Петербургский сыск. 1870 – 1874

Игорь Москвин

Каждое время богато на события. 19 век не исключение. В нём не только царствовали балы, любовь и предательство, но и совершались преступления. Порой кровавые. И были люди, способные их раскрыть.

© Игорь Москвин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Злодейское убийство. 1870 год

Святой праздник Благовещения в 1870 году приходился на пятницу Страстной недели. Никита Иванович Чернов, как истинно православный человек, свято соблюдая обычай русской старины, решил взять на себя обет и вместо птицы выпустить на свободу человека. С этой благородной целью он отправился в Литовский замок, двухэтажное мрачное здание из серого кирпича, потемневшего от петербургской погоды, что стояло на пересечении реки Мойки и Крюкова канала. После перестройки из казарм начало использоваться в качестве городской тюрьмы. Там Никита Иванович узнал об арестантах, которым хотел помочь по доброте душевной. Со старым человеком беседы вели учтиво, но недоумевали: зачем достойному человеку такие хлопоты? Ведь если человек посажен в камеру, то по закону, который хоть и суров, но справедлив. Но пришедший был настолько настойчив, что дошел до самого начальника тюрьмы, потревожив его в праздничный день, и, уладив все надлежащие формальности, взял на поруки отставного писаря Богрова, обвиненного в мелкой краже и сидящего лишь за неимением поручителя на сумму в пятьдесят рублей.

Богров был низкого роста тщедушный человек с бегающими глазами, которые начинали слезиться от дневного света. Худощавое лицо землянистого цвета выдавало болезненное состояние, да к тому же бывший арестант покашливал сухим кашлем, закрывая рот грязною рукою.

— Трогай, — распорядился купец извозчику, и постучал по спине, — на Большой Петербургской стороны.

Рядом с ним сидел притихший бывший арестант, нахлобучив шапку чуть ли не на глаза. Никита Иванович был доволен, что христианская душа обрела свободу в столь великий праздник и, проезжая у каждой церкви, он размашисто с удовольствием крестился.

Богров сидел тихо, словно мышь на амвоне, только тряслись плечи при кашле и бросал осторожные взгляды на поручителя. Мыслей не было, только урчало вечно голодное брюхо от постоянного недоедания.

Доехали быстро. Богров мигом оценил дом купца, глаза хоть болезненные, но загорелись огоньками. Может можно будет поживиться или кусочек отщипнуть от богатства Чернова. Странный старик, пронеслось в голове…

— Проходи, — указал Никита Иванович на резную дубовую дверь, — хоть и не царские хоромы, да свой угол. Разносолов не обещаю, но голодным не оставлю.

В столовой стояла добротно слаженная, кажется на века, мебель, посредине возвышался стол с толстой столешницей, на котором приютился начищенный до зеркального блеска самовар. Разносился запах горящих дров.

— Настя, — крикнул старик, — Настя. Где ж тебя, окаянную, носит. Вечно не дозваться.

— Да иду я, иду, — раздался из глубины дома ленивый женский голос, словно делал одолжение.

— Моя кухарка, — произнёс с улыбкой Никита Иванович, — хоть баба справная и готовит, дай Бог каждому, но с ленцой.

Из дверей вышла женщина лет тридцати, низкая, но по—бабьи привлекательная, здоровый румянец играл на круглом лице и без того чистые руки вытирала о фартук.

— Тут я, — выдавила она, словно ее никто не заметил.

— Накрой нам стол, — цыкнул на нее хозяин. Но сразу сменил тон на более ласковый, — человек настрадался, надо его приютить.

Женщина пристально посмотрела на Богрова, который съежился от ее холодного взгляда.

— Пошли, мил человек, скинешь свое арестантское, — сказал Чернов, — оденешься по—людски в Страстную Пятницу, — и добавил, — чай не сладко в остроге.

Через четверть часа мужчины сидели за столом. Богров с зачесанными назад волосами красовался в новой тёмно—синего цвета ситцевой рубашке и большом не по росту пиджаке. Перед ними дымились чашки с ароматным чаем, на скатерти стояли тарелки со свежим пахнущим пекарней хлебом, мясо с прожилками сала, порезанное крупными ломтями, кулебяки и сахар, порубленный мелкими кусками.

От обилия на столе у Богрова так заурчало, что, наверное, и хозяин услышал.

Настя при каждом приходе с подозрением смотрела на приведенного в дом, тревожно было на душе и от вида, и от взгляда бывшего арестанта.

— Прости, мил человек, но зелья в доме не держу, — старик негромко стукнул по столу и погрозил пальцем, — от него вся пагуба в жизни, через нее проклятую беды происходят. — Из глаз выступили слезы, но Никита Иванович смахнул их платочком и, словно не было мокроты, продолжил. — Как тебя угораздило в арестанты попасть?

Богров сперва перекрестился, а потом произнёс:

— Бес попутал, — снова перекрестился, — когда брюхо сводит, память отшибает.

— Что так?

— Я сам из Псковской губернии, подучился малость, на службу поступил, — Богров заметил, что старик жалостлив, поэтому на ходу начал сочинять, — матушка у меня больная, никого, кроме меня, не осталось. Сюда переезжать, сил нет. Так я деньги ей отсылал, а сам впроголодь, лишь бы ей не болеть. Так вот бес попутал и взял я казенные деньги, — он потупил взор.

— Я сам в детстве натерпелся, — перекрестился старик на образ в углу. — Ты грамотен?

— Я же писарем служил.

— Да, да, память моя старческая, — покачал головою, — возьму я тебя к себе, положу денег на житье, стол мой. Настёна хорошие щи готовит, что язык впору проглотить. Решено, после праздников к работе приступишь.

— Сумею ли?

— Сумеешь, сумеешь, не сомневайся.

— Никита Иваныч, с Вашего позволения дозволите мне сестру двоюродную посетить?

— Родственное дело — первейшая обязанность, — старик достал из кармана серебряный рубль, — не с пустыми же руками, вот тебе, — и протянул монету Богрову.

— Век не забуду, доброту Вашу.

— Иван Дмитриевич, там посыльный, — в открытой двери стояла жена, — в праздник и то покоя нет, — повернулась, показывая всем видом, что недовольна.

Помощник, теребя фуражку в руках, словно на цыпочках вошел в комнату.

Путилин, сидевший нога за ногу в кресле, оторвал взгляд от газеты.

— На Большом Петербургской купца зверски убили, — скороговоркой произнёс помощник.

Иван Дмитриевич, не говоря ни слова, медленно сложил газету и пошел в прихожую.

У входной двери толпились любопытствующие. Не каждый день богатых купцов жизни лишают, а здесь старика непьющего, помогающего обездоленным то копейкой, то едою, то платьем носильным.

Старик лежал поперек двери в большой луже крови, голова почти отделена от тела и держалась на широком лоскуте кожи. Застывшие удивленные глаза взирали на вошедших.

— Здесь кто—либо ходил? — не приветствуя сослуживцев, произнёс Путилин, склонившись над трупом.

— Нет, — ответил квартальный, — только Анастасия Попова, нашедшая убиенного и вызвавшая меня сюда.

— Хорошо, а где она?

— На кухне.

Орудие убийства лежало в стороне, это был топор с широким лезвием, оно почернело от заскорузлой крови, на деревянной части виднелись кровавые отпечатки.

— Протокол составили?

— Да, Иван Дмитриевич.

— Хорошо, — Путилин прошел по комнате. Что—то ему в ней было не так, но что он не мог уловить. Подошел к орудию убийства и поднял с пола, судя по отпечатку, рука большая, как лопата. Убийца наступил на кровь и оставил несколько следов. Сапоги изношенные с подковками. на правой щеке старика след от острого предмета, правый висок пробит, скорее обухом топора и последний удар нанесен был, когда хозяин дома уже упал на пол.

Иван Дмитриевич подозвал помощника и приказал зарисовать след, сам же направился в кухню. Там на стуле, положив непослушные руки на колени, сидела кухарка. Глаза просохли, она успокоилась, хотя иногда тяжело вздыхала и тогда открытым ртом набирала воздух, на мгновение замирала и едва слышно выдыхала, словно боялась потревожить спящего хозяина.

— Добрый день, — поздоровался начальник сыскной полиции.

Женщина посмотрела мутными глазами и едва что—то прошептала.

— Анастасия, как по батюшке?

— Никифоровна, — выдавила из себя кухарка.

Путилин снял шляпу и протер пальцем правой руки глаз.

— Анастасия Никифоровна, как не тяжело, но мне надо вас расспросить.

— Да, я готова.

— Когда Вы нашли несчастного?

— Поутру я в восьмом часу прихожу и начинаю готовить, Никита Иванович любит день начинать с каши на молоке, — женщина вытерла краем фартука выступившие слезы.

— Как проходите в дом?

— С черного входа.

— Он на ночь закрыт?

— Да, отпираю своим ключом. Сегодня, как обычно, прошла, приготовила.

— Хозяин по утрам встает рано?

— В шесть он на ногах, обычно до утреннего чая успевает сделать много дел, а сегодня в доме тишина. Ну, я и прошла в столовую, а там, там, — слезы ручьем полились из глаз. Путилин провел рукою по волосам, сколько он видел смертей, но никак не мог привыкнуть к женским слезам.

— Успокойтесь, голубушка, успокойтесь.

— Найдите этого изверга, с виду невинный агнец.

— Вы знаете убийцу?

Анастасия подняла глаза и посмотрела на Путилина.

— Никита Иванович, как православный человек истово соблюдал обычаи, поэтому собрался вместо птицы выкупить из тюрьмы человека, чтобы дать ему свободу. Вот и съездил, я не знаю куда, но вернулся с человеком маленького роста, со злющими глазами. Подарил ему рубашку, пиджак, дал денег.

— Это Чернов сказал Вам?

— Нет, — потупила взор женщина, — я слышала их разговор. Никита Иванович обещал устроить его к себе.

— А имени не слышали?

— Не довелось.

— Хорошо, а кто еще бывал у вашего хозяина?

— Кроме племянника никто.

— А племянник?

— Беззаботный господин, служит в армии подпоручиком. Гуляка и распутник, всё к дядюшке за деньгами приезжал.

— Ссорились?

— В последний приезд Никита Иванович грозился лишить его за гульбу наследства, но с того, как с гуся вода, все ему ни по чем.

— Где он служит?

Анастасия пожала плечами.

— Хорошо, — сказал Путилин, — спасибо.

На Офицерской в своем кабинете Путилин собрал агентов.

— Господа, сегодня, как вы уже знаете на Большом совершено злодеяние. Убит старый человек, о котором говорят только хорошее. Я считаю своим долгом в ближайшее время найти злодея, — Иван Дмитриевич прохаживал вдоль стола. — Вам, — он указал пальцем на агента, — предстоит узнать, кого взял на поруки несчастный старик, а всем вам предстоит его найти. Вы привезите ко мне племянника убиенного, — он взглянул на хронометр, — часам к шести. Все, господа, вы свободны.

Когда кабинет опустел, Путилин вызвал помощника.

— В описи отсутствует духовое завещание, — хозяин кабинета продолжал ходить вдоль стола, — чтобы в столь почтенном возрасте не подумать о продолжателе дела. Это крайне странно. Вот что, мне необходимо знать: у кого лечился почтенный старец.

— Понял, — помощник скрылся за дверью.

«Слишком просто получается, — думал Путилин, глядя в окно, — а по—другому не выходит. Вполне может быть, может быть».

Через час доктор Гроттен сидел перед хозяином кабинета. Он был полон сил, средних лет, сидел прямо, словно проглотил острую шпагу. Только глаза недобро блестели за стеклами пенсне.

— Я прошу прощения, Отто Францевич, за беспокойство, но обстоятельства складываются так, что мне необходимо с Вами побеседовать.

— О да, я к Вашим услугам, — доктор говорил без акцента, его предки давно переселились в Россию.

— Вы, наверное, уже слышали о несчастье, постигшем одного Вашего пациента.

— Это такое горе, бедный старый человек!

— Судя по капиталам, не так уж беден.

— Я не в том смысле, — возмутился Гроттен.

— Я тоже, но вернемся к нашему разговору. Господин Гроттен, Вам что—нибудь известно о духовном завещании?

— Конечно, — удивился доктор, — оно всегда лежало в шкатулке в спальне Никиты Ивановича.

— Вы знаете, что там было написано?

— Конечно, я же ставил под ним свою подпись, как свидетель, что Никита Иванович в полном рассудке и здравии. Его под диктовку господина Чернова писал коллежский асессор Макар Федорович Спицын, заверял второй подписью протоиерей Василий Яковлевич Виноградов.

— Когда была составлена духовная?

— Третьего дня я был по вызову у господина Чернова, он разнервничался после разговора с племянником, который ведет разгульный образ жизни. Постоянно в долгах, Никита Иванович взял заботу о его воспитании в память раноушедшей сестры, но господин Кислицын не исправим. Карточные долги, дамы, весь набор, как выражался молодой человек, истинного офицера.

— Что говорилось в завещании?

— Никита Иванович не был памятливым человеком, я думаю, завещание составлено в минуту раздражения. Он все свои капиталы завещал Александро—Невской лавре, он бы его уничтожил. В старом, написанном несколько лет назад, наследником становился племянник.

— Интересно, но не найдены ни старое, ни новое завещание.

— Не могу ничего сказать, — развел руками доктор. — Я рассказал все.

— Спасибо, Отто Францевич, и будьте любезны, подпишите протокол и прошу прощения за беспокойство.

Картина вырисовывалась, но не складывались некоторые штрихи.

— Иван Дмитриевич, — перед начальником сидел агент, — вот показания дворника соседнего дома, он видел, как господин Кислицын дважды в роковой вечер навещал дядю. Первый раз он приехал на извозчике и в раздражении, а второй тайком через задние дворы.

— Дворник хорошо его разглядел? Ведь было темно, да и освещение слабое?

— Нет, он уверен. С господином Кислицыным они сталкивались неоднократно.

— Как с арестантом?

— Его фамилия Богров Семен Яковлев, писарь обвинен в краже казенных денег, отбывал наказание в Литовском замке. Маленького роста, худосочный. Сейчас проверяем питейные заведения, трактиры.

— Если у нашего злодея появились деньги, то проверьте и дома терпимости. Может, забрел туда.

В шесть часов возмущенный подпоручик Кислицын ходил большими шагами по кабинету Путилина.

— Я не понимаю: зачем меня привезли в это гнусное заведение? У меня злодейски убили благодетеля, единственного близкого человека. Вы же творите безобразие, я напишу жалобу прокурору.

Иван Дмитриевич спокойно сидел на рабочем кресле, его занимали другие мысли, он рассматривал сапоги вышагивающего. По размеру, по крайней мере, на глаз, сходны, осталось подковку проверить, но это еще успеется.

— Господин подпоручик, Вы присядьте. Разговор предстоит нелегкий.

Кислицын заскрежетал зубами, но присел, снял перчатки вначале с левой руки, потом с правой, оперся на эфес сабли.

— Я Вас, милостивый государь, слушаю.

— Похвально, похвально.

— Я не понимаю: почему я здесь?

— Господин Кислицын, у Вас убит близкий родственник, которому Вы обязаны всем и который третьего дня лишил Вас наследства…

— Что за гнусная ложь! — Вскочил подпоручик. — Клевета!

Иван Дмитриевич устало смотрел на собеседника.

— Присядьте, легче будет разговаривать. Ваш дядюшка действительно переписал духовную в присутствии трех свидетелей.

— Это ни о чем не говорит. Дядя любил меня и просто хотел, чтобы я изменил свое поведение, поэтому решил меня проучить. А духовной уже нет.

— Откуда Вы знаете?

Офицер замер с открытым ртом, недоумевая, как проговорился.

— Я подскажу, — Путилин хитро прищурился, — Вы же вчера его взяли.

У Кислицына поникли плечи, он как—то на глазах стал меньше.

— Да, это я взял духовную, — деревянным языком произнёс подпоручик, и лицо его налилось красным цветом.

— Я знаю, — произнёс Иван Дмитриевич, — Вы взяли и старую духовную, и новую.

— Да, это я.

— Вы оставили следы на полу и Ваша рука приметная, остались от нее кровавые следы на рукоятке топора и Вас видели у дядюшки, которого вчера Вы навестили дважды. Один раз на извозчике, а второй раз тайком.

Офицер сидел, понурив голову.

— Уведите, — распорядился Путилин.

Пока Иван Дмитриевич допрашивал подпоручика Кислицына, нашли и Богрова в доме терпимости на Старопетергофском, где он сорил деньгами, словно получил долгожданное наследство.

— Садись, Семен Яковлевич, садись, в ногах правды нет.

— Благодарствуем, — улыбался хмурой улыбкой Богров.

— Где ты был вчера вечером? — Путилин начал рыться в бумагах на столе, вроде бы не обращая внимания на арестанта, но в то же время внимательно следил за сидящим напротив, тот облизнул губы и расплылся в улыбке.

— Не помню, вчера шлялся, где—то пил, с кем—то выпивал, не помню. После тюремной камеры захотелось свободу почувствовать.

— Так не надо было попадаться…

— Господин Путилин, как говорит наш многострадальный народ: «от сумы да от тюрьмы не зарекайся». Вот и я прошел и через это, и через то.

— Твой поручитель раньше был тебе знаком?

— Нет, — покачал головою, — я ему премного благодарен, обещался в работники взять.

— А на какие деньги гуляешь?

— Так благодетель мой на проживание выдал.

— А не много ли?

— Хозяин — барин.

— А случаем не знаешь племянника поручителя твоего?

— Не знаком мне.

— Придется тебе, Семен, искать нового поручителя.

— Что так? — в глазах лед и ни капельки любопытства.

— Господин Кислицын, — тяжело вздохнул Путилин, — совершил зверское злодейство, убил твоего благодетеля.

У Богрова, словно спали оковы, на лице промелькнуло облегчение.

— И здесь не Слава Богу.

Путилин поднялся из—за стола.

— Но придется тебе, Семен, задержаться у нас за воровство.

— Нет на мне вины, нет. Сам Никита Иванович дал мне денег, сам.

— А пальто?

— И пальто.

— Его господин Чернов шил для себя у дорогого мастера и только вчера первый раз надел.

— Он отдал мне, он.

— Ладно, — Иван Дмитриевич вызвал помощника, — уведите в камеру.

— В чем моя вина? — застыл вопрос Богрова в дверях.

Путилин сидел за столом и читал газету. В дверь заглянул помощник.

— Иван Дмитриевич, зачем Вы этого заморыша в камеру отправили?

— Убийца он.

— Как? Ему же топор было не поднять?

— Ошибаешься, он крепкий, руки у него словно железо, ухватит — не расцепишь.

— А офицер?

— Он не виновен. Наверное, проигрался и приехал к дядюшке денег просить, а тот прогнал, поэтому в первый раз он уехал злой, а во второй он решил у дядюшки потихоньку денег взять, благо знал, где лежат. Можно установить, что срок долга заканчивался вчера вечером. Он тихонько пробрался в дом, наступил в кровь, споткнулся и рукой схватился за топорище, а когда увидел убитого дядю, то смекнул, что наследство уплывет в Лавру. Схватил с испугу и деньги, и оба завещания. Ему признаться в воровстве, что честь потерять, он готов в Сибирь, чтобы не открылась его подлость. Новую духовную он, наверное, сжег. А этот заморыш, как ты говоришь, силен как бык и к тому же левша. У Богрова на правой руке приметное кольцо, он ударил старика кулаком, разодрал щеку до крови, потом ударил обухом, след остался с правой стороны, так мог ударить только левша, а уже потом, когда он упал и скорее всего начал кричать, убийца ударил по шее. Забрал деньги, которые в темноте нашел, запачкал в крови рубашку и не заметил, она же тёмная, так вот от рубашки след остался на подкладке пальто. Вот еще одна улика, тем более у Богрова ни одной раны на теле нет. Не могла кровь попасть на подкладку.

— А кто усмотрел?

— Миша, мы с тобой в сыскном служим или коврижками торгуем?

— Иван Дмитрич…

— Не слушай старика, ворчу не по делу. — Потом улыбнулся. — Вот тебе, Миша, и заморыш.