Спартаковские исповеди. Блеск 50-х и 90-х, эстетика 80-х, крах нулевых, чудо-2017

Игорь Рабинер, 2023

Футбольный «Спартак» переживал разные времена. Долгосрочные взлеты 50-х и 90-х, когда красно-белые были доминирующим клубом СССР и России. Достаточно стабильные 60-е с двумя чемпионствами. Катастрофу 70-х, когда самый популярный клуб страны опустился до вылета в первую лигу. Триумфальное возвращение, золото 79-го и красивую игру в 80-х – это была декада эстетики. Падение 2000-х после увольнения Олега Романцева. Золотое чудо 2017-го при Массимо Каррере после 16 лет без чемпионства. Обо всех этих событиях во втором томе «Спартаковских исповедей» расскажут сами их герои. У каждого десятилетия, начиная с 50-х годов прошлого века и до сегодняшних дней, – свой спикер, а то и два-три. Игорь Рабинер в разные годы подробно говорил с каждым из этих людей – от Анатолия Исаева до Валерия Рейнгольда, от Анатолия Крутикова до Георгия Ярцева, от Юрия Гаврилова до Дмитрия Аленичева, от Станислава Черчесова до Валерия Карпина, от Романа Павлюченко до Дениса Глушакова. И из их уст вы услышите, как взлетал, падал и снова взлетал «Спартак», отметивший в 2022 году столетие. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Анатолий Исаев. «Ради “Спартака” Старостин даже не обедал!»

Я всегда считал Дом футбола на Таганке средоточием официоза и конъюнктуры. Но после 2010 года мое отношение к нему полностью изменилось, и когда впоследствии я услышал, что его собрались то ли закрыть, то ли перепрофилировать, мне стало немного грустно.

Потому что в 2010 году в этом нарядном желтом здании мы разговаривали с Исаевым.

Встретились в эпицентре живого, не заформализованного разговора о футболе в офисе РФС — кабинете Никиты Симоняна. Почти шестьюдесятью годами ранее два этих легендарных человека впервые вместе вышли на поле в красных футболках с белой полосой — от одной этой мысли бросало в почтительную дрожь. Не говоря уже о том, что в 1956-м, за сорок четыре года до нашей беседы, они в Мельбурне завоевали золотые медали Олимпийских игр. Вместе они трижды становились победителями союзного первенства в роли игроков «Спартака», в 1962-м главный тренер Симонян привел к чемпионству капитана команды Исаева, а в золотом 1969-м Анатолий Константинович уже помогал Симоняну в тренерском штабе. И Никита Павлович говорит, что лучше ассистента, чем Исаев, у него в жизни не было…

78-летнему (на то время) Анатолию Константиновичу уже было трудно ходить, но неистощимый на идеи Симонян увлекал его всевозможными ветеранскими затеями, к которым Исаев не мог оставаться равнодушным. Потому и не засиживался дома, ехал к другу на Таганку. За одно то, что благодаря Симоняну ветераны всегда чувствовали себя востребованными, Никите Палычу нужно в ножки поклониться.

А еще — отдать должное тем, кто придумал ежемесячный турнир «Негаснущие звезды», во время которого мы и договорились об интервью. В тот октябрьский день в динамовский манеж пришли все четыре спартаковца — олимпийских чемпиона 1956 года: Симонян, Исаев, Ильин и Парамонов. Последний, хорошо знавший французский язык, однажды спросил Мишеля Платини:

— Есть ли еще где-нибудь в Европе такие турниры для ветеранов?

— Мне о таком неизвестно, — покачал головой великий француз, тогдашний президент УЕФА. — У меня на родине — точно нет.

А ведь какими счастливыми хотя бы на несколько часов благодаря этому соревнованию становятся люди, которые когда-то дарили столько радости болельщикам. Вспомнить былое (тем, кто помоложе — прямо на поле, а кто постарше — просто в общении), с головой окунуться в прежние годы — есть ли лучший способ для того, чтобы жизнь вновь наполнилась смыслом, чтобы ушло ощущение «все лучшее уже позади»?

Проговорили мы почти четыре часа — так, что даже проходивший мимо нас тогдашний президент РФС Сергей Фурсенко забеспокоился о последствиях этой марафонской беседы для здоровья Исаева. Когда диктофон был выключен, я извинился перед Анатолием Константиновичем за то, что отнял у него столько сил.

— Да что ты! — махнул он рукой. — Мне, наоборот, разговор легко и приятно дался. Вспоминал-то о вещах, которые мне так дороги…

Весной 2007-го на огромном поле аэродрома в Тушине именно Исаеву было доверено зачитать послание к потомкам, заложенное в капсуле в фундамент будущего спартаковского стадиона. В первом издании «Спартаковских исповедей» в 2011-м я писал: «Дай бог, чтобы Анатолию Константиновичу и другим великим красно-белым старикам довелось посмотреть с трибуны нового стадиона ”Спартака“ первый матч, о котором мечтали столько поколений игроков и болельщиков…»

Исаев — успел. Причем побывал он не только на арене в Тушине, открытой в 2014-м, но и в чудесном клубном музее. Торжественная церемония его открытия состоялась 26 марта 2016-го, и туда пришли три олимпийских чемпиона-1956 — Симонян, Парамонов и Исаев.

Жить Анатолию Константиновичу оставалось считаные месяцы — в июле того же 2016-го его не стало. И единственного пока чемпионства, добытого на новой красно-белой арене в 2017-м, он не увидел…

* * *

Предложение зачитать послание к потомкам стало для меня интересным и неожиданным. Обычно у нас Симонян с Парамоновым в торжественных случаях подобающие слова произносят. Я же — вообще не говорун. Будь у меня речь получше — может, и главным тренером стал бы.

Но тут ни Никиты Палыча, ни Алексея Александровича в Москве по каким-то причинам не было. И эту честь оказали мне. Узнал я об этом прямо там, в Тушине. Попросил только о возможности с текстом заранее ознакомиться — не буду же читать его, не зная, о чем речь идет!

Нам ведь еще в пятидесятых руководители обещали построить для «Спартака» стадион — правда, в Сокольниках. Я еще, помню, пошутил, что, когда построят, мы уже закончим играть и будем стоять у входа контролерами. А потом — то денег нет, то землю не дают… Так до сих пор и ждем.

Конечно, мечтаю и сходить на первый матч. Правда, если врачи пустят. А еще — если пригласят. Я ведь много последних лет почему на футбол не хожу? Пришел как-то еще на старый «Локомотив» — кто играл, не помню. У меня было только удостоверение заслуженного мастера спорта СССР. На входе спрашивают:

— Что это такое?

— Пропуск на все стадионы России, — говорю.

А они мне:

— Не знаем такого пропуска.

Полчаса уговаривал, объяснял, что олимпийский чемпион. Так стыдно было… Какая-то женщина мимо прошла — ее сразу пропустили. Я возмутился:

— Как же так?

— У нее пропуск есть, а у вас — нет.

Хорошо, что меня администратор «Локомотива» Анатолий Машков увидел — и тут же провел. А если бы его там не оказалось?

И я сказал себе — все. Тем более что публику нынешнюю, признаться, даже боюсь. Помню, в 1993 году, после тяжелой болезни, едва выйдя из больницы, пошел на какую-то игру «Спартака». Слабенький еще был — и ехал с ними в метро после матча. Ладно то, что узнавали только старые болельщики — на другое и не рассчитывал. Откуда молодым-то знать? Но они меня чуть не растоптали! Чувствовал: если сейчас толкнут — упаду и уже не встану. Я ведь тогда заново учился ходить. Врач сказала, что мне обязательно нужно ходить по четыре километра в день. Четыре, конечно, не прохожу, но каждый день час гуляю, невзирая на снег, дождь, жару… Я должен выйти для того, чтобы жить!

* * *

Первое мое знакомство со «Спартаком» состоялось в 1947 году — и получилось оно таким же неожиданным, как и просьба прочитать послание к потомкам. Я жил в одном доме с рабочими карбюраторного завода — филиала автозавода имени Сталина, будущего ЗИЛа. То есть место у нас считалось торпедовским. И вот однажды к нам во двор пришел полузащитник «Торпедо» Вячеслав Орлов. Он собирал мальчишек для того, чтобы вручать цветы на финале Кубка СССР между «Торпедо» и «Спартаком». Кажется, тогда мы играли в футбол, — а может, просто стояли и разговаривали. И Орлов меня пригласил. У меня аж дыханье сперло!

Он назначил нам встречу там, где базировался клуб «Торпедо». Нас посадили в автобус вместе с командой и повезли на игру. Я просто обалдел — видеть рядом Пономарева и других игроков! Сидел и дрожал, глядя на них. Но болел-то я не за «Торпедо», а за «Спартак», потому что моя старшая сестра работала там бухгалтером, а потом стала заведующей финансовым отделом городского совета «Спартака». Работать в клубе и не болеть за него в ту пору было невозможно.

Сестра ходила на парад 7 ноября — а тогда одной из его частей был парад физкультурников. И принесла мне оттуда домой спартаковский красный свитер с белой полосой, в котором шла по Красной площади. С тех пор вопроса, за кого болеть, у меня не возникало. И хоть приехал я в автобусе с торпедовцами, так рад был, что «Спартак» выиграл 2:0!

Всю игру мы организованно сидели на трибуне, а потом, будучи в торпедовских футболках, вручали цветы спартаковцам. Кому именно — правда, не помню. В памяти сохранилось только ощущение радости — но, с другой стороны, и неудобства, что я в майке «Торпедо»… Мне тогда было пятнадцать лет.

Войну мы пережили тяжело. Отец на фронте, сестре тринадцать, мне — девять. Мама работала днем и ночью, чтобы нас прокормить, но были свои обязанности и у меня. В нашем доме была булочная, так я ночь не спал, чтобы затемно занять очередь и первым купить бублики. Их было немного, на всех не хватало.

Но покупал я их не для того, чтобы съесть. А ехал на рынок в Михнево, за сто километров от Москвы. В городе тогда рынков не было — все уничтожили, чтобы диверсанты не навредили. Вскакивал на подножку и в таком положении спал, пока ехал! И как не свалился только? Главным было, чтобы бублики не украли. Продавал их, а на вырученные деньги покупал мороженую картошку. Черную. Вез домой и из отрубей, которые мать где-то доставала, пек лепешки.

Я знал, что такое хлеб. Вижу батон, есть хочется, мать на работе — и я все подрезаю, подрезаю… Она приходит с работы, а там остается всего ничего. Она мне тихо:

— Сынок, не стыдно тебе?

Но как в девять лет поймешь это: купить хлеб — и не есть его? Ели тогда все, что под руку попадалось — и крапиву, и ботву, из них варили пустые щи. Но закалку это дало крепкую.

Еще помогал матери дежурить по дому. Когда подходила ее очередь, а она работала, я лазил по крыше и скидывал с нее «зажигалки» — термитные зажигательные бомбы, которые немцы тысячами сбрасывали во время авианалетов. Одну даже домой принес, да товарищи меня «заложили». Пришла милиция, и маме говорят — ваш, дескать, бомбу взял. Я ее на кухне под стол положил — она такая симпатичная была, вся блестела. А если бы вспыхнула?..

Но в войну мы все же погорели. У нас была одна комната на верхнем, пятом этаже, а на первом жил пожарный. Так он вместо того, чтобы тушить пожар, его, не загасив папиросу, устроил. Полкомнаты у нас сгорело — так и жили. Слышали, как крысы бегали по чердаку: ночью, выходя в туалет, приходилось пошуметь, чтобы твари эти разбежались. Ужасные, короче, были времена.

Но все перевесило то, что отец живым вернулся с фронта. Они с мамой работали в одном сборочном цеху — он кладовщиком, а она слесарем-сборщиком: зеркала собирала. В футбол отец не играл, а я — и в футбол, и во что угодно. Зимой по льду гонял консервную банку. Потом уже, спартаковцем, приехал туда, чтобы посмотреть те места, где начинал. И был потрясен: как там можно было развернуться, если посередине двора была песочница, а вокруг — лавочки?! Перекидывали мяч через стенки песочницы — и бегали.

Сколько стекол расколотил! Шлепали за это, конечно. Я во дворе был самым хулиганистым, а иначе в футбол бы и не пробился. Потом играл за улицу, позднее — за район. О настоящих мячах, конечно, и не мечтали. Чулок тряпками набивали, чтобы было что-то похожее на мяч — и носились. Зимой такой «мяч» к валенкам прямо прилипал. Так технику и отрабатывали…

А сколько ботинок порвал! У матери были туфли с маленьким каблуком, и я приспособил их для игры. Разбил начисто! Она стала искать, а когда нашла, чуть меня не поколотила. А еще у отца были такие рабочие сапоги-«говнодавы». Они под диваном долго-долго лежали, я их откопал, надел — оказались размера на три больше. Как на носок мяч поймал, ударил с лета — тут же разорвались, потому что велики были. Припрятал, чтобы отец вообще о них не вспомнил — но он все-таки нашел. Досталось мне прилично, даже ремнем.

Поэтому родители и не хотели, чтобы я играл в футбол — он у них с порванной обувью ассоциировался. Они не понимали, что за это мне будут платить деньги. Я, правда, тоже не понимал. И даже не осознавал, что играю хорошо. Просто нравилось. Как страдал, когда мать после войны отправила меня в деревню на отдых, а там в футбол никто не играл! Табуны стерегли, спали на стогах, верхом на лошадях ездили — а футбола не было.

Осенью 1951-го тренер московского ВВС Гайоз Джеджелава собрал юношескую сборную Москвы из пацанов разных годов рождения — и в Тушине устроил матч со своей командой. Почти там же, где сейчас «Спартак» стадион будет строить! Такой вот оборот судьбы. Территория принадлежала военно-воздушным силам, и был там небольшой стадиончик с двумя финскими домиками, где мы переодевались и принимали душ. Так я в первый раз сыграл против команды мастеров.

Увидел тогда знаменитого вратаря Михаила Пираева — и так испугался! Страшнее человека не было: усищи, нос, глаза, шаровары втрое шире него… Кто мог подумать, что совсем скоро мы с ним вместе будем за «Спартак» играть и чемпионами станем и что он окажется потрясающей души человеком? А тогда мы им проиграли 0:5, но после матча Джеджелава одного меня подозвал к своей черной иномарке и записал адрес.

Но сначала я все-таки попал в армию в Подольск — учился на стрелка-радиста. И хоть играл в футбол и получил в связи с этим определенные привилегии — вместо пяти километров пешком с песнями, которые нужно было идти до бани, старшина разрешил на автобусе ехать — на попадание в команду мастеров ВВС не было никаких надежд. Но вдруг — телеграмма в штаб, чтобы меня на сорок четыре дня отправили на сборы в Сочи.

* * *

Изначально в ВВС меня хотел видеть Джеджелава, а приезжаю — там играющим тренером Всеволод Бобров. Какой бы ни был великий, но я это воспринял как трагедию — он же меня вообще не знал! Тогда мы и подружились с Валей Бубукиным, и остались дружны после того, как он оказался в «Локомотиве», а я — в «Спартаке».

А Всеволод Михайлович относился ко мне как к младшему брату. Хотя и матом иногда так поливал, что я думал: «Закончу-ка с этим футболом». У меня все внутри дрожало. Он считал, что я должен все делать так же, как он. Но тренировка закончится, он обнимет, скажет пару теплых слов — и сразу весь страх спадал. В паре со мной тренировался только Бобров. До того, как начал с ним работать, я не представлял, куда у меня мяч после удара полетит. А при нем уже стал присматриваться, кто и как бьет, и в первую очередь — как это делал сам Бобров.

Я бил с обеих ног, хотя был правшой. Будучи пацаном, в пионерлагере как-то ногой засадил в кочку — играли-то босиком. Большой палец распух, я едва ходил. А играть хотелось, и пришлось отрабатывать удары левой. Бить правой не мог долго и во дворе лупил мяч о трансформаторную будку — так и научился. Симонян же уже в «Спартаке» объяснил мне, как распределять силы. У меня их был вагон, системы никакой в движении вообще не было, и Никита сказал:

— Что ты бегаешь без остановки? Распределяй силы, чтобы хватило на весь матч!

А я еще с детства хотел быть везде, играть с утра до вечера, пока солнце не сядет. Поиграл, краюху черного хлеба съел, водички из-под крана попил — и опять играть. Эту мою неутомимость отметил много лет спустя капитан английского «Вулверхэмптона» Билл Райт, когда мы их 3:0 обыграли. Было сколь приятно, столь и неожиданно. Он, игрок сборной Англии, сказал, что восьмой номер «Спартака» сделал больше, чем любые двое из его команды!

А знаете ли вы, что, когда в 1953 году разогнали ВВС и я перешел в «Спартак», — вскоре и Бобров там оказался? И опять тренировался только со мной в паре. Возможно, кстати, что это он и поспособствовал тому, чтобы я именно в «Спартаке» оказался. Он считал меня подходящим под спартаковский стиль.

Бубука его называл — Михалыч. А я не мог — только по имени-отчеству. Бобров пытался меня переучить, говорил, что в футболе нужно короче. Но вот не получалось у меня — и все. Так всю жизнь и называл его полностью — Всеволодом Михайловичем.

Мне страшно повезло, что попал к Боброву, видел, как он играет, работал вместе с ним. Я же киевскому «Динамо» свой первый гол за ВВС с его передачи забил! Это был единственный раз, когда лично видел Василия Сталина. Первый тайм закончился ничьей, 1:1. Я, молодой, сидел в запасе. В перерыве заходим в раздевалку — а там младший Сталин гремит:

— Ни шагу назад! Все вперед — и чтобы была победа!

Тут входит Бобров. И говорит:

— Василий Иосифович, дайте одну секундочку…

Тот тут же тихо сел в кресло в углу: уважал Бобра. Вообще, Сталин-младший хороший человек был, но его сгноили… И я краем уха услышал, что он сказал второму тренеру, чтобы меня выпустили. Тут же это передали мне. А у меня же еще ни одной игры в основном составе не было — так такой «кондратий» забил, что шнурки никак не мог завязать. Но когда на поле выбежал — все сразу прошло. Получил мяч, сразу отдал пас Боброву, тот мне в «стенку» вернул — и я ка-ак засадил в «девятку»!

В 1953-м, уже в «Спартаке», опять играем с Киевом, и вновь я в запасе. Это был один из немногих матчей, которые за красно-белых сыграл Бобров. Первый тайм — 0:0. А в защите у киевлян играли Лерман, Голубев — бойцы! Лерман однажды так Боброва встретил, что Всеволод Михайлович на беговой дорожке несколько секунд на голове стоял. Дорожка была гаревой, и когда Бобер встал, у него все лицо было черным.

В перерыве его спросили, будет ли он во втором тайме играть.

— Буду! — отвечает.

И два таких гола положил! Получив пас от Симоняна в углу штрафной, подрезал мяч через двух защитников — так, что они столкнулись друг с другом. А Бобров выбегает один на один, по-хоккейному Макарова в один угол кладет, а мяч — в другой. И потом — еще один такой же гол. В результате 2:0 выиграли. Абсолютно гениальный футболист был. Наверное, самый гениальный из всех, с кем я когда-либо встречался.

Когда ВВС расформировали, Бобров вроде бы закончил — какое-то время вообще нигде не играл. И вдруг они в начале лета 1953-го вместе с Толей Башашкиным в «Спартаке» оказываются! Приняли его в команде потрясающе — авторитет-то гигантский. И спартаковцем он себя почувствовал настоящим, хоть бóльшую часть карьеры в ЦДКА играл. Подходил он нам по своей игре идеально.

Сыграл он за «Спартак», к сожалению, всего четыре официальных матча. Много травм было, а в 1954-м ему вообще в футбол играть запретили. Руководство так решило, чтобы сберечь его для хоккея. Ноги-то у него постоянно опухшие были, он их черт-те сколько перебинтовывал. За какой вид спорта ни брался — все хорошо делал. Говорил: «Талант в футболе — талант во всем».

Бобер ведь стал единственным тренером, при котором хоккейный «Спартак» две золотые медали выиграл! Когда он пришел в «Спартак», там были такие фигуры, как братья Майоровы и Старшинов, и поначалу они его не особо восприняли. Но как он показал, что умеет — подняли руки: «Сдаемся!» И заиграли так, что даже ЦСКА с ними ничего поделать не смог.

Обидно было, что ему за 1953 год в футбольном «Спартаке» золотую медаль не дали, поскольку он половины матчей не провел. Ладно у меня такая же ситуация — начинающий, еще успею. А вот что обделили его, внесшего лепту в победу… Сейчас даже тех, кто не провел ни одной игры, медалью награждают. По такому принципу я должен был получить золотые медали за 1953-й, а также за 1962-й. А ведь тогда я, несмотря на присутствие Нетто, был выбран капитаном и провел пять или шесть матчей…

Бобров был потрясающей личностью. Вообще не пижон — при такой-то славе! Умница, он к любому человеку относился так же, как Симонян: и того, и другого какой-нибудь забулдыга мог подозвать, и они останавливались, полчаса с ним говорили.

— Зачем тебе это нужно? — спрашивал я Симоняна.

— Ты не понимаешь, — объяснял Никита. — Сейчас он за «Динамо» больше переживает, а завтра скажет, что вот с Симоняном по душам поговорил — и теперь он за «Спартак»!

Никита и меня приучал общаться с людьми так же.

И Бобер такой же был. Когда мы выиграли чемпионат в 1969-м, пригласили его на банкет в узком кругу и замечательно посидели. Но когда он выпивал, иногда выходил из-под контроля — и так чудил! Однажды мы с ним и с Симоняном сидели в отдельном кабинете ресторана «Арарат». Он, уже под градусом, решил прогуляться по залу. Я — за ним, чтобы он не сотворил чего-нибудь.

Бобров увидел открытую кабинку, в которой сидели две девушки и два парня. И вдруг он подтянулся — и с ногами к ним за стол прыгнул! Они как выскочили на него! Слава богу, Симонян все уладил, иначе началась бы заварушка. Я его схватил и потащил обратно в кабинет, чтобы больше ничего не натворил.

И Стрельцов таким же по молодости был: сто грамм выпьет — и попер. Кого хочешь поколотит! Я абсолютно уверен, что никого он не насиловал, потому что не был на это способен, а вот побить и вправду мог. За ту жуткую историю с ним, Огоньковым и Татушиным я немного свою вину чувствую. Мы дружили с Татушиным. И получилось так, что в 1958 году весной у меня была порвана мышца задней поверхности бедра. А когда вылечился, сборная СССР проводила последнюю контрольную встречу перед отъездом в Швецию — против спартаковского дубля в Тарасовке. Дубль выиграл 3:1, а я в его составе два мяча забил!

И меня захотели оставить на сборах. Но я сказал:

— Если поеду в Швецию — останусь. А так что буду здесь сидеть?

Не надо было мне торопиться, дураком быть, — промолчал бы, мог и на чемпионат мира попасть. Сам не сообразил, что говорю. Тренеры пошли совещаться и, вернувшись, сказали:

— Ты мало тренировался, поэтому в Швецию не поедешь.

«Как это: мало тренировался — а два гола им забил?» — думаю. Короче, уехал на три дня за город отдыхать. Возвращаюсь, а мне рассказывают об этой истории. Я обалдел. И понял, что, если бы остался, — ничего бы не произошло. За это себя и корю. Ни за что не допустил бы, чтобы в компании с Татушиным оказались Стрельцов и Огоньков.

* * *

Еще до ВВС я был учеником токаря на том самом карбюраторном заводе, где работали родители. Хотел как-то помочь матери. Но меня, маленького, никуда не брали. А в нашем доме жил мастер инструментального цеха, душевный человек, любил меня как сына. К нему и устроился.

Я даже через крыши убегал с завода смотреть игры «Спартака». Игру посмотрел, опять через крышу прибежал — и в цех.

— Где был? — спрашивал начальник цеха.

— Курил.

— Сколько ж ты мог курить? — хмурил он брови.

А директором карбюраторного завода был Василий Поляков, бывший правый защитник «Торпедо». Крупный дядечка, на Карасика из фильма «Вратарь» похож. И вдруг он в наш цех приходит и меня спрашивает. Я испугался: директор завода, за ним свита… Подошел — и вдруг интересуется, где игра в следующее воскресенье. Говорю, что на «Шерстянике» (сейчас там стадион «Труд»). Он сказал, что обязательно приедет посмотреть. А его друзьями были Анатолий Акимов, а также Николай Петрович Морозов, будущий главный тренер сборной СССР.

Я видел их на заводе, они приезжали к нему то ли карбюратор какой-то получить, то ли… поддать. Для меня тот же Акимов, до войны в «Спартаке» игравший, легендой был. Ну примерно как Олег Тимаков, который два года подряд в финалах Кубка за красно-белых голы головой забивал. Я, тогда еще совсем маленький, на этих людей смотрел как на каких-то богов.

Директор завода Поляков хотел видеть меня в «Торпедо». Но я в ВВС оказался, а на них повлиять было невозможно. В 1952-м после Олимпиады в Хельсинки разогнали «команду лейтенантов», ЦДСА. А в 1953-м умер Сталин. Я услышал об этом по радио, будучи с ВВС на сборах в Сочи. Плакать не плакал, но сразу мурашки по коже побежали. Что дальше будет? Вскоре возникла мысль, что это и по команде ударит.

Месяц еще просуществовали, тренировались в Лефортово, — и все. Обидно было — команду-то Всеволод Михайлович на моих глазах делал. Потом непродолжительное время была команда Московского военного округа, где объединились футболисты разогнанных ЦДСА и ВВС. Но и она просуществовала совсем недолго.

Когда разгоняли ВВС, мою мать начали агитировать на заводе, чтобы я в «Торпедо» перешел. Отвечал, что не могу, потому что за «Спартак» болею.

Специальная комиссия управления футбола распределяла игроков ЦДСА и ВВС по другим клубам. Мне дали альтернативу — «Торпедо» или «Спартак». И мой спартаковский выбор приняли.

* * *

А незадолго до того за мной в Лефортово из «Спартака» приезжали — главный тренер Соколов Василий Николаевич и Морозов, администратор. Я пообещал перейти. Соколов уточнял:

— Не обманешь?

Но какой тут обман, тем более что появился шанс попасть в любимую команду?

Соколов был неоднозначный человек. Приходит к тебе — хвалит тебя и «поливает» меня, приходит ко мне — все наоборот. Вот поэтому он надолго в «Спартаке» и не задержался. А вот кто порядочный был — так это Николай Алексеевич Гуляев.

Занудный до безобразия, это правда. Зато очень трудолюбивый. Даже с перебором. Скажем, выигрываем 5:0 у «Шахтера» в гостях. Проходит неделя, если не больше — и вдруг Гуляев от нечего делать подробный разбор той игры устраивает. Мы, глядя на него, смеемся. Педагог — он должен все видеть, но не обо всем вслух говорить. Ну какой смысл разбирать матч, в котором мы соперника разгромили?

Говорит, скажем, о Нетто:

— Игорь мало поддерживал атаку…

А тому палец в рот не клади:

— Вы что — дурак? Ребята пять мячей забили! Что я их буду поддерживать?

Тот опять за свое. И нарывается на неттовское:

— Я вам повторяю: вы что — дурак?

Тут уже, как всегда в таких случаях, подключился Старостин. Но от разгоряченного Игоря достается и ему:

— А вы вообще пешка в футболе!

Могу себе представить, как руководитель другого типа отреагировал бы, а Николай Петрович только руками развел:

— Ну, знаешь, Игорь…

Авторитет у Нетто был сумасшедший, и Старостин его уважал.

Но был и случай, когда даже Серега Сальников, любимец Николая Петровича, «водил» в квадрате, и на едкую реплику Старостина, запыхавшись, сказал:

— Николай Петрович, да идите на х…!

Дед обалдел, а Серега упал на траву и начал хохотать — аж ногами дрыгал. Потом, конечно, извинялся:

— Николай Петрович, вы подходите в такой момент, когда дышать нечем — и начинаете…

Но какой молодец Старостин! Мог ведь из этого эпизода устроить — мало не показалось бы, а виду не подал, и через две минуты все забыли^[1].

Гуляева ребята прозвали Мулом — за упрямство. Как он сказал, так и будет — надо это или не надо. Но повторяю: сверхпорядочный, честный, работящий, любящий свое дело. Мы его еще звали Писателем — он очень много записывал, статистику вел.

И, видимо, ночами недосыпал. Однажды днем Старостин приходит к нему после тренировки. Гуляев сидит за столом, в одной руке — ручка, в другой — блокнот. А сам спит. Николай Петрович прошелся по кабинету — ноль внимания. Написал записку: «Проснешься — зайди».

Наш Мул был человек не подлый, а, наоборот, очень симпатичный. Но у каждого бывают недостатки. Поэтому, видимо, в 1959 году пришло время его поменять. Больно он ребятам не нравился тогда. А то, что Симоняна, едва закончившего карьеру игрока, на его место назначили — так тут, по-моему, сыграл роль председатель российского совета «Спартака» Алексей Абуков, из Кабардино-Балкарии, мужик высочайшего класса. Он влюбился в Симоняна как в личность, когда ездил с нами в Южную Америку в 1959-м, был руководителем делегации. И инициатива назначить Симоняна, думаю, принадлежала ему, а Николай Петрович ее поддержал.

Перестроиться по отношению к Никите, начать воспринимать его как тренера, конечно, было непросто. Со своей стороны я видел задачу в том, чтобы не подвести тандем Симонян — Дементьев, с каждым из которых я играл. Тот же Никита многому меня научил и в жизни, и в футболе. Очень благодарен ему. Все, что у меня было — это от него и Боброва.

Симонян был нашим вожаком, капитаном его не зря избирали. Но как тренер, конечно, первое время он учился у Дементьева — у Тимофеича-то определенный опыт уже был. Тренировки на первых порах проводил именно он. А Симонян участвовал в занятиях наряду со всеми — сколько мы бегали, столько и Никита. Проверял нагрузки, возможно. А потом уже сам стал нас тренировать.

Заставить себя называть Симоняна по имени-отчеству, разумеется, было непросто. Нетто так этого делать и не стал. А я называл его Никитой, только когда рядом никого не было. В иных случаях — Палычем.

Слабых людей, падких до власти, такая ситуация меняет. Симонян остался таким же, каким был. При этом очень внимательным к своему профессиональному росту. У многих людей спрашивал мнение, особенно после матчей. Никогда не был самодуром, прислушивался, анализировал.

Но придумывал он и что-то свое, ни на кого не похожее. Однажды они с Дементьевым по-новому провели теоретическое занятие. Написали билеты — и мы должны были их тянуть и отвечать на вопрос, вроде экзамена. Откуда они это взяли — не знаю. Мне, помню, достался вопрос, что для нападающего легче — когда соперник в обороне использует персональную опеку или так, как за рубежом — зонную, с подстраховкой и передачей игрока. И я ответил правильно: легче персоналка. Обыграл одного — и путь к воротам открыт. А при зоне одного обыграешь — второй тут как тут. Выдержал экзамен. Но ведь и по сей день с различными модификациями все зону играют!

Я в чемпионском 1962-м по решению Симоняна перестал попадать в состав, и в ситуации вроде такой обидеться может каждый. Игрок же сам себя не видит! А тем более в те времена было мало записей игр. И когда меня упрекали в том, что не успевал, опаздывал, мало двигался — я не верил, артачился. А потом посмотрел какую-то игру — и сдался. Сам сказал, что время пришло. Тем более что как раз начал вовсю раскрываться талант Гили Хусаинова. Его стали ставить, и мне места не оказалось. Все было справедливо. Но никто меня не выгонял, и я сам по приглашению кумира детства Анатолия Акимова ушел к нему в «Шинник».

А с Никитой Палычем мы какими друзьями были, такими и остались. И потом еще не один год работали вместе, о чем расскажу позже. Это доказывает, что в любой ситуации есть возможность остаться человеком и сохранить прекрасные отношения.

* * *

Вот Бесков — он совсем другой был. Мы же с ним работали восемь месяцев в 1977 году. Все время унизить меня хотел. Я чувствовал себя свободным и работал свободно, как принято было всегда у нас в «Спартаке». До тренировки выходил с пацанами — Хидиятуллиным и Валерием Глушаковым^[2]. Те видели, что я могу с мячом делать, — и признали меня. Работалось с ними в удовольствие.

Отдал как-то Вагизу пас «черпачком». И вдруг подходит Бесков:

— Ты чего поле портишь?

А я даже не в бутсах был, а в тапочках! Отвечаю ему:

— Вы серьезно или шутите?

И пошло-поехало…

Мы перед тренировкой выходили на полчаса раньше, ставили жесткие барьеры и с Глушаковым отдавали друг другу передачи — он пятнадцать, и я столько же. Нужно было четко попадать в середину под барьером, чтобы мяч не коснулся земли. Вдруг сзади подходит Бесков:

— Разве так бьют?

— Пожалуйста, — говорю ему, — ударьте, как бьют.

Он бьет — и не попадает. И еще раз — то же самое.

— Один-ноль веду, — подначил я.

— Ты сколько сделал ударов?

— Три.

— А я — два.

Бьет третий, снова не попадает. Я уже завелся.

— Вот как надо бить! — говорю. И кладу с левой ноги дважды подряд. Но Бескову хоть к чему-нибудь, да надо прицепиться:

— А почему ты с левой бьешь?

Закончилось все это после августовского матча с «Тереком». Бесков по натуре был трус. Были трудности с составом, и собрался тренерский совет, в который из числа игроков входили Ловчев, Папаев, Прохоров, Кокарев и кто-то еще. Они проголосовали за тот состав, который назвал Константин Иванович. Он ко мне:

— Ну ты-то можешь что-нибудь сказать?

— Почему же не могу? Могу. — И выхожу к макету. — Мы — «Спартак», нас уважает соперник, и мы должны ставить задачу атаковать. Вы поставили Ловчева левым защитником, а в центр полузащиты — Ноздрина. Но в этом случае Ловчева легче будет перекрыть, так как подключаться он будет только по своему флангу. От Ноздрина же впереди опасности не возникнет. А вот если Ноздрина поставить слева в защите, а Ловчева — центральным хавбеком, то Евгений сможет неожиданно врываться в зоны и слева, и справа. Будет разнообразие, при котором противнику будет труднее сориентироваться.

И сел. Минуты две была пауза, все молчали. Бесков сидел красный как помидор. Ему же никогда и никто слова поперек не мог сказать, а тут я свою схему назвал, да еще и при всех, — это вообще преступление!

Но я привык так в «Спартаке» работать — честно говорить, что думаю по тому или иному поводу. А задача главного тренера — выслушать все предложения и выбрать лучший вариант. Когда мы с Симоняном работали, было именно так. Демократия! А тут высказал свое мнение — и сгорел из-за этого. Бескова же подхалимы окружали: «Константин Иванович сказал, Константин Иванович попросил…» Все совсем по-другому. «Спартак» и «Динамо».

А в той ситуации Бесков вдруг говорит:

— Ну хорошо, состав, который назвал Исаев, будет играть.

Я чуть со стула не свалился. И мы выигрываем 5:1! Ловчев участвует в первом и последнем голах. Приезжаем в Тарасовку в одиннадцать вечера. Говорю ребятам, чтобы готовились ко сну, а тут как раз Бесков на балкон второго этажа выходит. Спускается ко мне и спрашивает:

— Тебе Старостин ничего не говорил?

— Нет.

— Ну, ты же понимаешь, у нас с тобой…

— Все понял, Константин Иванович, — говорю. — Дальше не надо продолжать.

Пошел, забрал шмотки и уехал. И подумал: «Дурак я, зачем мне вообще нужно было работать с ним?» Он идет, а народ, как его завидит, разбегается. Иначе начнет: не то надел, не так причесался… У нас в «Спартаке» таких людей отродясь не было.

Тогда ведь ребят после ухода Крутикова и прихода Бескова спросили, кого из помощников оставить — Хусаинова или Исаева. Игроки проголосовали за меня. Он меня взял, но ни к тактике, ни к чему-то еще не подпускал. Взял Бесков поначалу и Юрия Морозова, но уже на первых сборах его убрал. На каком-то разборе Морозов начал говорить о том, как должен играть центральный защитник, и Бесков сказал:

— Слушай, друг, как будет центральный защитник играть — говорить буду я, а не ты.

И больше Морозова в команде не видели.

Однажды, когда я еще работал, в Тарасовку приехал Качалин. А мы с Бесковым на противоположных сторонах тренировочного поля стоим. Подзывает:

— Анатолий, как дела? Как у вас отношения с Бесковым?

— Вот такие, — говорю, — отношения: он на той стороне, а я на этой. Как вы могли вообще его в сборную взять?

Он никого не уважал. Считал себя выше собеседника в любой ситуации.

А может, Бесков мне припоминал ситуацию 1955 года, когда мы в Индии к мельбурнской Олимпиаде на жаре готовились. После травмы накануне игры выхожу проверить ногу — что могу делать, что нет. Качалин разрешил мне тренироваться индивидуально. А Бесков в общую группу зовет!

Я ему объясняю. Он не слушает:

— Иди в группу!

А после тренировки еще и говорит:

— А теперь сделай два круга пробежки и все мячи в авоську собери!

Я продолжаю по инерции вести мяч — до Бескова-то еще полкруга осталось. Он как рявкнет:

— Кому сказал!

И я, заведенный, как засадил ему мячом! Хорошо, что попал в ноги, а не куда-то еще. И побежал дальше.

Потом он вызвал меня на беседу, я извинился, снова все объяснил. Но вот простил ли меня Бесков в той ситуации — не знаю. Не уверен. А я просто люблю справедливость, если же сталкиваюсь с хамством — не могу терпеть и стараюсь это как-то показать.

Хотя, когда я помогал Симоняну в Ереване, мы с Бесковым встречались, угощали его, шутки-прибаутки — словом, все хорошо было. А в «Спартак» пришел — никакого контакта! Никогда не советовался. И ломать начал все спартаковское — из школы Осянина убрал…

А Николай Петрович его вообще ненавидел. Бывало, приду к Деду, а он вздыхает:

— Анатолий, ты представляешь, динамовцы окружили везде. Председатель «Спартака» — динамовец, старший тренер — тоже. Врачи, массажисты, администраторы…

А для Старостина «Динамо» — это самое большое бельмо в глазу. Как он нас на них настраивал!..

И к нам такое же отношение было. Тот же Якушин «Спартак» не переносил. И даже Аркадьев из ЦДКА при всей своей интеллигентности называл нас «эти мотыльки ночные: сегодня полетали, а завтра их нет вообще». В олимпийской сборной Якушин мог меня на игру не поставить, а Качалин через неделю за первую сборную — ставил с первых минут.

Вот Гавриил Дмитриевич — чудесный человек был. Но вряд ли Старостин мог Качалина в «Спартак» пригласить. Тот — интеллигент, а Николай Петрович рубил правду-матку, так сказать, по-чапаевски — недаром его Чапаем прозвали. И потом, он хотел управлять ситуацией в команде, а Качалин управлять собой не позволил бы.

* * *

Николай Петрович вернулся в команду в 1955-м, после заключения. Очень неожиданно. Приехали в Тарасовку, а там заваруха — снимают Соколова. И приезжает Старостин — помню, в широких брюках болотного цвета. Прошелся строевым шагом по нашей комнате, присел…

До него начальником команды был некто Дурнев, стрелок. По-моему, он был чемпионом мира по стрельбе^[3]. Запомнился тем, что на какие-то торжественные церемонии, где спортсменам вручали правительственные и еще какие-то награды, всегда с чемоданом медалей за свои стрелковые победы приходил и надевал их — в ожидании, что его вызовут. А ни один из нас не напяливал ни одной своей медали. Он же как новогодняя елка был.

Но его никто не вызывал! Нет, ничего плохого этот человек нам в общем-то не сделал. Однако и хорошего — тоже. Время он тратил на то, что главы истории КПСС наизусть заучивал. Мы втихую смеялись над ним, не воспринимали его совершенно. А потом пришел Николай Петрович, фигура по-настоящему авторитетная. Про Дурнева мы тут же и забыли.

Я о Старостине был так наслышан! Чем дольше он отсутствовал в «Спартаке» — тем больше ходило легенд. Что ногу ему перебинтовывали, поскольку он ударом с этой ноги штанги ломает, и так далее. Мы потом все пытались уговорить, чтобы он вышел на поле и показал что-то. А он нас стеснялся. Потом уже говорил:

— Играл я плохо. Просто хорошо бежал и лупил с правой ноги, куда попаду…

Ни разу при нас на поле не вышел! Андрей Петрович — тот выходил, бил. А Николай — нет.

До их возвращения мы, конечно, знали, что они сидят — правда, не были в курсе, за что именно. Потом Николай Петрович много историй рассказывал — как, допустим, он на пересылке был, где не кормили вообще. И если бы не воры — не выжил бы. Он им стихи читал, много историй, в том числе футбольных, рассказывал — и они с ним едой делились.

Рассказывал и о том, как было в «Спартаке» до войны. Как на игру они приезжали на кабриолетах, с открытым верхом. Видимо, тогда и стали клуб ненавидеть за такой образ жизни. Большинство за нас болело — но многие и ненавидели. Особенно торпедовцы. Вот Лидия Гавриловна, жена Валентина Козьмича Иванова, до сих пор «Спартак» ненавидит! К нам, отдельным футболистам, с уважением относится, но общество — терпеть не может!

С каким «аппетитом» мы все Старостиных слушали! Причем разговаривали братья совершенно по-разному. Андрей Петрович мудреные, литературные слова подбирал. А Николай Петрович бил прямой наводкой, в лоб. Как говорится, по рабоче-крестьянски. Первое время он так настраивал на матчи, что мы просто срывались с места, готовые рвать всех.

Рассказывал, как Василий Сталин привез его в Москву, когда он еще должен был в заключении находиться — и тогда единственный раз в жизни Николай Петрович вынужден был выпить с ним стакан водки. С тех пор он только на поминках по своей супруге, Антонине Андреевне, дома употребил немножко красного вина. И сказал:

— Да не сидите вы здесь с грустными лицами! А вспоминайте самое хорошее о ней. Можете даже петь, чтобы поминки были веселыми.

На братьев Андрея и Александра, которые, наоборот, выпить были не дураки, он Симоняну жаловался:

— Никита, вчера были два брата. Запас, что был, весь уничтожили!

Как он ради «Спартака» с утра до вечера горбатился, квартиры пробивал и все остальное! Глотку за нас мог перегрызть где угодно. На спортивно-технической комиссии — это вроде нынешнего КДК — защищал игроков, как заправский адвокат: всегда найдет вариант, чтобы оправдать, даже в безнадежных ситуациях! Ему достаточно было снять трубку и сказать, что звонит Николай Старостин, начальник команды «Спартак» — и открывалась любая дверь. По масштабу он государственным деятелем был и мог очень больших высот достичь.

Но вот любил футбол и «Спартак» — и не мог без них жить. Он же не обедал — так был делом увлечен! Шофер принесет ему булку и какой-нибудь воды. Запьет — и дальше работать. И только в день игры, когда установка, он приезжал в Тарасовку и там обедал. Иногда думается: «Как при таком режиме работы столько прожил?» Но ведь он в заключении суровую закалку прошел, и отсутствие обедов для него — это была ерунда.

Мы, игроки, на него тоже влияли. Особенно Сальников, который даже гордился слухами, что он — внебрачный сын Старостина. В первую очередь благодаря Сергею Николай Петрович научился кое-чему из моды. Мы укоротили ему брюки, и вообще Чапай стал выглядеть гораздо лучше, чем в то время, когда вернулся из лагеря.

Политикой он нам, игрокам, головы не забивал. А ведь время было такое, что от нее, казалось, никуда не деться. Когда в 1956 году в гостях играли товарищеский (!) матч со сборной ФРГ, у нас была установка в… лесу. Там лежало дерево, те, кто в стартовом составе, сели на него, а запасные стояли. Кагэбэшник ходил вокруг и искал, не подслушивает ли кто нашу установку. Обалдеть! Ну кому она была нужна?! А немцы — те нормальными ребятами были. Их главная звезда, Фриц Вальтер, — порядочный мужик, совсем не пижон и не подлец. Но как же нас перед матчами с ними накручивали!..

А в «Спартаке» такого не было. Старостин очень трезво ко всему относился и был человеком дела, а не внешних эффектов. Помню, в 1955-м мы играли хорошо, особенно в международных матчах. И однажды вдруг вызвал нас Яснов Михаил Алексеевич, председатель Мосгорисполкома, — это как мэр Москвы сейчас. Всего пять минут побеседовал с нами, расчеркнулся на бумаге — и пять человек, Паршин, Огоньков, Тищенко, Татушин и я, получили квартиры в одном доме на «Красносельской». Квартиры, конечно, слабенькие — двадцать восемь метров, со смежными комнатами. Но учитывая, что жил я до этого в 14-метровой квартире, вшестером, вместе с родителями, сестрой, ее мужем и дочерью, а спал я на сундуке, а иногда и под столом — это вообще сказка была.

А ведь Старостин, который нам все это и пробил, к тому времени едва из заключения вернулся! Но вот так он умел убеждать. Мы гордились своим начальником команды.

* * *

Феномен «Спартака» 1950-х, думаю, заключался в первую очередь в отличном подборе игроков, которые дополняли друг друга и по мастерству, и по характеру. Мы уже столько лет дружим — Парамонов, Симонян, Ильин, я… И если бы Гуляев, как вначале, не особо руководил нами, а, скорее, присутствовал — он бы долго-долго проработал. Но на волне успехов начал выпендриваться, меньше общаться с игроками — и получил по заслугам в ответ.

Коллектив у нас был отличный. Отыграем матч — и идем на восстановительные мероприятия в Центральные бани: массаж, парилка. А потом все вместе — в «Арагви», там недалеко. Замдиректора ресторана Владимир Лукич был нашим фанатичным болельщиком. Дверь в его комнату всегда была открыта, он видел, кто приходит в ресторан, кто уходит. Как только замечал нас — пулей выскакивал и вел нас в отдельный кабинет на десять человек. И мы там обедали, разбирали игры — лучше, чем любой Гуляев. Каждый эпизод, любую претензию друг к другу высказывали вслух — и докапывались до истины. То, что потом Николай Алексеевич говорил, было второстепенным: мы уже все к тому времени понимали. Ходили туда все, кроме Парамонова. Почему его не бывало — не знаю, но он как-то в этом смысле особняком держался.

Не сказать, что в том «Спартаке» много пили, но бывало. Играли как-то в Турции с «Бешикташем», а до этого было еще две игры. Татушин, Огоньков, Тищенко и Масленкин не выдержали — и вечером накануне матча играли в номере в преферанс под определенные напитки. Бутылки, правда, успели убрать.

А Масленкин — он же глуховат. Так заходят Старостин с Гуляевым, встают за его спиной, а Толя как раз берет свой прикуп. Развернул карты — и тут Чапай ему руку на плечо кладет. Масленкин, не глядя, говорит:

— Пас! Вы не видите, что я занят?

Все грохнули. Толя поворачивается — а там Николай Петрович. Масленкин схватился за голову, а тот так спокойненько:

— Ребята, уже половина двенадцатого, пора спать! Завтра тяжелая игра.

Может, Старостин и учуял, что Масленкин выпивши, но виду не подал. А Гуляев ничего не заметил.

Толя вообще говорил, что выпивает перед игрой для стимуляции. А там жара и влажность просто страшные! После матча спрашиваем:

— Ну как ты себя чувствовал?

— Сначала так тяжело было, думал — забивайте сколько хотите! Но когда мы открыли счет, решил: фигушки, не пройдете. И играл уже вовсю.

Так и закончили — 1:0.

Старостину Гуляев был очень удобен — все, что Дед ни скажет, выполнял. Своего-то мало было — вот к Николаю Петровичу и прислушивался. Ну и нами был доволен, потому что по характеру у нас все были хорошие люди, без пижонства. Считаю, что «Спартак» был самой демократичной командой, самой доступной. Взять хотя бы то, что в другом клубе попробуй кто-нибудь из молодых зайди в автобус! У каждого свое место было, и пока основной состав не сядет — не думай даже влезать туда! А в «Спартаке» кто куда хотел, тот туда и садился.

И тот же Нетто, при всем своем авторитете, совершенно нормальный человек был. Да, «пихал», но был очень отходчивым. И никто на него вообще не обижался, потому что он полностью отдавался игре. Пусть ворчал — но всегда бежал назад свою работу выполнять. Мы все как братья были. Правда, бывало, что капитаном мы выбирали то его, то Симоняна. Никита мог подойти, строго спросить, а Игорь наворчит, обзовет «деревней»… И мы их в роли капитана чередовали.

К послефутбольной жизни Нетто оказался не приспособлен. Вида, что ему очень плохо, не показывал — но его старались поддержать, с ветеранами на матчи брали, чтобы заработал немного. Ловчев подарил ему машину — но она так и сгнила около дома, хотя ездить он умел. Ну и болезнь его добила — все забывал. И Гиля Хусаинов ушел так же…

Состав 1950-х — это такие личности были! Даже из числа не самых ярких, казалось бы, игроков. Взять того же Николая Тищенко. Мы до сих пор сами поражаемся, как он в том полуфинале против болгар в Мельбурне с переломом ключицы не просто на поле остался, но и во второй голевой комбинации поучаствовал. Он тогда пришел в перерыве, попросил уколоть и прибинтовать руку к телу — и обратно!

Только Николай Иванович мог так сделать! Это был отличный человек, которого, к сожалению, в пятьдесят четыре года сердечко подвело. Из таких передряг он порой выходил! Как-то раз Тищенко попал в страшнейшую автокатастрофу. Ветераны играли в Рязани и возвращались оттуда ночью под дождем. Машина из-за скользкой дороги съехала на обочину, закрутилась — и Тищенко вылетел через лобовое стекло. Вылезли остальные — Николая Ивановича нет. Темнота, ничего не видно. Начали кричать. Он из кювета слышал их голоса, но крикнуть в ответ не мог. Когда его нашли — сандалии в одной стороне, он в другой.

Следом ехала вторая машина с ветеранами — его посадили в нее и довезли до Люберец. Вышел из машины и пошел до больницы сам. А у него был перелом тазобедренного сустава, сзади скальп снят, весь в ушибах — и так далее. Но в больницу он должен был войти сам! Мы с его женой, которая мне обо всем рассказала, в семь утра к нему приехали — благо жили на одной лестничной клетке. Приходим — а он сидит, дымит. Лежать ему нельзя было. Весь забинтован — и только сигарета «Дымок», или, как он ее называл, «Дымстон», из зубов торчит.

Железный был человек. И сверхпорядочный. Но не всем нравилось, что он правду в глаза говорил. Был директором спартаковской школы, но потом его сняли — городской совет «Спартака» критиковал…

Золотой гол в Мельбурне — это вообще отдельная тема. Я-то и тогда был, и сейчас абсолютно уверен, что не Ильина тот мяч, а мой. Видел, что Толя его уже за линией ворот коснулся. Помню, подбежал к нему и сказал:

— Молодец, что подстраховал!

А все подумали, что он этот гол забил.

Ну и ладно, думаю, главное, что победу одержали, а кто забил — не важно. А обидно стало, когда Ильин получил орден «Знак Почета», а я — ничего. Хотя и первый гол на Олимпиаде забил, и последний. Если бы попер — может, что-то и поменяли бы. Но не стал.

Мало того, мы выступали перед какой-то аудиторией после Игр, и он хоть бы упомянул про меня! Пусть не говорил бы, что гол — мой, ну хоть «Исаев сделал удар головой, а я внес его в ворота». Но ни про меня, ни про Татушина, проскочившего по правому краю и сделавшего мне передачу, — вообще ни слова. А у меня ведь очень непростая задача была — в прыжке затылком через стоявшего у ближней штанги вратаря в дальний угол мяч перевести…

Впрочем, это его дело. Даже Валька Иванов с женой Толю спрашивали:

— Ну почему ты молчишь?

— Все говорят, что гол я забил, так чего мне встревать?

Ладно…

Нетто, Симонян, Ильин и Тищенко за то золото получили по машине «Победа». А мы, кто помоложе, — «Москвичи». Я уже после Олимпиады водить научился. Как Шумахер водил — медленно не мог ездить. Но и машин было мало, и реакция хорошая — так что все без эксцессов обходилось.

А как нас, когда мы на поезде из Владивостока в Москву ехали, люди встречали! Одна бабка прибежала с ведром спирта: «Где здесь Яшин?» Не взять его Лева не мог — людей уважить нужно было^[4].

С Яшиным мы жили в Мельбурне в одном номере. У нас были отличные отношения. В день открытия, 22 ноября, мы как раз дежурными остались. Жара страшная, люди в обморок от солнечного удара падали, — и Качалин нас с Левой пожалел. Пошло на пользу — я первый гол забил. Дружеские отношения у нас до конца Левиной жизни сохранились. Мы с Симоняном к нему приехали, когда он уже умирал, две недели оставалось. Позвонила Валентина Тимофеевна, пригласила прийти попрощаться…

Во время того полуфинала Олимпиады, когда Тищенко свой подвиг совершил, мы с Симоняном и Ильиным на скамейке между собой тревожными мыслями делились. В 1952-м за поражение от югославов разогнали «команду лейтенантов», а теперь, если бы проиграли болгарам, составлявший основу сборной «Спартак» может та же участь постигнуть. При 0:1 об этом как-то сразу подумалось.

Мы ощущали это давление. И, когда пропустили, сразу 1952-й вспомнился. Хорошо, что не только сравняли, но и победный забили. Серебряные медали уже гарантировали, что «Спартак» не разгонят…

А во время отборочного турнира той Олимпиады забавный эпизод случился. Правда, смешно о нем сейчас вспоминать, а тогда… Поехали на матч в Израиль. Никаких заградительных барьеров там не было — поле и трибуна. И полицейские с собаками стоят. Веду мяч в середине поля, соперников вокруг нет — и вдруг стадион как заорет! Поворачиваюсь — а прямо на меня бульдог скачет. Намордник соскочил, морда слюной истекает, разорвать готов. Я успел ткнуть мяч в сторону — и метнулся к скамейке запасных, которая, к счастью, близко была. Бульдог среагировал на мяч и стал терзать его. Андрей Петрович Старостин в своей книге допустил художественное преувеличение — мол, Исаев такую скорость развил, что ни одна собака не могла догнать.

А могло быть хуже Рогова. Тогда, в финале Кубка СССР 1957 года, «Локомотив» у нас бы ни за что не выиграл, хотя они в то время и занимали второе место. И победили только потому, что излупили нас. Евгений Рогов, костолом из костоломов, нанес мне тяжелейшую травму — меня увезли на «Скорой» в больницу. Я полгода не ходил. А еще этот же Рогов сломал Ильина, Симоняна, Сальникова и Огонькова. Пятерых за один матч!

Просто наглый тип. Мы же были с ним в ВВС, знаю, что он собой представлял. Жили в общаге в Тушине, и я видел, как они с еще одним таким же, Колей из Подлипок, насмехались над людьми, которых добивали в игре. Рогов с упоением, в красках рассказывал, как врезал одному, другому, третьему. Такое впечатление, что это доставляло ему какое-то садистское удовольствие. Ну как же так можно? Это же твой коллега, вы один хлеб едите!

Один раз я всего за весь тот финал на его фланге появился… Хоть знал, но не мог подумать, что он прыгнет на меня двумя ногами и вывернет голеностоп. Я пас-то уже отдал. А Рогов даже не извинился, будто так и надо. Главное — замены-то были запрещены. Меня в госпиталь увезли, Сальникову ребро сломали, но и он, и остальные трое на поле остались.

Думаю, это костоломство было его личной инициативой. Он просто иначе не мог играть — ни скорости, ни роста, на обезьяну был похож. По сравнению с ним динамовцы семидесятых годов, Новиков и Никулин, — корректнейшие игроки. И самое интересное, что Рогова после того финала даже не дисквалифицировали, потому что федерацию возглавлял Антипенок, бывший председатель центрального совета общества «Локомотив».

С Роговым с тех пор мы никогда не общались, а травма та стала для меня роковой. Нет, еще пять лет в «Спартаке» играл, но скорее — уже доигрывал. Нога болела, на голеностопе образовались шипы, делал уколы перед играми, чтобы боль снять.

Но хромаю я сейчас не из-за этого. В позвоночнике стерты диски, тазобедренный сустав плох… Выпиваю с утра шесть таблеток — и вперед. Заставляю себя ходить пешком каждый день и, когда предлагают подвезти на машине, — отказываюсь. И вот после инфарктов, а было их у меня два, живу уже восемнадцать лет. Первый раз прихватило, когда сидели в Спорткомитете. «Скорая» приехала только через пятьдесят минут, я уже умирал: кардиограмма была — прочерк на весь лист. Всадили укол — и в машину. Симонян попросил, чтобы отвезли куда-нибудь поближе.

Повезло, что дежурила заведующая реанимационным отделением Ирина Петровна. Ей сказали, что я олимпийский чемпион. Мол, имейте в виду — и так далее. Так она всю ночь не отходила от меня, все время била по щекам.

Врачи думали, что не доживу до утра…

* * *

С деньгами у «Спартака» всегда было туговато. Зарплату получали, а вот чтобы премиальные выдать — с таким количеством инстанций надо было это согласовывать! Помню, только один раз щедро вознаградили. В 1958-м играли финал Кубка — и была такая организация «Центросоюз» во главе с руководителем по фамилии Климов. Перед игрой он вдруг появился в Тарасовке немного «под градусом» — и сказал, что, если выиграем, каждый получит премию в размере месячного оклада.

2 ноября мы обыграли «Торпедо» — и на следующий же день приехали к нему и получили деньги. Он оказался человеком слова и подключил горком партии. А вот чтобы от обычных профсоюзов получить премиальные, нужно было месяца два ждать.

Я всегда считал, что профсоюзы — вредители для футбола и спорта вообще. Присосались к «Спартаку», никакой конкретной помощи ему не оказывают — зато спрос! После победы в чемпионате Союза 1969 года нам дали поощрительную поездку в Сирию, Ливан и Иорданию. Одну игру, Сирии, мы проиграли — 0:3. Должны были забить голов десять — ну вот не лезло. Бывает такое. Вратарь у нас был — метр с кепкой, до перекладины не доставал.

Возвращаемся домой, а тут скандал. Чемпион СССР проиграл какой-то Сирии! Профсоюзы выносят выговоры Старостину, Симоняну, Исаеву. Из-за товарищеской игры — притом что мы чемпионат выиграли!

Узнал об этом помощник Брежнева. Они вместе во время войны служили, у него не было руки, а болел он за «Спартак». И он рассказал Леониду Ильичу, что над спартаковцами издеваются, надо им помочь. Он дал указание — и нас пригласили в горком партии. А туда обычно звали не благодарить, а песочить. Заходим туда вчетвером — Николай Петрович, Никита Палыч, я и капитан Гиля Хусаинов. Ожидания мрачные.

И вдруг с нами так уважительно начинают беседовать, что мы понять ничего не можем, переглядываемся! Говорят, что нам нужно построить новое здание базы, а то старое, деревянное, уже никуда не годится. А в конце раздают список на премиальные — опять же, по окладу. Так нас защитили.

А вот когда профсоюзный деятель Богатиков решил снять Старостина в конце 1975 года, нам уже никто помочь не смог. Профсоюзы были против Старостина всю жизнь. Не знаю почему — видимо, в связи с тем, что он все без их участия делал, через свои связи в Моссовете и так далее. Профсоюзы — они ведь сделать толком не могли ничего. Зато как ругать — так они первые. И сколько их водилось! ВЦСПС, МГСПС, Облсовпроф… И каждому что-то от нас было надо.

* * *

В «Шиннике» мне довелось и против «Спартака» сыграть. На Кубок, в 1963-м, когда спартаковцы в итоге турнир и выиграли. На предыдущем этапе мы «Волгу» обыграли 3:1, я дубль сделал. А после игры в раздевалку заходит знаменитый спартаковский болельщик, актер Михал Михалыч Яншин — у него в Ярославе тогда гастроли были. И говорит:

— Спасибо, Анатолий! И должен заметить, что «Спартаку» неприятно придется — ты два таких мяча положил!

— Михал Михалыч, против «Спартака» играть не буду, — отвечаю я.

— Как не будешь?!

— Ну даже представить себе не могу, что против родной команды на поле выйду.

Когда «Спартак» приехал — и Симоняну то же самое сказал. И Акимову, когда тот пришел со мной по составу советоваться. Он взмолился:

— Выйди, прошу тебя, чтобы народ получил удовольствие!

Короче, уговорил. Игра была боевая, хоть мы и проиграли. Но «спартачи» после матча стали меня подначивать. Чапай говорит Симоняну:

— Никита, я ничего не могу понять: Исаев вышел на такую отличную позицию и с левой ноги не стал бить, ты заметил?

— Заметил. Да он вообще отказывался играть!

Но игра на самом деле была честной и красивой. На следующий день мы с директором шинного завода Владимиром Петровичем Чесноковым, Героем Соцтруда, стали матч обсуждать. Он сказал, что поздравляет меня с блестящей игрой: не важно, что проиграли, зато такой футбол показали, что народ в восторге. А потом к Вале Ивакину обращается:

— Ты знаешь, мы с женой всю ночь не спали, думали, что бы сделать, чтобы мячи от тебя не отскакивали! У нас на заводе есть канифоль, может, тебе ею перчатки смазывать?

Вот такой он был, директор, с чувством юмора. А Валя тогда после подачи углового мяч не достал, и Юрка Севидов дальнюю штангу замкнул — потому Чесноков так и высказался. Но без зла совершенно. В тот год мы с «Шинником» в высшую лигу вышли, и в 1964-м я еще раз сыграл против «Спартака». Болельщики меня очень хорошо встречали, слова худого никто не сказал.

В том же году, когда я еще заканчивал в Ярославле, Симонян спросил, не хочу ли потрудиться в спартаковской школе. Да с удовольствием! Два года, 1965-й и 1966-й, проработал там. И моя команда, 1949 года рождения, сразу чемпионом Союза в своем возрасте стала. Вратарем в ней был Илья Ивиницкий, позже — директор школы «Спартака».

Жил я на «Красносельской», а трехэтажное здание городского совета «Спартака» было напротив, через дорогу. И я часто бывал у Старостина, беседовал с ним. В 1967-м сидим однажды — и вдруг приезжает Симонян. А там у него были сложности с одним из помощников — и они, посовещавшись, предложили это место мне. Пришел 22 июня — такую дату не запомнить трудно. Так и начали вместе работать.

Споры у нас бывали, конечно. Но он мне доверял, поскольку знал мою порядочность, то, что я его никогда не подведу. И, если что, скажу все в глаза.

Старался его не огорчать. Когда он поехал в Сухуми отца хоронить, я остался за главного в матче против тбилисского «Динамо». С нами работал еще и Сальников. Провожу установку, подходит Серега и говорит:

— Анатолий, ну ладно, установку мы сделали, тбилисцев обыграем, я поехал.

— Куда? Ты что? Такая игра!

— Ветераны сегодня играют, я поеду…

— Серега, я тебе свои деньги отдам, какие ты там заработаешь, только, ради бога, останься. Полный стадион ведь будет — тбилисское «Динамо» же, не абы кто!

Сальников классный парень был, но жадноватый до денег. Все равно уехал. А мы — выиграли. Потом Никита Палыч сильно удивился, узнав, как все было.

На тренерских советах мы совещались очень демократично, но последнее слово оставалось за Симоняном. Хотя иногда получалось его переубедить. Помню, была ситуация с Папаевым, индивидуально очень сильным игроком. В 1969-м решающий матч у нас был в Киеве. В день игры приезжает Старостин, спрашивает, какой будет состав. Мы отвечаем, что провели анкетирование ребят и Папаев не попадает в состав. А Николай Петрович, который обожал Витю, вдруг заявляет:

— Ха, анкетирование! А кто вообще сказал, что оно нужно?

И пошел убеждать ребят по новой.

Приходит Андрей Петрович. Дед ему говорит:

— Андрей, ты видишь тут вообще команду? Они Папаева не поставили!

— Что? Папаева?!

Короче, пошли они вдвоем, сагитировали футболистов — Витя все-таки попал в состав. И ведь оказались правы! При 1:0 в нашу пользу и диком киевском штурме он, можно сказать, вытащил матч. Взял игру на себя — и как начал их валтузить! Они с бешеными глазами летели на него, а он под себя одного уберет, второго, третьего, мяч придержит. Так и сбил им игру.

А убрали нас с Симоняном из «Спартака» в 1972 году, когда я на первом курсе Высшей школы тренеров учился. Освободили за то, что мы в финал Кубка не вышли. В том матче с торпедовцами «Спартак» засудили. Пискарев при ничейном счете забил потрясающий мяч, стоя спиной к воротам. А помощник судьи, Казаков, поднял флажок, хотя Андреев, который в пассивном офсайде был, вообще с другой стороны стоял и никому не мешал. Главный арбитр Лукьянов хотел засчитать, но Казаков отменил. Команда проиграла по пенальти, а нас сняли с должностей. Я подумал: «Надо же, в институт поступил — и тут же освободили…»

Но мы с Никитой Палычем еще в «Арарате» вместе поработали. Хотя там, конечно, с местной спецификой непросто было. Но и Симонян мне многое объяснил, и сам я авторитет завоевал: когда Никита в составе группы советских тренеров уехал на чемпионат мира 1974 года в ФРГ, мы несколько матчей выиграли. И ребята, когда между ними споры начинались, ко мне как к третейскому судье обращались со своим армянским акцентом:

— Канстантинич, разбэрис!

* * *

Потом я опять работал в школе, затем Гуляеву в первой команде помогал. А в конце 1975-го и его убрали, и Старостина. Команду возглавил Крутиков, и пригласил меня, сказав, что нужно просматривать соперников «Спартака» и докладывать ему о них перед каждым матчем.

Они с Хусаиновым работали вдвоем, я на поле с ними не тренировал вообще. Да, членом тренерского штаба был, но Крутиков с Гилей — близкие люди, дружили семьями и решали все без моего участия.

Крутиков, еще будучи игроком, ко мне, второму тренеру, подходил:

— Анатолий, ну что вы нам каждый день даете одно и то же? Вы можете подобрать какие-то интересные упражнения на каждую тренировку?

— Слушай, — отвечал я, — тебе играть осталось немножко. Станешь тренером, тогда и будешь импровизировать. Какие хочешь упражнения придумывай, твори!

И вот ему дали команду. Ни одной тренировки он не провел, работал все время Гиля. А Крутиков ходил по полю туда-сюда — и все. Это просто фантастика была! И так хотелось ему сказать: «Ну что же ты, друг, столько разговоров вел? И где твоя импровизация?» Смотрел на эти тренировки, на то, как он говорит игроку «Вась, Петь, как тебя вообще там?», и думал: «Зачем я пошел туда?» Крутикову не хватало элементарных знаний. То, что он говорил, можно было и в детском саду услышать.

Когда он играл, у него были хорошая скорость, злость, характер. Сзади играл мощно и цепко, убежать от него никто не мог. Но подключения к атакам, которыми он был славен, меня не вдохновляли.

— Подключусь, — говорил он. — Для кухарок…

А смысл-то в том, чтобы или гол забить, или передачу результативную отдать. Но этого почти не было. С прямыми обязанностями в защите Крутиков справлялся здорово. Вот только для того, чтобы справиться с должностью главного тренера «Спартака», этого недостаточно. Однако мы и сейчас общаемся; не друзья, конечно, но, когда видимся — подходим друг к другу, спрашиваем, как дела. Все-таки профессиональное не должно на личное переходить.

В 1976-м я пробыл в «Спартаке» не полный сезон. На сборы, в частности, не ездил. Вместо постоянной работы получались этакие командировки. Короче, вроде и был в штабе — а вроде и не был. Так что моим мнением, кроме как о соперниках, никто не интересовался.

Ну а потом назначили Бескова…

* * *

Однажды, уже в девяностых, я пришел в спартаковский клуб, который располагался в Первом Коптельском переулке. В здание меня не пустили. Там стоял какой-то омоновец на входе.

— Вы кто?

— Олимпийский чемпион Анатолий Исаев, — ответил я.

— К кому идете?

— В свой дом иду.

— Если вас никто не приглашал, — перекрыл он мне дорогу, — то и делать вам тут нечего.

Прибежали ребята из клуба — они видели эту сцену из окна:

— Ты кого не пускаешь?!

Год спустя пришел к Николаю Петровичу. Его при Романцеве уже отодвигали. И был там такой Есауленко, вице-президент. Я сел на втором этаже на диван, над которым фотографии спартаковских команд — чемпионов всех лет. И я там тоже есть. А тут Есауленко ко мне подходит и спрашивает:

— Вы из садоводческого товарищества?

Я растерялся: думал, что меня все-таки знают в «Спартаке».

Через какое-то время выходит женщина — и задает тот же вопрос. Мне так неудобно стало, и я ушел на первый этаж, к хозяйственникам. Тогда и понял, что «Спартак» для нас, ветеранов, становится чужим. А сейчас — тем более.

Наше поколение уважало спартаковцев, допустим, тридцатых годов, знало их. Это же наши люди, которые были чемпионами, прославляли «Спартак»! А сейчас мы никакого отношения к «Спартаку» не имеем. Был когда-то тренерский совет, на котором мнением ветеранов интересовались, — но его взяли и уничтожили. Хотя что-то полезное мы, наверное, могли бы рассказать.

Тем не менее Романцеву нужно отдать должное. Контакта у нас не было никакого, но пенсию ветеранам он сделал по тем временам нормальную — 200 долларов. Мы ему были благодарны, что в такое трудное время поддержал. Это было, наверное, во второй половине девяностых. А впоследствии еще и президент страны сделал нам, олимпийским чемпионам, пенсию. Можно жить, елки-палки!

А вот в девяностых, особенно после инфарктов, было сложно. Жена, дочь… Как было крутиться? Откуда деньги доставать — в моем-то состоянии? Сейчас дочь работает в туристической фирме, все нормально. И у меня какие-никакие деньги появились. Вот только годы уже подпирают.

Хорошо, что, когда заболел, не остался один. Ко мне в больницу приходили Симонян, Ивакин, другие ребята. Потом Романцев стал нам оплачивать поликлинику, обследования в больницах. Каждый год ложусь за городом в кардиологическую клинику и прохожу там профилактику. Врач в поликлинике мне попался хороший — Людмила Степановна. Потом, как мне сказали, она в Министерство здравоохранения пошла работать, — но подобрала мне нужные лекарства, и я уже восемнадцать лет живу. Хотя тогда — умирал.

И здорово, что турнир «Негаснущие звезды» придумали. А то когда вышел из больницы — не знал, что делать дальше. Ну, вышел, погулял, вернулся домой — а что еще? Не то что работать — никакую тяжесть поднять не мог. Врачи разрешили не больше двух кило. И сел я тогда у телевизора и стал смотреть передачи о правильной еде.

Подбирал себе варианты, шел на базар, покупал продукты, приходил и готовил, жене помогал — чтобы она не ходила по магазинам и на готовку хотя бы иногда силы не тратила. И супы научился делать, и борщи. Плов вот никак не получается…

А в последнее время мне навручали столько орденов, что я обалдел. За золото Олимпиады в Мельбурне дали «За заслуги перед Отечеством» четвертой степени. Произошло это благодаря Симоняну и Парамонову. Они встречались с Дмитрием Медведевым, у которого есть благотворительный фонд помощи спортсменам. А мы тогда, в 2006-м, как раз в «Президент-отеле» отмечали 50-летие победы в Австралии.

Там был небольшой банкетик, на котором все оставшиеся в живых олимпийцы 1956 года были. Я посмотрел на них — просто ужас! Ни одежды, ничего нет у людей. Когда они выходили на сцену — сердце кровью обливалось. Там-то Парамонов подошел к Медведеву и сказал, что Исаев забил золотой гол, а ему даже ордена не дали. Никита Палыч что-то добавил. Дмитрий Анатольевич, который президентом тогда еще не был, ответил: «Разберемся!»

И вдруг в 2009 году мне этот орден вручают! Правда, не сам Медведев, а Виталий Мутко. Сказали, что мне трудно будет дойти до Кремля. Но все равно приятно.

К нынешнему «Спартаку» у меня в целом нормальное отношение. Хотя, конечно, сложный это вопрос, но, как говорится, хозяин — барин. Что Федун хочет, то и делает. Нам, ветеранам, по крайней мере, помогает — за одно это спасибо. И ему, и любому спартаковскому тренеру во все времена — желаю только удачи. Без нее в спорте ничего не выиграешь, будь ты как угодно хорош.

Так вот — удачи тебе, «Спартак»!

Примечания

1

Никита Симонян, рассказывая об этом эпизоде, утверждал, что ситуацию разрядил сам Старостин: «Николай Петрович вдруг повалился на траву, задрал ноги и, хохоча, стал приговаривать: ”Это классный номер”. Когда все успокоились, Сергей Сальников попросил у Старостина извинения, на что тот сказал: ”Да я тебя знаю, иди-ка ты сам к дьяволу“». («Советский спорт», 12.10.2001) (Здесь и далее — прим. авт.)

2

Чемпион СССР-1979, дядя чемпиона России-2017 Дениса Глушакова.

3

На то время — чемпион СССР. Чемпионом мира по стендовой стрельбе Николай Дурнев стал позже.

4

Эта история по рассказам ее свидетелей наиболее известна в варианте «старик с бородой, принесший лично Яшину байкальского омуля». Однако нельзя исключать и других подобных эпизодов, которые могли произойти за время долгого путешествия через всю страну (в том числе и «бабка с ведром спирта»).