркие цвета, чтобы придать вещи товарный вид, но это так сейчас им виделось. Но при этом девушка нисколько не потеряла в своей привлекательности, и даже несколько прибавила в том, что в ней на первое место вышла её природная интересность.

— Так вот что значит этот временной фильтр. — Клава догадался, что имел в виду Михаил, говоря о связи между средством наблюдения, газетой и тем, на что смотришь.

— При этом объект наблюдения, — Михаил продолжал свои пояснения, — зрительно чист от всех сторонних налётов. А так бы ты на неё посмотрел в интерьере повседневной жизни, который хочешь того не хочешь, а смазывает её индивидуальность и приспособляет её к себе, и не увидел в ней самого главного, её индивидуальности. А тут в этой фокусированной только на ней обзорности, этим обзорным фильтром подавляется всё лишнее и нам в объекте наблюдения видятся все движения его души без обмана. А если приглядеться внимательно, то можно доглядеться и до сокровенного. — На этих словах Михаила, Клава, побуждаемый его словами и ещё любопытством, и ничем больше, как видимо, вскоре подумал Михаил, начал фокусировано приглядываться к объекту своего наблюдения, девушке.

И надо сказать, но только про себя и по секрету, что он начал видеть и замечать в ней больше, чем до этого момента видел. И если он прежде не замечал в ней всех этих огорчительных потемнений во взгляде вокруг себя и нахмуренности в бровях, то сейчас это прямо бросается ему в глаза и заставляет в волнении задаться самыми простыми вопросами: «И какой гад, заставил её так расстраиваться, или что она потеряла?». А когда она вдруг взглянула прямиком в его сторону, то Клава сердцем почувствовал, как ему трепетно в нём и жарко стало в теле, но при этом холодно в ногах, а ещё ему захотелось, чтобы она ему сейчас подмигнула и одними губами сказала: «А вот теперь я нашла, что всю свою жизнь, хоть и короткую, но уж какая есть, искала».

Но она ему не подмигнула и сопутствующе этому действию не улыбнулась, хотя и находилась на пути к этому шагу, а всё потому, что тут вмешался Михаил и со словами: «На первый раз хватит», отодвинул его от этого окна наблюдения, чтобы самому туда ещё разок заглянуть. А Клава дурак сразу и не сообразил выглянуть из-за газеты и посмотреть в сторону девушки, чтобы сперва убедиться в чём-то своём личном, а уж затем, и всё это в одной связке с первым желанием, не стать объектом манипуляции Михаилом. Но Клава в недовольстве смотрит на Михаила и за это получает от него по полной программе.

Так Михаил, состроив на своей физиономии более чем довольную физиономию, — а Клава преотлично подозревает, кто источник этого его довольства, — начинает потрясать Клаву своими откровениями. — Хороша, что и говорить. — Говорит Михаил и при этом гад, облизывает губы. Что неимоверно бесит Клаву, нетерпящего вот такие проявления и заявки на собственничества. Хотя с самим хорошим посылом Михаила он согласен.

А Михаил, между тем, продолжает выводить из себя Клаву уже другими подробностями из поведения спортивной девушки. Да не так просто, а с манипуляцией его поведением. — Вот чёрт! Сюда посмотрела! — без всякого преувеличения, актёрски сыграл своё изумление Михаил, чем заставил Клаву вжать голову в плечи и затаиться за газетой. А Михаил краем глаза это видит и про себя посмеивается. И при этом тянет последние жилы из Клавы, оставляя его вне ведома происходящего. Отчего он не выдерживает и хриплым от напряжения голосом спрашивает. — Ну чего там. Не тяни, говори.

— Что-что, улыбается, и нам, голубкам, машет ручкой, — к полной Клавиной неожиданности, Михаил усмехается. А вот этого Клава уже стерпеть не смог и хотел было подскочить с места, но Михаил вновь на полшага впереди него. Он убирает перед собой газету и, так резко открывшееся пространство перед собой, сбивает с толку Клаву, оставив её сидеть на месте.

Но это не отменяет того, что Клава не может посмотреть в интересующую его сторону. И он смотрит и…Никого там, у знакового бордюра, не видит. И он с непонимающим взглядом смотрит на Михаила. А Михаил, что за человек такой вредный, чуть ли не зевая, говорит: «Она ушла, а что я говорил, то это я пошутил». Затем он задерживает свой взгляд на Клаве и вдруг спрашивает его: «А ты что, хотел бы, чтобы было по-другому?».

Ну а Клаве ответить на это нечем, и он, дабы не быть замеченным Михаилом в некоторых движениях своей души, явно навеянными свежим уличным воздухом и новизной обстановки, переводит своё, а вслед и Михаила внимание на газету в своих руках. С которой он начинает поверхностно знакомиться и на глазах Михаила меняться в своём недоумении.

— И как это понимать? — повернувшись к Михаилу, вопрошает Клава. А Михаил начинает строить из себя недотёпу и простачка, кому совершенна неясна такая позиция Клавы. — Ты это о чём? — типа искренне не понимая, задаётся вопросом Михаил. А что тут неясного, по мнению Клавы, когда Михаил себе купил серьёзной направленности газету, мир через которую виден хоть и в чёрно-белых красках, но он очевиден и до реальности таков, тогда как его жёлтая газета, — бл**ь, на ней так прямо и написано, — в себе ничего такого существенного не несёт, и только и может, что искажать и иллюзорить этот мир.

— Вот я тебя и спрашиваю, как это понимать? — подвёл итог своему умозрению Клава.

— А ты уже начинаешь понимать. — С прежней и кажется никогда не уходящей усмешкой с лица, ответил Михаил. После чего он меняется в лице в сторону серьёзности и говорит. — А между тем, это только на первый взгляд кажется, что вручённый тебе инструментарий менее серьёзен, чем мой. И я даже скажу больше, чтобы работать с твоим инструментом нужно обладать куда большим профессионализмом и навыками, нежели с таким как у меня инструментом, где всё показано без прикрас и начистоту. И при работе с таким инструментом, в которое заложены фильтры иллюзии, нужно обладать поистине природным талантом и изначально уметь отличать реальность от иллюзии, то есть знать истинное значение этих двух выражений настоящности. И смотреть на мир с такой смекалкой в глазу и тут, — Михаил пальцем руки постучал себе по лбу, — не каждому суждено…Ну или по плечу (то есть как на роду написано, ну, талант от природы, или трудолюбием и навыком берёт).

— Так что ты этим хочешь сказать? — посмотрев на газету в своих руках, в растерянности спросил Михаила Клава, боясь из всего услышанного вслух или про себя делать хоть какие-то выводы (подсознательно он уже это дело под себя рассмотрел и оттого так взволновался).

— А то, что ты подумал. — Многозначительно сказал Михаил. И тут в голову Клавы вошла та самая знаковая мелодия, которая с собой принесла тот, как думалось Клавой, что надуманный им разговор между Каутским и Михаилом, где перед Михаилом была поставлена задача слить его из профессии и главное из жизни его супруги тоже Клавы. И сейчас ему вдруг посчиталось, что не всё так просто, как и эта возникающая в очень интересные моменты мелодия. Правда, что всё это значит, он пока не решил, да и Михаил не дал ему возможности на эти разумения.

— А я, может быть, на тебя всё поставил, — вдруг заявил Михаил, — и имею уверенность, что тебе всё по плечу. — На этих словах он приподымает свою газету, которую он приопустил вниз, затем складывает её в начальное положение и возвращает её к себе с первой страницы рассмотрения.

— Ну, что тут у нас. — Для начала закинув ногу на ногу, а уж затем посмотрев на газету, сопроводил свой серьёзный взгляд на неё этим вопрошанием Михаил. — Ага. — Усмехнулся Михаил. — Как всегда попал в точку. — А Клаве хоть и очень интересно, во что там попал так точно Михаил, и он даже краем глаза посматривает в его сторону, но он не решается сейчас об этом его спросить, переваривая сказанное им до этого. Где ему, и верится, и больше не верится в честность Михаила. И для второго варианта также больше оснований. Но сейчас, а тем более впопыхах, выводы не стоит делать, и он начинает листать свою газету. И не для того, чтобы изучить её, — там ничего нового для него не пишут: та сказал это про это, Это сказала совершенно обратно про Та, ну и другие философские разглагольствования тусовки, — а чтобы немного остынуть и устоять возбуждённую мысль.

А вот Михаил, наоборот, читает и интересуется, чем мир вокруг него живёт и дышит по мнению ведущих новостных журналистов и как без них, ведущих политологов, само собой директоров всевозможных центров исследований и влияний. «Мир не дышит, а задыхается от углекислых выбросов людей с верхних этажей небоскрёбов, которые вначале такого натворят (это они стоят за парниковым эффектом, всё своё рабочее время проводя в жарких спорах, а свободное время проводя в парной, где ещё не такого жара и пара поддают), а потом у них уже выхода нет другого, как только в окно головой и прямиком вниз, навстречу неизбежности. Ну а как жизнь, то разве это жизнь, когда вокруг такие выбросы и падения на фондовых рынках, и всё главное без твоего деятельного участия (обзорное не в счёт). А вот если бы ты напрямую принимал в этом участие, то вот это была бы незабываемая жизнь, хотя бы для тебя». — Примерно так представляется на поверхностный взгляд жизнь в этом мировом раскладе для всех этих много знающих политологов.

— Так, — многозначительно выдал эту сентенцию Михаил, — сегодня прибыл чрезвычайный представитель… — Зачитал в задумчивости Михаил.

— Что? — спросил Клава.

— Да ничего. — Ответил с той же задумчивостью Михаил, после чего он перелистнул газетный лист и уже более звучно и внятно принялся озвучивать прочитанное, а может и до осмысленное. — Политический мир, как никогда стабилен и устойчив, утверждают ведущие аналитики и почему-то вирусологи и сейсмологи. — Как от самого себя делился информацией Михаил. — Это значит, что всех скоро нас ждут потрясения в сфере здравоохранения, или тут вмешается природа со своими катаклизмами, а что именно, ещё видимо и точно не решили ведущие политологи и не почему-то экономисты. Нет ещё точных расчётов, вот они и считают, с чем человечеству, а точнее его определённой части, той, что всё решает (мир делится на математиков и на философов, одни считают так-то и так, а другие размышляют, — философски конечно, — как им с этими расчётами жить), более выгоднее сейчас столкнуться. И каждая из лоббистских групп продвигает свой проект для итогового осуществления. А это значит, что нас всех, как и говорилось выше, обязательно ждут свои потрясения. — Закончив с политической колонкой, Михаил перевернул страницу и продолжил своё словесное обозрение новостей. Как из всего понялось Клаве, то он давал ему урок, как нужно читать и относиться к новостям, которые на нас льются с полос газет ежедневно.

— Хм. Экономика. — А вот от такого, хм, отношения к экономике Михаила, Клава не в восторге. Но он не вмешивается, а начинает одним ухом слушать, приняв во внимание этот экономический скептицизм Михаила, явно испытывающего некоторое (да куда каждый день деньги деваются, как не положу с утра в карман, в эту бездонную прорву, к вечеру их вновь там нет) недовольство своего финансового положения, и значит, не могущего объективно оценивать новости из мира экономики.

— Она у нас, как замечают, опять же ведущие экономисты, находится, как обычно, в одном глубоком смысле. И если именно к ним не прислушаются люди из высоких кабинетов, то всех нас ждёт ещё более глубокое дно. Хотя и в этом царстве тьмы есть свои проблески надежды на слияние двух непримиримых технологических гигантов, решивших, что раз друг друга поделить не получается, то почему бы не разобрать на части всё остальное. — На этом Михаил оставил экономику, в которой он ничегошеньки не понимал, и оттого его карманы были столь бездонны.

— А на десерт починаем новости из мира искусства. — С удовольствием причмокнул губами Михаил, раскрыв газету на обозначенном им месте. А вот здесь он не спешит делать критические замечания и вообще выводы, а он глазом покосился в сторону Клавы и спросил его. — А у тебя к какому искусству больше душа лежит? — Ну а Клава и не ожидал, что к нему обратятся с вопросом и несколько замешкался. — Точно не скажу. Всё понемногу нравится. — Сказал Клава.

— Как насчёт изобразительного искусства? — задался вопросом Михаил, хитро посматривая на Клаву.

— Поскольку-постольку. — Ответил Клава.

— Понятно. — Сказал Михаил, посмотрел в газету и опять обратился с вопросом к Клаве. — Тут вот открывается выставка, как пишут, величайшего модерниста нашего времени. Имени его и не выговоришь. Пошёл бы на него?

— Скорей нет, чем да. — Ответил Клава.

— Что, денег жалко или как. — С иронизировал Михаил.

— Боюсь, что не пойму я это искусство, — проговорил Клава, — а ещё больше страшусь того, что отлично пойму этого модернового экспериментатора и начну вслух по чём свет в его сторону выражаться.

— Хе-хе. Понимаю. — Сказал Михаил, начав складывать газету. Сложив газету в свою форменную слаженность, Михаил поднялся на ноги со скамейки, немного поразмял ноги, затем остановился, посмотрел на Клаву и обратился к нему с предложением. — Ну что, пошли.

И хотя Клава не прочь прогуляться, всё-таки ему хотелось бы знать, куда ещё нужно идти, если Михаил буквально недавно убеждал его и что удивительно для Клавы, убедил его в том, что они должны здесь на ночь остаться (чтобы держать под контролем их объект наблюдения из творящейся на глазах истории), так как настоящий журналист не должен боятся любого рода неудобств, дискомфорта и холодного приёма. И не только со стороны человечества, — жди от него ещё чего-то другого, — но и со стороны природных условий, где им, журналистам, и придётся большую часть времени, не просто работать, а сживаться с ними для лучшего репортажа.

— А всякая природа такова, — убеждал Клаву Михаил, — что она не терпит чуждого себе элемента, в котором она почему-то видит тебя, журналиста, и тут же начинает отторгать от себя этот инородный элемент, насылая холод и стужу в межсезонье, жару и комаров летом, ну а зимой и говорить не надо, как она ожесточена против нас. Так что сегодня мы, а точнее ты, раз для тебя сегодня первый рабочий день в качестве журналиста, даже если это не имеет особого смысла, просто обязаны заночевать здесь на скамейке, укрывшись вот этими газетками.

А Клава хоть и счёл слова Михаила более-менее убедительными, всё-таки ему не совсем понравилась эта его оговорка, что ему-то совсем необязательно здесь своё здоровье губить и подвергать себя опасности со стороны подвыпивших и ищущих приключения людей. И что-то подсказывает Клаве, что стоит ему только провалиться в мучительный сон в результате долгого себя терзания и изверчения под газетой, а Михаил каждый раз будет недовольно делать ему замечания: «Хватит уже крутиться, из-за тебя и я уснуть не могу. Ну, попомни моё слово, ещё раз и я тебя здесь брошу одного!», то Михаил всё равно его бросит. Даже несмотря на то, что он перестанет вертеться и выпадет в сон. А Михаилу только этого и нужно было, — он так-то специально возмущался, чтобы проверить, уснул ли Клава, — и как только он ещё раз возмутился, хоть Клава и не вертелся, а возмущённого ответа на его замечание не последовало, то он тихонько вылезает из под скамейки, и только его здесь и видели.

А вот где его всю ночь видели и возможно грели в своих тёплых объятиях, то это Михаил ото всех сокроет. А серьёзного люди на чёрном автомобиле, ждавшего его неподалёку, и кто его отвёз греться всю ночь, не уполномочены никому об этом рассказывать до окончания всего этого тёмного дела. Что же касается второго, такого же тёмного со всех сторон автомобиля, в котором свои места занимали не менее серьёзного, а местами и сложного характера люди, то они не давали слово Михаилу, что с его напарником будет всё в порядке. А всё потому, что он об этом их не спросил, да и не нужно, когда знаешь, что ответа от них не получишь, да и от тебя это уже никак не зависит.

И Михаил с горечью и с лёгким сожалением того, что всё так вышло, посмотрит на так жалостливо выглядящего на скамейке Клаву, кто в последнюю очередь знает, что его сегодня поутру будет ждать, — тяжелейшая простуда с насморком, сотрясения мозга от падения со скамейки на мостовую, или от бутылки шумного пропойцы, а может его будет ждать теплота крепких объятий людей из второго автомобиля, с помощью которых они его запихнут в багажник автомобиля и увезут в неизвестном направлении, — ничего не скажет и уедет.

А поутру, когда его требовательно разбудят эти люди с серьёзными лицами и на его счёт указаниями, то он со спокойной душой выдохнет, поняв, что ещё пока рано ставить точку во всём этом деле. И Клаву решили раньше времени не согревать, а дать ему ещё время помучиться со своим озябшим и затекшим за ночь телом.

И всё так и вышло, когда Михаил, доставленный обратно, застал продрогшего на скамейке Клаву. И Михаил только было собрался залезть под газетку, как тут Клава просыпается, поворачивается в его сторону и зуб на зуб непопадающим голосом спрашивает его: А, ты, где был?

А Михаилу это даже удивительно слышать, когда он всю ночь рядом посапывал и даже не думал отлучаться. Ну а то, что он так свежо и более теплее, что ли, выглядит, то, чему тут удивляться, если для него это привычное дело, да и газеткой лучше нужно укрываться, а не класть половину статей себе под голову. — Что, много знаний в голову зашло? — усмехается Михаил, тем самым поднимая настроение Клавы.

Но Михаил почему-то изменил своё решение остаться здесь на ночь и всего этого не произошло, и Клаве оттого-то и интересно знать, с чем связаны эти изменения в его планах. — Неужели, ведущие нас люди с жестокими лицами, на тёмных автомобилях, связались с ним и сказали, что всё отменяется. — Быстро сообразил про себя Клава, бросая по сторонам взгляды в поисках этих автомобилей. А вот про телефон, что удивительно, он и забыл думать.

— И куда идём? — спрашивает Клава Михаила.

— Как куда? — удивлён такой непонятливостью Клавы Михаил. — К тебе. — А теперь уже у Клавы округляются глаза от такой постановки вопроса. — Но зачем? — вопрошает он. И опять Михаилу непонятна такая ограниченность мышления Клавы. — Как зачем. — Удивляется настойчиво Михаил. — С сегодняшнего дня и до окончания нашего первого расследования мы неразлучны. И это тоже часть тех неудобств или неурядиц, как кому больше нравится называть, которые притирают тебя к профессии. Но если тебе неудобно привести к себе домой собрата по профессии, или же ты не в праве единолично принимать такие решения, то давай, вали домой греться, а я один здесь за всех буду отдуваться. — С горечью сказал Михаил, начав взглядом примеривать для себя наиболее удобную скамейку.

И хотя Клава видит эту неприкрытую манипуляцию его чувствами со стороны Михаила, — это как это понимать и что за намёки, не я единолично принимаю дома решения, кого в гости позвать, а кого нет, — он решает принять его предложение. — Но только я далеко живу. За городом. — Сказал Клава.

— Есть же такси. — Михаил моментально решает эту проблему. Но это не единственная проблема, которую нужно решить перед отправлением в гости на ночёвку к Клаве. — Видок у тебя неполноценный. — Окинув изучающим взглядом Клаву, сказал Михаил. И хотя Клаву и самого не устраивает его сегодняшний вид, часть вины за который несёт на себе и Михаил, между прочим, всё-таки ему совсем непонятно слышать в свой адрес такие необоснованные ничем самоутверждения. Это что ещё такое: неполноценный. Это понятийная категория относится к разумным характеристикам человека, и никак не к его внешнему виду. А если Михаил хочет дать тут расширенные понятия, то пусть для начала объяснится.

— Что? — со всеми вышеприведёнными значениями вопросил Клавы, окинув свой костюм поверхностным взглядом.

— А что неясного-то, посмотри на себя. — Михаил в своей оскорбительной манере начинает обосновывать свои самоутверждения. — Шаромыга-шаромыгой. Да такого и в одно лицо родные домой за порог не пустят, не говоря уже о том, чтобы явиться с кем-то ещё. Валяйся там, скажут, где до этого паскудничал. Нет, здесь нужно что-то делать.

— Что делать? — расстроенно и совсем неуверенно вопросил Клава, оглядывая себя и, видя на себе все подтверждения этих жестоким словам Михаила.

— В твой сегодняшний костюм шаромыги нужно добавить одну уточняющую деталь, которая всю эту видимость перечеркнёт и переведёт тебя из ранга негодного и пропащего человека, в ранг человека-героя. — Сказал Михаил и с таким зрительным нервом посмотрел на Клаву, что тому не то чтобы заробелось, а ему так испугалось, что он был не прочь всё оставить как есть. Но разве Михаил даст ему такую возможность. Конечно, нет. И Михаил озвучивает своё предложение, которое добавит геройского шарма во внешний вид Клавы.

— Тебе не хватает ссадины, либо небольшой гематомы на лице. — Не сводя своего взгляда с лица Клавы, Михаил прямо придавил того к земле ногами своим этим заявлением. — И ты сразу из жалкого человека, кого и не жалко оставить спать и отрезвляться в чулане в лучшем для домашних случае, или в собачьей будке по собственному опыту не в самом худшем варианте, превратишься в героического человека, при виде которого сердце начнёт разрываться у твоих близких. Если у них, конечно, — а это и тебе будет небезынтересно узнать, — есть к тебе сердечные чувства, а не они сами стояли за этим нападением на тебя. — А вот последний приведённый Михаилом аргумент нашёл отклик в сердце Клавы, в момент представивший своё появление в дверях своего дома.

Где он весь такой окровавленный и в его лице ярко отражаются все перенесённые им удары судьбы, которая сегодня особенно была к нему немилостива и пристрастна, и решила ставить ему палки в колёса с помощью своих подручных с кастетами в руках. А когда тебе на одном из перекрёстков жизни, как правило, на таких, где малолюдно, встречаются люди бравурной внешности, с такими же мыслями в голове, и что главное, не в одиночку, то разговор между вами сразу не выходит (ваши интересы и взгляды на вашу собственность диаметрально противоположны), и эти личности само собой добиваются взаимопонимания не вербальным путём, а другими способами.

Что, между тем, не так уж и страшно, если ты в руках держишь эспандер и на твоём месте такой как ты, Клава, бесстрашный. Но сегодня всё это судьба предусмотрела и вложила в руки этих подосланных собой людей кастеты. А тут уж силы не столь равные, и им удалось в качестве гола престижа зацепить бровь Клавы.

И вот Клава, с таким отчасти брутальным видом, но слегка в разорванном костюме, подходит к двери своего коттеджного типа дома, и дабы показать себя во всей красе, — да и самому ему видеть желается, как его такого необычного встретят дома, — ну и плюс, карманы в пиджаке вырваны с корнями, а значит, ключей вот так сразу не найти, вжимает кнопку звонка по самый корень.

Ну а там, за дверьми, как будто ошпаренные в один момент заметались, услаждая слух Клавы своей встревоженностью. — Значит я, ещё не пустое место, раз там так мечутся, услышав мой приход. — С усмешкой рассудил Клава и тут же в сердце упал от омрачившей его мысли. — А чего они там так мечутся и боятся моего неожиданного прихода? — вопросил себя Клава, чей приход и в самом деле был неожиданным. Он-то всем домашним, а точнее супруге Клаве, сказал, что будет только вечером, и раньше ужина меня не жди. Ну а судьба на его счёт имела свои планы (она, наверняка, больше, чем он знала) и, подослав этих людей с кастетами, вон как развернула всё в его жизни.

А как только Клава так подумал и сам в ответ испугался больше тех, кто в доме, то он не полностью сам, а только подсознательно, ещё сильней вдавил кнопку звонка. Ну а те, кто там, за дверью, ещё больше впали в собственный переполох мыслей, ног и мебели, вдруг попавшей под ноги. А кто-то так умудрился перепугаться, или же просто Клава очень ловко подловил на неожиданном моменте того, кто там поднимался, или спускался с винтовой лестницы, ведущей на второй этаж коттеджа, что спотыкнулся со своих ног и сейчас на всех парах скатывался по ступенькам лестницы.

— Неужели тёща?! — несмотря на сопровождавшие это падение звуковые успехи в деле сбития с ног тёщи, Клава недовольно нахмурился. А повод для этого был более чем. Его тёща, Артемида Сизифовна, не только из бытующих представлений и твёрдых взглядов тёщ на своих зятьёв, терпеть не могла Клавдия, а она всегда заявляла: «Это дело моего принципа», и тут же подвела под это дело странную аргументацию. — В натуре его терпеть не могу (ай-яй-яй, Артемида Сизифовна, откуда в вас всё это). И что б ноги этого шаромыги, и помяни моё слово, Клавочка, горя ты с ним хлебнёшь, не было в нашем доме. И точка. — А сама значит, в его отсутствие тут вышагивает своими ножищами и давит ими паркет, а своим широчайшего исполнения задом, к которому её природа не имеет никакого отношения, а всё это дело рук самой Артемиды Сизифовны, не знающей слова нет в деле хорошо покушать, продавливает диваны. А потом Клаве приходиться выказывать недоумение в ответ на вопросы Клавдия: «А почему наши диваны так быстро продавливаются и изнашиваются, раз мы с тобой здесь и не спим?». Ну а Клаве, чтобы быть что ли убедительней в своём непонимании, приходится идти на хитрость и отвлекать Клавдия от придирчивого рассмотрения этого вопроса самой собой.

— Я понимаю, к чему ты весь этот разговор ведёшь. — Говорит Клава и начинает демонстрацией самой себя сбивать Клавдия со всякой здравой мысли.

И только сейчас Клавдий понимает, что или кто за всей любвеобильностью его Клавы стояла — это его тёща, в его отсутствие продавливающая своим задом их диваны, а Клаве получается, что за неё отдувайся перед ним. Что ещё больше настраивает Клавдия против своей эгоистичной тёщи.

Но о тёще потом, а сейчас, как слышится Клавдию, тот кто-то, кто из-за двери, на всё тех же полусогнутых ногах добрался до входной двери, в которую так звучно ломился неизвестный, то есть он, и вначале, скорей всего, прислушавшись к шумам из-за двери, — надо же понять, кого в самом деле нужно опасаться, — так и не распознав незваного гостя, с дрожью в голосе спрашивает. — Кто там?

А эта нервность и дрожь в голосе супруги Клавы успокаивает его (значит, его боятся), и он с окрепшим голосом грозно вопрошает. — Я! А кто ж ещё? — А вот теперь уже его голос, хоть так и грозно прозвучавший, успокаивает его супругу, принявшуюся открывать замок, который не так легко открыть ещё дрожащими руками. Но вот она с ним справляется и дверь открывается, и она на пороге видит… Ой мамочки, — и Клава падает в обморок при виде такого героизма во всём себе Клавдия.

Но это всё происходит в самом спасительном для Клавы случае, а настрой за время отсутствия Клавдия Клаву тёща на неприятие его во всём, — он тебя, голубушка, обманывает уже своим существованием и нахождением рядом с тобой, не давая воплощаться в жизнь твоим имеющимся на эту жизнь мечтам и надеждам (отец-то сказал, пока он с тобой, то и рассчитывай только на одну себя; видишь, он даже и здесь его в расчёт не берёт), — что она всегда и делает, в его отсутствие приходя к ней (а вода и камень точит), то Клава захотев проверить на деле, так это или не так, невозмутимо посмотрит на Клавдия и даже не удивляется этим изменениям в его внешности.

И теперь уже Клавдий схватится за сердце, не увидев внизу лестницы свалившуюся тёщу, и ой мамочки, подкосится в ногах.

— Только не сильно. — По следам этого представления сказал Клава, и тут же, без всякого предупреждения и при этом очень резко, получает боковой удар в бровь. И Клава, само собой, не удерживается в ногах и в момент валится с них чуть рядом, на дорожку. И как пока что совсем не понимается Клавой, то он выпадает из реальности на какое-то своё знаковое время. И вот сколько длилось это время, то он этого уж точно сказать не может, когда по отношению к нему находился в своей туманной относительности, в так сказать, не стабильности. И за это время его выпадения из реальности, мир мог спокойно, без его вмешательства в собственные дела, несколько раз обернуться вокруг своей оси, измениться до неузнаваемости, а может даже и пойти дальше, и эволюционировать в обратную сторону.

Ну а если в своей частности, что только и замечается людьми, в основном живущими частнособственническими интересами, то пока Клава в своём временном безсознании упирался головой в землю, Михаил вполне мог, с удовольствием поглядывая на него сверху, выкурить сигарету, присев на скамейку и опираясь на него ногами для большего комфорта и удовольствия. А чтобы уж совсем ему было довольно сидеть, то он прикрыл Клаву всё той же газеткой и, глядя на неё, таким образом почитывал статьи из газеты, которые теперь косвенно и со своей ассоциацией касались лежащего под ними Клавы.

— Сегодня в одной из парковых зон города было обнаружено очередное, уже третье за последнюю неделю тело без признаков сознательной жизни. Что даёт нам основания утверждать, что объявился серийный убийца. Чья мотивация убийственных поступков пока что не выяснена. «Без понимания мотивов действий преступника, задача его поиска всегда осложняется», — сказал неназвавшийся представитель следственной группы, майор Б. Хм. — Задумчиво хмыкнул над прочитанным Михаил, многозначительно посмотрел на Клаву, головой выглядывающего из-под газеты и смешно для себя его вопросил. — Может им добавить новую улику? — А вот это обращение Михаила к Клаве приводит того в себя. И он с полным непониманием происходящего смотрит перед собой, затем видимо заметив боковым зрением Михаила, переводит недоумевающий взгляд на него и пытается понять, что с ним сейчас происходит.

— Вздремнул ты немного. — Говорит Михаил, сверху поглядывая на Клаву.

— И много я проспал? — спрашивает Клава, выбираясь из-под газеты и присаживаясь пока что туда, где лежал.

— Может и целую жизнь. Главное, чтобы не всё и не было поздно. — Михаил видимо специально говорит всякую непонятность, чтобы Клаве было сложнее на ноги встать.

А Клаве, в общем-то, не до всех этих доразумений, и он, взявшись рукой за бровь, пытается собраться с мыслями и удержать себя в состоянии покоя. Итак, пока Михаил не приходит к нему на выручку и за подмышки не поднимает его на ноги, и затем садит на скамейку.

— Дай, посмотрю. — Говорит Михаил, отнимая его руку от лица. — Для первого раза сойдёт. — Заглянув в лицо Клавы, сделал невразумительные для Клавы выводы Михаил, стоя напротив него. Но Клава не стал у него спрашивать, на что он тут ещё намекает (второго раза он точно не потерпит), да и не дал ему такой возможности Михаил, вдруг наклонившийся и принявшийся что-то искать вокруг скамейки. А когда человек что-то ищет, или демонстрирует поисковые действия, то тут о себе забываешь и начинаешь, спрашивая себя: «Что он ищет?», следовать своим взглядом за взглядом ищущего и не пойми что человека (даже в том случае, если он это потерянное ищет в тебе).

А Михаил, этот ищущий сейчас человек, само собой, держит всё в тайне и не торопится посвящать в свои планы Клаву. А всё потому, как думается Клаве, что он и сам не знает, что ищет. А, прежде чем что-то начать искать, нужно эту вещь потерять — вот такой прагматичный подход у Клавы к искомым вещам. А если его спросить о людях первооткрывателях, земель, истин и ещё чего-то такого земного, то у него есть на это такой ответ: они от рождения потерянные были люди, вот они себя и в первую очередь искали посредством всех этих первооткрытий.

Но эта его мысль оказалась преждевременной. Михаил в один момент вдруг задерживается на одном месте и, видимо заметив нечто похожее на искомое, опускает руку, чтобы приподнять найденное. И как сейчас видится Клавой, то Михаил не слишком избирателен в деле поисков, и его вполне удовлетворит осколок стекла из-под бутылки.

— И для чего оно тебе? — всё же интересуется Клава. Михаил смотрит на него и говорит. — А разве не ясно. — Михаил вновь начинает со своего придирчивого отношения к умственным способностям Клавы. — Если ты в сопровождении меня явишься домой и будешь в единственном лице в таком непревзойдённом виде, то, что о тебе и обо мне подумают твои близкие.

— Что? — непонимающе спросил Клава. А усмехнувшийся Михаил и не ожидал от него другого ответа услышать. — А то, что тебя в подворотне отлупили, и ты даже не смог дать сдачи. И только моё появление спасло тебя от больших неприятностей. И хотя тебя на глазах пожалеют, но это будет жалобная снисходительность к слабаку и трусу. Тогда как я буду смотреться в глазах твоих близких, а в частности твоей супруги, героем, спасших тебя от слёз и одинокого нытья по дороге домой. — Клаве же крайне не понравилась такая упомянутая Михаилом частность, и он потребовал от него объяснений, как это стекло изменит эту ситуацию в необходимую для него сторону.

— Всё просто. Твоя Клава увидит, что и я не избежал последствий ударов этой судьбы и решит, что ты не только в слезах посиживал в стороне, а ты вместе со мной принимал деятельное участие в приведение хулиганствующих элементов к ответу. А я это подтвержу. — Утвердил своё решение Михаил и этим куском стекла резанул себя от верхней брови левого глаза вниз до половины щеки.

— Ну как я тебе? — в злобном оскале, но с прежней усмешкой, вопросил Клаву Михаил.

— Лишь бы Клаве был никак. — Про себя затревожился Клава, увидев, как Михаил преобразился. И теперь, в этом кровавом, со шрамом ореоле, он выглядел так, как выглядят в приключенческих фильмах брутальные злодеи, берущие разных красоток на абордаж своей злодейской харизмой. И Клаве даже несколько передумалось идти с ним домой, а также захотелось взять стекло и добавить себе на лицо этой злодейской харизмы. Но он вновь на полшага от Михаила отстаёт и тот свистом останавливает такси, и они оставляют, прикипевшую к их задам скамейку.

Глава

4

Правило «По одёжке встречают, а по уму провожают» никто не отменял. И, поэтому, к походу в гости, а тем более домой, нужно подходить с умом.

— Так, прежде чем войти, я тебе должен сказать… — Остановившись у крыльца своего вполне себе приличного по стандартам Михаила дома, обратился к нему Клава с этим предваряющим вход в гости предупреждением. Но что он дальше скажет, то об этом Михаил догадывается, не раз уже в своей жизни проходя через вот такие гостевые этапы: вот так в вечерний просвет заявляясь в гости по настойчивой, между прочим, просьбе своего, буквально сегодня познакомились нового знакомого, что не мешало тому заверять Михаила в том, что он его всю жизнь знает и отныне они неразлучны. Где он по подходу к крыльцу своего дома или же к двери своей квартиры, интуитивно начинал соображать и понимать не всю свою независимость в этой жизни, и что за этой дверью есть кто-то, кто изо дня в день даже не покушается на его независимость суждения, а просто-напросто гнобит.

Но отступать уже несколько поздно, когда новый знакомый Михаила выказался перед ним столь величавым и с амбициями человеком. И он лишь ради душевного спокойствия домашних и соседей, кто чутко спит, а больше, конечно, не спит и соображает, по какому на этот раз поводу закатить скандал, — чует сволочь, когда я особенно чуток к ложным обвинениям, — предупреждает Михаила: Значит так, после первой не стоит связываться со свояком (он отсидевший своё, но всегда готов повторить), а вот тёще непременно стоит указать на её место в кладовке, — туда мы её хитростью заманим. Что же касается тестя, то он милейший человек, и мы его выставим в коридор, встречать обязательно припрущихся соседей, всегда очень крикливых, и сегодня, как я полагаю, растревоженных нашим шумным единоборством со свояком на руках.

Ну а насчёт своей супруги новый знакомый Михаила, то ли позабыл, то ли упустил её из виду, и как вскоре по открытию дверей в квартиру выясняется, то очень зря. И что-то из темноты прихожей прилетевшее в самую голову нового знакомого Михаила, ставит точку в этом их кратковременном знакомстве, складывая его в ноги. Ну а Михаил своё дело сделал, он проводил до дверей своего знакомого, а дальше он не напрашивался и быстро ретируется прочь.

Но сейчас, как вдруг краем уха слышит и выясняет Михаил, несколько другая история, и возникшие затруднения при входе в дом Клавы носят другого рода характер.

— Я тебе уже говорил, как мою супругу зовут. — Сказал Клава. На что Михаил угукнул и Клава продолжил. — И сам понимаешь, какие, больше недоразумения, чем сложности, накладывают идентичные имена на вместе проживающих людей.

— Только отчасти, — сказал Михаил, — а так мне, кажется, что в этом вопросе больше плюсов, чем минусов.

— Да, есть в этом деле свои плюсы. — Согласился Клава. — Но только больше для нас, а не для наших гостей и знакомых. Так что мы для большего удобства наших гостей изменяем свои имена на более отличительные что ли.

— А на самом деле для чего вы это делаете? — со своей хитростью и пониманием не простоты Клавы, спросил Михаил. А Клава вдруг покраснел в ушах и тем самым удостоверил Михаила в его подозрениях насчёт Клавы. А Клава ничего лучшего не придумал, как скрыть это своё смущение, напомнив Михаилу, под чьей крышей он сегодня будет находиться, и может даже будет приглашён к столу.

— Я всё понял. — Понуро сказал Михаил и тут же спросил Клаву. — Так как же мне тебя у тебя дома звать? А как позвать твою жену, если ты вдруг на длительное время отлучишься в винный погреб, а мне нужно будет показать спальню? — И Клаве видно, что Михаил неисправим, и он, махнув на него рукой, говорит. — Меня Нико, а супругу Мати.

— И откуда возникла такая потребность так назваться? — поинтересовался Михаил.

— Ну, сегодня… — Клава, а с этой поры Нико, хотел было всё объяснить со здравомыслящей, без всяких смешков точки зрения, но Михаил его перебил, спросив: «Так это у вас не первое переименование, как я понимаю?».

— Ну, да. — А Клава, то есть Нико (как всё-таки сложно привыкать к новому имени) и не поймёт, что его так удивляет. Сам поди что применяет разные ласкательно-уменьшительные словечки и именования к своим временным знакомым женского рода, кто и непонятно для Нико, по каким причинам иногда допускает до себя вот таких типов, как Михаил (наверняка, жалея их — у женского пола просто в крови жалость вот к такому неустроенному в жизни контингенту, и ему иногда требуется так себя жалостливо проявить, или снизойти), а тут для него всё это вселенская новость.

Но Михаил в своей упёртости и ханжестве не сдвигаем (первым кричит «держи вора» сам вор) и он начинает тут строить свои насмешливые предположения. — Я, как понимаю, то вы по каким-то значимым для вас датам делаете эти именные замены. Интересно было бы узнать, как вы вдохновляетесь. — А вот тут Клава срезает Михаила на его бахвальстве.

— Поспешу вас не обрадовать, господин насмешник. — Язвительно так заявил Нико, хотя для этого момента лучше подходит Клава. — В нашем репертуаре нет, ни Бонни с Клайдом, ни Цезаря с Клеопатрой, ни… — а вот дальше Клавы не хватило. И тут Михаилом могли сделаться два вывода, либо Клава не слишком эрудирован и начитан, либо… А вот это либо и для Михаила, живущего другими проблемами и мироощущением, было недоступно.

Впрочем, он не собирался разжигать ненависть в сердце Клавы и поэтому спросил его. — Так что значат ваши сегодняшние имена, как понимаю, отобранные вами к новой вехе твоей жизни, первому твоему выходу на работу. — Клава же успокоился и рассудительно, ровным голосом объяснил это так:

— Ник сокращённо от Никнейм, это сетевое имя, так называемый псевдоним, ещё неполновесное имя. Что как раз и отвечает мне, человеку, только вставшему на путь зарабатывания себе имени. Ну а Мати, это от Мата Хари. Без крепких тылов, а также без разведки, трудно продвигаться вперёд. — Михаил внимательно посмотрел на Клаву-Нико, и протянул ему руку для рукопожатия.

Когда же их новое понимание друг друга было так закреплено рукопожатием, они, наконец-то, выдвинулись к дверям дома. Где Клава-Нико несколько растерял в себе уверенности по приближению к двери, и когда они остановились у дверей, то он не стал тянуть руку к звонку, а в своей поддержке посмотрел на Михаила.

— Не тушуйся, я если что, то разговор поддержу. — Сказал Михаил как раз то, чего больше всего боялся Клава, вдруг испугавшийся остаться в тени своего напарника. А ведь сегодня его день и он должен сегодня сиять, как никогда не сиял до этого. Но уже ничего не поделаешь, и раз сложились так обстоятельства, то так тому и быть. И Клава-Нико глубоко выдыхает и нажимает кнопку звонка. И начинает тут же прислушиваться, не упало ли чего там, и не покатился ли кто-нибудь там по ступеням лестницы. Ведь сегодня для него знаковый день, и наверняка вся родня со стороны его супруги в курсе этого, и само собой не захочет пропустить мимо себя этот наиважнейший день. И только он за порог, как Артемида Сизифовна, ещё загодя всё от его Клавы об этом событии узнавшая, — вот видите мама, он не такой, каким вы его передо мной выставляли, и он не собирается на моей шее сидеть и подбираться к вашим деньгам, — тут как тут и только с виду желает ему всего хорошего.

— Ну-ну, посмотрим, — с таким многозначением качает головой Артемида Сизифовна в ответ на радостные сообщения Клавы, что не заподозрить её в том, что она больше, чем показывает знает, просто невозможно. Вот и Клава всё это замечает и с тревогой в глазах спрашивает её. — Мама, ты что-то знаешь? — А Артемида Сизифовна, надо обязательно заметить, до чего же упёртая и настойчивая в своей самоидентичности гражданка, как она говорит, голубых кровей, и она будет до последнего гнуть свою выбранную линию по дискредитации не своего выбора.

Не зря она своему папаше, Сизифу, ловкачу из ловкачей, в наказание была дадена, и он так и не осилил её характер, так до сих пор с нею мучаясь. Это у них семейное проклятие что ли, или такая генетика (мифологии и в современной жизни имеют место), ведь и Клава точно такая же, как и Артемида Сизифовна, закоренелая самобытность. И если она упрётся во что-то, то её никак не подвинешь. О чём прекрасно все в её семье знают, но ничего не могут, ни с ней, ни с собой поделать, раз за разом к ней подступаясь для того чтобы превозмочь её упорство (вот такое для их семьи наказание).

А Артемида Сизифовна, вот же наказание для своего отца, делает недоумённый вид и крайне удивлена таким предположениям со стороны своей дочери (один в один упёртости), которая о своих планах с ней не советуется и если что случилось, то ставит перед фактом случившегося.

— Ты меня ещё об этом спрашиваешь! — удивляется Артемида Сизифовна. — Когда я твоего охламона только тогда увидела, когда ты всё за него для себя решила, а теперь ещё удивляешься, что я к нему присматриваюсь. — Артемида Сизифовна с горечью разводит руки, указывая Клаве на её слишком поспешную самостоятельность. Ну а Клава, прекрасно зная, к чему ведёт этот разговор Артемида Сизифовна, еле удерживая радость на лице, через сжатые зубы ей строго говорит. — Можешь и не пытаться меня сегодня расстраивать. Не получится. — С чем она уходит на кухню, где начинает всё готовить к приходу Клавдия.

Вот почему даже здесь, на пороге дверей, ощущается исходящий из дома, и начинающий подвывающе действовать на желудок аромат вкуснятины. И видно не только по лицу Клавдия, но и по вытянувшейся физиономии Михаила, что они ощутили запах того, как Клавдия дома ждут. И, судя по ответному журчанию в их желудках и аппетитно вытянувшихся лицах, то его правильно дома ждут. И оттого хочется домой идти, и не засиживаться за полночь на работе, где бывает так, что тоже самое, что и дома есть — супы быстрого приготовления или быстрая доставка из какой-нибудь пиццерии.

А вот тут даже не принюхался, а тебя с порога обдало этим горячим ожиданием, и ты не просто в голове закружился от счастья и предощущения своей встречи со своей хозяйкой, а готов даже воздать вначале ей должное, а уж затем отдать должное пирогам (а то на полный желудок ко сну сразу клонит).

И Клавдий, одурманенный немного ароматом домашней кухни, позволил себе снисходительный взгляд в сторону угрюмого Михаила, явно прикручиневшегося и позавидовавшего ему, кого вон как ждут дома в отличие от него.

Но вот из-за двери доносится приближающийся шум шагов, похожий на постукивание каблучков (она и приоделась к моему приходу, потеплел в душе Клавдий), и Клавдий с Михаилом замерли в ожидании открытия дверей и их встречи. Где они за всеми этими головокружительными запахами домашней кухни и смущающими желудок ароматами, и позабыли о том, что они сейчас несут в себе — отвагу и всякое геройство, которое живо размазано на их лицах и частями распределено в костюмах. Но только они это упустили в себе, тогда как открывшая дверь Мати (Клава), в момент всё это за ними заметила и с округлением глаз испугалась.

А с этого момента… Даже не с этого момента, а в один момент, что никто из здесь находящихся людей, а особенно Михаил, кого это коснулось в первую очередь, и сообразить не успели, что сейчас происходит, — Мати, как разъярённая пантера (она была брюнеткой) в один прыжок сокращает расстояние между собой и Михаилом и, не давая ему опомниться или хотя бы понять, что сейчас происходит, набрасывается на него своими миниатюрными кулачками, которыми она начала барабанной дробью бить ему в грудь. А обалдевший от всего сейчас происходящего Нико, кто стоит в стороне в качестве зрителя, и кого пока никак не коснулась эта экспрессивность действий Мати, расплылся в радостной улыбке и с нескрываемой долей радости наблюдает за тем, как Михаил с каждым ударом Мати вгоняется в осадок, а не в усталость, как бы себя оправдать не хотел сам Михаил.

Но что-то с самого начало не задалось и пошло не так, и с этого момента имело место другое продолжение. А с этого момента… Нико и не понял сразу, что стало причиной такой переменчивости в лице своей супруги, которая так быстро изменила на него взгляды, как будто ждала не его, а кого-то другого. И Нико хотел было с издёвкой задаться вопросом: «Вы, как я посмотрю, не рады меня видеть», но Мати опережает его и своими предпринятыми действиями ставит в какое-то странное и отчасти неловкое положение Нико.

— Это кто? — так для проформы посмотрев на Нико (а чего на него смотреть, когда на него уже столько раз смотрено), с несколько ошарашенным видом уставившись на Михаила, нервным голосом вопрошает Мати. А Нико и не успевает обидеться за такое своё отодвигание на задний план и не замечание Мати, — возможно Мати находится в нервном шоке, вот и реагирует так спорно, — а всё потому, что до всего этого, дело пока не доходит — так восхитительно выглядит Мати в таком своём ошалелом виде (в ней, а точнее в лице, есть место для всего: от волнующего удивления, до возбуждающей отваги). Да и при этом он и не знает, что ей сказать и как представить Михаила.

Ну а раз они молчат, то слово берёт Мати. — Что вам нужно от нас? — а вот это уже вопрос на засыпку, на который уж точно вот так сразу и не ответишь, даже если и знал ответ. Например, такой: Этому гражданину приспичило, вот он и попросился.

И что-то подсказывает, что и этого не будет для Мати достаточно, чтобы впустить в дом Нико, а уж что говорить за Михаила. И тут уже у самого Нико в голове начинают возникать свои вопросы к такому странному поведению Мати. — С чего она так взбеленилась-то? Что в нас…а может в ней не так? — и только Нико вопросил себя, как Михаил берёт слово. Да не просто берёт, а с грозностью речи и намерений.

— Я вынужден признать своё поражение. Ты, Нико, оказался во всём прав. — Бросив взгляд на Нико, сказал Михаил. А вот это его заявление вносит некоторую разрядку между ними. И Мати вдруг с новой долей удивления вытянула свой юркий носик в сторону Нико, как некоторым тут же догадалось, а кому-то и так зналось, имевшего мнение или неосторожность на мнение за спиной своей супруги, которой сейчас чрезвычайно интересно было бы услышать такую невообразимую в своих ушах новость. Где Нико за её спиной и однозначно без соответствующего разрешения, смел нечто такое утверждать, что скорей наверняка, не имеет никаких оснований быть по той причине, что противоречит её воззрениям на эту тему.

— Ну-ну, — теперь уже устремившись взглядом на Нико, начала на него наседать Мати, — не бойся, скажи вслух, что ты там смел утверждать такого, что видимо касается меня, а я об этом ничегошеньки не знаю. — А Нико как-то весь разориентировался от всех этих неожиданных вступлений и вопросов, и только вопросительно делит свой взгляд между такой язвительной Мати и этим провокатором Михаилом. Который может сейчас всякую небылицу придумать, и ему Мати поверит, а своему супругу в последнюю очередь. И как понимается Нико, то Михаил не преминет этой возможностью воспользоваться. Вот только одного не знал Нико — насколько коварен этот Михаил.

И этот полный вероломства и хитрости Михаил, не действует на прямую, складывая в одну кучу правду и выдумку по итогу чего получается взрывная для мозга смесь, — да сказал, что вы не того ума гражданка, чтобы вас ставить заранее в известность о гостях, — услышав которую и не знаешь, что обо всём этом и, в частности Мати думать. А он берёт, и в присутствии Нико воздаёт должное привлекательности его супруги, которая при таком вечернем освещении и при такой готовности встретить своего непоседливого мужа, выглядит в тыщу (прямо так и сказал) раз соблазнительней Афродиты. И хотя Мати хотелось бы уточнить у этого неизвестного ей гражданина, со злодейской харизмой во всё лицо, кто такая эта Афродита и настолько она хороша, чтобы её сравнивать с ней, она не стала так открыто подпадать под злодейское обаяние этого гражданина, а не показала виду, что поверила ему.

— Ну вы и наговорите, лишь бы попасть в дом, где вкусно пахнет и есть вино в бокалах. — Отмахнулась от этих комплиментов Михаила Мати. А вот Нико не такой лопух, чтобы не понимать, к чему все эти разговоры ведёт Мати — ждёт, не дождётся от него комплиментов. — Не дождётся! — решительно отстаивает свою позицию Нико попадать себе в дом без всяких условий. Правда не так решительно, а с не большими послаблениями: «По крайней мере, не при Михаиле».

— Я врать не приучен красивым и привлекательным дамам, — заявляет Михаил, — и поэтому и вам соврать не смогу по всё той же причине. И это ваше предположение также не нужно списывать со счетов, особенно когда так вкусно пахнет. Что уже одно указывает на то, что в доме имеется настоящая хозяйка. И только одно остаётся не выясненным: совершенна ли она. А что-то мне интуитивно, глядя на вас, подсказывает, что это именно так. А для того чтобы это прояснить, то нужно попробовать вино из бокалов. — Вот как ловко умеет подводить к желаемому результату Михаил.

И Мати чуть ли не убеждена этим харизматичным незнакомцем, впустить его в себе в дом, чтобы он выпил всё дома вино и наговорил ей всяких глупостей, но очень приятных для неё. И на этот раз только Нико сохраняет здравость мысли, хоть и вспыльчивом виде. И пока Мати не успела окончательно подпасть под обаяние Михаила, он встревает в общение между ними. — Да что всё это значит?! — И пока Михаил и Мати в недоумении смотрят на него и ждут от него объяснения этой его вспышки, Нико изловчается на хитрость, которая полностью нивелирует представленный Михаилом образ понимающего женские души и прихоти соблазнителя.

— Так ты хочешь знать, о чём он тут со мной поспорил? — с истеричными нотками вопрошает Мати Нико. И хотя по её виду не скажешь, что она хочет это знать (а Михаил точно не знает), Нико обрушивает на неё всю сложную правду о подлеце Михаиле, кто использует в личных целях доверившихся ему красивых домохозяек, и кого, конечно, он бы в дом не пустил, но он его чем-то к этому вынудил.

— Он сказал, да ещё с апломбом, что ему пяти минут хватит, чтобы задурить тебе голову и завладеть твоей душой. А для этого всего-то нужно, наврать тебе в три короба хвалебных слов, и дело в шляпе. — Заявил Нико. И ему сперва никто не поверил в это, и тогда он для большей убедительности добавил имевший своё место художественный диалог между ним и этим проходимцем Михаилом.

— «А если твоя супруга страшна, как смерть, то это даже лучше. Таких легче убедить во вранье на их счёт», — вот так он бахвалился, — яростно заявил Нико. И понятно, что эти слова крепко зацепили Мати, бросившей уже свой яростный взгляд в сторону этого злодея с дьявольской душой. А Михаил и не успел ей ответить, как со стороны Нико звучит задокументированное на лице доказательство этих его слов. — И я этого уже стерпеть не смог и бросился на него с кулаками. — А вот что дальше произошло, то никто из здесь стоящих на крыльце людей, окромя только Мати, сразу и не сообразил.

И только Нико добавил: «А он значит…», как она, резко схватив его за отворот пиджака, в момент втягивает его внутрь дома, и с той же моментальностью захлопывает дверь и закрывает её ключ, оставляя вогнанного этим событием в умственный ступор Михаила перед лицом закрытых дверей. И теперь Михаил стоит, смотрит на двери и ничего сообразить не может, как, впрочем, и Нико, сбитый с толку такой резкой реакцией Мати и косяком прихожей, на который он налетел, когда был так неожиданно схвачен Мати.

И Нико хотел было спросить с Мати, что всё это значит, но появившаяся в её руках гантелька не позволяет ему так строго с неё спрашивать и он смягчает свой тон вопрошания.

— Ты это чего? — интересуется Нико, потирая свой ушибленный лоб.

— Я-то? — с огоньком в глазах, вызванного возбуждением, переспрашивает Мати. — Думаю, что защищаю наш дом. — Что-то не слишком серьёзно говорит Мати, что вынуждает Нико прибегнуть к серьёзности. — Разыгрываешь? — спрашивает Нико.

— А ты? — следует ответный вопрос.

— Есть немного. — Вынужден согласиться Нико.

— Тогда вперёд мыться и переодеваться, а я встречу твоего друга. — Сказала Мати, погрозив гантелькой в сторону дверей. Что видимо убедило Нико и он без лишних препирательств отправился выполнять указания Мати.

Ну а Мати открывает дверь на самую малость и, выглянув в этой приоткрытое пространство, строго спрашивает с Михаила, всё ещё пребывающего в раздумьях. — Проголодались?

И хотя вопрос в своей постановке несколько неожиданно звучит для Михаила, он, тем не менее, не собирается врать. — Есть такое дело. — Говорит Михаил.

— А что любите? — спрашивает Мати.

— В хорошей компании всё вкусно. — Отвечает Михаил.

— Тогда… — говорит Мати, раскрывая дверь и, внимательно осматривая Михаила. — Такому пирату как вы, хоть и всё к вашему харизматичному лицу, но не помешает переодеться в чистое. Следуйте за мной, пират. — Мати разворачивается и начинает движение внутрь дома. А Михаил честно сказать, восхищён таким её подходом к себе. И пиратом он готов слыть, раз она так хочет этого. И Михаил, чуть было не запнувшись на пороге, устремляется за ней внутрь дома.

Пока же, а на это времени много не понадобилось, Нико и Михаил обустраивали себя в чистой одежде, где первый сам с этим делом, вытаскивая из шкафа одежду, разбирался, а второй надевал на себя то, что ему было дадено в его распоряжение, Мати спустилась на первый этаж, в гостиную, и что-то там принялась делать. А вот за что она взялась, а может просто села, раз у неё всё было готово к встрече Нико, но только одного, то этого кроме неё никто не знал, и оттого Нико больше всех было интересно — не любил он ничего упускать из виду, когда был дома. Нико был в некоторой степени собственником в отличие от Клавдия, кому наоборот, претила всякая собственность. Как это бывает и помещается в одном человеке? То всё очень понятно и объяснимо, если ты разносторонняя, а не в одной плоскости живущая личность.

Так что вполне понятно, что Нико первым появился в гостиной. Но при этом повёл себя более чем странно, как будто в первый раз здесь оказался и оттого проявил повышенную внимательность к красиво сервированному столу и ко всему что было вокруг. Что несколько простительно ему, видно с дороги сильно проголодавшемуся, но вот не обращать внимание на то, в чём тебя встречает твоя супруга, так весь день готовящаяся к этой его встрече с этой новой причёской и сколько было платьев перемерено с туфлями, то это верх неделикатности и оскорбительно. О чём Мати, конечно, ему не заметит (а она, между прочим, простила ему тот розыгрыш в дверях дома), а только лишь надует губки и спросит. — И чего потеряли? Или может всё-таки, если вам этого, конечно, не жалко, поделитесь со мной последними новостями.

А тональность заданного Мати вопроса, уже должна была подсказать и начала подсказывать Нико о его оплошности в деле своей слепоты по отношению к ней, и само собой недопустимости такого своего эгоистичного поведения, но вдруг появление Михаила не даёт возможности Нико исправиться и оправдаться.

Ну а Мати, посчитав, что достаточно времени дала Нико для исправления своих ошибок, решает действовать так, как ей подсказывает её природа — если ты не замечаешься одними, то всегда найдутся те, кто всё это и то замечает. А как только это произойдёт, то это заметит и тот, кто первым обязан был заметить. И лучше бы он поскорее это сделал, а то бывает так, что может быть и поздно.

— Вот это совсем другое дело. — Обратилась к Михаилу Мати, выдвинувшись его встречать. — Вам этот костюм даже больше к лицу, чем Нико. — А это уже укол в сторону Нико.

— Вы так думаете? — из вежливости спросил Михаил, оглядывая себя в этом пижамном костюме, надевать который ему было как-то не по себе и непривычно. Он никогда не надевал таких костюмов, считая их носителей придурками. Правда такой поворот во всём этом деле, к которому подвела Мати, к которой он начал испытывать скромную симпатию, ему определённо нравился. И он тут бы мог и от себя много чего добавить, — давайте всё расставим по своим местам: кто в парадном костюме (это Нико), тот к столу, а кто в спальном, то вам Мати, во всём универсальная женщина, со мной по пути, — но удержал себя от такой заносчивости, видя как Нико насупился и присматривается к этому пижамному комплекту, надетому на него.

А то, что Нико так надулся, то видимо тот укол, которым его кольнула Мати, содержал в себе изрядную дозу желчи, которой наполняются люди из-за казалось бы самых ничтожных пустяков — ну не по их вышло, вот они и надуваются, и начинают всё вокруг видеть в раздутом из мухи виде. И они бы и хотели выдохнуть из себя эту раздутость, но что-то у них в горле застряло в першении, и они уже никак не могут сделать одно, извини-признание, и так и ходят надувшись, пока не лопнут.

— Не думаю, а вижу. — Остановившись напротив Михаила, прямо всех срезает Мати пристальностью своего взгляда на Михаила, где её прямо и выразительно выпрямившиеся плечи так и говорят чуть позади стоящему Нико, — видишь, как я вижу, слепец!

А Нико, конечно, видит всё это, и видеть больше не хочет видеть, демонстративно направившись к столу. А Мати всё это замечает и тут же реагирует. — А Нико вечно спешит. Что, проголодался милый? — повернувшись в сторону Нико, с явной подковыркой спрашивает Мати.

А Нико хоть и на самом деле проголодался, но сейчас он плюс ко всему этому своему проголоданию проголодался из принципа. — А вот тебя никогда не дождёшься. — Бросает свой укол в сторону Мати Нико. Но разве он не знает с кем связался (а и вправду говорит Мати, что он вечно спешит) и у Мати на каждую его шпильку есть свои две — словесная и настоящая. Правда, при этом Мати умеет держать себя в рамках приличий и не будет его ставить в неловкое положение, указав ему на некоторые обстоятельства его поведения, где быстрота и скорость своего поведения не является большим преимуществом. А она взяла под руку Михаила и предложила его провести к лучшему месту за столом.

А Нико всё это дело услышал и решил их опередить. Но вот какое место за столом самое лучшее, то он тут впопыхах и позабыл. Что в результате приводит его к тому месту, где он всегда и сидел — с торца одного из концов стола, находящегося лицом к выходу. Но как сейчас же им выясняется, то его проигрыш в этой части противостояния с Мати был предопределён. И вот тут-то и проявилась вся мстительная и коварная сущность Мати, усадившая Михаила сбоку он Нико, с продольной стороны стола, где могут поместиться ещё несколько гостей, — Нико при виде этого даже усмехнулся, — а сама обойдя стол, берёт и к потрясению Нико, с обращёнными к Михаилу словами: «А я сяду строго напротив вас. Мне, кажется, это лучшее место за столом и то, что вам здесь представится», садится, как и сказала, напротив него. И Нико и понять не может, что это себе позволяет Мати. Хотя вторая её фраза, обращённая к Михаилу, всё-таки прозвучала только в ревнивой голове Нико.

Ну а Мати, что за мстительная натура, не может остановиться и продолжает нервировать Нико, обращаясь только к Михаилу — берите это, берите то, и ни в чём себя не стесняйте и не ограничивайте. А тому это приятно слышать, и он не стесняет себя ни в чём и не ограничивает. Накладывая и того, и этого. А как только он свои тарелки чуть ли не переполнил, то вытянул ноги под столом, — и скорей всего, сняв там не только обувь, но и носки, чтобы полностью себя не стеснять на зло Нико, посчитавшего, что ему его удастся перехитрить (пусть задохнётся гад от злости, решил Михаил не мыть ноги), — и многозначительно посмотрел на полнёхонькие бутылки вина. А их, между прочим, он, Нико, собирался выпить наедине с Мати, а никак не с Михаилом. А посмей, да-да, именно так, посмей, а не позволь себе Нико заметить Михаилу: «Я себе такого никогда в гостях не позволяю делать», так Михаил в момент отбрешется, заявив, что его носки и так все в дырках, так что особой разницы нет, в них он или без них.

Но Михаила как-то всё это не волнует, и он с дальним намёком обращается к Мати. — А кто-то говорил, что бокалы уже наполнены.

— Вы очень внимательны ко мне. — В сопровождении зубовного скрежета Нико проговорила Мати.

— Только настолько, насколько разрешают и позволяют правила приличия. — Вот так откланялся Михаил, что не помешало Нико понять, на что это он тут смеет намекать. — Мол, если бы ваш супруг-лопух, в этот момент отошёл в уборную и всего этого не слышал, то я бы непременно себе не позволил соблюдать все эти ненужные правила для понравившихся друг другу людей. Мы ведь с вами натуры свободолюбивые и самодостаточные, так что для нас все эти правила фикция и никак иначе. И это я не с потолка взял, а потому что к вам, как вы выразились сказать, очень внимателен. — Что-то подобное подразумевалось под этими словами Михаила, который, только дай ему волю, выйдя в уборную, на этом бы не остановился и принялся бы демонстрировать перед Мати свою внимательность к ней, замечая в ней всё то, что ей бы было приятно быть замеченнным. А это наипервейший путь к сердцу замечательных молодых хозяек, за которыми перестали всё это замечать, считая это как само собой разумеющееся.

А между тем разговор за столом движется в своём дальнейшем направлении и не задерживается на эти разумения Нико, как бы он недовольно выглядел.

— Раз вы так последовательны, то вы не откажите мне и скажите правду насчёт хотя бы ваших предваряющих нашу встречу слов насчёт меня. Какая я вам представилась? — а вот этот вопрос Мати был не так-то прост, и эту её не простоту уловили все участники разговора за столом. И теперь опять, как и тогда на крыльце, многое зависело от Михаила, кто косвенным путём мог выставить Нико в любом свете. Правда, в итоге всё-таки решение принимать Мати, но почему-то Нико не сильно хочется, чтобы сегодня она как-то им была огорчена. Хотя причин для этого и нету.

— Мы о вас говорили и это безусловный факт. — Заговорил Михаил. — И этого я не буду и не могу очевидно отрицать. А иначе и не могло быть, когда идёшь к кому-то в гости и там тебя ждёт новое знакомство. А вот какое, то это каждому из нас в итоге делать вывод. Где Нико, опять же повторюсь, не мог поступить иначе, как только наполнить большей содержательностью свою вторую половинку, то есть вас, коя в данном случае выступала, как представляющее его лицо. И вам не трудно догадаться, в каких восхитительных эпитетах он вас описывал. — Михаил сделал паузу, чтобы дать всем выдохнуть от таких его чувствительных откровений, где так и хочется ногой дотянуться до интересующей тебя ноги и таким образом подмигнуться. Но там сейчас вытянулись ноги Михаила и всем заинтересованным в этом локальном действии лицам приходиться упираться взглядами в Михаила, боясь показать виду, что согласен к сдаче своих, есть им только одно оправдание, глупейших поступков.

Хотя стоп. И ногой Нико ощутилось, что кто-то, а он догадывается кто, всё-таки решился и, преодолев в себе нерешительность и, откинув всю эту ненужную шелуху ложной гордости, пошёл ему навстречу, протянув ногу под столом — мол, давай Ниша, эти все наши недоразумения и дутости оставим в прошлом и, как только уложим спать нашего гостя, то будем мириться всю ночь. А Нико не только не против, а он двумя ногами за, и готов заявить об этом немедленно, продемонстрировав ответную ножную реакцию. И только он собрался продвинуться ногами ответно дальше, как им вдруг через ощущения понимается, что ему в ногу толкается кошка, а точнее, кошка Маруся.

И Нико, обманутого в своих надеждах, такая злость берёт, — я ей готов был всё простить и пойти на всю ночь навстречу, а она так со мной, — что он со словами: «Брысь», отгоняет ногой кошку. Что не проходит мимо Мати, вытянувшей одну бровь вверх, как рыболовный крючок. Но при этом она полностью бровью не ведёт, сопровождая это своё действие жёстким замечанием в сторону Нико: А кошка-то вам чем не угодила?

После чего Мати, принципиально зорко посмотрев на Нико, специально тихо в ответ Михаилу проговорила: «Хотелось бы послушать, а то я немного забывчата», теперь глядя на Михаила.

— Заведу себе собаку. — Процедил в зубы Нико.

Михаил же, воодушевлённый происходящим за столом, самодовольно откидывается на спинку стула, и с этого самодовольного положения начинает резать слух Нико своими выдумками. И только то, что Михаил так словесно облагородил Нико перед Мати, не позволило Нико вмешаться в эти его россказни и заметить всем, что он об этом в первый раз слышит. К тому же поступи он так, то у Михаила всегда есть в запасе свой контраргумент — он уже со своей стороны может ему заметить, а точнее спросить с Нико, а что ж его так не возмущало, когда он в первый раз слышал, как он ему тут пел дифирамбы. Тогда как на самом деле ваш двуличный Нико, — а вот истинная мотивация для смены им имён, — в самых отрицательных красках, вас, милая Мати, описывал. И всё лишь для того, чтобы за счёт вас повысить свою самоидентификацию. Вот с таким ничтожным человеком живёте вы, Мати.

А Мати возьмёт и брякнет, что она об этом итак знает, но ничего с собой поделать не может, так как этот ничтожный Нико, полный нуль и пустой человек, полностью от неё зависящий и зависимый, без её благотворительности и сожаления на его счёт окончательно падёт и растворится в небытие. Но это опять в Нико слово взяла его желчь, которая никогда не была объективной и всё извратит.

А Михаил между тем, не перебитый Нико на полуслове, начинает тут разглагольствовать. — Так как я вас знал всего лишь со слов вашего супруга, то единственное, что я мог предположить в вас, то это вашу реакцию на приход к вам в гости незваного вами гостя. Вот я и предположил, что вы всё-таки будете не так довольно выглядеть, как бы этого хотелось. И настоящие причины этого лежат даже не в этом частном случае, а такова ваша природная сущность, налагающая на вас печать не полного довольства своим настоящим положением и супругом, как элементом, определяющим и отвечающим за это ваше положение. В общем, вы должны быть недовольны своим супругом.

— И на этот раз в чём он провинился? — с иронией задалась вопросом Мати, видимо желая таким образом опровергнуть в ничтожность эту гипотезу Михаила. Но это у неё вышло так неоднозначно, что теория Михаила, а скорее просто столовая выдумка, способствующая аппетиту, неожиданно получила в её лице для себя подтверждение.

— Чем? — переспросил Михаил, многозначительно посмотрев на Нико. — Я, конечно, не для этого заводил этот разговор, — я всего лишь хотел указать на физический закон, регулирующий счастье, где для его полноценности мы должны дополнять друг друга, — но если в этом возникла потребность, то…

— А сейчас мы это и узнаем. — Мати не даёт закончить Михаилу, перебивая его и, переведя всё своё внимание на Нико. — Так у нас есть в этом потребность? — прямо впившись взглядом в Нико, задалась вопросом Мати. А Нико придавленный её взглядом и пошевелиться не может даже в мыслях. Так что о каких ответах тут может идти речь. Ну а Мати продолжает наседать на него, задавая всё более и более провокационные вопросы. — Так значит, ты решил взять то, что по природному праву принадлежит мне. — Заявляет Мати, а Нико и не поймёт о чём это она. — Так ты теперь решил быть во всём недовольным и требовательным ко мне. Так? — вопрошает Мати. И само собой не получает ответа от сбитого с толка Нико. И поэтому она усиливает на него давление. — А ну, хватит скрывать, — требовательно заявляет Мати, — говори, чем ты недоволен? — И Нико начинает бегать глазами по сторонам, пропустив мимо себя проявившуюся на лице Мати улыбку. И пока Нико мечется по столу в поисках ответа на вопрос Мати, она берёт со стола бутылку и начинает наполнять бокалы.

Ну а Нико побегал, побегал рассеянным взглядом по столу, да и наткнулся на потрясшую его мысль. — А какого чёрта, на столе приготовлено столько столовых приборов?! — нервно вопросил себя Нико. — Она что, знала, что я приду не один, или же здесь что-то другое? — А вот это что-то другое, за занавесом загадки которого скрывается всякое, напрягает Нико, ни о чём таком не договаривавшегося с Мати, которая прекрасно знает, что это его день и он его хочет делить только с теми, с кем пожелает. А она значит, поддалась уговорам тех, кто всегда её настраивает против него (а они на этот раз подобрали к ней ключик, сделав отсылку к её характерному упорству) и всё сделала вопреки ему.

— И кто бы это мог быть? — для начала мысленно поинтересовался у Мати Нико.

— Это я на всякий случай, и как вижу, не пустой, — со всей своей простодушностью говорит Мати. А Нико не убеждается её заверениями, да и не хочет, когда он так рассержен на неё.

— А со своей стороны, никого не позвала? — с определённым намёком на некоторые, установленные им лица, спрашивает Нико.

— Я бы и позвала, да ты себя будешь чувствовать неловко и не в своей тарелке, если бы мои родственные гости сели за один стол вместе с тобой. — Вот прямо так заявляет Мати, нисколько не считаясь с чувствами Нико. И, конечно, он стерпеть слышать такое в свой адрес не может, и язвительно ей замечает. — Это маловероятно. — А Мати, само собой, по-своему интерпретирует его ответ и соглашается с ним, но только не так, как это должно быть.

— И то верно, — говорит Мати, — они с тобой за один стол, сказали, никогда не сядут. Так что мои гости пришли чуть раньше тебя, и уж не знаю, что там праздновали, твою удачу или поражение, раз ты со мной не спешишь делиться новостями, и всё самое вкусное поели, оставив тебе довольствоваться доедками. — А уж здесь Мати хватила лишнего, вогнав Нико в бледность лица, заставив его присматриваться к блюдам, где обязательно что-то такое отыщется, что в память о себе и напоминание ему, Нико, оставили те самые гости Мати, чьих ног, по их же заявлениям, здесь никогда не будет. Ну а что это может быть такое, то хотя этого Нико не знает, но он уверен в том, что только увидит эту знаковую вещь, то тут же догадается. И только он так подумал, ковыряясь вилкой в салате, как ему вдруг бросается в глаза рукав пижамного костюма Михаила, и вот чёрт, он его увидел по-новому.

— Так ведь это не мой костюм! — Нико в один взгляд на костюм, в который был одет Михаил, потрясло этим страшным откровением. — Но тогда чей он? — сглотнув комок и не зная чего, Нико, ухватившись руками за стол, бросил косой взгляд на Мати, беззаботно улыбающуюся и наливающую вино в бокалы. Затем он посмотрел на Михаила, слишком много себе позволяющим взглядом смотрящего на Мати, что вычеркивает его из подозреваемых лиц, и в итоге остановился на ведущей на второй этаж лестнице, маячившей в проёме двери, ведущей из гостиной в прихожую. — Того, кто сейчас там находится на втором этаже. — Нико аж холодком обдало от такого страшного для себя вывода. А вот представить себе, чего ждёт тот человек на втором этаже, чей пижамный костюм по его недосмотру и по своей оплошности Мати предоставила в распоряжение Михаила, то он этого и не представляет. Хотя и не без своих жуткого состава преступления догадок.

— Сейчас Мати напоит нас, — продолжая сглатывать всё набегающие и набегающие слюни, рассудил Нико, — а как только мы вырубимся, то тут-то он и спустится. Чтобы… — А дальше у Нико в голове начинает всё мутиться от невозможности представить всего коварства Мати и этого человека, кто на ещё неостывших их телах начнёт глумиться над ними, одной рукой накладывая себе в тарелку побольше съестного, а другой рукой держа бокал с вином и, надсмехаясь над ними.

— Что я говорил. — Ржёт этот мутный человек в мутных глазах Нико, свалившегося на пол, но ещё полностью не потерявшего сознание (чего видимо и хотел этот мутный человек, ставя перед Мати эту дозированную задачу: чуть больше половины бокала наливай и ни грамма больше), и смотрящего снизу вверх на стоящего над ним этого мутного человека. — Слабак твой Нико. И даже этот боров, — мутный человек ногой поддал под дышло Михаилу, из-за чего он застонал, — ему не поможет. — Здесь этот мутный человек смаканул из бокала и продолжил глумиться над их обездвиженными, но не потерявших чувствительность телами.

— Эта сволочь Нико, — вытирая свои ботинки об штанины Нико в задней их части, и возможно фигурально сплёвывая на него то, что у него в зубах застряло, терзает слух Нико этот мутный и как понял Нико, очень опасный тип, — явно начал о чём-то догадываться, раз заручился помощью этого борова, придя домой. Но он явно не рассчитывал на то, насколько ты расчётлива, подла и коварна на его счёт. А на мой, совсем наоборот. Так ведь, моя дорогуша. — Этот мутный негодяй без ножа режет слух Нико своими откровенными издевательствами над его верой в Мати.

А Мати и слова против не говорит этому мутному человеку, и как Нико, хоть и мутным сознанием понимает, то она полностью с ним согласна: «Она его, Нико, в расчёт берёт лишь в том случае, если это благостно сказывается на её счёте». А вот этого Нико мало понимает, так как он с этой согласной и расчётливой стороны Мати не знает. И если она бывает и соглашается, и считает, то никогда не напрямую и всегда с оговорками. А тут вон какая полная взаимовыручка и согласие.

— Да кто же ты тогда такой, раз Мати готова с тобой соглашаться и считаться? — нервно задаётся вопросом Нико и начинает всматриваться в ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж, где затаился этот опасный для него человек. И ему не удаётся добраться до этого некоего человека, пугающей натуры, и как кажется Нико, то он с ним знаком заочно и не только с помощью таких усмотрений. А всё потому, что на его пути встала Мати, вдруг заявившая: «Чего так всматриваешься. Не бойся, мы тебя не забыли. Давай, бери свой бокал». И Нико ничего не может поделать, как только на автомате взять, смотрящий на него полный бокал.

И вот Нико, с трудом удерживая бокал в своей руке, через фокус его стенок смотрит на Мати и видит её не замечание себя, с обращением к Михаилу. — Так кто же вы такой на самом деле? — задаётся вопросом Мати. А Нико, как ему самому выясняется, тоже интересно это узнать, и он своё внимание переводит на Михаила, при этом не забывая держать под контролем лестницу.

— Я-то? — удивлённо переспрашивает Михаил, явно набивая себе цену. — Надо подумать. — Добавляет Михаил и делает для виду задумчивое выражение лица, тогда как Нико отлично знает, что он знает, кто он таков и кем ему лучше перед ними представиться, чтобы его не заподозрили в именном подлоге. При этом Нико с некоторого момента времени ни в ком не был уверен, тем более в Михаиле, с кого на него смотрела пижама неизвестного собственника. И если первоначально Нико, как человек всё-таки неплохой и не без своей доверчивости к людям, записал Михаила в свои товарищи, кого сбил с ног ударной дозой снотворного мутный тип, то сейчас у него появились все основания думать (на это указывает эта пижама с чужого плеча, которая на удивление оказалась в пору Михаилу), что и Михаил не невинная жертва чьей-то злонамеренности, а он один сообщников, кто поставил перед собой цель его напоить и тем самым усыпить бдительность.

— А как только я очнусь от временного выпадения из реальности, то обнаружу себя в кругу тех самых людей родственной для Мати наружности, которые сами же говорили, что они на один гектар рядом со мной ассенизировать почву не сядут. М-да. — Задумался Нико. А пока он так на себя отвлекался, Михаил набил себе цену тем, что сказал такую прям чепуху в глазах Нико, которая почему-то нравится женскому полу и ими за такую чепуху не считается.

— Я, — явно врёт в ответ Михаил, — теперь и не представляю. Отбило напрочь память, как только вас увидел. — А Мати вместо того чтобы его подловить на многих нестыковках, однозначно верит Михаилу и даже его подбадривает улыбкой. Что невыносимо противно видеть Нико, и он, не желая больше видеть это творящееся на его глазах безобразие, поднимается из-за стола, поднимает бокал и, деля свой грозный взгляд между Мати и Михаилом, язвительно озвучивает свой тост. — Тогда выпьем за знакомство. И мы тогда быть может узнаем, кто мы есть на самом деле.

— Отличный тост. — Заявляет Михаил, вслед поднимаясь. — Я полностью его поддерживаю. — Ну а Мати деваться некуда, и она последней присоединяется ко всем. После чего звучит звон чокающихся бокалов и все тут стоящие, не сводя своего внимательного взгляда друг с друга, синхронно и звучными глотками начинают выпивать содержимое бокалов.

Когда же бокалы пустеют до последней капли, то на этот раз Мати берёт на себя ведущую роль, и она, как это показывается в кино, и оттого этот её поступок выглядел несколько театрально, яркостью своего искромётного взгляда затмив на мгновение свет освещения для всех, залихватски закидывает за спину свой бокал. После чего она зажмуривается в ожидании звона падения бокала. А как только он несколько досадливо и разбито отзванивается, то по её прямому взгляду на Михаила и боковому на Нико, им становится понятно, что настала их очередь и она от них непременно чего-то особенного ждёт. А уж оттого, сумеют ли они её удивить, будет зависеть её отношение к ним.

И тут без вопросов, каждый из них поддался на эту её зрительную провокацию, и каждый из них готов выпрыгнуть из штанов, чтобы её не только удивить, а потрясти в изумлении. И хотя Нико имеет больше прав на то, чтобы удивлять и потрясать Мати, как-никак пока ещё его законную супругу, всё-таки ему в этом деле сложнее по всё той же причине — медовый месяц на удивление закончился так давно, что уже и не вспомнишь. И если он даже выпрыгнет из своих штанов, то разве этим можно удивить его супругу, которая уже тыщу раз (вот так прямо и сказала) видела в живую всю эту его эквилибристику.

А вот Михаилу в этом деле куда легче, хоть он и не находится в таких допустимых до Мати отношениях с ней. И для Мати в нём всё будет ново, даже если он ничего особенного не придумает, а покажет ей всего лишь язык и сопроводит этот свой показ самым обычным, но ласковым словом.

Так что вполне понятно, как напряглись лица и вполне вероятно и всё остальное в Михаиле и Нико, когда на них так ожидающе посмотрела Мати. Где Мати не просто ждёт, а усиливает кульминацию своего ожидание тем, что начинает вести свой отчёт.

— Пять, четыре, даю последний шанс подумать, — не просто считает, а как будто отчитывает Михаила и Нико Мати, переводя свой взгляд от одного к другому. — Три, два, закрываю глаза. — Мати и вправду закрывает глаза. — И на счёт один. Один! — и только Мати выстреливает вслух это своё «один», как на всю гостиную раздаётся грохот упавших на пол тел. И глядя на Мати, округлившую свои глаза от удивления, можно сказать, что Михаилу и Нико всё-таки удалось её удивить. И не просто удивить, а без претензий друг к другу.

Глава

5

Что есть неожиданность, как не следствие ожиданий. Хоть часто и бывает, что обратных.

— Значит так, — как и должно вести всякому руководству, не встречая взглядом вызванных к себе в кабинет подчинённых, с порога обратился к ним Альтернатив Каутский, в своём кабинете царь и бог, и здесь ему никто слова поперёк и против не смеет сказать, окромя только уборщицы, кто, явно действуя в сговоре с людьми, угнетаемыми волей Каутского, то есть находящимися у него в подчинении, не только много себе позволяет по отношению к нему в кабинете, — тьфу, опять наследил пакостник, а ну подними ноги, оболтус, — но бывает итак, что и выгоняет его из кабинета: «А ну давай вали отседова, будешь только мозолить мне глаза».

А Михаил с Клавдием, ещё с утра и не продравшие, как следует свои глаза, которые они сомкнули в самом позднем для них времени (это тогда, когда не помнят) и, не успевшие ещё между собой многие вопросы выяснить и разъяснить, например: «А ты куда пропал и где всю ночь спал? — это был вопрос Клавдия к Михаилу, кого он поутру и не обнаружил у себя дома (у Михаила пока ещё не с формулировались вопросы)», как остановились на пороге кабинета Каутского, так и ничего и не сообразить не могут, так их пошатывает от вчерашнего (слишком большой разгон они сразу взяли).

Ну а такое затишье заставляет Каутского оторвать своё лицо от своего рабочего стола, в отражение поверхности которого он наблюдал за тем, как он величаво и бабам нравится выглядит. Затем он смотрит на стоящих на пороге Михаила с Клавдием, и что-то заподозрив в них, начинает присматриваться. А как только он к ним присмотрелся, то он с начинающей проявляться на лице радостной улыбкой поднимается из-за стола и, устремившись взглядом на Клавдия, начинает к нему приближаться.

— Дай-ка я на тебя посмотрю. — Подойдя к Клаве, а Клавдия мы пока что забудем, сказал Каутский, схватив его за плечи и, начав его подкручивать под лучший свет, чтобы с большим удовольствием рассмотреть то, что вылилось в свою синеву у него под глазом после вчерашнего удара Михаила. Когда же Каутский с трудом скрывая радость насладился видами Клавы, он делается серьёзным и с этой серьёзностью обращается к Михаилу. — А ты куда смотрел? — А Михаил на этот момент стоял к Каутскому не той стороной, на которой зиял шрам от пореза стеклом и поэтому претензия Каутского в нему была вполне себе обоснованной. При этом Михаил эту точку зрения на себя со стороны Каутского не только не разделял, а он к тому же не видел того, что по нему не видел Каутский. И он с этой позиции, в удивлении развёл руками и хотел ещё что-то от себя добавить, но в этот момент он повернулся к Каутскому как раз той самой стороной своего лица, которое была отмечена этим героизмом и отвагой, и Каутский, увидев, как Михаил на это всё дело с новичком смотрел, вынужден был дать заднюю. Правда в своей начальствующей манере.

— Да. Теперь вижу. — Предупредил возмущение Михаила Каутский. — Что вы не доросли до самостоятельного дела. И дай вам волю, — а я заметьте, пошёл вам на встречу, — то вы весь город верх дном перевернёте. — С наигранной суровостью проговорил Каутский, начав вышагивать вдоль кабинета. Когда же он достиг своего стола, то он задом присаживается на его край, складывает на груди крест-накрест руки и, с любопытством посмотрев на Михаила с Клавой, спрашивает их. — И чего вы такого интересного нарыли, как понимаю, не только носом, что это привело к таким интеллектуальным последствиям? Наверняка, что-то интригующее.

Ну а Клава не решается ответить, хоть он и ведущий в этой спайке журналист, и слово берёт Михаил, как всеми в общем, и ожидалось. — Вы о нас слишком высокого и хорошего мнения, что не плохо, нами ценится и всегда помнится, но хотя всё именно так, всё-таки ещё рано о чём-то говорить по существу, и нам надо ещё время.

А Каутский от Михаила другого и не ожидал услышать, и он поэтому подступается к Клаве, во всех смыслах этого слова. — Ну а что вы, как понимаю, теперь Клавдий с большой буквы, скажите. Как вас, а может кого-то другого, из соперничающего вашей фамилии клана тех же Крассов, Марцелов, а может и самих Цезарей, угораздило так или по-другому отделаться при обоюдоострой встрече. — Но Клава сегодня ещё более неповоротлив на сообразительность. И, хотя он слышит и видит, куда и в какую сторону гнёт Каутский, — в сторону над ним насмешки, — тем не менее, он пока что не отвечает ему. А тому только того и надо — нужно Каутскому на ком-то отыграться после утренней встречи с уборщицей в его кабинете, которая в очередной раз вывела его из себя.

Так она, не имея, ни ума, ни фантазии, в той же последовательности прошлась тряпкой по всем пыльным местам в его кабинете, где как всегда к большой неожиданности Каутского (а ведь он каждый раз готовился к этой встрече), зацепила его плешь тряпкой. — Да как это безобразие, собственно, понимать?! — как обычно возмутился Каутский. — Слишком пыльно там. Вот так и понимай это там своё безобразие. — По своему обыкновению, бесстрастно парировала выпад Каутского уборщица баба Люба.

А Каутский, сбитый с толку такой прямой непосредственностью бабы Любы, которая говорят в курилке, умеет зрить в самую суть и корень, — и лучше ей наперекор не идти, проклянёт к чёрту, делился своими страхами и соображениями один из начальников отделов, — и не знает как реагировать на слова бабы Любы. Ну а той всё неймётся, и она добралась до эксклюзивных туфлей Альтернатива Каутского, которые он выписал из самого Милана и которые он берёг, как зеницу ока, надевая только в тёплую, но не слишком солнечную погоду. А тут она по ним, как по сусалам, грязной тряпкой со всего маху. И Каутскому даже не в ноги тряпкой прилетает, а у него складывается такое ощущение, что баба Люба ему с размаху по физиономии выдаёт этой половой тряпкой, со специальными дырками на ней, чтобы она и тряпка более омерзительней выглядели что ли.

А Каутский, отхлещенный по лицу всей этой мокрой грязнотой с тряпки, где крошки и всякие мухи отпечатавшись на его лице, там же и остались, — мух не обманешь, так и говорит обращённый на него взгляд удовольствия и мудрости жизни бабы Любы, — стоит обомлевший, покачиваясь (он в ярости подскочил с места и тут же получил), и так к жизни не внемлет до ухода бабы Любы, по своему уходу его заверившей: Я ещё вернусь. А ты смотри пакостник, ещё наследишь, то я тебя твоими же туфлищами по твоим щекам отхлещу.

И только тогда, когда дверь за бабой Любой была громко захлопнута, Каутский не просто сумел сесть, а он синхронно с дверью на своё кресло грохнулся и чуть не сломал его. — Надо с этой бабой Любой что-то делать. — Пробурчал себе в нос Каутский, глядя на себя в отражение поверхности стола с полировкой, откуда на него смотрело его лицо с мухами и крошками на нём. — Она меня так в могилу сведёт раньше времени. — А только Каутский так подумал о бабе Любе, как тут же понял, что это задача крайне непростая, если вспомнить то, какие о ней ходят слухи по редакции.

— А всё этот Жилин, заведующий отделом развлечений, где особое место занимает экстрасенсорика, распустившей о ней такие слухи. Баба Люба однозначно какая-нибудь его родственница, вот он её и продвигает. — Каутский, когда ему надают по сусалам, начинает куда как быстрее соображать. — А ведь только такой человек, кто не имеет за душой ни гроша, так сказать, находящийся даже не в самом низу социальной лестницы, а он забрался под неё, умеет зрить в корень и суть проблем. И он обладает тем самым, вызывающим шок и трепет, даром предвиденья, который так всех поражает своей пророческой точностью. А уж взглянуть как надо на людей, находящихся на самом верху всё той же иерархической лестницы, он не только умеет, а он в момент всё за ними заметит, а затем в свой прогноз на их счёт вставит. А всё потому, что они, эти пророчествующие люди, снизу видят всё их исподнее, — Каутский не удержался оттого, чтобы взглянуть себе под ноги, — и исходя из анализа увиденного, делают далеко идущие выводы. И тут не нужно обладать особым даром, чтобы сделать все эти предвиденья. А наличие этого якобы дара, — Каутский пальцами рук сделал кавычки, — необходимо только для продвижения на рынке астрологических услуг этого своеобразного экстрасенсорного продукта. Это своего рода агрессивная реклама. Не обратишься к нам, то мы на тебя порчу нашлём или вообще сглазим. — А на этом моменте у Каутского глаз заслезился, и он в момент потёк тревожными мыслями.

— Чёрт побери всех этих ведьм! — истерично одёрнулся Каутский, принявшись платком осушать свой глаз. — Однозначно меня кто-то из них сглазил. С чем он подскочил из-за стола и, вынув из кармана телефон, принялся в него себя рассматривать. Но там вроде как никаких существенных изменений не произошло, и Каутский, остановившись посередине кабинета, как-то невзначай заглянул себе под стол. — А ведь баба Люба имеет прямой доступ к самой что ни на есть конфиденциальной информации. — Каутского вдруг накрыло тревожное озарение. — А имея её, совсем не трудно спланировать чьё-то будущее. Нужно всего-то уметь составлять логические цепочки из разорванных не на совсем мелкие кусочки балансовых отчётов (а Жилин в этом ей поможет). — Каутский прямо в рос в пол от этих расстроивших его в край мыслей, приведших его к мусорной корзине, куда он по неосмотрительности выбросил, как он думал, в клочки разорванные чеки из дорого ему стоящих бутиков, куда он, как и полагается всякому человеку из своего круга, водил свою юную знакомую.

Где он, отдавая дань её красоте и тому, что она по своей наигранной наивности преступает вместе с ним в съёмной квартире, прикупил ей несколько желаемых ею безделушек. А баба Люба значит, влезла в это мусорное ведро со всеми этими чеками, посмотри на которые его супруга, то у неё немедленно, категорического свойства возникнут вопросы к нему, и так сказать, своим вмешательством в его личную жизнь, начала влиять на него. И теперь бабе Любе только и остаётся, как свести воедино полученную ею из корзины информацию, — нужно-то только склеить все эти чеки, — а затем предъявить их к оплате ему.

Ну а если он не будет слишком податлив, — ты, баба Люба, того, чтобы столько с меня требовать, да и куда тебе столько денег при твоей паскудной внешности, — и по невыносимо слышать Каутскому словам бабы Любы, здравомыслия у вас нисколько, то она обратится к его супруге с этими, не просто чеками, а доказательствами его уже непростительной глупости на старости своих плешивых лет. «А уж ваша супруга, Разоретта Самсоновна, по достоинству оценит эти чеки, тут же вышвырнув вас из дома, а затем и с этой тёпленькой должности, которую вы занимаете по её соизволению, как основного акционера и учредителя этого издания». — Заявит баба Люба. И вот спрашивается, откуда вот это всё в бабе Любе, с полуслова умеющей доходчиво объяснить будущее любого человека, если он ей будет интересен.

— А если я ей скажу, что плевать хотел всегда на Разоретту Самсоновну и все её большие деньги, которые уже и удовольствия прежнего не приносят и не могут оттенить все её видимые недостатки внешности и характера. — На одно лишь мгновение Каутский попытался дерзнуть и бросить вызов судьбе. Но только он представил перед собой эту вездесущую бабу Любу, со своей ироничной ухмылкой, которая, да-да, покачав в ответ головой, делает ему самое простое, ни к чему не обязывающее замечание: «А ты давай, попробуй, старый дурень», как от его героизма и отваги не остаётся и следа — их на свои мелкие кусочки разбивает реальность в виде надутых в вечном недовольстве губ его юной знакомой, коя только вступила во взрослую жизнь и она собой представляет нескончаемый источник потребления, или точнее, накопительства на своё безоблачное будущее. И как со всей здравой ответственностью понимается Каутским, то без него.

— Придётся Разоретту Самсоновну до конца своей жизни любить и лелеять, как и обещал ей когда-то. — Пришёл к итоговому выводу Каутский, понимая, что против судьбы не попрёшь, если она так убедительно доказательна в лице бабы Любы.

И вот в тот момент, когда Каутский пребывал в размышлениях об этих высоких материях, к нему в кабинет и прибыли Михаил с Клавой, кто, так уж их судьба распорядилась, должен был собой принять удар судьбы Каутского.

— Ладно, — говорит Каутский, — всё это дело вчерашнего дня. И сегодня актуально уже другое. Значит так, — окинув изучающим взглядом Михаила с Клавой, многозначительно сказал Каутский, — все свои дела откладываем на потом, и приступаем к первоочередному для нас делу: к освещению прибытия одного чрезвычайного человека, и всего того, что связано с ним.

— Уж больно загадочно и законспирировано звучит. — Откликнулся Михаил, одёрнувшись взглядом.

— И поэтому скажу, что вам невероятно повезло, получив в разработку эту тему. — А в ответе Каутского, нет, да проскальзывает его увлечённость сериалами одной дедуктивной направленности. — Где только на первый взгляд самые обычные события в итоге могут завести и провести вас под законспирированные своды тайного общества, живущего совершенно по другим, и не только государственным, но и мировым законам. А это чрезвычайно захватывает дух и бывает так, что повреждает рассудок и делает вас людьми себе на своём новом уме, то есть дураками. Как вам такое дело? — спросил Каутский Клаву, на кого он смотрел в данный момент, таким образом, как бы указывая ему, что он его как раз считает самым слабым звеном в этой спайке. Ну а если Клава посмеет заявить, что ему это дело никак, то он самолично признает себя слабаком и больше с ним никаких дел не захочет иметь Каутский.

И Клава просто вынужден сказать, что ему в общем всё интересно и нравится, но всё-таки бы им не помешало знать имеющиеся в наличие детали предстоящего, как он понимает, журналистского расследования, а не просто освещения некоего события, под прикрытием которого они и будут действовать.

— А ты умеешь зрить в самую суть. — Усмехнулся Каутский.

— И кому мы обязаны такой нашей везучести? — задался вопросом вдруг вмешавшийся Михаил, в ком нет нисколько от всей этой конспирологической романтики.

— Судьбе. — Заржал Каутский. — А она сегодня, как, впрочем, и всегда, благосклонна к новичкам. — Здесь Клава не мог не заметить, как Каутский подмигнул Михаилу. Что не может подозрительно как-то выглядеть для Клавы, решившего, что за его спиной опять ведутся некие игры. — Что вы этим хотите сказать? — с намёком на то, что с ним нечего играть во все эти закулисные игры, задал вопрос Клава.

— Караулыч вчера сломал ногу, и так сказать, выбыл из большой игры. — Без всяких признаков двоемыслия и скрытых мотивов сказал Каутский. А Клава всё равно не поймёт, что всё это значит, когда он толком не знает, кто такой этот Караулыч. А Михаил всё это замечает в Клаве, чей недоумённый вид по-другому и не объяснишь, и пока Каутский отвлёкся от них, вернувшись к столу, он ему шепчет. — Это наш собственный корреспондент, как раз специализирующийся на подобного рода, сенсационных расследованиях. А получить редакторскую отмашку на собственное расследование, это тот самый шанс… — Но Михаил не успел договорить, так как Каутский, взяв со стола газету и объёмный конверт, вернулся к ним.

— Значит так, — обращается Каутский к Клаве, верча перед его глазами газету, с которой на него смотрит очень знакомое лицо, чей вид заставил Клаву переглянуться с Михаилом, кто ответно кивком дал ему знать, что он всё видит, — здесь всё есть, что будет нужно вам знать об интересующем нас событие, — говорит Каутский, протягивая газету Клаве. А Клава ничего не говорит и берёт газету, раскрытую ровно на том месте, в которое они вчера с Михаилом смотрели во внешние запределья такой же точно газеты. И как понимается Клавой, то это всё совсем неслучайно. А если это так, то Михаил знает несколько больше, чем он говорит.

Что тут же и получает свои подтверждения в лице Каутского, протянувшего Михаилу этот пухленький конверт. — А тут всё остальное, что поможет вам в этом деле.

— И что здесь? — явно включая для Клавы дурака, спрашивает Михаил, тогда как на самом деле он преотлично знает, что там в конверте. Так они ещё на предварительном этапе, когда с Каутским всё это будущее дело обговаривали, — а за то, что я выведу из строя Караулыча, накинешь мне пару тысчонок, — неистово между собой торговались по поводу наполнения этого конверта купюрами пропускного во все двери достоинства.

— Скряга и провокатор ты, Альтернатив! — возмущался Михаил, крайне недовольный тем, как дёшево ценит его услуги Каутский. А Каутский может быть с обвинением себя в прижимистости и согласен, но вот почему его тут обвиняет в провокаторстве, то он этого совершенно не поймёт. — Это что ещё за провокатор? — возмущается Каутский.

— А ты меня провоцируешь на приземлённые действия. Как раз на такие, которые ты больше всего не любишь. — Заявляет Михаил, закатывая рукава рубашки. А вот теперь Каутский отлично понял Михаила, и чего он ещё хочет. И Каутский лезет в ящик стола и с брезгливым видом добивает конверт купюрами под завязку.

— А вот теперь другое дело. — Улыбается Михаил, отодвигая собой Каутского и, беря в руки конверт. После чего он его прикидывает на вес ради удовольствия, затем переводит свой взгляд на Каутского, фиксирует на нём своё внимание и словами: «Ну смотри, попробуй только подменить конверт», начинает клейкой лентой со стола запечатывать конверт.

А Каутский, видя всё это дело, вдруг спохватывается и заявляет: «А как же инструкции?».

— А их ты вложишь сюда, — постучав пальцем себе по лбу, усмехаясь сказал Михаил, — это самое надёжное место для них.

— Здесь инструкции. — Многозначительно говорит Каутский, незримо подмигивая Михаилу.

— Понятно. — Говорит Михаил, тщательно, но бесполезно скрывая от Клавы, что ему тут понятно. А затребуй от него Клава показать содержимое конверта (это когда они покинут кабинет Каутского), то Михаил и побоится его вскрыть и показать его содержимое. А на его вопрос: «И что всё это значит?», запросто всё это дело объяснит тем, что лучшая инструкция и проводник ко всякому делу, вот такая мало где учитываемая наличность. — За каждым тайным делом, а конспирология со своими тайными обществами и взглядами на мир, как раз такое дело, скрывается свой затаённый интерес. А любой интерес всегда конвертируем в свою ценность. И наличность, как инструмент конвертирования ценностей, обязательно подведёт нас к искомой нами ценности. И как бы эта ценность не была далека от этой философской меркантильности, в виде этих бумажных ценников, она не может существовать автономно, сама по себе. И обязательно, хотя бы через отрицание этого мира и такого рода оценивания его, приведёт нас к ней. — И Клава сказать ничего против не сможет, признав его правоту.

А между тем к Клаве вновь подступает Каутский, во взгляде которого на Клаву так и сквозит неуверенность в нём, в Клаве, и Каутский даже возможно не понимает, почему он вдруг на такой шаг решился и доверил столь ответственное и по своему прорывное дело этому новичку Клаве, у кого и имя спорное и в нём всё вообще не так, как у практичных, со здравом рассудком людей. Вон синяк под его глазом, что это на самом деле значит, и как он с такой физиономией покажется на знаковых людях, кто безмерно себя уважает и никогда к себе не подпускает людей и с меньшими недостатками в себе. А он за него, можно сказать, поручился, пробив для него аккредитацию на это закрытое, только для избранных лиц мероприятие, и в качестве своего представителя, то есть выразителя своего мнения и своего лица (а оно у него вон какое, всё в оспинах и шелухе молодости), выдвинул на встречу с этими лицами, облагороженными своими капиталами и могуществом, которое дают все эти капиталы.

— Смотри в оба, — уставившись на Клаву, говорит Каутский, — там покрепче твоего зубры гладиаторского сословия будут. И не какие-то там Клавдии, а все брутальные Бруты до единого. — А Клаве уже надоело такое слушать в свой адрес, и он возмущённо интересуется, чем всё-таки на самом деле Каутскому Клавдии не угодили. А Каутскому, скорей всего, ни один из рода Клавдиев или просто человек с таким именем не был знаком, кроме как Клава, так что ему на них грех было жаловаться, а то, что он так язвительно о нём отзывается, то ему просто к слову это пришлось, да и хорошо в белом стихе рифмуется. Но признаться в этом он не может и оттого он интересуется у Клавы примерами из истории о величии мужей со столь достойным, по мнению Клавы, именем.

— Вот и не знаю я ни одного Клавдия, чтобы на него можно было равняться и детям в пример ставить. — Выразительно заявляет Каутский, ставя в тупик Клаву, который если честно, то и сам в этом плане не слишком информирован и не ушёл далеко от Каутского, начавшего его додавливать примерами из мифического прошлого, кое его вообще не касается и прошло далеко от него мимо, по Аппенинскому полуострову. — А вот звался бы ты Гаем Юлием, или ещё как-то из этой породы Юлиев, то это другое дело. — Корёжа слух Клавы рассуждает Каутский, и так презрительно смотрит на Клаву, как бы показывая ему, что он ничего такого мужественного и героического в его физиономии не видит, а это значит, что и зваться ему так сносно не стоит. Всё ровно этот его нос, в ком нет и намёка на римскую идентичность, а также фонарь под глазом, мигом выдадут в нём даже не Клавдия, а Клаву, человека только с амбициями, но без средств к их осуществлению. В общем, глаза бы мои на тебя не смотрели, тьфу на тебя.

— Всё-таки мне не окончательно понятен ход мыслей твоих родителей, подбросивших тебе такую свинью с именем. — Продолжая брезгливо изучать физиономию Клаву, рассудил Каутский. — Сдаётся мне, что в нём есть какой-то подвох и свой вызов системе именных нареканий, где всегда важное значение придавалось звучности и героизму имени, а тут такое противоречивое дело. Ладно, что есть, то есть, и придётся с этим работать. — Подытожил свои взгляды на Клаву Каутский и собрался было на этом закончить приём, но тут он наткнулся на Михаила, кто можно сказать, не присутствовал здесь, а весь во внимании был к конверту в своих руках.

— Может ты чем-нибудь посодействуешь. — Обращается к нему Каутский. А Михаил, сбитый со своей мысли, не сразу и сообразит, что от него требуется. И он начинает в недоумении смотреть на Каутского, затем на недовольного Клаву, и вроде как схватывает, чего от него хотят. И он лезет свободной рукой во внутренний карман своего пиджака, откуда вынимается интересный футляр, как сейчас же выясняется, носящий в себе, никогда бы Клава не подумал, такие интересные и так ему понравившиеся очки. — С автоматической регулировкой затемнения. — От характеризовал очки Михаил, вручая их Клаве. — И вообще, последний писк технической мысли. В них чего только нет. Даже сам ещё толком не знаю. — С завистливым видом посмотрел на Клаву в очках Михаил, как понимается Клавой, всё это привравший, чтобы поднять себя в его глазах. Мол, сам смотри, как я к тебе отношусь, и мне для тебя ничего не жалко, окромя только того, что в конверте, который я подальше уберу себе в карман, чтобы ты, отвлечённый на свои очки, забыл о нём. — Носи и помни, кому обязан так продвинуто и имиджево выглядеть. — Добавил Михаил.

И хотя Клава ещё воочию не убедился, как он выглядит в очках, всё-таки у него появилось такое чувство, что здорово, и его даже Каутский не выводит из себя через эти очки. — Это оттого, что он стал от меня подальше, хоть и на такую чуточку, как стекло очков. — Решил Клава.

*****

— Так только в кино бывает. — Обратился к Михаилу Клава, после того как они покинули кабинет Каутского.

— Ты это о чём? — спросил Михаил, пребывая мыслями где-то в другом месте, возможно во внутреннем кармане своего пиджака, где лежит конверт и так крепко греет его сердце.

— Да все эти случайности и неожиданности в один момент случившиеся, и мне вдруг предоставляется такой шанс на взлёт, или на падение. — С задумчивым видом рассуждает Клава.

— Ну так что с того. — Остановившись, удивляется Михаил. — К тому же шансы вот так просто не даются, и для их возникновения, как раз и нужны все эти обстоятельства непоследовательного недоразумения.

— Да я не против, — говорит Клава, — мне бы только хотелось знать, истинную подоплёку событий. Не хочется, чтобы меня дёргали за невидимые ниточки те, кто организовал эти стечения необъясняемых нам обстоятельств совокупности событий.

— А ты на верном пути. — Сказал Михаил.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Клава, не понявший ничего из сказанного Михаилом.

— А то, что для работы в областях необъяснимого, где жизнь в основном течёт за кулисами, а публичность и выставка себя напоказ, служит прикрытием этой настоящей жизни, где каждый встречный и поперечный тебе готов голову задурить имиджевыми и прорывными проектами, и не от делать нечего, а он так живёт и думает, — заодно думает, что так живёт и по другому не может думать и жить, — куда нас направил Каутский, по его и честно сказать, и по-моему разумению, как раз и нужен такой не укладывающийся в обыденный стандарт мышления, конспирологический подход. — Вот как изящно всё это дело обставил Михаил, косвенно защитив Каутского. И не за просто так, а за оказанное ему доверие, и, конечно, больше за пухлый конверт.

И хотя у Клавы насчёт всего этого дела имелись свои догадки, где свою роль играли его новоиспечённые родственники, наделённые непомерным по некоторым разумениям влиянием, он посчитал, что сбрасывать со счетов предложение Михаилом не стоит. Правда, ему бы хотелось знать… Но Михаил, кого-то по коридору заметив, сейчас даёт ему только одно знать — подожди меня на выходе, я скоро, — скороговоркой сказал Михаил и побежал кого-то там догонять. Ну а Клава не против побыть один и подумать над многим, тем более он ничего в ответ сказать и не успел.

И вот он, глубоко отвлекшись на себя, то есть пребывая в задумчивости, само собой положившись на свои зрительные и другого характера физиологические рефлексы, выдвинулся по лестнице вниз, к выходу из здания не самой редакции, а из бизнес-центра, где один из этажей занимало интеллектуально-аналитическое крыло их редакции (технический персонал со своей типографией расположились в другом здании, подешевле). Ну а когда тебя на твоём пути ждёт своя размеренная последовательность, что на прямую относится к ступенькам лестницы, которая притупляет и отчасти усыпляет сознание, то легко можно зайти очень далеко, пропустив свой этаж.

Вот и Клава, находясь в задумчивом состоянии, зашёл несколько дальше, чем ему требовалось. И он, пропустив первый этаж, следуя по ведущим его за собой ступенькам, спустился в подвальный этаж. И только тогда, когда он здесь очутился, — ему в нос ударила не ожидаемая им свежесть и затемнённая яркость освещения помещения, — то он не сразу поняв, что тут с ним происходит и куда это он попал, начал в недоумении оглядываться по сторонам и почему-то принюхиваться (хотя первое, что он тут делал, так вбирал в себя местный, повышенной сырости воздух).

— И куда это я попал? — усмехнувшись, задался вопросом Клава. После чего собрался было развернуться в обратную сторону, и вот чёрт! Натыкается на жуткого вида тётку, которая так незаметно и близко оказалась рядом с ним, что он не от одного только неожиданного её появления одёрнулся в испуге назад, а эта близкая расположенность и внимательность к нему со стороны этой жутко страшно выглядящей тётки, больше всего напугала его.

— Хочешь значит, знать, куда ты, милок, попал. — Не просто глядя, а прямо всматриваясь в Клаву своим перекошенным от внутреннего дьявольского содержания мутным глазом (а второй глаз закатился за ум-разум этой точно ведьмы, а по-другому они и выглядеть не могут), вопросила его эта страшенная тётка. А Клава, усиленно сглатывая страх в жидком состоянии, натекающий ему в рот беспрерывно, понимая одно, что этой ведьме лучше не перечить ни в чём, соглашается с этой её постановкой вопроса (только в единственном случае можно пойти ей поперёк, если она покусится на его честь и затребует в качестве оплаты своих услуг интимность — а ты не бойся, милок, я обернусь красоткой, и тебе будет легче справиться с тошнотой).

А эта ведьма, в свойственной всем ведьмам манере начинает голову Клаве дурить своими оккультными, а больше, конечно, с играми разума и понятиями недоразумениями. — А ты, милок, — говорит ведьма, — попал туда, куда шёл и хотел. — А Клаве совершенно непонятно и противно слышать свой адрес такое к себе, милок, обращение. — Что это ещё за милок?! И с какой стати, она себе такое позволяет. — Перекосился в лице и возмущении Клава. — И я, конечно, понимаю, что вековые традиции ведьминого искусства того требуют от неё, — у них все заговоры и заклинания строго регламентированы в словосочетаниях, — но всё-таки сейчас время другое, прогрессивное, и можно было бы обновить свои заговоры. — К тому же такая её не конструктивность подхода к нему, — попал туда, куда шёл и хотел, — нисколько не приближает его к пониманию того, чего она от него хочет (денег само собой, но чего она ещё от него хочет, хотелось бы знать).

— А по конкретнее нельзя. — Интересуется Клава у ведьмы, начиная к ней привыкать и уже не так пугаться её носа, с бородавкой на острие этой привлекательности.

— А с какой это стати, я должна для тебя делать исключения, когда предсказания будущего всегда озвучиваются в переплетении иносказуемости и домыслов. К тому же любое, даже твоё будущее, это не чётко очерченный линиями судьбы проектный план твоего осуществления и становления как личности, или может быть безликой ничтожности. А это в первую очередь пунктирные линии твоего и внешнего доразумения на твой личный счёт, где много будет перечёркнуто, а многое перенаправлено в другую жизненную стезю. Всё будет зависеть от твоего умополагания и взаимодействия с внешним миром. А моя задача заключается лишь в том, чтобы дать тебе эти будущие наброски и так уж и быть, указать на некоторые знаковые случайности, которые могут стать для тебя поворотным пунктом или точкой отсчёта в новой твоей жизненной дислокации. — Со своей мудрённостью, и как понял Клава, прочитав его мысли и апгрейдив свой нарратив, заявила ведьма.

Ну а Клава полагает так: раз он заказчик её астрологических услуг, например, то значит, всё должно быть к его услугам. И если она каким-нибудь боком, а не только на мудрёных словах, близка к этим прорицательным знаниям, и способна хотя бы угадать будущее (точными знаниями даже господь бог не обладает; он тоже в этом деле полагается на игральные кости, как смел утверждать один относительно не глупый человек), то она по его внешним признакам поймёт, что он человек обстоятельный и не любящий вот такого рода пространных разговоров. И если ты, ведьма, собралась ему тут голову морочить предсказаниями о будущем, то делай это так умело, чтобы у него и сомнений никаких не возникло насчёт её предсказаний. В общем, говори так, как оно есть и как оно будет, а за вероятности он платить не готов.

Так что Клава полным недоверия взглядом посмотрел на ведьму, затем, дабы добавить своему скептицизму побольше весу, хмыкнул, типа, ты ведьма говори, да не заговаривайся, я-то по более твоего смыслю в апгрейте и прогрессе, и на каждую твою предложенную жизненную стезю имею свой рыболовный крючок, в общем, он выразил большие сомнения в её способностях, с чем и обратился к ней. — Что гадать наудачу. — Клава говорит с неприкрытым намёком на настоящие средства гадания ведьмы. — Может лучше погадаете на любовь. И вам полегче будет, и мне забавнее это будет послушать. И на этом разойдёмся.

А ведьма и вправду настоящая ведьма, раз она совсем не тушуется. И она не только не сбивается со своего ведьминого напора, а она весьма и весьма похоже демонстрирует на своём жутком лице искреннее удивление, и чуть ли не разводя руки, заявляет такое, отчего Клава прямо присел в коленях ног. — А я разве сказала иначе?! — удивляется ведьма. — Да у тебя молодой человек проблемы, раз ты видишь в моём появлении перед тобой нечто другое.

А Клава растерялся и сбивчиво проговорил. — Я не понял. Объясните.

— А что тут объяснять, — усмехается ведьма, — гадалка к кому ни попади не подходит. А только к нуждающемуся в ней совсем пропащему человеку. — И, пожалуй, с этим её утверждением Клава не может не согласиться. — Но какая моя нужда? — спрашивает Клава.

— А на это мы сейчас и посмотрим. — Говорит ведьма, или как она о себе сказала, гадалка. Но всё равно человек категорически и со своим магическим умыслом противный данному человечеству в пользование обычному мироустройству и закреплённому мирозданием и его архитектором, положению человека в этом жизненном пространстве. И только это сказала гадалка, как Клава берёт и протягивает к ней руки. Что вызывает недовольство и возмущение с её стороны. — Ты чего это мне тянешь руки?! — возмущается гадалка. — Я тебе не какой-то хиромант из подворотни, а я дипломированная гадалка и работаю только на первый взгляд. А он, как все знают, никогда не обманывает. И нужно лишь уметь из полученных данных делать правильные выводы. И как мне подсказывает мой первый взгляд на тебя, то… — гадалка однозначно специально сделала эту кульминирующую нервы Клавы паузу, чтобы его взбеленить и в нервах продёрнуть, и во время которой он боялся пошевелиться под этим пронзающим его насквозь взглядом этой больше ведьмы, чем гадалки.

При этом Клава ничего с собой не мог поделать в деле своего скептического отношения к ней. — Даже не сомневаюсь, что она по следам своих сказаний о моём будущем, где она мне обязательно предречёт незавидное будущее, выпишет мне какое-нибудь жутко и всего вероятней, неподъёмное для моего бюджета, дорогостоящее средство для моего спасения.

— Ты, милок, перво-наперво должен сдать тест на проверку своей дыхалки и выносливости. — Многозначительно посмотрев на Клаву, вот явно с подводом скажет Клаве всё вот это ведьма.

А Клава сразу и не уразумеет, чего она от него хочет и добивается, делая такие мутные предложения. Хотя некоторые паскудного свойства догадки у него имеются. Но он о них не упоминает, страшась того, что ведьма, будучи не слишком сообразительной, сразу такого заразительного прелюбодеяние на его счёт не сообразила, а как только от него такую возможность услышала, так сразу и уцепилась за это. — Это вы, гражданка, о чём? — держа себя в границах приличий, спросит Клава.

— О всё том же, о чём ты, милок, по своему извращённому разумению подумал. — Ведьма, демонстрируя экстрасенсорные способности, — я тебя, паскудник и прелюбодей, в один взгляд вычислила, — прямо вгоняет Клаву в красноту лица и отрицание всех этих её, не имеющих фактических обоснований и доказательств наветов. — Я не знаю, что вы там про меня надумали своей извращённой фантазией, но ничего из этого не имеет места в моей голове. — Заявляет в ответ Клава.

А от всякой ведьмы, а тем более от такой страшно прилипчивой, раз она зацепилась за тебя, совершенно невозможно отделаться. И ведьма, глядя на Клаву подмигивающим взглядом, интересуется у него. — И что же я, по-вашему, Клавдий Спиционович, надумала о вас столь нехорошего, а может быть, всего лишь вами непознанного, вот вы и воротите в сторону голову от всего этого, что вам было недоступно по вашей глупейшего качества без отважности?

А Клава, немало удивлённый такой её информативности на свой счёт: «Откуда она знает, что меня так с отчеством зовут?», понимает, куда клонит ведьма, — хочет выведать у него самые сокровенные желания и фантазии, — и он, сжав крепко зубы, говорит ей: Не скажу.

— Как хотите, Клавдий Спиционович, — с глубоким сожалением пожимает плечами ведьма, — я не буду вас уговаривать открыть себя новым, не всякому человеку доступным знаниям. Раз решили до конца своего века жить с сожалением об упущенных возможностях, так и живите только с этим знанием. Но это половина вашей общей беды. Ну а чтобы вам избежать полноценного крушения собственных надежд на своё будущее, то вот моя цена за свою помощь в этом деле. — Ну и дальше ведьма начинает перечислять то, что скрывается под её требованиями к нему. Так тест на выносливость подразумевает собой как раз то, о чём он с ней только что пререкался, а эта его проверка на дыхалку, как оказалось, должна была осуществляться путём со всех губ объёмного поцелуя рот в рот с ведьмой, при одной мысли о чём, Клаву начинает подташнивать. Но у ведьмы для его убеждения есть убедительнейшие аргументы — а иначе никак, если не хочешь об этом только мечтать.

Что всё это значит Клава не успел додумать, так как ведьма закончила молчать и вновь взяла слово. — То у тебя всё для твоего счастья есть. — Говорит ведьма. — Тебе только самой малости не хватает для полного обретения себя, то есть счастья. Правильного взгляда на себя и на мир вокруг себя. А для этого… — На этих словах ведьма вынимает платок из кармана своей, как только сейчас Клава заметил, униформы технического служащего, типа поломойки. После чего она плюёт на него и, не успевает Клава хоть как-то отреагировать, прижимает платок к его очкам и начинает им по ним водить, как вроде вытирая стёкла очков.

И вот что странно, так это то, что сейчас увиделось или на мгновение показалось Клаве в проблесках зрительного света во взгляде во вне, когда протирающий очки платок, чуть сдвигался в сторону и пускал этот зрительный свет визуальности в сетчатку глаза Клавы, где он в одно из таких мгновений, скорей наверняка, и никак по-другому, стал жертвой визуального обмана. Так в один из самых начальных моментов, когда платок только принялся притираться к стёклам очков, и собой размазал на поверхности очков всю эту ведьмину наплёванность, и зрительный фокус оказался размазанным, то вот тут-то ему и бросилась в глаза некая визуальная иллюзия, где он на месте ведьмы вдруг увидел чуть ли не ангела небесной красоты и само собой изящества.

Что, естественно, вгоняет Клаву в обструкцию и умственный ступор со своим непониманием (а глаза протереть он не может) и у него в ожидании второго взгляда на этого ангела, — платок, действуя, как автомобильные дворники, закрыл это окно во внешний мир и им ожидалось, когда оно опять откроется, — начинает сильнейшим образом биться сердце из-за недостатка кислорода в организме (он ведь так задумавшись, перестал дышать). И вот платок отступает в сторону, и что же видит к своему потрясению Клава? Всё, верно, пропажу ангела бесконечно изумительной красоты. И теперь Клава ещё более потерянный стоит, и не знает, что сейчас с ним такое было — иллюзия, как плод его разгорячённого и часто не к месту фантазирующего разума, или это технический приём ведьмы, чья слюна в своём составе имеет свойства визуального обмана.

— Ну вот. Это другое дело. — Забрав платок и, посмотрев на дело рук своих, сказала ведьма. — Теперь ты способен увидеть всё, что тебе нужно. — И Клава, как бы он не был предубеждённо настроен против представительницы женского пола вот в таком из рук плохо исполнении, а тем более, если она ведьма, не стал настаивать на всём этом, после того как он, посмотрев в очки на ведьму, был неожиданно удивлён тому, что он сейчас в них увидел. А увидел он, или, вернее сказать, ему заметилось в ведьме, на кого он и смотрел, нечто странное — она теперь не столь противно для него выглядела. Правда у Клавы и для этого момента есть свои объяснения. — Может я привык, или свыкся. — Рассудил Клава. — А может потому, что она, какая бы не была у неё мотивация, проявила по отношению ко мне участие.

Что так и не было сейчас узнано, так как ведьма своим взглядом упирается в очки Клавы и своим просевшим в сиплость голосом (когда ведьмами озвучиваются самые страшные заклинания или же предзнаменования, то их голоса под тяжестью этих ответственных слов так проседают) тихо говорит ему. — А теперь самое главное, что я тебе напророчу. — Проговаривает ведьма, набирает в лёгкие воздуха и за раз выдувает в Клаву его предначертание, то есть ту белиберду, из которой Клава, добавив в него своих осмыслений (а тут, кто на что горазд? А потом все удивляются, почему всё пошло не так, как предсказывалось — а всё потому, что фантазия у каждого своя гораздливая), должен составить со смыслом заявление. — Лучше самому потерять, чем быть найденным. Не находи, что не тобой потеряно. А если найдёшь, то следуй не написанному, а только своему сердцу.

— Ага, всё понял. — Красноречиво покачал головой Клава. Ну а ведьма само собой не обращает никакого внимания на такую пренебрежительную к своей будущей судьбе, полную недоверия реакцию её клиента Клавы, — таков уж человек, только себя слушает, и только тогда в полный слух людей принимает во внимание, когда уже всё с ним случилось, что было наговорено, а он дурак и не верил, — и она перед лицом Клавы делает пас рукой, чтобы значит, заворожить его в страхе на месте, как подумалось Клаве, а так она приводила в концентрированное состояние его внимание к ней, и с той же затаённой хрипотой говорит ему. — А теперь главное: тебе будет даден проводник. Найди его.

— А как же иначе, — растёкся язвительными мыслями Клаву, совершенно не удивлённый тем, что гадалка ему не только ничего путного и содержательного не сказала, а она оставила хвост недосказанности в своём предсказании, чтобы осталось место для манёвра и повод продолжить его наставлять на будущее, — ещё один посредник между мной и моим будущим. Все они так, через посредников действуют. Отвечать-то за свои действия никто не хочет, вот и пользуются услугами этих посредственных лиц, называемых, то пророками, то людьми не от мира сего, типа предсказателей, кому что в голову вложишь, то они это послание без особого раздумья и переосмысления до результирующего лица и донесут. — Тут Клава хотел было задать пару язвительных вопросов насчёт этого знакового лица, однозначно с полоумным видом и не в себе, но к своему удивлению никого перед собой не обнаруживает.

И хотя с Клавой так часто бывает, он задумается и раз, упускает из виду человека, но сами обстоятельства встречи с гадалкой были не самыми простыми, а с элементами загадочности, так что он слегка растерялся и принялся осматриваться вокруг и вглядываться в мало освещённые глубины коридоров, идущих в разные стороны, и всего вероятней, и в дальшие низменности. Где из одной сторон, само собой, самой тёмной, до него вначале доносится звук поставленного на пол ведра, а затем, как вроде трение об пол тряпкой, когда моют пол.

И хотя Клаве меньше всего хочется идти в эту сторону и узнавать, что там происходит, он тем не менее, одереневшими ногами начинает движение на этот звук, где он, пригибая голову, пытается рассмотреть в этой неустойчивой темноте, что там сейчас происходит. Ну а чтобы себя подбодрить и не так сильно было страшно, он, предполагая, что тот, кто там сейчас возится с тряпкой, имеет, если не прямое, то косвенное отношение к гадалке, громко задаёт вопрос: «И кто он?».

На что в ответ раздаётся плеск воды, не видимо, а подозреваемо, что в ведре, куда со своим неудовольствием бросается тряпка, а уж затем звучит чем-то недовольный голос, похожий на голос гадалки. — Кто он?! — возмущённо повторяет вопрос Клавы тот, кто находится сейчас в этой темноте коридора. — Да охламон и пакостник, кто же ещё так наследить может.

— Так это баба Люба. — Клава несколько успокаивается, по характеру заявления угадав носительницу этого голоса. Ну а чтобы не обострять с ней отношения и не провоцировать её на заявление в свой адрес такого же грязного характера, — хотя подошвы его ботинок чисты, — Клава, не пускаясь с ней в дискуссии, разворачивается, и потихоньку, но очень быстро, устремляется вон отсюда. Где он по выходу из этого подвального этажа, и сам того сразу не заметив, натыкается и в результате сталкивается с Михаилом.

И хорошо, что на месте Михаила оказался он сам, а иначе бы находящийся на его месте незнакомый для Клавы человек, скорей наверняка, чем по другому, беспрецедентно уважающий себя и нетерпящий, когда кто-то смеет пересечь границы его зоны комфорта, принялся нервничать и недоумевать, не понимая, куда это Клава смотрит. А вот Михаил ничего этого не выражает, а он можно сказать, догадывается, куда смотрит Клава.

— Да тебе, как я посмотрю, — усмехнулся Михаил, — уже не терпится взяться за дело. Так и разбрасываешься энергетикой, никого перед собой не замечая. — А Клава и не собирается его разубеждать. — Ну а ты, готов? — спрашивает Клава.

Ну а Михаил в собственном репертуаре. — Если не считать лёгкого голода, то, пожалуй. — Клава же уже по собственному опыту зная, куда заводят такие вот предложения Михаила подкрепиться, пропускает мимо ушей это его предложение и интересуется другим вопросом. — А что насчёт нашего вчерашнего дела?

— То, что ты о нём не забыл, переключившись на редакторское задание, это хорошо. — Сказал Михаил. — Можешь за него не переживать, я о нём точно не забуду. Как-никак это твоё первое дело, и мы обязаны довести его до итогового результата. Сейчас же нам там делать по большому счёту нечего. Они пока осваиваются в новых для себя условиях, утрясают своё понимание новой реальности, и всё такое в том же духе. Так что дадим им время для акклиматизации и саморазвития, а затем уж посмотрим, к чему они пришли. Ну а сейчас… — Михаил посмотрел в сторону выходных дверей и добавил, — нам сюда.

Клава посмотрел по направлению взгляда Михаила, и не видя иного отсюда выхода, согласился принять это предложение Михаила. А так-то он внутри себя для себя решил, не быть последовательным предложениям Михаила, ведущим его в разлад с собой.

Но одно решить, а другое…А другое, а на него посмотрим после.

Глава 6

Самое притягивающее и интересное в представлениях и презентациях, это то, что ты себе только представляешь, что там увидеть сможешь, а увидеть ожидаешь то, что и представить себе не можешь.

— Ну что, бывал в таких местах? — с каким-то прямо самодовольным и как будто ему Клава всем происходящим обязан, задаётся вопросом Михаил, не пропуская взглядом мимо себя ни одной юбки. А вот то, что всех этих юбок здесь, в полном огней и в его блеске таких же блестящих, очень представительно выглядящих гостей, зале-галерее, со своим конференц-залом, где как правило и проводятся различные форумы, конференции и вот такие представительные презентации, до невозможно ещё позавчера представить крайне мало, — их место заняли брючные костюмы или ещё что-то в этом удивительном роде, — совсем не оправдывает Михаила в такой на них отвлечённости. Я мол, хочу напоследок запечатлеть в своей памяти уходящие в небытие реалии когда-то мной понимаемого и не столь обманчивого мира.

А Клава хоть и сам не всегда поспевал за прогрессом и за всеми этими веяниями моды, всё-таки он прекрасно видит куда клонит Михаил — ниже ватерлинии приличий. И ему нет особой разницы, что юбка, что брючный костюм, и он бы всё равно нарывался на неприятности своим ничего не упускающим из виду взглядом. А что касается его вопроса, то Клава не такой как он жлоб и заносчивый тип, и если он не был на таких мероприятиях, то он прямо так об этом и скажет, и не будет увиливать от ответа, заявляя: «Не люблю я всю эту суету».

— А я вот люблю потолкаться среди вот таких напыщенных и много о себе думающих людей. — Наверняка, вот так бы ответил и ответил Михаил и в этом прямом случае. — Чем тщеславные люди хороши, — а без этого демонстрируемого, не обязательно эпатажно, в виде надутости губ своей спутницы (а это есть демонстрация её запросов в виде недовольства, а не то, что все думают — вот как они ловко надули тех, кто оплачивает эти их надутости), что уже прошлый век, а наглядно показного первостатейного греха, тебя и не пустят под своды этого зала (знать не знаю и не узнаю в этом приличном человеке миллионщика Терентия Булычёва, первейшей скотины и охальника), — так это тем, что они при себе и в себе ничего удержать не могут, и их на этом ловить можно.

«А Сил Силыч Морозов нынче в ударе». — Так, за между прочим, подойдёшь к Терентию Булычёву и мимоходом бросишь эту фразу. А этот Сил Силыч для Терентия Булычёва первый враг и конкурент на рынке технологических услуг, и он не только его терпеть не может, а он готов его убить, и даже пару раз пытался это сделать через подставных лиц. Чтобы значит, зачистить рынок от недобросовестных и отсталых конкурентов, и увеличить долю своей компании на этом рынке услуг. В общем, благие намерения были у Терентия Булычёва. А вот Сил Силыч так не считает. А всё потому, что он отсталый и только с собой считающийся человек, и ему наплевать на Терентия Булычёва, и он вообще живёт ему и его стараниям вопреки, наняв себе в телохранители ниндзей из Японии.

Ну а так-то они друг другу улыбаются при встрече на вот таких мероприятиях, и многозначительно посматривая друг на друга, интересуются вначале здоровьем и как дела (не дождёшься гад), а затем желают друг другу не чихать и всего связанного со здоровьем. После чего расходятся в разные стороны и, заняв свою половину зала, который они мысленно уже поделили, начинают строить планы по подрыву здоровья своего конкурента. Не забыв для начала для дезинфекции прополоскать горло крепким напитком. Ведь не просто так Сил Силыч, а затем уж Терентий Никифорович, так волновались здоровьем друг друга, и любую деталь из сказанного друг другу, тот же намёк на кашель, никак нельзя упускать из виду.

И вот в один из трагических моментов для Сил Силыча, когда подосланные Терентием Булычёвым люди, выкрутили находящуюся на потолке массивную хрустальную люстру из своих держателей и она в один присест прочно вогнала в пол ниндзей Сил Силыча, а самого его она пока что оставила помучиться на глазах Терентия Булычёва, придавив собой лишь его грудную клетку, — сейчас Терентий подойдёт к нему и, встав ему ногой на грудь, напоследок всё ему скажет, — мимо него проходит Михаил и сбивает его с этой интересной мысли вот таким своим заявлением о Сил Силыче.

А Терентий Булычёв, одёрнутый этими словами Михаила, возвращается из своей фантазии и ёб-та, что я вижу: Сил Силыч во всю над ним, — а над кем же ещё, — насмехается, позволяя себе такие тонкости по отношению к одной крайне эффектной и элегантной леди, что только человек с улицы и не в теме, кто есть такой Сил Силыч, большой меценат и ценитель всяких художеств, его не поймёт, сочтя эти выходки и ручную предприимчивость Сил Силыча по отношению к эффектно выставленному напоказ заду этой всё, всё, а особенно Сила Силыча, понимающей леди, за какую-то грубую недопустимость в публичном месте и на людях. А может оттого-то этот человек с улицы так допускает себе думать и решать за Сила Силыча, что он не допускаем в такие высококультурные и интеллектуальные общества (он интеллектом не блещет, вот и рассуждает так примитивно).

А всякое высокоинтеллектуальное, избирательное искусство, а не какие-то там мазки маслом и точь-в-точь натуральное копирование сюжетов у природы и из жизни человека, где специально всё так, голову сломаешь, интеллектуально зашифровано в импрессионизм, кубизм или другой какой капитализм, который собой как раз все эти направления искусства и его покупателей объединяет, не каждого к себе и к своему пониманию допустит. А для этого нужно не просто, как следует потрудиться, чего часто бывает недостаточно, а тут без эксплуатационных затрат человека человеком часто никак и не обойдёшься.

Ну а так как такие расходы не всем по карману и доступны, то ценителей и понимающих людей такого рода художеств, исключительно редкие единицы существует. И понятно, что они мало понимаемы общей людской массой, кому хотя бы финансово недоступно понимание такого рода художеств за баснословную цену.

И вот Терентий Никифорович видит в другой части зала, не поверженного люстрой Сила Силыча, а всё как раз наоборот, Сил Силыч стоит довольный и радует собой эту эффектную, такую ручную леди. А Михаил, как только уловил ярость в глазах Терентия Булычёва, так тут же бросает ему наживку.

— А слабо тебе, Терентий Никифорович, своей на всю голову дурью, затмить христопродавца, Сил Силыча Морозова? И само собой эффектно и как только ты умеешь, эффективно. — Громко интересуется Михаил, а вслед за ним и все окружающие Булычёва люди, на кого Терентию Булычёву плевать хотелось, но только не в этом случае, когда его честь может быть задета Силом Силычем.

— А я сейчас этого Сила Силыча за раз сделаю! — грозно заявляет Терентий Булычёв. Затем оставляет на попечение своим широкоформатного вида охранникам вечно дующуюся на него, и не только по причине вмешательства пластической хирургии, описанной чуть выше, великовозрастную супругу, Ангелину Андреевну (разница в возрасте между ними всего-то пятнадцать лет, а это по нынешним меркам даже неприлично; такое себе неприличие может позволить даже человек без капиталов), и молчком, но видно, что с грубыми намерениями, направляется в сторону Сила Силыча.

А Сил Силыч всё это дело заметил и тут же во всём себе напрягся и крепостью своей руки ещё больше понравился той самой ручной эффектной леди, в момент обнадёжившей себя большими и главное, крепкими надеждами насчёт Сила Силыча, у кого, возможно, сила не только в его руках и капиталах, но ещё и в одном месте. Правда Сил Силыч при всём при этом благосостоянии, не так по силовому выглядит, и если быть откровенно честным, то Терентий Булычёв более чем он хорош собой, наголову его выше и, пожалуй, он его в удар прихлопнет. Так что то, что Сил Силыч так выглядел напряжённо, имело для себя природные причины. И единственное, что сейчас укрепляло дух Сил Силыча, то его охранники ниндзя, которые его в обиду не дадут.

И хоть всё так, всё же Терентий Булычёв вот он и с каждым шагом приближается к нему, и Сил Силычу как бы он не хотел, а первому придётся принимать удар от Булычёва. И Сил Силыч собрал все что есть силы в свой кулак и как тут же вдруг выяснилось, то с выпуском со свистом из этого кулака этой эффектной леди, огорчённой таким к себе щипающим подходом со стороны Сила Силыча. Но эффектная леди не успевает полностью огорчиться и не желать иметь никакого дела с Сил Силычем, так как к ней подходит Терентий Булычёв и со словами: «Не беспокойтесь леди, я хорошего товара не выпускаю из рук», раз и перехватывает эту леди.

И так это всё неожиданно и внезапно для этой леди произошло, что она с раскрытым от удивления ртом стоит, хлопающим взглядом смотрит на Булычёва, затем на Сил Силыча, и опять на Булычёва, и как понимается последним, то она дура дурой, раз не понимает своего счастья и ещё требует объяснений его поступку. Но ладно, так уж и быть, и Булычёв ей всё объяснит.

— Лучше синица в руках, чем журавль, да ещё ощипанный, в небе. — Вот так высоко-интеллектуально, со ссылками на народную мудрость, всё объясняет Терентий Булычёв. И эффектная леди не последняя дура, чтобы не понять такие посылы Терентия, человека, как он говорит, не только слова, но и умеющего держать его в своих руках, и она ответной улыбкой выражает понимание Терентию. А Сил Силыч, видя всё это, со своей стороны вдруг захотел всё это дело оспорить, и попытался перехватить своей загребущей рукой эту эффектную леди, типа места для всех хватит.

Но куда там, когда Терентий Булычёв взялся крепко за дело. В общем, Сил Силыч остался ни с чем, а эти его заявления: «Я просто человек утончённый, в отличие от этого мужлана, Терентия!», уж как-то грустно слышать, тогда как Терентий Булычёв со всех сторон в плюсах, а главное, он нашёл для себя оправдание в надутости Ангелины Андреевны, — хоть на этот раз по делу, и может на пластике с экономлю. Вот такой предприимчивый этот Терентий Булычёв, вечно во всём третирующий свою супругу желанием на ней с экономить. — Типа я люблю всё натуральное, — говорит этот сквалыга Терентий. — И если я буду тебя постоянно нервировать и гнобить твою самостоятельность, посмеиваясь над твоим умственным недоразвитием, то ты сама в губах надуешься и не нужно будет тратиться на пластику.

А Ангелина Андреевна, зря что ли высоко возрастная супруга, и она уже далеко не дура дурой, чтобы не понимать, к чему клонит Терентий — к урезанию расходов на её содержание. И поэтому она довольно находчива в этом жизненно для неё важном деле.

— Всё может быть и так, но тогда мне понадобится психолог, чтобы он снимал мой стресс. А он, между прочим, дороже обходится, чем пластик. — Вот так бескультурно и непонятно самой, но только не Терентием, на что намекая, дерзко заявляет эта стерва Ангелина Андреевна. И естественно, Терентий, когда слышит такие кощунственные, касающиеся его собственности заявления в свой адрес, — ты, Терентий, будь здоров, да заплатишь, — не может стерпеть. И он кулаком прямо в губы Ангелины Андреевны отправляет её к травматологу, как теперь всеми участниками этого семейного спора понимается, к наименее затратному варианту. В общем, нашли компромисс, ни тебе, ни мне. Что и говорить, а умеет Терентий Булычёв находить золотую середину во всём. Вот он и озолотился, и стал капиталистом, продавая оптом эту золотую серёдку.

И на этом выдуманная, а может и нет, история о Сил Силыче и Терентии Булычёве заканчивается, и Михаил, сказочник хренов, собрался было вывести мораль из этой своей сказки, но Клава перебил его.

— И как я понимаю, то ты от них всего этого апломба в себе набрался. — Клава попытался срезать Михаила.

— Это побочный эффект от общения. К тому же, чтобы быть принятым за своего, нужно быть хоть немного на них похожим. А иначе тебя не примут в свой круг и будут поглядывать на тебя с оглядкой. — Михаил хоть и был сбит с толку Клавой, но тем не менее, ловко выкручивается.

— С оглядкой? — удивился Клава.

— Всё, верно. — Как всё знает, заявляет Михаил. — Без оглядки на что-то или на кого-то, здесь никто и шагу не делает. Разве ты не замечал этого, когда, хотя бы в перемотке, смотрел какие-нибудь новости из шоу-бизнеса. Все эти публичные персоны, через слово оглядываются по сторонам. А вот что они там ищут, то они и сами, пожалуй, не знают. И возможно, что это у них, марионеток в душе, такой рефлекс, где их жизнь управляема со стороны, а не ими.

— Хм. Интересно. — Ответил Клава, задумчиво посмотрев в зал-галереи, где в беседах на отвлечённые, а может и важные темы, прохаживались гости, в ожидании сигнала от устроителей презентации, проследовать дальше.

— Так что без своего прикрытия, в виде на себя наговоров, своего рода иллюзии, здесь никак. И тебя, не то что не примут за своего, а скорей всего, и не поймут. «Да кто это такой и что он, бл***ь, тут делает?» — начнут встревоженно задаваться вопросами все эти публичные личности, начав оглядываться по сторонам и искать там поддержки у кого-то ещё, а чаще всего у своего заднего ума, коим они крепки и часто с ним советуются. Так что мимикрируй и тогда получишь доступ ко ртам местной публики. — Резюмировал себя Михаил. Чего для него, конечно, мало, и Михаил, прищурив один глаз на сторонне блуждающую публику, придвинувшись к Клаве, обратился к нему с полусекретным сообщением.

— Ну а сама по себе вся эта человеческая публичность, как бы она не изощрялась в собственной эпатажности и человеческой неполноценности, — мы люди без сердца, без любви и без комплексов, — что нынче в тренде, в так называемом руководстве к поведению и действию, или неписанном для них, сливок общества, правиле, всё же имеет в себе ту природную червоточину, — так она для них видится, — которая их искусственность выдаёт с потрохами. Я этот природный признак, вскрывающий их настоящую суть, которую они тщательно, всеми силами скрывают с помощью всей этой публичной иллюзорности, выдавая себя чёрте за что и за кого, лишь бы не быть тем, кем они есть на самом деле, — такая нынче тенденция, брать немыслимые вершины по своему изменению, но только не быть самим собой, — называю суффикс. — Михаил перевёл дух и, бросив взгляд в толпу, продолжил.

— Да вон тот же Басков. — Сказал Михаил. — Вроде фамилия отражает его род занятия, но при этом чувствуется какое-то в нём сомнение. И этому сомнению придаёт свой вес присутствующий в его именной фамилии суффикс. И ты, прислушавшись к нему, без всякого преувеличения в сторону принижения, скажешь: «М-да. Это точно не Басов. До него ему, ой, как далеко». И так во всём. Понял, мою мысль? — риторически спросил Михаил и, сославшись на крайне приспичевшую надобность, оставил Клаву одного вникать и приспосабливать себя к новой, ещё неизвестной для него среде.

Ну а что делает человек, когда он оказался один-одинёшенек в незнакомой и отчасти агрессивной для него среде? Он в нашем случае старается не промелькиваться и начинает слоняться и перемещаться по залу среди всей этой публики, ища для себя наиболее комфортное место. Что в итоге приводит Клаву к одному относительно малолюдному месту в одном из смежных залов, куда выжимаются из центрального зала люди с менее активной жизненной позицией, такие как Клава, кто и из себя не пойми что представляет, и кто зван сюда, чтобы других, более значимых и знаковых людей представлять.

Ну а в этом зале, не то что бы в центре, а с одного края на стене была помещена картина, которая и привлекла к себе внимание Клавы, кому сейчас было необходимо к чему-то пристать и увлечься. А картина для этого дела самое то, к тому же она оказалась и в самом деле интересна, и довольно познавательна для Клавы. А называлась картина «Персей и Медуза».

И хотя Клава неудосужил себя прочитать её название, — он сразу приступил к её рассмотрению, — он в один взгляд на женщину с волосами в виде змей (стерва однозначно), нет, не обратился тут же в камень, хотя в своей не сдвигаемой застоялости и устойчивости на одном месте был близок к такому себя пониманию, а он верно угадал, кто на картине изображён, и в общем, был близок к определению названия картины. Хотя это вопрос его никак не волновал, а он сконцентрировал всё своё внимание на голове Медузы Горгоны, а точнее, на выражении её лица, и пытался уразуметь для себя, что она тогда, а может сейчас думала, когда вдруг и так неожиданно для себя оказалась фигурально без головы, в полной власти Персея.

— Вот сколько себя помню, — возможно так рассуждала Медуза, — я всегда старалась держать от себя этот мужской род на расстоянии прямого взгляда, — его только попробуй подпусти ближе, начнёт тут же задаваться глупыми вопросами и важничать, считая меня дурой, — а тут так и не пойму как получилось, что один из них всё-таки добрался до моей головы и вложил в неё все эти пагубные мысли: рядом с ним, в его руках, мне будет надёжней что ли (всем тебя обеспечу, ни в чём не будешь нуждаться и буду с рук кормить; насчёт последнего, гад, не обманул), и я больше не наделаю всяких глупостей, своим завораживающим взглядом сбивая с праведного пути зазевавшихся путников. Что-то не больно мне верится во всё это. — У Медузы в глубоком раздумье даже прорезалась морщинка на лбу. — Как всегда бывает, попользуется мной и в итоге бросит из-за ненадобности. — И как вскоре выяснится, то она как в воду глядела, так рассуждая, но не больше.

И на этих своих выводах, Медуза хотела бы повернуться и посмотреть на Персея, чтобы воочию, по нему, получить для себя подтверждения всем этим мыслям, но тут она наткнулась на свою теперешнюю реальность, — она находится в руках Персея и теперь любое её действие находится в зависимости от желаний Персея, кто как хочет, так и крутит и вертит ею, кружа голову и мысли в ней, — и это всё и вызвало на её лице вот такое потрясающее воображение негодование в совокупности со своим недоумением.

— И что теперь?! — скривив губу, начала понимать своё новое положение Медуза. — Я буду смотреть одним взглядом и в одном направлении с этим мужланом Персеем. У которого поди что одни только низменные вкусы и никакого воображения. Заставит меня смотреть вместе с ним футбол, поставив рядом с собой на диван, напротив телевизора. И будет ещё ухмыляться и полемизировать на мой счёт, шлифуя всё это дело и свой разум баночным пивом. А как же моя независимость суждения и мнений, подчёркивающая мою индивидуальность?! — в себе вся изойдёт Медуза, не имея никакой возможности податься чуть подальше.

А Персей посмотрит на всё это её возмущающее его разум беспокойство, и сразу её строго-настрого предупредит. — Ты, дорогая, (вон как ёрничает) оставь все эти феминистские штучки. Я такое не потерплю в стенах своего дома. Не забывай, кто тебя здесь кормит и поит, при этом ни разу ещё не пропустив время кормления (уже начинаются упрёки). Хотя сколько раз мог, для твоего воспитания. Я всё доходчиво и понятно сказал? — врезав кулаком по журнальному столику, Персей, можно сказать, угрозами склонил Медузу к своему безволию и соглашательству с ним во всём. И что спрашивается, он этим добился в их отношениях, так себя по-свински по отношению к ней ведя? Ясно, что только ещё большего недоверия и жестокости взглядов на него.

И хотя, ни им, ни ей, изначально такая обоюдная встреча не планировалась, а всему виной была воля богов, как себя оправдывал Персей, а по её мнению, такая уж у них, горгон, безрадостная судьба, с одними подонками и негодяями, мнящими себя героями, сталкиваться на своём жизненном пути, всё же они столкнулись, и так уж получилось, что временами очень обаятельный Персей чем-то её взял и она по его вине потеряла голову, и теперь полностью находилась в его власти. И как только случилось, что она вот так полностью отдала себя в его руки, то тут-то и выясняется жестокая правда жизни: Персей, как и всякий собственник и ревнивец, нисколько не уважает её независимость взглядов и позволяет смотреть лишь на то или на кого, на кого он сам желает. В общем, подмял под себя всю её самостоятельность и идентичность, и хочет из неё сделать ту, кем она по своей природе не является: безвольную овечку, белую и пушистую, без всяких с её стороны колкостей и укусов внимательности, а не критичности, как думают вот такие Персеи.

А она дама целеустремлённая, с принципиальным и требовательным подходом ко всякому делу и отвечающему за это дело человеку, с кого она обязательно за всё спросит, и за что её на работе в общем и ценят. А вот у Персея на всё это иные взгляды и его совершенно не устраивает такая её принципиальность взглядов на него, — ты, дорогая, на меня так принудительно не смотри, как смотришь на своих подчинённых, и я с места не сдвинусь, если сам того не захочу. — И что за сволочь, сидит с каменным лицом и на все её, по делу крики, — да когда ты перестанешь меня изводить своим пренебрежением и безжалостным отношением ко мне, совершенно меня не замечая?! — никак не реагирует.

«А чего ты вечно так недовольно смотришь на меня и на этот мир вокруг», — издевательски усмехнётся Персей, на которого смотри, не смотри, даже таким принципиальным взглядом как у Медузы, он от этого всё равно не изменится — он изменчив сам по себе, в независимости от твоих взглядов на него. Здесь Персей в порыве воодушевления разольёт всё содержимое из банки, промахнувшись мимо рта, и Медуза по пошатывающему состоянию Персея, направившего не стройной походкой за добавкой на кухню, с замиранием сердца (это такие у неё фантомные ощущения в голове так и остались) начнёт боковым зрением поглядывать в сторону кухни, откуда вскоре вернётся Персей, от которого в таком его состоянии можно всякого паскудства по отношению к себе ожидать.

И первыми начали опасаться за свою сохранность змеи на голове Медузы, своими поджилками чувствуя, что как бы они не пресмыкались перед Персеем, он всё равно их не захочет стерпеть, взявшись за ножницы. Типа я всегда хотел стать стилистом, вот на тебе моя Медуница, я это дело и опробую. А это уменьшительно-ласкательное обращение к ней, ещё один признак того, что Медузу ждут новые потрясения со стороны Персея, кому, как и всякому герою, одному скучно жить на свете без отважных поступков и геройства, и значит, надо пить, вот он и распыляет себя таким образом. И это не пустые слова и параноидальные мысли Медузы, а в прошлый раз, когда Персей, вот так же у телевизора вдохновлялся, то он после одной рекламы так разошёлся в своём воображении, что решил непременно сделать из Медузы блондинку.

— Может вслед за головой и мысли у тебя просветлеют. — Вот так теоретически обосновав своё желание изменить во внешнем виде Медузы хоть что-то, Персей достал откуда-то перекись водорода и давай им травить эту жгучую живность на голове Медузы. — Ты у меня типа была жгучей брюнеткой, а станешь, так я решил и точка, жгучей блондинкой. — Заявляет Персей, пытаясь вывести весь этот тёмный подвид на голосе Медузы всей это химией. А Медуза всё это дело изо всех сил терпит, своей ещё не до конца вытравленной душой понимая, что он не только ради себя, но и для неё так старается, собираясь сделать этот мир для себя светлее и краше. К тому же не от всякого Персея (это, конечно, образно сказано) дождёшься такого к себе внимания и забот о твоей красоте, и уж потерпеть немного всей этой самодеятельности, не такая уж большая плата за такое к себе внимание.

Ну а то, что у Персея не хватило сил, а скорей навыков, в этом очень не простом деле по наведению порядка на голове у дамы не самой обычной, а со своей индивидуально-специфичной выразительностью себя, ещё называемой красотой, то Медуза за это на него много зла не держит, а лишь только той частью своей головы, где по его вине произошёл этот частичный мор и она лишилась части своей индивидуальности и разумений, за которые отвечала каждая в отдельности головная живность.

А вот сам Персей так не может простительно к себе подходить, и он начинает недовольничать, ища крайних, на кого бы было можно списать это своё неумение. — Вот толку от тебя никакого, говорящая только голова. — Персей прямо вбивает Медузу в онемение этим своим заявлением. — Только и можешь, что сверлить меня вечно чем-то недовольным взглядом и язвить по любому поводу. Словно какая-то русалка, от которой тоже никакого толку нет, но та хоть молчит и не лезет под руку со своими советами. Тьфу, напиться опять хочется. — А такие невозможно представить Медузе что за сравнения с русалками, до глубины души её потрясают и обидно слышать ей. Да и разве так можно сравнивать несравнимое, где русалка, эта примитивность, и она, на несколько эволюционных шагов опередившая эту водную недоразвитость. И если на то пошло, то все её нынешние недостатки, за которые Персей корит опять же её, проявились благодаря его поспешности действий. Лишил значит, её всего природного, данного от рождения функционала, а сейчас, когда он ему понадобился, бесится.

И Медуза не может сдержаться и всё-всё, что у неё накипело, высказывает прямо в лицо Персею, пока он не залил свои шары пивом. — А, прежде чем что-то делать, головой нужно думать, а не тем местом, которым вы всегда думаете и оттого нет вам никогда покоя. Я как вижу, то из нас двоих только у меня есть в наличие голова. — С такой подкожной язвительностью всё это даже не сказала, а выплеснула вместе со слюнями Медуза, что Персея застопорило на месте при виде такой её выразительности. И он, не имея возможности как-то это всё парировать на интеллектуальном уровне, аргументированно, вытирает рукавом рубашки обрызганное слюнями Медузы лицо (а они у неё сильно жгучие, по причине постоянной накопленности в них недоговорённости — Персей вечно её перебивает и не даёт договорить) и с обалдевшим лицом прибегает к угрозам.

— Да я тебя! — вот так многозначительно подступает к Медузе Персей. А Медуза видимо настолько сегодня выведена из себя этим сравнением с русалкой, а там глядишь и до жабы болотной дело дойдёт, что она нисколько не тушуется, да и отвести взгляд от Персея никак не получится, и она, ответно вопросив его: «Что?», так самоуверенно смотрит на него, как будто у неё есть средство и всё остальное для тушения разгоревшегося пожара страсти Персея. А Персей при виде такого горящего огнём и страстью лица Медузы, на мгновение теряется и сам чуть не обращается в камень. Но у него сила воли такая, что он ни одному взгляду привлекательной леди и даже дамы не верит, и никогда не поддаётся, оставаясь хладнокровным и нечувствительным, что не позволяет им взять над ним верх и, затем обдурив, оставить каменеть в сердце в своей безнадёжности.

И Персей, щипая себе ляжки ног пальцами рук, чтобы привести себя в чувства и держать в тонусе, грозно так и предупреждающе о последствиях таких заявления Медузы заявляет ей. — Ты посмотри-ка только, что она себе позволяет (это видимо такой оборот речи, так как кроме них в этом разговоре никто не участвует). — И как сейчас же выясняет, то догадка о фигуральности его оборота речи имело верное предположение. — Вот смотри, — Персей приступает к прямым угрозам, — отдам тебя в какие-нибудь чужие руки, неприспособленные для бережного обхождения с хрупким, но бессознательным элементом жизни, извоешься потом от ностальгических воспоминаний по моим рукам и косым взглядам на тебя.

А у Медузы от таких немыслимых для неё перспектив, в которые она, и не может, и боится поверить, даже на мгновение перебило дыхание. — Не отдашь. — Глядя на Персея исподлобья, тихо и с надеждой в голосе говорит Медуза. И опять Персей поставлен в тупик таким её самоуверенным подходом к нему. И вправду говорят, что все горгоны умеют выглядеть в человеке его суть, а затем цепляя его на этот крючок, привораживают его к себе навсегда. Но как уже говорилось чуть выше, Персей по причине своей слеповатости, — он с детства близорук, — умеет противостоять этим целеустремлённым взглядам на себя со стороны вот таких, столь самоуверенных, а потому что они сильнейше привлекательны, особ женского пола, и как результат, он не оправдывает возложенных на него с их стороны надежд (вот почему именно он был выбран богами в этом геройском плане для борьбы с этой, столько отважных молодых людей погубивших, напастью в виде женских чар).

— И на кой мне все эти мучения?! — хватаясь за голову, с долей истеричности в голосе возмущается Персей, начав только сейчас понимать, что самое сложное в любом деле — это последствия.

— А я-то пошто знаю, — всё не уймётся Медуза, видимо решив сегодня окончательно свести с ума Персея, — ты меня не ставил в известность, когда ко мне с неожиданной стороны подошёл и без всякого предупреждения со своей, ясно что не джентльменской стороны, принялся рубить сук, на котором мог бы и присесть и когда желается отдохнуть.

— Вот же и скверная ты баба, — качает в недовольстве в ответ головой Персей, — так и лезешь ко мне под кожу своей язвительностью, когда дело уже сделано.

— Да ты, толстокожий, — с нездоровым огоньком в глазах и как кажется Персею, что с озорством, заявляет Медуза, — и тебя так просто не расшевелишь.

— О боже! — совершенно невозможно понять к какому божеству обращается сейчас Персей (точно не к Гермесу и Гименею, где каждого он прибить готов за такое их науськивание на это дело), вновь ухватившись за голову и, начав ходить по комнате из стороны в сторону. А потом она ещё удивляется, что он напивается по приходу домой, ставя её лицом к стенке, куда она, как правило, ставится в наказание за свои другой направленности политические взгляды. Она, видите ли, во всём демократка, тогда как Персей во всём и у себя дома поддерживает авторитарные режимы.

И со временем Персей начал догадываться, почему горгоны попали в такую немилость у богов. Во всём виноваты их взгляды на политическое мироустройство на Олимпе. Где, по их мнению, только видимость демократии в виде многобожия, тогда как на самом деле, Зевс узурпировал всю власть и насаждает везде автократию. Чего Зевс естественно потерпеть не мог, вот и подослал к нему Гермеса, чтобы чужими руками решить эту вопиющую проблему. Но об этом молчок, так же как и о том, что Персей прикипел сердцем к Медузе. И когда она его своей язвительностью не выводит, то он готов на многое для неё. Например, приготовить для неё так ею любимую жареную картошку.

Конец ознакомительного фрагмента.