Пришедшему – крест

Игорь Корольков, 2020

Люди возносят молитвы в надежде, что Господь пришлет Спасителя и тот избавит мир от зла. Но что произойдет, если он на самом деле окажется среди нас? Наступит ли Царствие небесное? Тем более, если явится он не в белых одеждах, а в стоптанных кроссовках и порванной куртке…

Тайна протоиерея Ионафана

Солнечный луч упал на стопку чистой бумаги. Шариковая ручка зависла над белым полем, замерла, словно собиралась с силами, и, наконец, побежала, оставляя за собой круглые, ровные литеры.

«Его Высокопреосвященству, Высокопреосвященнейшему Митрополиту Нижегородскому и Арзамасскому Милентию», — в правом верхнем углу вывел протоиерей Ионафан. Затем ручка переместилась в центр листа.

«Дорогой Владыка,

Извините, что пользуюсь столь древним способом излагать мысли: компьютер освоил, однако печатаю на нем только официальные бумаги. Разговор же с Вами предполагает иные чувства, иные мысли.

Хочу доверить тайну, носить которую один более не в силах. Доверяю ее именно Вам потому, что мы давно знаем друг друга, потому, что отношусь к Вам с симпатией и любовью как к человеку честному и чистому душой. Содержание письма в том числе заставляет меня прибегнуть к уходящему в Лету способу общения. Не уверен, что мой компьютер не контролируется спецслужбами и что мою почту не читают многочисленные доносчики патриарха. Поэтому прошу: если сочтете возможным ответить на это письмо, пишите на адрес моей сестры, который Вам хорошо известен.

Итак, о тайне.

Я люблю по утрам обходить собор. В эту пору в храме никого нет, только двигаются тени свечниц. Завидев меня, они приветствуют поклоном и крестятся. Я отвечаю им тем же. Скажу откровенно, мне приятно их почтение, именно это почтение рождает во мне ощущение, что я близок к чем-то непостижимому, о чем все говорят, но мало что понимают.

Всем иконам в нашем храме предпочитаю икону Христа, вставленную в мраморную нишу у алтаря. От нее исходит какая-то непреодолимая сила, противиться которой, как мне кажется, невозможно. В полных мудрости и печали глазах Спасителя можно угадать не только трагическое будущее самого Христа, но и будущее мира — несовершенного, тревожного, запутавшегося. Каждое утро я останавливаюсь у этой иконы и читаю Символ Православной веры. Не откажу себе в удовольствии прочесть его в письме к Вам, Преосвященнейший Владыка, тем более, что именно после прочтения символа в очередной раз и случилось со мной то, о чем собираюсь поведать.

Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век: Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшего с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанием. И возшедшаго на небеса, и сидяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Егоже Царствию не будет конца. И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века. Аминь.

Я читал, едва шевеля губами, прикрыв глаза. Как обычно, в такие минуты всегда представлял одну и ту же картину: изнывающее от боли и стыда тело Учителя. Иногда я видел все так отчетливо, что, казалось, кровь, брызнувшая из ладони Христа, когда в нее вколачивали гвоздь, попала на меня. В тот раз все оказалось настолько явственно, что я увидел: на кончике носа солдата, старательно вбивавшего гвоздь, висела капля пота. Она сорвалась, упала на плечо Иисуса. От солдата пахло давно немытым телом. Но в следующую минуту я подумал, что это, скорее, запах Христова тела. Ведь оно давно не знало воды. Слипшиеся волосы на голове, мокрые от пота, висели, будто издохшие пиявки. Солдат прижал к перекладине вторую руку несчастного и несколькими ударами вогнал в ладонь граненый гвоздь. От крика, исторгнутого из впалой груди, мое тело покрылось мурашками. Видимо, боль была такой сильной, а тело изможденным, что страдалец обмочился.

Простите меня за такую подробность, но я с недоверием смотрю на иконы, где Иисус изображен висящим на кресте в набедренной повязке. Это историческая неправда! Иисус висел на кресте обнаженным! Такой была задумана в ту пору казнь: чтобы было не только больно, но и стыдно. История Христа, лишенная этой жестокой, неэтичной подробности, лишает нас верного восприятия всего того ужаса, который претерпел Сын Божий. Стыдливо надев на Христа повязку, мы смягчили драму, ослабили нравственные страдания, которые претерпел Иисус, выставленный на всеобщее поругание в виде, в котором его, как и всех нас, создал Господь. Я же видел все как было!

Моча попала на солдата. Солдат вскочил, ударил распятого ногой, смачно плюнул тому между ног и, грязно выругавшись, преодолевая брезгливость, привязал к бревну ноги Христа. Стоявшие рядом солдаты рассмеялись. Они подняли крест, вставили в выкопанную яму и закидали ее камнями.

Я был так близко от креста, что мне показалось, солдаты схватят меня. Однако они прошли мимо. Я приблизился к несчастному, осторожно коснулся немытых ног. Обратил внимание на изуродованный ноготь на левой ноге: черный, растущий вбок, он, видимо, был поврежден еще в детстве. Иисус посмотрел на меня. Мы смотрели друг на друга по-разному: я с состраданием и страхом, он — со спокойствием обреченного. Губы Иисуса шевельнулись, я едва расслышал: „Прощай, ключарь… Я приду…“

Не могу объяснить, на самом ли деле я переносился во времени на Голгофу, или это было только мое воображение — пылкое, воспаленное, порожденное неистовой верой? Я смотрел на икону, пред которой стоял, и находил, что Иисус мало похож на того несчастного, которого я видел на горе казней. Но в ней был точно передан взгляд человека, которому предстояло уйти в Вечность. Этот взгляд преследует меня — долгий, всепонимающий, бесконечно печальный. Мне кажется, печаль эта лишь отчасти имеет отношение к его страданиям на кресте. Она глубже, вселенней…

Я огляделся вокруг. Храм блистал красотой, роскошью и величием. Мне вдруг представился посреди гулкого зала, на мраморном полу босой Христос, и я ужаснулся от мысли, что должен был бы подумать этот бедный проповедник, оказавшись в бесстыже богатом храме, воздвигнутом в его честь.

„…когда придет день суда, не спросится у нас, что читали мы, а спросится, что мы делали, не спросится, хорошо ли мы говорили, а спросится, по вере ли жили мы“ — эта простая мысль Фомы Кемпийского не дает мне покоя.

Достопочтеннейший Владыка, возлюбленный во Христе отец, мне кажется, я делаю что-то не так. Стыд не покидает меня, когда хожу среди сверкающего мрамора, золота и серебра. Мне стоит труда читать проповеди и смотреть в глаза прихожанам. Я подумываю о ските.

С братской любовью во Христе, ключарь храма Христа Спасителя протоиерей Ионафан».

Ключарь перечитал письмо, вложил в конверт, заклеил и спрятал в кейс.